Смирнов А. С. Пути формирования романтизма в лирике К. Н. Батюшкова и А. С. Пушкина // Венок поэту: Жизнь и творчество К. Н. Батюшкова. – Вологда, 1989.

Титульный лист
Собрание сочинений
Общие работы
Современники о Батюшкове
Жизнь поэта
Творчество
Батюшков и ...
Батюшков в школе
Венок поэту
Память
Библиография
Альбом

Поэзия К. Н. Батюшкова

Смирнов А. С. Пути формирования романтизма в лирике К. Н. Батюшкова и А. С. Пушкина
// Венок поэту: Жизнь и творчество К. Н. Батюшкова. – Вологда, 1989. – С. 68-86.

Проблема возникновения и становления ранних форм романтизма в русской литературе, и прежде всего в поэзии К. Н. Батюшкова и А. С. Пушкина, остается выясненной неполно и непоследовательно. Национальное своеобразие русского романтизма – вопрос, остро стоящий перед современными исследователями.

«Романтизм – вот первое слово, огласившее пушкинский период»,* [Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. Т. I. – М.: Изд-во АН СССР, с. 91. Здесь и далее тексты Белинского цитируются по этому изданию, в скобках указываются том и страница] – считал В. Г. Белинский. Он прочно связывал имена Батюшкова и Пушкина с возникновением нового литературного направления. Усмотрев в ряде ранних стихотворений Пушкина подновленный классицизм, Белинский назвал их автора «улучшенным, усовершенствованным Батюшковым» (VII, 367). А сам Батюшков, по его мысли, был поэтом переходного времени «от карамзинского классицизма к пушкинскому романтизму» (VII, 247).
Критик справедливо рассматривал русскую литературу рубежа XVIII–XIX вв. как переходную от классицизма к романтизму, сентиментализм не смог «отменить» предыдущее литературное направление, так как не был равным ему по широте охвата действительности, мощи и глубине идейной устремленности, чуткости и стройности программы и, наконец, масштабу общественной значимости.
Имена Батюшкова и Пушкина занимают центральное место в историко-литературной концепции Белинского, когда он решает проблему романтизма.
Творческие достижения Батюшкова, чей романтизм так хорош – «в нем столько определенности и ясности» (VII, 237), сыграли решающую роль в становлении пушкинского романтизма: «Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно» (VII, 228). Белинский сближал Батюшкова прежде всего с ранней лицейской лирикой Пушкина: «Влияние Батюшкова обнаруживается в лицейских стихотворениях Пушкина не только в фактуре стиха, но и в складе выражения, и особенно во взгляде на жизнь и ее наслаждения» (VII, 280–281), и в этом отношении – «как поэзия Батюшкова, поэзия Пушкина вся основана на действительности» (VII, 294). Однако объяснение этого воздействия у критика было сведено лишь к родству натур, а не к закономерностям литературного процесса: «так гармонировала артистическая натура молодого Пушкина с артистической натурой Батюшкова»; «художник инстинктивно узнал художника и избрал его преимущественным образцом своим» (VII, 280).
Белинский связывал возникновение принципа художественности литературы с романтизмом, и Батюшков был первым из русских поэтов, у которого «художественный элемент явился преобладающим» (VII, 282) и который «как поэт нового времени, не мог не заплатить дани романтизму» (VII, 271).
Вместе с тем он отчетливо осознавал разницу в масштабах воздействия этих поэтов на развитие русской литературы. И поскольку Батюшков «не мог иметь сильного влияния на современное ему общество и современную ему русскую литературу и поэзию», то его влияние обнаружилось через «поэзию Пушкина, которая приняла в себя, поглотила в себе все элементы, составлявшие жизнь творений предшествовавших поэтов» (VII, 290).
В последующем развитии критики и в научном литературоведении вопрос о связях двух поэтов поднимался неоднократно, однако он уже редко был связан с определением конкретной роли поэтов в становлении русского романтизма. Л. Н. Майков в статье «Пушкин о Батюшкове» [1] [Майков Л. Н. Пушкин. – Спб., 1899, с. 284–317.] впервые исследовал пушкинские пометки, на экземпляре «Опытов в стихах и прозе», осветил фактическую историю их личных отношений. Роли Батюшкова в творческом становлении Пушкина касались П. В. Владимиров – «Пушкин и его предшественники в русской литературе» [2] [Памяти Пушкина, – Киев, 1899, с. 25–28.], П. О. Морозов – «Пушкин и Батюшков» [3] [Пушкин А. С. Собр. соч. Т. I. – Спб., 1907, с. 141–154.], статье сопровождавшей 1 том «Венгеровского» издания собрания сочинений, Н. М. Элиаш «К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина» [4] [Пушкин и его современники. Вып. XIX–XX. – Пг., 1914, с. 1–39.], М. О. Гершензон «Пушкин и Батюшков» [5] [Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. – М.–Л., 1926, с. 18–30.]. В них собрано много ценных и интересных (хотя и небесспорных) наблюдений, но систематической концепции не было создано.
В советский период Батюшков как предромантик и как поэт, предвосхитивший пушкинские открытия, рассмотрен в статье Д. Д. Благого «Судьба Батюшкова» [6] [Батюшков К. Н. Соч. – М.–Л., 1934.]. Мысль о том, что поэзия Батюшкова «была в той или иной мере выражением нового направления в развитии мировой литературы – романтизма» [7] [Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина.– М.– Л., 1950, с. 31.],– была подтверждена позднее в 1 томе его монографии о Пушкине. Г. А. Гуковский усматривал в поэзии Батюшкова развитие принципов романтического психологизма, спорадически возникавших еще в поэзии его учителя М. Н. Муравьева, и так определял своеобразие романтического миропонимания Батюшкова: «Ужас перед реальной социальной действительностью его эпохи» должен быть заслонен «светлым миром античных видений и культом светлого возрождения Италии», где воплощается идеал прекрасного человека [8] [Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. – М, 1965, с. 75–76.]. Акад. В. В. Виноградов на основе изучения фразеологии и речевого стиля подтверждает усиление романтических тенденции в лирике Пушкина: «Пользуясь фразеологическими схемами Батюшкова, Пушкин романтически обостряет их экспрессию, наполняет их разнообразным драматическим содержанием, вмещает их в иную, более напряженную атмосферу» [9] [Виноградов В. В. Стиль Пушкина. – М., 1941, с. 120.].
Романтический характер лирики Батюшкова подчеркивается и в современных вузовских учебниках, справочных изданиях, академических «историях литературы». Однако переходный характер творчества Батюшкова позволяет исследователям трактовать его то как неоклассика (П. Н. Сакулин, а вслед за ним А. Г. Цейтлин), то как предшественника реалистов (Г. П. Макогоненко), то как представителя «русского ампира» (Б. В. Томашевский), и даже русского рококо (С. А. Фомичев). Оценивая современное состояние вопроса о специфике творческого метода Батюшкова, В. А. Кошелев считает ее не до конца проясненной. [10] [Кошелев В. А. Творческий путь Батюшкова. – Л., 1986, с. 5.] В новейшей двухтомной академической «Истории романтизма в русской литературе» (М.: Наука, 1979) творчество Батюшкова вообще не рассматривается монографически.
На наш взгляд, плодотворные импульсы для понимания творческого своеобразия лирики Батюшкова содержит монография Н. В. Фридмана «Поэзия Батюшкова» (М.: Наука, 1971, с. 315–375), связь между творчеством Пушкина и Батюшкова рассматривается в самых разнообразных аспектах: общность проблематики, сходство в решении тем дружбы и любви, культ мечты, возвышенная трактовка образа вдохновенного поэта, вплоть до отдельных приемов баталистики. Н. В. Фридман справедливо полагает, что Батюшков глубоко проникся романтической задачей воссоздания подлинного мира античности и Возрождения, что он близко подходит к романтически «конкретному пониманию античности», а в переводах и переложениях стремится передать особенный национальный дух итальянской, французской поэзии.
Однако его решающий вывод звучит – «Батюшков не был романтиком в полном смысле слова» [11] [Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. – М., 1971, с. 261.].
Близкие позиции занимают и авторы отдельных статей о Батюшкове, кратко характеризующие общую эволюцию творчества поэта (В. В. Гура, И. М. Семенко, В. Б. Сандомирская, А. С. Зорин, И. О. Шайтанов).
Ценные наблюдения и обобщения по частным аспектам творческих взаимосвязей двух поэтов сделаны В. Б. Сандомирской, Р. М. Гороховой, Н. Н. Зубковым и О. А. Проскуриным [12] [Сандомирская В. Б. Из истории пушкинского цикла «Подражания древним» (Пушкин и Батюшков). – В кн.: Временник пушкинской комиссии.– Л., 1979; Горохова Р. М. Пушкин и элегия Батюшкова «Умирающий Тасс».– Там же; Зубков Н. Н. О системе элегий Батюшкова. – Филол. науки, 1981. № 5; Проскурин О. А. «Победитель всех Гекторов халдейских». – Вопросы лит-ры. 1986, № 6.].
Принципиально новую трактовку лирики К. Н. Батюшкова предложил П. А. Орлов в двух статьях «О месте легкой поэзии среди литературных направлений начала XIX в.» и «Творчество Батюшкова и литературные направления начала XIX в.» [13] [Филол. науки, 1980, № 2; 1983, № 6.]. В них особым образом подчеркнута связь легкой поэзии Батюшкова с просветительской философией и мироощущением, враждебность аскетизму и стоицизму, смена ориентации в трактовке интимных тем и мифологических образов.
Задачу нашей работы мы видим в том, чтобы проследить решение Батюшковым и Пушкиным трех вопросов – переход к романтической трактовке действительности в недрах «легкой поэзии», формирование новой идейно-образной системы в рамках традиционных жанров, а также новое понимание места и значения антологической лирики (проблема «романтического эллинизма»)

* * *

Путь к романтизму в творчестве Батюшкова, а затем и Пушкина шел через органическое усвоение и переработку легкой поэзии в ее анакреонтическом, горацианском, антологическом и иных вариантах и разновидностях. «Легкая поэзия» имела значительную традицию бытования в России XVIII в.: сначала ранний Тредиаковский, Богданович – с одних позиций, а затем Херасков, Львов, Державин, Капнист – с других, пытались всячески поднять ее престиж. Параллельно с Батюшковым и Пушкиным в этом жанре пробовали свои силы В. Л. Пушкин, Д. В. Давыдов и другие поэты начала XIX в., но только двум первым удалось сделать решительный шаг в новом направлении.
Особенно значительно было использование традиции анакреонтики в Западной Европе, преимущественно во Франции, где к началу XIX века она прошла более чем двухвековой период – от Ронсара до Парни. За долгое время развития существенным образом менялись общественно-политические условия, философские учения, взгляды на античность, но анакреонтика, хотя и в урезанном, а иногда и искаженном виде сохраняла традиции Ренессанса – стремление к раскрепощению человека от догматов средневековья, воспевание чувственных наслаждений, эпикуреизм. Гедонистический характер отношения к жизни нередко давал о себе знать в светских развлечениях, во фрондирующих литературных салонах, но главное сохранялось неизменным – выражение личных чувств, индивидуальных воззрений, интимных переживаний, что вело косвенно или прямо к отрицанию мрачного аскетизма барокко, сурового ригоризма классицистов. Утверждение личностного начала носило конечно, условный характер, что отражалось и в системе образов, и в обрисовке ближайшего идиллического окружения, и в искусно стилизованном внутреннем мире лирического персонажа.
В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1916 г.) Батюшков демонстрирует широту своих познаний и, в отличие от французских авторов, не сводит легкую поэзию к анакреонтике, а включает в нее все те поэтические жанры, которые не были в центре литературной теории классицистов.
Батюшков и Пушкин застали легкую поэзию в форме анакреонтики XVIII в., когда она находилась на стадии господства так называемых стихотворений-картин (Gemaldegedichte), авторы которых идут по следам французских художников Ватто, Фрагонара, Буше, Ланкре.
Яркая «картинная предметность» стихотворений Шольё, Грессе, Вольтера, Лафара – во Франции, Приора, Валлера, Гея – в Англии, Гагедорна, Глейма, Уца, Гётца – в Германии заставляла выражение чувствительности отступать на задний план перед скульптурностью и пластичностью изображения. Это обстоятельство создавало для лирики Батюшкова и Пушкина благоприятную основу эволюции к романтизму; становится возможным отказ от торжественного одописания, избыточного мифологизма классицистов и одновременно – от меланхолического психологизма, патриархально-идиллического морализма, свойственного позднему сентиментализму. Но в то время развитие описательного начала сдерживало переход к развернуто-психологическому восприятию действительности, ослабляло выявление драматизма внутреннего мира лирического героя.
Более существенная связь Батюшкова и Пушкина обнаруживается в трактовке поэтического дарования и образа поэта. Романтическое восприятие поэтического вдохновения содержится в статье «Нечто о поэте и поэзии»: подлинный художник бескорыстно и самозабвенно отдается творчеству, сила поэтического дара проявляется непредвиденно, спонтанно. В письме к Гнедичу впервые в России Батюшков сформулировал романтическую идею вдохновения как сущности творчества и поведения поэта в целом. «Поэзия, сие вдохновение, сие нечто, изнимающее душу из ее обыкновенного состояния, делает любимцев своих несчастными счастливцами. И ты часто наслаждаешься, потому что ты пишешь, и ты смотришь на мир с отвращением, потому что ты пишешь» [14] [Цитаты из прозаических произведений и писем Батюшкова даются с указанием тома и страницы в тексте статьи по изданию: Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2–3. – Спб., 1885–1886.] (III, 140–141).
Поэт-мечтатель в лирике Батюшкова испытывает сложную гамму чувств – тоску, разочарованность, любовное одиночество, душевную драму. В элегии «Умирающий Тасс» создан образ гонимого гениального поэта. Личность поэта осознает свою неповторимую уникальность, достигает высоких целей собственным внутренним ростом, не пытаясь опереться на внеиндивидуальные силы.

* * *

Формирование новых принципов романтизма отразилось и на смене литературных симпатий и антипатий Батюшкова по отношению к европейской романтической литературе. В последний период творчества в письме к Вяземскому 4 марта 1817 г. он высказывает недовольство тем, что Жуковский занимается переводами немецких поэтов, усматривая в немецкой литературе лишь «каряченье и судороги» (III, 427). Истинную пользу русской литературы он видит в разработке национальной тематики, поддерживая замысел Жуковского создать поэму о князе Владимире. Древнерусская история – достойный сюжет для поэмы, так как это эпоха своеобразного русского рыцарства (см. варианты к «Письму о сочинениях М. Н. Муравьева» – II, 410). Батюшков отказывается от ориентации на немецкую романтическую поэзию, проявляя интерес к предромантическим идиллиям Фосса и пейзажной лирике Маттисона (III, 427–428).
Однако в переводческой деятельности произошел поворот от ориентации на итальянских авторов к английским и немецким: если в начале творчества лирика Тибулла, Петрарки, Ариосто, Касти вызывала у Батюшкова повышенный интерес, то в последующем – это поэзия Байрона, Макферсона и Шиллера (перевод из «Мессинской невесты», произведения, где по-новому осмысляется античность). Скептическое отношение к гнедичевской интерпретации античности сочетается у Батюшкова с обостренным вниманием к усложненному психологизму Тибулла и Петрарки.
А. И. Некрасов в статье «Батюшков и Петрарка» [15] [Некрасов А. И. Батюшков и Петрарка. – Известия ОРЯС АН. Т. XVI, 1911, кн. 4, с. 182–215.] убедительно показал общеромантический характер восприятия Батюшковым лирики великого итальянского поэта. У Батюшкова в подражаниях-переложениях «Вечер», «На смерть Лауры» появляются чуждые Петрарке романтические по стилистике образы и фразеологизмы: «Задумчивая луна», «безмолвные степи», «жизнь с химерами», «О лира! возбуди бряцанье струн златых» (примеры даны по указанной статье А. И. Некрасова).
В то же время Батюшков резко выступил с осуждением романтической образности Шатобриана в письме к Гнедичу в августе 1811 г. этот писатель «зачернил мне воображение духами, бесами, адом и Бог весть чем. Он к моей лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть, испортил и голову, и слог...» (III, 135) и противопоставлял ему умеренного просветителя Сен-Ламбера. Более сочувственное отношение к Шатобриану обнаруживается у Батюшкова после 1812 г. в связи с усилением романтических тенденций в его поэзии, особенно мотивов разочарованности и пессимизма (см. его интерес к роману «Рене» – II, 324).
В этих труднообъяснимых изменениях эстетических пристрастий Батюшкова можно проследить одну немаловажную для становления романтизма закономерность – разочарование в просветительстве, сомнение в наличие разумного провидения, якобы руководящего историческим процессом. В августе 1811 он признается Гнедичу: «История доказывает, что люди режут друг друга затем, чтобы основывать государства, а государства сами собой разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать...» (III, 135). В этом несколько прямолинейном выводе содержатся симптомы будущего идейного кризиса поэта. Противоречивость общественного развития, постоянно чреватого конфликтами, открывается Батюшкову незадолго до потрясений 1812 г. Акцентирование отрицательных сторон современного общества – существенная сторона мировоззрения русских и европейских романтиков, проникнутых чувством мировой скорби. В 1815 г. Батюшков подготовил статью «Нечто о морали, основанной на философии и религии», свидетельствующую о глубоком разочаровании в просветительских учениях XVIII в. В ней он утверждает, что «смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении» (II, 139–140). В это же время он ненадолго сближается с Жуковским, переходит от анакреонтики к антологии, исторической элегии, углубляя и жанр психологической элегии.
Еще одной формой кристаллизации романтических тенденций стало обращение Батюшкова в жанре исторических элегий к оссианизму. Образный мир поэм Макферсона вызывал интерес как у сторонников классицизма (Шишков, члены Беседы), так и сентиментализма (карамзинисты), для первых – это мир возвышенной героики, величие доблестных воинов «северного» рыцарства, для вторых – новые формы чувствительности, которая свойственна и суровым викингам, чья гордая неприступность скрывает нежное сердце. Для Батюшкова и Пушкина («Эвлега», «Кольна») – это прежде всего мечтательная погруженность в мир чувств и идеальных устремлений. Не менее значимыми оказались для них и новые колористические возможности, открываемые оссианизмом: экзотика северного пейзажа с его атрибутами (туманы, пасмурное небо с нависшими тучами, суровые, мужественные лица и т. п.) противостояла «южной» природе, свойственной анакреонтике, и расширяла пределы поэтической изобразительности [16] [См.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. – Л., 1980.].
Батюшков, а несколько позднее Пушкин лицейского периода, двигались в направлении романтизма намного быстрее, чем приверженцы легкой поэзии в XVIII в.
Батюшков и Пушкин органически усвоили традиции державинской анакреонтики 90-х г. XVIII в.– начала XIX в., но они отказались от конкретного биографизма державинских образов, прямолинейного (а иногда и грубоватого) гедонизма, а главное – значительно усложнили мир чувств, переживаний лирического героя, не лишив его, однако, условности. Но именно в «Анакреонтических песнях» Державина впервые утвердился культ частного существования человека, находящегося в согласии с окружающей природой и бытом. Державинская любовь к сельскому быту, деревенскому уюту не только биографична, но и социальна – это его форма оппозиции по отношению к супостатам, высшей знати («вельможам в случае»). П. А. Орлов, анализируя стихотворение Державина «К самому себе», верно замечает: «Деревенская жизнь и свобода в спокойной усадебной жизни протекают в удовольствиях и семейном благополучии в противовес утомительной и бесплодной службе при дворе» [17] [Орлов П. А. О месте легкой поэзии. – Филол. науки, 1980, № 2, с. 25.].
Новаторство Державина заключалось в том, что он рассматривал человека не только в отношении к государству, власти, но и к самому себе. Однако Державин основное внимание уделял предметному миру, анакреонтика была для него прежде всего знаком поэтической раскрепощенности от сковывающих принципов жанровой системы классицизма. Мироощущение лирического героя у Державина лишено примет изображаемого мира. Вот как удачно характеризует эту особенность анакреонтики Державина В. А. Грехнев: «Центром изображения» у Державина является «русский мир, а сигналы античной древности воспринимаются как средство поэтизации русской жизни и национальных представлений о прекрасном...», лирический субъект «всецело размещен в контексте русского мира, и позиция в отношении к античному объекту изображения – чисто внешняя», «не анакреонтическое мироощущение господствует надо всем, а державинский взгляд на вещи» [18] [Грехнев В. А. Лирика Пушкина. – Горький, 1985, с. 107–108.].
Батюшковское и раннее пушкинское отношение к деревне – поэтическая условность, сельская пастораль – средство отрицания, а не утверждения той или иной формы социальной практики. Внутри эпикурейского мира Батюшкова нет противоречий, герой замкнут в гармоническом настоящем, находится вне соотношения с реальным миром прошлого и будущего. Идеал же Державина всецело выводится из действительности, и национально, и предметно, и биографически определенной. Батюшковский же идеал вырастает из противопоставления условной мечты и любой реальности по принципу антитезы. Батюшков отказывается от прямой критики уродливых явлений действительности, от сатиры на социальную помещичью практику (как это мы увидим в пушкинской «Деревне» 1819 г.), изначально противопоставляя ей свою мечту. И тут он опирался прежде всего на традицию Карамзина, от «Меланхолии» (1800 г.) которого идет прямая линия к «Мечте» Батюшкова (1806 г.). Карамзин обращался к внутреннему миру человека не как к средству внешней антитезы, свойственной державинской анакреонтике, а для того, чтобы ответить на животрепещущий вопрос о свободе личности. Для Карамзина это принципиальный вопрос – как решить острые проблемы современности в рамках индивидуального (преимущественно этического) самосознания. Психологизм Карамзина идеологически неизмеримо обогащает идею частного бытия, имеющую своим истоком державинскую традицию. Идеал уединения Карамзин лишает гедонистического содержания и целиком погружает в сферы моральной проблематики, в целом столь характерной для сентиментализма. Чистые сердцем покидают порочный круг людей и стоически гордо и равнодушно презирают далекий (в их субъективном осознании!) мир зла.
В известном послании И. И. Дмитриеву 1794 г. Карамзин предлагает таким образом решить проблему свободы:

А мы, любя дышать свободно,
Себе построим тихий кров
За мрачной сению лесов,
Куда бы злые и невежды
Вовек дороги не нашли
И где б, без страха и надежды,
Мы в мире жить с собой могли,
Гнушаться издали пороком
И ясным, терпеливым оком
Взирать на тучи, вихрь сует,
От грома, бури укрываясь
И в чистом сердце наслаждаясь
Мерцанием вечерних лет… [19] [Карамзин Н. М. Избр. соч., т. 1.– М.– Л., 1964, с. 56.]

В обители невинности осуществляется этическое противостояние человека отрицаемому миру, здесь он обретает свободу, ясность ума, чистоту чувств, возвышенность мыслей, моральное совершенство. «В сокровенных убежищах натуры душа действует сильнее и величественнее; мысли возвышаются и текут быстрее; разум в отсутствии предметов лучше ценит их» – обобщает свои размышления Карамзин в «Мыслях об уединении» [20] [Там же, т. II, с. 234.].
Сентиментальная трактовка темы уединения для обретения этического совершенства личности долгое время сохраняла свое значение и в лирике Пушкина. Уже преодолев это представление в «Деревне», он в том же 1819 г. в стихотворении «Уединение», представляющее собой вольный перевод из Арно, провозглашает:

Блажен, кто в отдаленной сени,
Вдали взыскательных невежд,
Дни делит меж трудов и лени,
Воспоминаний и надежд;
Кому судьба друзей послала,
Кто скрыт, по милости творца,
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала (II (1), 99). [21] [Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. – М. – Л., 1937–1949. – Далее сочинения Пушкина цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте статьи.]

Мысли Карамзина об обретении свободы в этическом плане, в самосознании человека и в создании изначально условного идеального мира как единственного противовеса уродствам общественной жизни стали внутренне необходимым компонентом творчества и Батюшкова, и большинства русских романтиков.
Конечно, мыслям Карамзина Батюшков слепо не следовал. Традиция апологетического отношения к свободе удалившегося от света человека, к богатству внутренней жизни любующегося сельской природой лирического героя корнями уходит в глубокую древность – Гораций, Тибулл, Проперций (в эпоху Возрождения – Петрарка). Но с Карамзиным устанавливается непосредственная преемственная связь. В стихотворениях «Мои пенаты». «Сон могольца», «Таврида», «Мой гений», «Есть наслажденье и в дикости лесов...» (особенно в последних двух) батюшковский образ уединения получает дополнительную, собственно романтическую окраску: уединение осознается не только в моралистически-воспитательном ключе, но и в творческом – возвышенная мечта как бы достраивает сооружаемое здание до того, что оно теряет очертания, лишается зримых границ, любых пределов. Существо мыслей Карамзина – психологический разлад с действительностью, которая враждебна поэтической мечте, преодолевается путем обретения внутренней свободы души, составляющей единственно необходимое условие счастья – сохраняет для Батюшкова свою ценность и значимость на протяжении всего его творческого пути.
Принципами воссоздания условного идеального мира Пушкин овладел не сразу – это произошло только в 1815 г. в послании к Юдину. До этого времени в его посланиях («К Наталье», «К сестре») преобладала традиция державинского биографизма.
Тема уединения, романтической интерпретации которой положил начало Батюшков, была продолжена Пушкиным на разных этапах его творчества. Вот некоторые иллюстрации. В «Деревне» Пушкина уединение, помимо уже известного сентиментализму значения противостояния злу, торжествующему в «дворце цирцей», приобретает новое содержание – это уединение для творческого труда: «отрадный глас» «оракулов веков» «рождает жар к трудам» – и в результате «творческие думы в душевной зреют глубине» (11(1), 90) (подчеркнуто мной. – А. С). Гении прошлого воспитывают ум и сердце лирического героя, так как « в уединенье величавом» слышнее их «отрадный глас». Активность душевной жизни реализуется в одиноком уединении, где герой освобожден «от суетных оков», что позволяет ему находить блаженство в поиске истины. Герой отказывается от эпикурейских забав во имя истины.
В петербургский период творчества Пушкина в теме уединения появляются первые романтические акценты – уединение становится тайным, герой как бы уходит в особую сферу жизни, недоступную для других. Так, в послании «К Орлову» (1819 г.):

Сокроюсь с тайною свободой,
С цевницей, негой и природой
Под сенью дедовских лесов;
Над озером, в спокойной хате,
Или в траве густых лугов,
Или холма на злачном скате,
В бухарской шапке и в халате
Я буду петь моих богов... (11(1), 86).

Романтическая серьезность здесь тонет в шутливой арзамасской браваде. Но уже в послании Чаадаеву (1821 г.) возникает образ творческого уединения, предстающего в образе тишины как романтическом эквиваленте духовной свободы:

Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину. (11(1), 187).

Как высшую форму романтического уединения можно рассматривать и мечту поэта в стихотворении 1834 г. «Пора мой друг, пора...»:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег. (111(1), 330).

Таинственное и необъяснимое стремление найти уединение в бесконечной вышине пронизывает и стихотворение «Монастырь на Казбеке» (1829 г.):

Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!.. (111(1), 200).

Вдохновение романтического поэта ведет его к цели непредвиденными путями. В стихотворении «К морю» «берега пустынных волн», «широкошумные дубровы» становятся местом обитания поэтической души, отказывающейся не только от всего обыденного, постыло повседневного, но и всего того, что хоть сколько-нибудь связано с цивилизацией.
Таковы собственно романтические вариации темы уединения в лирике Пушкина.

* * *

Эпикуреизм Батюшкова, в отличие от Пушкина, рано начал приобретать романтическую окраску: «Совет друзьям» (1806 г.), «Веселый час» (1810 г.). Это находит свое отражение в насыщении элегии эпикурейскими мотивами, которые как бы драматизируют события, в переходе к непосредственности в изображении переживаний, в отказе от проповеди рассудочной умеренности и компромиссного морализма, свойственного сентиментализму.
Традиционные элегические темы любви и дружбы получают новое наполнение – лирический герой реализует себя в состоянии мечтательной устремленности к собственному внутреннему миру («Мой гений», «Пробуждение»). Высокая степень психологизации элегии позволяет сосредоточиться на обрисовке новых состояний – разочарования, уныния, охлаждения чувства. Лирического героя охватывает всепоглощающая страсть в стихотворениях «Выздоровление», «Вакханка», где напряженность изображаемых чувств исключает какую бы то ни было рассудочность. В «Торжестве Вакха» Пушкин идет по следам «Вакханки» Батюшкова, но даже он не мог так передать накал страсти, в то время как соперничество в элегиях под одинаковым названием «Выздоровление» завершается, по мнению В. А. Грехнева, в пользу Пушкина [22] [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, с. 212–219.]. Пушкин достигает в «Выздоровлении» невозможной для Батюшкова степени романтической психологизации.
Батюшковский эпикуреизм оказывается непоследовательным из-за спорадически возникающих романтических тенденций: эротические стихи неожиданно пронизывает мысль о тщетности человеческих усилий, о «крылатости» счастья, увядании чувств, враждебности «времени» человеку, тревога проникает в чувство радостного наслаждения вином и весельем, которое лишь на время может заглушить мысль о конце. Гедонизм оказывается бессильным в борьбе с роком. Однако тема смерти в стихотворении «Элизий» решается безболезненно – «гимны радости» продолжают звучать и за пределами земного существования:

Сам он, бог любви прелестной,
Проведет нас по цветам
В тот Элизий, где все тает
Чувством неги и любви,
Где любовник воскресает
С новым пламенем в крови,
Где, любуясь пляской граций,
Нимф, сплетенных в хоровод,
С Делией своей Гораций
Гимны радости поет. [23] [Батюшков К. Н. Полн. собр. стихотворений.– М.– Л., 1964, с. 116.]

Мотив бренности всего сущего усиливается в исторических элегиях Батюшкова «К Дашкову», «Переход русских войск через Неман», «Переход через Рейн», «Гезиод и Омир – соперники», «Умирающий Тасс», «На развалинах замка в Швеции». Условный исторический фон, символизирующий разрушение и гибель, которые несет с собой время, поддерживает грустные раздумья автора об утраченной героике прошлого, о несчастьях гонимого гения (Т. Тассо). Пушкин в своих исторических элегиях «К Овидию», «Андрей Шенье» радикально преобразовал этот жанр, усилив в них значение лирического начала.
Первые признания в верности эпикуреизму приходятся на лицейский период творчества Пушкина. Пройдя ряд сложных преобразований во второй половине 10-х годов, его поэтический идеал становится монистическим – романтика в период южной ссылки уже безраздельно господствует. На пути к романтическому идеалу Пушкин блестяще освоил атрибутику анакреонтического миропонимания, нашедшего свое отражение в «легкой поэзии». Первое признание ценности анакреонтики раскрывается в тех стихотворениях, где он обращается к предельно простым и наглядным образам, лишенным таинственности, исключительности. Идеал легкой поэзии доступен всем желающим, воспринимается естественно и однозначно:

О могущество вина!
Вдруг сокрылись скорби, муки,
Мрак душевный вмиг исчез!
Лишь фиал к устам поднес,
Все мгновенно пременилось,
Вся природа оживилась,
Счастлив юноша в мечтах! (I, 55–56; подчеркнуто мною. А. С.)

Приобщение многочисленных поклонников анакреонтического идеала к первоисточнику беспечного веселья носит «игровой» характер – все оказывается предельно легким и абсолютно доступным. Любовные переживания героя носят откровенно чувственный характер, земные наслаждения пронизывают поведение лирических персонажей, наделенных, как правило, чертами изящества, грациозности, зримыми признаками молодости. О духовных интересах личности обычно умалчивается или сообщается крайне скупо. Вот наиболее типичные декларации 10-х годов:

Любви нет боле счастья в мире:
Люби – и пой ее на лире ... (I, 73);
Любовь одна – веселье жизни хладной,
Любовь одна – мучение сердец. (I, 214);
Стократ блажен, кто в юности прелестной
Сей быстрый миг поймает на лету;
Кто к радости и неге неизвестной
Стыдливую преклонит красоту! (I, 214)

Законом поведения становится, однако, такое веселье, которое позволяет избегать сильных чувств и глубоких размышлений, т. е. всего того, что может нарушить равновесие душевного состояния, причинить боль, потревожить беспечное состояние приятного ощущения удовольствия (см. послание «К Щербинину» 1819 г.). Все то высокое и жизненно важное, чего достигает романтик через самоуглубление и самоусовершенствование, чуждо приверженцам анакреонтики. Все увеличивающееся число поклонников эпикурейского идеала широко распространяет свои идеи с помощью поэзии. Благодаря игровому поведению всех действующих лиц жизнь и поэзия становятся неразличимыми.
В принципиально ином ключе осознается соотношение жизни и поэзии романтиками – резкое противопоставление таинственно значительного идеала и исключительной по своей серьезности и глубине действительности. В анакреонтике же правом на радостно бездумное мироощущение наделяется как можно большее количество людей – упоенные чувственными удовольствиями счастливцы, круг которых постоянно расширяется, приобщаются к радостям поэзии и взаимной дружбы. Пушкин таким образом переосмысляет известное послание Парни «A mes amis»:

Давайте петь и веселиться,
Давайте жизнию играть,
Пусть чернь слепая суетится,
Не нам безумной подражать. (11(1), 129).

Эпикурейско-гедонистическое мироощущение лежит в основе почти всех камерных жанров ранней лицейской лирики «арзамасского» типа романса («Певец»), элегии («Уныние»), мифологической картинки («Фавн и пастушка»), мадригала («К Маше»), песни («Заздравный кубок»), послания («К Пущину», «К сестре»).
В отличие от монологической сосредоточенности на едином у романтиков, анакреонтический идеал многопланов: презрение к богатству, славе, мирской суете, преодоление зависти и дурных пороков, безмятежность духа, стремление к умеренности, «золотой середине», наслаждение любовью, поэзией и радостями юности. Широкий перечень тех предметов, которые составляют мудрость жизни, содержится в «Послании к Галичу» (I, 136–138). Легкая поэзия, хотя и в ослабленном виде, продолжала возрожденческую трактовку телесной красоты, согласно которой мера чувственного наслаждения заключена в самом человеке, не имея извне установленных ограничений. С позиций анакреонтического идеала Пушкин противостоял христианскому дуализму и аскетизму. И романтический идеал унаследовал от возрожденческой концепции прекрасного мысль о человеке как мере и границе всех вещей, как высшем продукте органического развития во вселенной, о художнике-творце, восходящем по бесконечным лабиринтам совершенства к вершинам познания, но решал его по-иному. Так что переход Пушкина от одной концепции к другой совершался плавно, без резкого разрыва со старым.
Показательным примером постепенного перехода от легкой к романтической лирике является стихотворение 1819 г. «Дорида». Первые строки воссоздают шаблонный образ красавицы, который исчерпывается признаками «приятного», «милого», примитивного, элементарного, обусловленного потребительским отношением к объекту изображения:

В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые....
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,
В ее объятиях я негу пил душой;
Восторги быстрые восторгами сменялись,
Желанья гасли вдруг и снова разгорались...

Затем, однако, происходит неожиданный перелом ситуации –

Я таял; но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали. (II (1), 82)

Реальность моментально очевидного сменяется непредсказуемо новым представлением о желанно идеальном, которое в чем-то сходно с прежним («милые» черты) и одновременно резко отличается («другие» черты, «имя чуждое»), обретая статус неопределенности («среди неверной темноты», полон «таинственной печали»). Впечатление неустойчивости нового представления, удаленности истинного желания лирического «я» усиливается подчеркнутой близостью к Дориде («негу пил душой», «я таял»). Так Пушкин делает первые шаги на пути к собственно романтическому идеалу, определенному не субъективными намерениями лирического «я», а сверхличной инстанцией, гарантирующей возникновение новой реальности.

* * *

Еще одной важной вехой на пути к романтизму стала антологическая лирика Батюшкова, тринадцать стихотворений, впервые напечатанных в брошюре «О греческой антологии» (Спб., 1820) и носивших характер переводов-переложений, и цикл из шести стихотворений, озаглавленный «Подражания древним», опубликованный после смерти поэта, но подготовленный им для издания «Опытов в стихах и прозе». В них Батюшков выразил новое понимание античности.
Целью жанра опытов в антологическом роде – подражаниям или переводам античной лирики – была попытка воссоздать целостный взгляд на мир, свойственный человеку прошлого, и преподнесли урок современникам художественным воссозданием древней гармонии. Эта попытка связана с общим увлечением в конце XVIII – начале XIX в. греко-римскими древностями, проходившим под девизом ad fontes – к первоисточнику современной цивилизации и культуры. Новому пониманию эллинизма в области поэтического творчества активно способствовали Гете и Шиллер периода веймарского классицизма. В «Римских элегиях» Гете и «Богах Греции» Шиллера страстно пропагандировалось обращение к античным идеалам. А для Пушкина в этом отношении был очень действенным художественный опыт А. Шенье.
Переход от элегии и анакреонтики к антологии у Батюшкова носил осознанный, программный характер: в историко-литературном наброске, дошедшем в записной книжке «Чужое: мое сокровище», он настаивал на систематическом и целенаправленном изучении опыта европейской литературы и культуры. Преклонение перед эпохой античности и Возрождения, как ее продолжением, по мнению многих исследователей, он воспринял от Муравьева, мечтавшего о том, что в будущем «Россия затмит сияние Эллады» [24] [Муравьев М. Н. Сочинения. Т. I. – Спб., 1847, с. 253.]. Но Батюшкова, в отличие от Гнедича, тяготевшего к античному эпосу, отражавшему гражданское состояние древнего общества, притягивал мир интимной лирики – Бион, Мосх, Феокрит, Сафо. Он не знал греческого языка, переводил с французского переложения С. С. Уварова, мало использовал материал греческой литературы, в его поэзии воссоздан как бы обобщенный мир анакреонтики в целом: Мечтанье есть душа поэтов и стихов.

И едкость сильная веков
Не может прелестей сокрыть Анакреона... [25] [Батюшков К. Н. Полн. собр. стихотворений, с. 56.]

Греческие и римские поэты и мудрецы представали в его поэзии в романтизированном ключе, чему способствовал его интерес к любовной поэзии Парни. Для Батюшкова мир прошлого представал не в его самодовлеющей конкретности, а как форма приобщения к вечному, неизменному, идеальному. В антологии он отказывается от непосредственности и наивной грации легкой поэзии, усиливает весомость воссоздаваемого мифологического мироотношения, в рамках которого снимаются противоречия мгновения и вечного, динамики и статики, и человек предстает в его естественной целостности. Романтика в переработанном виде включает такое понимание античности в свое представление об идеале. Исторический парадокс «романтического эллинизма» – примирение в жанре антологической лирики романтического стремления к субъективизму, индивидуализму, с тягой к воссозданию «объективной целостности античного мировосприятия» – нашел оригинальное объяснение у исследователя этого жанра В. А. Грехнева. По его мнению, «романтическая фантазия, склонная порою возноситься в разреженные сферы чистой духовности, как бы восстанавливала в жанровых владениях антологической пьесы нарушаемое ею равновесие между вещественным и идеальным, историко-культурная антитеза «античность – романтизм» облегчала романтизму рефлексию над собой» [26] [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, С. 91–92.]. Романтики, познавая античность, исходили из собственных эстетических задач создания национальной литературы, равной по уровню и достоинствам древней.
Антологическая лирика Батюшкова стала решающим этапом в утверждении этого жанра в русской литературе. По словам В. А. Грехнева, суть его художественного открытия заключалась в том, что он «первым погрузил лирического субъекта в контекст изображаемого мира древности..., сделав его носителем воссоздаваемого мироотношения», в результате чего «и объект жанра, и лирический субъект» оказались сориентированными на «единую художественную цель» [27] [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, С. 110.].
«Идеальный эпикуреизм» легкой поэзии становился впоследствии способом романтического обобщения, антологическая же лирика способствовала конкретизации авторского взгляда на действительность, поискам источников национального колорита, новых форм экзотики во времени и пространстве.
Белинский высоко оценил роль Батюшкова в художественном воссоздании мира античности, даже несколько преувеличив его достижения – «он был первый из русских поэтов, побывавший в этой мировой студии мирового искусства» (VII, 281),– невольно проигнорировал значение активного освоения античного наследия в русской литературе XVIII в.
Для нашей работы важно одно тонкое замечание Белинского о своеобразии антологического стихотворения Батюшкова «Свершилось: Никагор и пламенный Эрот...» В этой пьесе, – пишет Белинский, – схвачена вся сущность романтизма по греческому воззрению» (VII, 149–150; подчеркнуто мной. А. С.). Хотя понятие романтизма в эстетике Белинского было лишено терминологической устойчивости, контекст, в котором он употребляет свое определение, не позволяет усомниться в том, что Батюшков достигает в своем произведении романтически конкретного постижения античности. Сущность «греческого романтизма», который он отграничивал от «средневекового романтизма», заключается, по мысли критика, в «чувственном стремлении», «просветленном и одухотворенном идеею красоты» (VII, 147). Вера в светлое начало жизни, в возможность гармонического существования человека в единстве с природой, т. е. то, что свойственно «греческому романтизму» (VII, 204), дает позднее ему основание противопоставить Батюшкова Ламартину: «И уж, конечно, Батюшков больше поэт, чем, например, Ламартин с его медитациями и гармониями, сотканными из вздохов, охов, облаков, туманов, паров, теней и призраков» (VII, 359). Именно антологическая лирика Батюшкова давала Белинскому повод для подобных иронических сравнений.
Пушкин гениально развил те тенденции, которые наметил Батюшков в своей антологической лирике 20-х начала 30-х годов. В жанре антологии Пушкин решал не только романтическую задачу воскрешения внутреннего и внешнего облика ушедшей эпохи, но и свои собственные творческие задачи: поиск новых форм лирической изобразительности и выразительности, преодоление перифрастического стиля и утверждение ясности, краткости, естественной и пластической завершенности лирического образа, нахождение углубленных психологических решений в изображении переживаний и душевных движений. При этом Пушкин быстро осознал невозможность реализации в современной ему действительности гармонический идеал древних. С этим связан его последующий отказ от прославления «непосредственной» и «наивной поэзии» [28] [Детальный анализ новаторства Пушкина в жанре антологической пьесы содержится в кн.: В. А. Грехнева «Лирика Пушкина» (с. 87–133).].
Таковы основные пути, по которым шли Батюшков и ранний Пушкин к созданию новой романтической лирики. Окончательное торжество романтизма произошло только в лирике Пушкина первой половины 20-х годов XIX в. Анакреонтика, антология, историческая и психологическая элегии Батюшкова только предвосхищали это торжество, так как разрыв между действительностью и мечтой у Батюшкова непрочен, лишен объективного основания, каким явилась для романтизма концепция двоемирия.
Описанный путь Батюшкова и Пушкина к романтизму отличает специфически национальную форму становления русской поэзии.