на главную | назад

С. Залыгин
Послесловие

Василий Белов вошел в литературу как писатель со своим собственным, вполне сформировавшимся голосом. И этому ничуть не помешало то обстоятельство, что он, в общем-то, традиционен, традиционен глубоко, органически и последовательно.
Если говорить о языке Белова, то нетрудно заметить, что ему чужды литературные новации, чужда «необкатанная» лексика, не говоря уже обо всем том, что мы называем изыском, модерном и модой, а иногда и поветрием.
Однако и сама-то традиция, будучи непоколебимо верна самой себе, в то же время нуждается во все новых и новых художниках, в новом слухе и в новом зрении, в новом жизненном материале.
Если ничего этого не будет, традиция перестает существовать сегодня, она становится памятником прошлого.
А современная жизнь традиции, ее дыхание скорее всего заключается не столько в повторении художнических приемов, сколько в более или менее постоянном отношении художника к своему исходному материалу, к своей, тоже исходной, творческой задаче.
Это отношение для Белова определяется прежде всего его постоянным и неизменным интересом к деревне, причем к деревне, наименее затронутой современными преобразованиями, если уж не со стороны производственной, так, по крайней мере, со стороны бытовой, житейской, опять-таки наиболее традиционной стороны.
Героев Белова нынче не так уж легко и найти, но он их находит, еще труднее применить к ним — в любом случае людям современным — приемы письма, в какой-то мере свойственные еще Лескову, но Белов их применяет, эти почти что лесковские беседы, плотников например.
И это не консерватизм, и не эпигонство, и тем более не предвзятость, а в определенном смысле это новизна. Потому что возрождение и развитие традиции в новых условиях, в условиях, когда успело уже сложиться и такое мнение, что эта традиция иссякла, навсегда изжила себя, что ей нет больше места, что она уже не в силах вызвать в нас, таких современных и сегодняшних, живого, а тем более злободневного интереса, — это тоже новаторство, и еще какое!
Вспомним Василия Теркина, казавшегося столь традиционным, повторным и оказавшегося столь необходимым, современным, оказавшегося героем национальным!
В той традиции, за которой не только следует, но которую еще и разрабатывает Белов, лежит умение сделать интересным обыденное, привлечь поначалу пристальное, а потом уже и благодарное читательское внимание к обычной жизни обычных людей, даже в чем-то приотставших от событий века. А это дает возможность Белову проследить за тем, что же такое память человека к самому себе, что и как эта память удержала за весь срок предшествующей человеческой жизни, и, в свою очередь, приводит его к другой проблеме и к другой опять-таки традиционной задаче серьезной литературы: рассказать о том, как же человек вписывается в свое время, в свой век, в события этого века?
Ведь человек далеко не всегда готов к полному единению со своим временем, а писатель как бы и стороной, а все-таки думает: ну, а как же все-таки такого единения достигнуть? Какими должны быть обе стороны — и человек, и его время?
В литературе почти всегда существует мера литературности — для одного писателя она больше, для другого — меньше. Для Белова она сводится к минимуму, эта литературность. Он более всего занят наблюдением над жизнью своего героя и мыслью о нем, чем поиском новых и оригинальных форм своего письма, чем поиском сюжета, захватывающих и завлекающих сцен, литературной техники в целом.
Все та же мысль о судьбе своего героя, боязнь что-то пропустить в ней, как-то не понять его, тревога, во все времена свойственная писателям такого склада, — вот что является для Белова и сюжетом, и фабулой, и занимательностью его произведений. И опять-таки является и его традиционностью. А литература за то, что писатель ею словно бы пренебрегает, никогда этому писателю не мстит. Наоборот, мы как бы чувствуем тот момент, когда литература вдруг подается навстречу писателю, как бы сама по себе обращаясь в жизнь, воссоздаваемую таким писателем. Конечно, это при одном обязательном условии — что писатель талантлив.
И вот тогда-то, с этого критического момента, мы вдруг ощущаем себя в новой власти той старой традиции, которая, оказывается, нам очень нужна, которая может быть исполнена только на языке, в нашем представлении, казалось бы, уже устаревшем, приобретшем черты окаменелости и архаичности.
Но нет, ничего подобного!
Это ни в коем случае не пренебрежение к языку сегодняшнему, который имеет место нынче, существует, которым сколько-нибудь наблюдательный автор, обладающий тонким слухом, не только не имеет права, но и не может пренебрегать.
Вот и в беловский текст современное слово и выражение вписываются вполне органично, можно сказать, весело, а иногда и забавно — стоит послушать его плотников Смолина и особенно Козонкова.
Однако же язык сугубо современный, тем более литературный изыск не обладает еще силой и способностью выражать непреходящие национальные черты, исторически весомые духовные ценности и те духовные проблемы, которыми занят наш писатель.
И наверное, не случайно поэтому картины настоящего то и дело перемежаются у него отступлениями в прошлое, в которое возвращается то ли сам рассказчик, то ли его герои, не случайно, что и повесть названа им «Плотницкими рассказами».
Древнее русское мастерство — плотницкое — уходит навсегда, и старики мастера уходят тоже, а один из них, Олеша Смолин, задается вопросом: «Ну ладно, это самое тело иструхнет в земле: земля родила, земля и обратно взяла. С телом дело ясное. Ну, а душа-то? Ум-то этот, ну, то есть который я-то сам и есть, это-то куда девается?»
И вот уже, мы рассматриваем жизненный опыт плотников Олеши и Авенира, способы их существования в этом мире, существования чисто житейского и духовного, а такое рассмотрение нам не только интересно, но еще и необходимо.
Вот уже мы чувствуем необходимость исполнить ту же задачу непрерывности жизни, которую ставит Олеша.
Вот уже не только сами по себе предстают перед нами поразительно четкие, видимые, слышимые и даже ощущаемые нами сценки, такие, как бригадное собрание в избе бригадира, как первая упряжка еще не объезженного могучего жеребца, как ремонт бани — эти и многие другие сцены и картины на наших глазах и даже при нашем непосредственном участии становятся жизнью, отдельными, но яркими ее проявлениями.
А умение возвести рядовой факт, повседневное и незаметное человеческое дело в ранг жизни, привлечь к нему глубокое внимание — это большое умение, это особая способность, издавна присущая русской литературе, в частности — русскому рассказу. Способность устойчивая, которая и сам-то наш рассказ тоже сделала жанром очень стойким, не поддающимся влияниям всякого рода литературных изысков и поветрий.
Читателем Белова, думается мне, должен быть прежде всего человек, осведомленный в жизни, в ее прошлом, в ее настоящем, даже в какой-то мере в ее будущем, то есть постоянно над будущим задумывающийся. Это потому, что все сказанное Беловым как бы предназначено для сравнительного восприятия, для того, чтобы читатель то и дело обращался к своей собственной памяти, вызывая в ней картины других деревень, образы других людей, чтобы он чувствовал традицию не саму по себе, не изолированно а в ее соприкосновении и взаимодействии с днем сегодняшним Чтобы он еще и еще раз самолично проверял нынешнюю жизнеспособность и необходимость традиции.
Вот и Иван Африканович из повести «Привычное дело» и не очень-то, кажется, умен, и не очень энергичен, временами даже инфантилен и слишком уж простоват, а тоже необходим нам и обрел уже свою собственную жизнь среди самого широкого круга читателей.
Тем более что Иван Африканович хотя и главный герой повести, но не существует изолированно и самостоятельно от другого персонажа — от своей жены Катерины.
Катерина же — это уже человек большой силы, большой души и душевной ясности, человек, обладающий негромким, даже невнятным, и все-таки героизмом, который можно, наверное, назвать героизмом повседневным, житейским.
А вместе они, эти два образа — Иван Африканович и его Катерина, — уже целое художественное произведение, мимо которого читатель не пройдет равнодушно.
Василий Белов не новичок в литературе, но и не ветеран, и это последнее обстоятельство еще усиливает читательское внимание к нему: всегда интересно и приятно читать писателя уже интересного, уже значительного, а в то же самое время угадывать: что же еще можно ждать от него? Каких мыслей? Каких неизвестных до сих пор образов?

Источник: Залыгин С. [Послесловие] / С. Залыгин // Сельские повести / В. Белов. – М., 1971. – С. 331–334.