И. А. Подольный
Из записок счастливого человека:
(Пед. раздумья) / [Ред. К.Л.Файнберг]. - Вологда : Б.и., 1994. - 95,[1]с.

Моим родителям — в память.
Моим учителям — с благодарностью.
Моим коллегам — с уважением.
Моим ученикам — с надеждой.

Никогда не думал, что окажусь в роли мемуариста. Но с возрастом мы все меняемся: в молодости мечтаем о будущем, в зрелые годы стремимся утвердиться в настоящем, а к старости начинают одолевать воспоминания. И если ты думаешь, что они кому-то нужны, значит, настала пора садиться к письменному столу.
Много лет назад — уж и не помню где — прочел я такие слова: "Счастливым может считать себя человек, имевший в жизни хороших учителей и хороших друзей". Мои воспоминания — о тех, кто дал мне жизнь, о тех, с кем пройдена длинная дорога, кто учил меня, у кого учился я, кого учил сам. Эта книга — о людях хороших. Потому-то я и назвал ее "Из записок счастливого человека".
Историк должен в своих исследованиях быть объективным. Воспоминателю достичь этого всегда трудно. Мне же сохранить беспристрастность будет еще труднее хотя бы потому, что я буду рассказывать о людях, которых люблю. Постараюсь, чтобы мой рассказ был и о времени, в котором проходила жизнь нашего поколения.
Годы научили меня понимать, что на мир каждый человек смотрит по-своему. Потом это отражение перерабатывается человеческим сознанием. Наконец, все запечатленное безжалостно и весьма избирательно фильтруется памятью и разбавляется воображением и фантазиями. Наверное, потому и говорят, что воспоминания легче писать, когда память начинает отказывать...
Об объективности я заговорил не для того, чтобы оградить себя от возможных упреков: не хочешь — не верь! Буду говорить о человеческих достоинствах. Один из моих любимых поэтов Александр Гитович писал:

"Нам ни к чему преуменьшать удачи, 
Столь редко посещающие нас..."

А человеческие недостатки пусть растают в сумерках времени.
Одно ограничение накладываю на себя добровольно: эти воспоминания относятся к годам детства, учебы и учительской работы. Педагогический институт —пока со мной, а "большое видится на расстоянии".
Благодарю моих учеников и друзей, с чьей помощью эта книга увидела свет.

ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ ДЕТСТВА

Я убежден, что каждый человек есть
преимущественно то, что сделали из него его предки".
У. Рамсэй. "Из истории химии".

Автопортрет — далеко не всегда лучшее творение художника. Писать его трудно. Перехвалить себя нескромно, а самобичевание тоже никогда не было признаком ума. Вот и найди золотую середину! Но уж коли я взялся писать воспоминания, то приходится начинать с себя.
Родился я в Вологде в 1929 году в доме моего деда. Тогда же городские власти отняли у него этот дом, разместив в нем отделение детской инфекционной больницы. Жаловаться дед никуда не стал, сказав, что на святое дело люди жертвовали и большим. Семью, к счастью, не выбросили на улицу, как тогда тоже бывало. С той поры мы больше двадцати пяти лет жили в коммунальной квартире, где три семьи радовались, что имеют по комнате, да еще и русскую печь, одну на всех.
У Евгения Евтушенко есть стихи:

... Дом — как будто бы общий наш снимок. 
Милый Зощенко, ты не взыщи — 
не писали мы здесь анонимок, 
не плевали друг другу в борщи. 
И немножко сегодня нам жалко 
общей кухни, людского тепла: 
наша прежняя жизнь — коммуналка 
все же в чем-то коммуной была.

Моей «малой родиной» навсегда останется вологодский деревянный двухэтажный дом с большим балконом, двор просторный и уютный, покрытый плотным и чистым травяным ковром. У дальнего забора крапива и лопухи, а в заборе одна доска легко отодвигается: это лаз в соседний двор, с которым мы то миримся, то воюем... 
От соседнего дом отгорожен столетними тополями и сараями, около которых аккуратно уложены свежие поленницы дров. По фасаду — настоящие вологодские резные палисады с "андреевскими" канавами, названными так по имени инженера Андреева, занимавшегося осушением городских болотин. Пройдет с тех пор чуть не сорок лет, и встречусь я случайно в Париже с маленькой и очень красивой старушкой — гидом. Окажется она дочерью того самого Андреева и будет меня расспрашивать, стоят ли деревянные вологодские дома на своих местах, осушили ли вологодские улицы, и живы ли еще Патриаршие пруды и Соборная горка, на которые выходили окна ее молодости?
Однажды в сборнике Рюрика Ивнева мне встретилось стихотворение, которое щемит сердце. Называется оно "Провинциальный городок".

Как жаль мне тех, кто не жил никогда
В глухих провинциальных городах.
Кто не дышал нетронутой травою,
Припав к земле кудрявой головою;
Кто не встречал на улице коров.
Не подбирал заржавленных подков.
Кто не глазел на двухэтажный дом.
Как будто мир весь помещался в нем;
Кто не гулял в провинциальном сквере.
Где все, казалось, было на фанере.
Кто не впивал с восторгом в детском взоре
Цвета афиш на сгорбленном заборе;
Кто не сжимал в своей руке пятак
У входа в цирк средь записных зевак;
Кто не бежал за бочкой водовоза,
С румяных щек стирая наспех слезы;
Кто не смотрел на пламя фонарей.
Как на глаза неведомых зверей;
Кто по ночам не вздрагивал во сне
И кто лица не поднимал к луне, 
Кто не бродил за городской чертой.
Пронизанный необычайною мечтой.

Как все точно, как знакомо, как близко! Кто-то вспоминает свое деревенское детство. Моему сердцу больше мила городская российская провинция.
Оглядываясь назад, понимаю: уж очень противоречивые факторы, как теперь говорят, влияли на мое детское и недетское развитие.
С одной стороны, — уклад российской интеллигентской семьи с ее традициями и высокими идеалами.
С другой, — осколки еврейской культуры и языка, еще сохранявшиеся в поколении моих дедов.
С третьей, — октябрятские звездочки и пионерские звенья с лозунгами "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!", в которые мы верили безоглядно. Наконец, с четвертой стороны,— разрывающие душу противоречия комсомольского демократического централизма и партийной дисциплины, когда все вместе мы должны были голосовать "ЗА", а каждый порознь считал, что лично он "ПРОТИВ". И если бы только я один ощущал эти противоречия своей неокрепшей душой!... Это была беда всего нашего поколения. 
Но вернусь в годы детства.
В нашем доме всегда царила музыка. Помню, как к маме, учившейся в му- зыкальном училище и одновременно работавшей там концертмейстером, на репетиции приходили самодеятельные артисты и студенты. Дядя Федя Бараев, кузнец с завода ВПВРЗ, ставил меня на стол и учил петь: "... Женка! Что за сапоги? — Это ведра! — Ведра, право?...". Я по-детски очень горевал, когда уехал дядя Федя в Ленинградскую оперу. Стал он там заслуженным артистом.
Помню, как мамин студент, озорной и чубатый Леша Масленников на генеральной репетиции первомайского концерта 1941 года перед высокой репертуарной комиссией озорно спел:

... Эх, тачанка-ростовчанка, 
Все КОЛЕ - ЧЕТЫРЕ – СА!

Еro сняли из программы и чуть не выгнали из училища. Стал же Алексей Алексеевич Масленников заслуженным работником культуры. Он вписал в историю вологодского хорового искусства очень содержательные страницы.
В училище классов не хватало, поэтому многие уроки фортепьяно велись по домам преподавателей. Помню, тихий и скромный паренек из музучилища на маленьких четвертушках бумаги рисовал карандашом мамины и мои портреты, чтобы послать в деревню: "Должны же дома знать, у кого я учусь!". Помню самобытного парня из вологодской глубинки Васю Носарева, который с юмором рассказывал, как, увидев впервые пианино, спросил: "А это что за комод с шипами. Помню очень красивую девушку, учившую меня танцевать. Сколько же талантливых людей бывало в нашем доме в те годы! Кажется, до последней ноты звучит в ушах Первый концерт Чайковского, который мама исполняла с оркестром музыкального училища.
В какой-то момент решили учить музыке и меня, но довольно быстро поняли, что так, как мама, я играть не буду, а хуже — не стоит и учить.
В 1934 году после убийства Кирова в Вологду из Ленинграда хлынул поток
политических ссыльных: город снова приобрел статус "подмосковной Сибири , который имел до революции. Большинство ссыльных составляли "бывшие": чиновники и военные, монахи и священнослужители, были среди них и ученые, и музыканты, и художники. Отец говорил, что в общем социальном портрете этих людей главной чертой вологжанам запомнилась их интеллигентность.
В нашем дворе поселилась бывшая монахиня Екатерина Сергеевна, высокообразованная женщина, знавшая многие европейские языки. Позднее от родителей я узнал, что происходила она из весьма знатного рода, образование получила за границей, а в монастырь ушла при каких-то "туманных" обстоятельствах. Устроиться на работу ссыльным было трудно, а потому жили они почти впроголодь. Мои родители и соседи договорились с Екатериной Сергеевной об организации группы из 6-7 детей. С нами она целыми днями гуляла, занималась рисованием, лепкой, а главное, учила немецкому языку. За год мы очень сильно продвинулись в своих познаниях: понимали нашу воспитательницу, могли объясняться в пределах детского общения.
Но в 1935 или 1936 году последовал приказ о высылке ленинградцев в Казахстан. Екатерина Сергеевна из Вологды уехала, о чем мы, дети, очень жалели. Перед отъездом она оставила отцу небольшую икону: просила сохранить или отдать достойным людям. Эта икона хранилась у нас в семье до 1993 года. Я передал ее во вновь открытый Прилуцкий монастырь настоятелю отцу Ефрему. Святой отец обещал помянуть рабу божью Екатерину в своей молитве. Прошло много лет, но когда мы, дети той группы, встречаемся, о Екатерине Сергеевне вспоминаем с теплом. И то, что мы прилично знаем немецкий язык, — во многом ее заслуга. К великому сожалению, фамилию Екатерины Сергеевны я так и не узнал.
Трагические события той поры не миновали и моего отца. Работая адвокатом, он доставлял судам много хлопот, опровергая надуманные и необоснованные обвинения против своих подзащитных. Сотрудники НКВД предупреждали отца, чтобы он не усердствовал в защите "врагов народа". В 1936 году его лишили права выступать по политическим делам, а летом 1938 арестовали.
О том, что было дальше, отец рассказал мне только в шестидесятых годах, незадолго до своей кончины. Многочасовые допросы, на которых сменявшиеся следователи пытались обвинить его во всех смертных грехах, отца не сломили. Сильно его не били, но заставляли долгими часами стоять на широко расставленных ногах лицом к стенке. Как только он пытался пошевелить затекшими ногами, следовал сильный пинок сапогом... На всю жизнь запекшиеся следы остались на его ногах ниже колен. А я видел эти фиолетовые пятна и не догадывался об их происхождении.
Обвиняли отца, будто он скрыл, что до революции был богатым лесо- прмышленником. А ему к 1917 году едва минуло семнадцать лет. Обвиняли и в том, что в ресторане в состоянии подпития он предлагал свидетелю по делу вступить в контрреволюционную организацию, рассказывал антисоветские анекдоты. Но отец принципиально никогда не ходил в рестораны и больше одной рюмки за вечер выпивал очень редко.
Следователи перевели отца в камеру, где сидел отпетый уголовник-рецидивист. Давно известный прием на этот раз имел особые последствия. Уголовник то ли удивленно, то ли радостно закричал: "И тебя, бедолагу, загребли? Так ведь это ты меня защищал в прошлую судимость! Как же я тебя буду бить?" После некоторого размышления двое заключенных договорились: один будет громко ругаться и стучать по столу кулаками, а другой — кричать "караул"...
Через несколько дней уголовнику в камеру принесли обвинительное заключение, а отец украденным со стола следователя огрызком карандаша между строк написал все, в чем его пытались обвинить. По совету отца уголовник пригласил адвоката Анатолия Васильевича Семерикова, большого нашего друга и соседа по квартире, и передал ему этот документ.
Так на волю вырвались сведения о деле отца. Мама срочно собрала документы, опровергавшие все нелепые обвинения. Анатолий Васильевич написал очень хорошую характеристику отцу и передал ее маме вместе с личным письмом для заместителя генерального прокурора России. Летом 1938 года мама вместе со мной практически тайком выехала в Москву.
Там произошел памятный эпизод. В первый же день мама умудрилась оставить в будке телефона-автомата сумочку со всеми собранными документами. Это было трагедией!... В милиции, узнав, что перед ними жена арестованного, тут же сняли отпечатки пальцев и приказали немедленно выехать "по месту жительства".
Поздней ночью на дачу родственников в подмосковный поселок Щитниково пришло такси: приехал московский адвокат, знавший отца. По его телефону, обнаруженному в записной книжке матери, позвонил человек, нашедший документы. Каких трудов стоило людям разыскать следы мамы в Москве, приходится только догадываться...
Назавтра поехали за документами по указанному адресу. Теперь этот дом известен в литературе как "Дом на набережной". Спросили во дворе, где находится такая-то квартира. Нам сразу ответили, что герой-летчик живет в таком-то подъезде. Сумочку маме вручила женщина, отказавшаяся от благодарностей. Она рассказала, что нашел сумку в телефонной будке сослуживец хозяина квартиры, а затем они все вместе потратили полдня на поиски хозяйки. Фамилию свою женщина называть не стала, просто тихо на лестнице пожелала удачи от имени хозяина дома...
Кто знает не пересеклись ли в этот момент судьбы друзей юности? Дело в том что с пятнадцати лет отец работал писарем и рассыльным в конторе вологодского купца Гудовского. У него же работал ровесник отца Яша Смушкевич: развозил на лошади обеды плотницким бригадам, строившим дома по купеческим подрядам. Мальчики дружили, мечтали об учебе. Поскольку в гимназию пробиться они не могли, то решили экстерном сдать экзамены на звание аптекарского ученика "при Педагогическом Совете имени ИМПЕРАТОРА Александра благословенного гимназии" (именно так писалось в официальных бумагах).
По ходатайству Гудовского обоим мальчикам в один день — 30 января 1917 года — был устроен строжайший экзамен сразу по шести предметам, включая латынь. В нашем семейном архиве сохранилось свидетельство, в котором шесть оценок "3" отразили итог испытания. Такое же свидетельство получил и Яков Смушкевич. Много лет спустя в присутствии вдовы Гудовского отец вспомнил о том экзамене. И тогда эта старая женщина сказала: "Эх, знали бы вы, чего это стоило мужу, дай Бог ему здоровья на том свете!" Оказалось, что солидный "благотворительный взнос в пользу гимназии" сыграл определенную роль в этом экзамене.
После революции обоих ребят призвали в Красную Армию, и решили послать на командирские курсы, как имеющих образование. Но отец не прошел комиссию по здоровью и был откомандирован в Петроградский университет. Факультет общественных наук он окончил с отличием и стал адвокатом. А аптекарский ученик Яша Смушкевич стал летчиком, одним из первых дважды Героев Советского Союза. К 1940 году он командовал военно-воздушными силами страны. Как я теперь узнал, жил он в ту пору именно в "Доме на набережной".
Суровые сталинские годы быстро возносили молодых и талантливых людей к вершинам карьеры, но еще проще и беспощаднее уничтожали тех, кто осмеливался иметь свои убеждения или по другим причинам становился неугоден режиму. В 1940 году Смушкевича арестовали, а в 1941 — расстреляли.
Вернусь к истории ареста отца. Когда мама, наконец, пробилась к прокурору, он спросил только одно: как попали к ней сведения из тюрьмы. Мама ответила откровенно. Прокурор оставил у себя все документы и категорически наказал маме ни в коем случае никуда больше не обращаться.
Началось тягостное ожидание. На целый год в тюрьме прекратились допросы. На протесты отца ответом был карцер. Передачи принимали очень редко. Запрет прокурора давил на воле...
Уже окончилась финская война, уже расстреляли кровавого наркома Ежова, когда в один из весенних дней 1940 года отец вернулся домой. На вопрос мамы, что он испытал в первый момент, когда вышел на свободу, отец ответил: "Мне пришлось по дороге преодолеть острое желание зайти в булочную и украсть там кусок хлеба...".
О том, что было на самом деле, мы узнали только в шестидесятых годах.
Московский прокурор затребовал дело отца в порядке надзора в прокуратуру Республики. Потому и наступило годичное "затишье", о причинах которого, естественно, не могли знать ни заключенные, ни родственники. Когда же Ежова убрали, то заключенных, чьи дела не были закончены, выпустили из тюрем. Теперь стала известна фраза Берии, произнесенная в тот год на политбюро: "Дурак Ежов! Скоро совсем некого будет сажать!"
А между тем, все документы из прокуратуры Республики вернулись в Вологду без каких-либо замечаний и предложений. Зато время сделало свое спасительное дело!
Тяжелая эта история имела свое продолжение. Провокатор, дававший показания против отца и его друзей, жил в Вологде. Отец знал его, как говорится, шапочно. Вернувшись домой, отец тут же подал в суд на этого человека за клевету. Его уговаривали не писать, угомониться. Но будучи в жизни мягким и покладистым, совершенно незлобивым человеком, отец категорически настаивал на суде. В итоге лжесвидетель тихо и без скандала уехал из города.
Много лет спустя, уже после войны, отец встретил его в больнице, где этот человек погибал от рака горла. Перед смертью он попросил прощения... Отец наказал мне никогда не называть имени этого человека.
В 1938 году, после ареста отца, я тяжело заболел. Только усилиями прекрасных вологодских врачей Михаила Аристарховича Левицкого и Николая Александровича Ренатова, благодаря самоотверженности мамы удалось вырвать меня из крайне тяжелого состояния. Очевидно, из молчаливой солидарности с сидевшим в тюрьме отцом оба врача, регулярно по очереди навещали меня дома, приносили лекарства и никогда не брали у мамы деньги. Малознакомые люди передавали то фрукты, то конфеты. А когда нас захотели выселить из квартиры, А. В. Семериков резко вступился за нас и фактически предотвратил еще одно беззаконие: он попросту вышвырнул за порог явившегося в наш дом претендента. Были, конечно, и такие люди, кто в это страшное время отвернулся от нас. К счастью, не все!
Еще один, на мой взгляд, характерный штрих к нравам того времени. 22 июня 1941 года мы с друзьями отправились на дневное представление приезжего цирка. Память сохранила громкие имена афиши: Виталий Лазаренко, конная группа Кантемирова, Надежда Дурова... Но что-то сломалось в механизме представления: началось оно с большим опозданием, конники падали с лошадей, тихо переругиваясь друг с другом, Лазаренко прыгал только через одну машину вместо трех, попугай Надежды Дуровой отвечал невпопад на вопросы хозяйки.
В толпе на выходе я потерял своих друзей и пошел домой один. По дороге подозвал меня парень-одногодок, которого я немного знал по школе. Был он сыном сотрудника НКВД. Он-то и рассказал мне о том, что началась война. Я сначала не поверил, а он убеждал: "Папка сидит, за голову схватился, говорит: "Что будет? Что будет? Могут и на фронт послать!...", а мамка плачет и пугает: "Вот придут немцы и тебя обязательно первым повесят!"
Я бегом бросился домой, а там за столом сидят отец и мать, молчат. Мама тихо говорит: "Как ты со своей язвой пойдешь на фронт?". Папа — о своем: "Жаль, что после тюрьмы не успел восстановить свои командирские документы. Пойду рядовым красноармейцем".
Я рассказал родителям про разговор с тем парнем. Папа тихо произнес: "... А там его отец выглядел куда как героем...". И запретил мне говорить о той встрече. Кажется, это был один из следователей, ведших его дело.
После тюрьмы отец был тяжело болен: жестоко мучила язва желудка. Но в армию он пошел уже в июле практически добровольно, отказавшись от белого билета. Служил сначала рядовым пожарным, а потом лейтенантом административной службы в военных учреждениях Вологды.
Рассказывать об отце я мог бы еще много и много. Для меня он всегда был идеалом. Но вот уже будучи молодым учителем, я попал в Москве в компанию старых вологжан. Среди них оказался человек, хорошо знавший отца в молодые годы. К моему глубокому удивлению, он рассказал о пикантных эпизодах юношеских лет. Я ни на йоту не усомнился в том, что услышанное — плод фантазии рассказчика: настолько все не вязалось с моими представлениями об отце.
Позднее, передав привет отцу, я робко спросил: "Можно ли верить рассказам твоего знакомого?" Отец рассмеялся: "Значит, этот болтун все-таки рассказал, как мы однажды пробовали курить папиросы с наркотиками?!" Оказывается, и такое было с ними в пятнадцать лет. Не зная ни меры, ни силы наркотика, они накурились, чуть не отдав Богу души, и на всю жизнь зареклись потом от такого "баловства".
Мне, привыкшему видеть отца хрестоматийно правильным, рассудительным и выдержанным, было трудно поверить, что и он не прошел мимо искушений молодости. Но, вероятно, эти ошибки свойственны многим. Только выводы из них люди делают разные или вовсе не делают выводов.

МОЙ ВТОРОЙ ДОМ - МОЯ ПЕРВАЯ ШКОЛА

"Наставникам, хранившим юность нашу..."
А.С.Пушкин

По семейным традициям меня отдали учиться в Вологодскую среднюю школу № 21, ставшую затем мужской средней № 1. Сколько себя помню, мы всегда с гордостью звали ее "Наша Первая".
Начальная школа в моей памяти осталась только четвертым классом, в котором нас учила Анна Григорьевна Горохова, женщина в возрасте, не очень улыбчивая, строгая, требовательная.
С нами она беседовала, как со взрослыми людьми. Пыталась научить красивому почерку и устному счету. Помню, как я обрадовался, узнав правила приближенных вычислений. "Так же проще, и меньше нужно писать!" — заявил я. До сих пор мне кажется, что истоки этой детской радости лежали в моей лени: уж очень не любил писать... Первые три года я долго болел, потому в четвертом классе программа давалась с трудом.
В средней школе я учился тоже далеко не блестяще. Много читал, хотя и был довольно примитивен в своих читательских симпатиях. Онегин и Печорин меня не увлекли, прозу Тургенева и Салтыкова-Щедрина я и вовсе не любил, Лев Толстой открылся для меня только к десятому классу. Достоевский и Есенин были для нас недосягаемы.
Зато ночами мы просиживали за Жюлем Верном, Джеком Лондоном, из-под полы доставали томики Конан Дойля и Луи Буссенара. В годы войны увлеклись Алексеем Толстым, взахлеб читали книги В. Яна "Чингис-хан" и "Батый".
Чего мы совсем не читали, так это стихов: они пришли к нам ближе к выпускному вечеру в корочках книжек Симонова...
Но постепенно что-то менялось в моем сознании. И помогали в этом замечательные учителя Первой,школы.
Математике нас учили две заслуженные учительницы — Екатерина Константиновна Монастырева и Александра Ивановна Мухина. По характерам и методам работы внешне они были абсолютно не схожи. Но с сегодняшних позиций могу сказать, что обе учили нас главному: умению работать и думать. Обе были предельно требовательными, обе рассчитывали свои уроки на сильных учеников, а работу с откровенно слабыми выносили за рамки уроков. Обе учили логике математического мышления, любили задавать нетривиальные задачи, умели оценить оригинальные решения. Обе были предельно внимательны к ученикам и заслуженно пользовались их уважением.
Никогда не забуду, как Екатерина Константиновна на выпускном вечере сказала моему однокласснику: "Володя! У тебя очень светлая голова и сильный характер. На Руси такие либо далеко идут, либо спиваются. Прошу тебя: не пей вина! Твоя голова нужна людям". Мне же она пожелала "жить своим умом", явно намекая на то, что иногда в школьные годы я попадал под чье-то влияние...
Биолог Мария Николаевна Богословская была для нас примером доброты, благожелательности и интеллигентности. Вернувшись в школу после репрессий, она очень тонко и незаметно помогала многим детям. Я тоже чувствовал это на себе. Как и Екатерина Константиновна, она происходила из семьи священнослужителей, и обе они, вероятно, от родителей наследовали большое умение говорить с людьми.
Недавно я снова встретился с Марией Николаевной в канун ее столетнего юбилея и был поражен ясностью ее памяти и ума: каждый вопрос продиктован жизненным опытом, каждое воспоминание точно проецируется на день сегодняшний, каждое суждение мотивировано... Главной своей гордостью считает она успехи учеников!
Географ Наталья Александровна Матафтина происходила из старого вологодского рода. Уроки строила нетрадиционно, пытаясь каждым своим рассказом возбудить в нас интерес к предмету. Казалось, что мы сами побывали в дальних странах, а ведь она никогда не говорила о том, что еще до революции объездила чуть ли не всю Европу. В ту пору об этом лучше было молчать...
Была она еще и режиссером школьного театра, его душой. Я тоже пробовал себя в нем, играя в разные годы то роль Острого Угла в пьесе о геометрических фигурах, то роль Хлестакова в сценах из "Ревизора". Пробы эти в моей жизни не имели продолжения, но для Адочки Епиховой, ученицы нашей школы, они стали трамплином в большое искусство: помощница школьного режиссера Ада Епихова стала знаменитым кинорежиссером Аидой Манасаровой.
Много меньше мне повезло с учителями литературы: они менялись почти каждый год, не успев оставить о себе яркую память. Но на определенном этапе по просьбе матери мне взялась помочь замечательный педагог Манефа Сергеевна Перова. Могу сознаться, что Манефа Сергеевна чуть было не повернула мою судьбу в сторону литературы. Она заставила взглянуть на нее другими глазами. Начала с ликвидации элементарной неграмотности в русском языке, а привела к Толстому и Горькому, заставила понять Островского и полюбить Грибоедова. Она обсуждала книги со мной и моими друзьями, заранее договорившись не прибегать к аргументам и формулировкам школьных учебников. Пришлось читать Белинского и Писарева... Так открылся мне совсем незнакомый Пушкин.
1947 год. Экзамен на аттестат зрелости. Пушкин — в билете. Я начинаю отвечать. А в комиссии сидит незнакомый старый человек с умными и добрыми маленькими глазками. Он останавливает поток моих слов и просит: "Прочтите, пожалуйста, наизусть, что вы любите из Пушкина". Запас познаний был не столь велик, но я начал не с заученного на уроках письма Татьяны, а с непрограммных тогда стихов:

Сижу за решеткой 
В темнице сырой.
Вскормленный в неволе
Орел молодой...

Тотчас же последовал вопрос, знаю ли я, при каких обстоятельствах были написаны эти отроки. Старик перебил мой по-школьному примитивный ответ, и начался его увлекательный рассказ, который более получаса слушал и весь экзаменующийся класс, и вся комиссия. Экзамен возобновился не скоро. Я получил свою пятерку, так и не поняв, с кем имел дело...
Вечером в нашей квартире раздался телефонный звонок, и я сразу узнал характерный, с южным акцентом голос незнакомца с экзамена. Оказалось, что это был профессор кафедры литературы Вологодского пединститута Виктор Азриелевич Гроссман, видный исследователь творчества Пушкина. Через отца он пригласил меня в гости... Короче: "Старик Державин нас заметил..."! Но дальнейшее наше знакомство отодвинулось на много лет. Вскоре Виктор Азриелевич в третий раз был арестован и в третий раз "получил срок" — восемь лет. Вернулся он из лагеря только тогда, когда я был уже учителем химии. Дружба с Виктором Азриелевичем и его семьей длилась долгие годы. Жаль, что не записывал я его интереснейшие рассказы о времени и о себе.
Из литературных воспоминаний школьных лет осталось большое впечатление от первой встречи с творчеством Есенина. Друг нашей семьи Вологодский часовой мастер Иосиф Яковлевич Ружже, в прошлом — ювелир высокого класса, дал мне прочитать прижизненное издание сочинений Есенина. Меня поразили строки:

Но эту мразь,
Холодную планету
И солнцем-Лениным
Пока не растопить.
Вот почему с больной душой поэта
Стал хулиганить я, озорничать и пить...

(Цитирую по памяти тех дней).

Я рассказал о прочитанном Манефе Сергеевне. Выслушав, она похвалила меня за интерес к Есенину: "Оставьте Есенина в своей душе и не делитесь пока с другими: вас могут неправильно понять!..." Так нас учили осторожности люди, на себе испытавшие жестокость времени.
С благодарностью вспоминаем мы с одноклассниками нашего учителя черчения и рисования Сергея Владимировича Смирнова. Был он одним из последних выпускников Вологодского реального училища, от которого и ведет свое летоисчисление Первая школа. Потому мы считали его носителем школьных традиций.
Рисование в училище преподавал выпускник Российской Академии художеств Агапов. Сергей Владимирович рассказывал, что был этот человек блестящим рисовальщиком, талантливым педагогом. В реальном училище он организовал школу-студию. Видимо, от него унаследовал профессию и мастерство Сергей Владимирович. Он умел привить ребятам любовь и уважение к своему предмету, воспитывал художественный вкус.
Нас удивляло, как он радовался даже маленькой удаче в ученической работе. А больше удивляло то, что он никогда не ругал меня за работы: Бог не наградил меня талантом художника... Еще с первого класса ребята звали меня "зеленой лошадью": я раскрасил в книжке лошадь яркой зеленью, а деревья нарисовал красной краской. Услышав однажды о таком прозвище, Сергей Владимирович рассмеялся и рассказал нам о картине Петрова-Водкина "Купание красного коня". Именно тогда не один я, а многие ребята в классе впервые услышали рассказ о художнике, чье творчество явно не вписывалось в тогдашние школьные программы. Прошло много лет, и я познакомился с творчеством замечательного немецкого художника Франца Марка: увидел табуны его коней, синих и красных, желтых и фиолетовых. Спасибо Сергею Владимировичу! Этот художник-реалист научил нас понимать настоящее искусство.
Память хранит достаточно печальный эпизод, связанный с Сергеем Владимировичем. Наверное, многие помнят, что в школьные годы временами в детских коллективах как эпидемии возникали увлечения всякими не слишком дозволенными забавами: то сразу чуть ли не половина школы вооружалась стрекательными резинками, то по всему школьному двору из окон летели бумажные вороны, носы которых были обмакнуты в чернильницы. Вероятно, одной из самых безобидных забав было кручение пуговиц на ниточках: растягиваешь ниточку, пропущенную через пуговицу, и маленький диск вращается с такой скоростью, что начинает петь. Затея вроде бы безобидная окончилась тем, что вращающаяся пуговица сорвалась с нитки и, взлетев в воздух, угодила прямо в лоб Сергею Владимировичу, входившему в класс. Все замерли, готовые к любым наказаниям, но то, что произошло дальше, нас просто потрясло: Сергей Владимирович тихо сел к столу и... заплакал, заплакал горько и беззвучно. Он держал голову руками, слезы бежали по щекам, плечи тряслись:"...За что? За что? За что?.." Слова эти били нас, наверное, больнее, чем гимназические розги: ведь мы любили Сергея Владимировича. Первым не выдержал "хозяин" коварной пуговицы. Но вместо его хрипловатого прокуренного голоса раздалось что-то совсем на него не похожее: "Ребята! Так я же не нарочно!..." Почему он обращался к нам, а не к Сергею Владимировичу? Наверное, понял, что обидел общего любимца. И сразу же весь класс бросился хором извиняться к учительскому столу: вид плачущего пожилого мужчины для нас, великовозрастных балбесов, был невыносим. Урок долго не начинался. Сергей Владимирович успокаивался с трудом. Мы подсовывали ему работы наших лучших художников: Володи Лукина, Юры Кузнецова, Бори Мазалецкого, но он обратил внимание на чей-то неприметный для нас пейзаж: "Не правда ли, здесь есть что-то. Здесь чувствуется настроение автора. Вы со мной согласны?". Мир был восстановлен. Мы поняли искренние мужские слезы человека, перенесшего много несправедливостей на своем веку.
И 1937, и пятидесятые годы тяжело проехали по его личной судьбе, но не сломили этого интеллигента с тонкой душой. Выйдя на пенсию, он самым серьезным образом взялся за пейзажную живопись. Собрания его картин многократно выставлялись на персональных и общегородских выставках.
Не научил меня рисовать Сергей Владимирович. Зато черчение и начертательную геометрию все мы преодолели в вузах сравнительно легко только с его помощью.
Одна учительская фигура вспоминается с улыбкой: наш историк. Учебников не было в связи с очередной переоценкой ценностей. Помню, как посередине года изъяли старый учебник. Учитель истории вынужден был диктовать нам тезисы изучаемого материала. Медленно и монотонно звучало: "Кавычки откройте... (далее следовала длинная цитата...), кавычки закройте. Напишите: И — точка, В —точка, Сталин — точка". Однажды мы не уловили, где начинается и кончается цитата. Записав предложение, один из наших учеников тихо спросил: "А это кто сказал?" Последовал столь же тихий и серьезный ответ: "А это сказал я". Воистину верно в те годы говорили, что любой доклад есть кратчайшее расстояние между двумя цитатами.
Да, были и у нас учителя, которых можно считать жертвами своего времени. Но не о них речь.
Бывшее реальное училище, после долгих преобразований, уже на моем веку ставшее Первой мужской школой, всегда славилось своими лучшими учителями и директорами. Официально школу никогда не называли элитарной, но воспринимали ее и родители, и учащиеся именно так. Учиться в Первой было престижно.
Из директоров моих первых школьных лет помню Анну Ивановну Ходневу, маленькую, кругленькую, трогательно заботившуюся о школьном имуществе. В войну она организовала при школе учительскую столовую, поддержавшую учительство города и пенсионеров старшего поколения. Анна Ивановна глубоко доверяла людям, умела без шума организовать и учителей, и детей на большие дела. Вспоминаю, как мы разгружали баржи с дровами для отопления школы, а потом пилили и кололи дрова до поздней зимы. К ученикам Анна Ивановна была мягка и добра. Когда обучение в школе временно стало платным, взнос за одного из моих друзей она сделала сама, зная о трудном положении, в котором очутилась его семья.
Сменившая А. И. Ходневу Наталия Семеновна Пальмова, женщина властная и волевая, строго требовала от всех соблюдения дисциплины и Устава школы. Но то, как она умела искренне и от души смеяться и радоваться на веселых школьных концертах и смотрах художественной самодеятельности, выдавало ее внутреннюю доброту. Позднее я знал ее в семье, где она была идеальной тещей своего в прошлом хлопотного ученика Володи Ванчикова. Недавно в школьном архиве мне показали тетрадь с приказами военных лет. Я прочел: "Ученику 6а класса Ванчикову Владимиру объявить выговор за нарушение Устава школы и неуважение к директору". Засвидетельствую, что в своей семье заместитель председателя Госплана страны, министр СССР Владимир Алексеевич Ванчиков к Наталии Семеновне Пальмовой относился не только с глубоким почтением, но и с сыновьей любовью. И любовь эта была взаимной.
О директорстве Александры Ивановны Мухиной я расскажу дальше.

МАМА, МИЛАЯ МАМА МОЯ...

С первой школой связана не только моя судьба, но и всей нашей семьи: здесь учились братья моего отца, здесь преподавала музыку и пение мама. На уроках она делала вид, что не замечает меня, а я делал вид, будто работаю вместе со всеми... От многих учителей мама отличалась несколько неформальным отношением к интересам и вкусам ребят. Менее связанная обязательными программами, свободно владеющая инструментом, тонко понимающая детскую психологию, мама легко меняла канву уроков, откликаясь на все детские вопросы. В школе появилась такая традиция: выгнанные с уроков нарушители дисциплины шли, как правило, на звуки музыки и просили маму разрешить посидеть на ее занятиях. И практически никогда и никто из них не мешал урокам. Мама учила слушать музыку. Магнитофонов и проигрывателей в ту пору и в помине не было, а патефон тоже был не в каждом доме.
Известный кардиохирург профессор В.И. Фуфин говорил маме: "Нет у меня музыкального слуха, но я научился выслушивать человеческое сердце через врачебную трубочку. И в этом — Ваша большая заслуга: сердечный ритм —тоже музыка". Пусть читатель меня простит: с разрешения автора я включаю в эту книгу очерк о маме, опубликованный в газете "Красный Север" в 1993 году. Хотя в нем и не говорится о Первой школе, делаю это по трем причинам.
Во-первых, показалось, что ученице мамы искусствоведу Элле Кирилловой удалось раскрыть весьма существенную черту людей того поколения, к которому принадлежали наши родители. Эта черта — умение относиться к любому своему делу, как к главному в жизни. По мере сил и я стремился следовать этому правилу: родители меня тому учили.
Во-вторых, Элла Кириллова подняла важный вопрос об отношении поколений к своим учителям.
Наконец, детям всегда приятны добрые слова об их родителях.
Ночами наш город словно бы растворялся во мгле и безмолвии: в домах-призраках замирала жизнь, пустели улицы — Вологда маскировалась, прежде чем забыться коротким тревожным сном. А утром — как волшебный град Китеж — она пробуждалась к жизни, наполнялась движением, звучала сигналами машин и стуком тележных колес, короткими фразами военных команд или неожиданным голосом Леонида Утесова с патефонной пластинки.
Войне шел третий год, а нам — шестилетним, казалось — она была всегда. Мы привыкли к постоянной озабоченности взрослых, к скудной пище, к керосиновой лампе на столе и темным шторам на окнах. Лишь иногда в череду трудных будней входил праздник — меня вели на урок музыки. По старой Пушкинской улице, мимо уютных деревянных домов мы подходили к двухэтажной школе на углу. Там нас, робких подготовишек, как большая красивая фея, встречала Роза Ёвелевна. Она улыбалась каждому, завораживающе-ласково говорила что-то, рассаживала за парты. Потом подходила к инструменту, и начиналось волшебство — в классе звучала музыка! Мы "проходили" ноты, длительности, паузы, пели и разговаривали, прикасаясь к клавишам, — все вместе это называлось музыкальной школой. Первые уроки музыки так и остались в моей памяти, как прекрасная сказка среди суровых дней нашего нелегкого военного детства. И доброй волшебницей этой сказки была моя первая учительница музыки Р. Е. Подольная.
Совсем нелегко учить детей, которые недоедают, плохо одеты, потеряли родных или пережили ужас блокадных бомбежек. В тысячу раз труднее смотреть в их не по-детски печальные глаза и пытаться растопить печаль музыкой, пением, танцами. Множество детей, эвакуированных в Вологду, осиротевших, обожженных войной, взяли под свою опеку педагоги-музыканты — учили их игре на музыкальных инструментах, создавали хоровые кружки, приобщали к светлому миру музыки. Учили и верили, что сила искусства отогреет маленькие души, отвлечет ребят от страшной действительности. Так и случалось, особенно тогда, когда ребенок был одарен от природы. Прекрасные преподаватели пришли в вологодские детские дома, в кружки городского Дома пионеров, Дома учителя.
В большом созвездии вологодских педагогов 40-х годов Р. Е. Подольной по праву принадлежит одно из первых мест. Она пришла к детям еще в 1938 году — преподавала в музыкальной школе, учила игре на фортепиано, пению, музыкальной грамоте. Все отведенные ей тридцать пет работы не просто преподавала — зажигала в маленьких душах огонек любви к искусству; учила так, чтобы горел этот святой огонь в человеке всю его жизнь. На каждого, кто попадал в ее добрые руки, веяло теплом и светом безграничной любви.
Ныне, почти через пятьдесят пет, свое общение с Р. Е. Подопьной вспоминает В. М. Сергеев — профессиональный музыкант, дирижер, руководитель городской академической капеллы: "Она словно направляла на тебя пучок лучей доброты, и после такого "облучения" уже нельзя было работать вполсилы, в чем-то не оправдать ее надежд, подвести ее. Ее личность так действовала на окружающих, что располагала к взаимной доброжелательности, сотрудничеству, взаимообогащению. Полагаю, что, если человек в детстве был "облучен" подобной добротой, она и в зрелом возрасте прорастет, пробьется через его душу».
Городской дом пионеров и детская музыкальная школа — вот основные места работы Р. Е. Подольной. Но она редко ограничивалась занятиями в классе, рабочими репетициями — не таков был ее характер — активный, общительный. Он всегда вовлекал ее в гущу музыкальных событий. Она дирижировала большим сводным хором на городском празднике песни. Представляла Вологодское отделение хорового общества на Учредительном съезде и многих последующих конференциях. Она подбирала поющих ребят и разучивала в общеобразовательной школе оперу, сочиненную ее уже ученицей Адой Епиховой, в будущем известным кинорежиссером Аидой Манасаровой. В годы войны в госпитале организовала хор медицинских работников, а после войны долго работала в гарнизонном Доме офицеров. Аккомпанировала певцам и танцорам. Работала, как пела — легко, свободно, радостно. И так же легко и радостно было всем, кто находился рядом с нею...
Десять лет нет на этой земле Розы Евелевны. От нас уходит поколение педагогов 30-х — 40-х годов. Как говорят: "Поваленное дерево легче измерить" — только сейчас мы начинаем понимать, как трагична была ее судьба. Тридцать седьмой год коснулся своим безжалостным черным крылом почти каждой интеллигентной семьи. В 38-м у Розы Евелевны арестовали мужа, с ней перестали здороваться некоторые прежние "друзья". Семье грозило выселение из обжитой квартиры. Сколько же душевных сил надо было иметь, чтобы оставаться творческим человеком, — дарить добро людям, с интересом воспринимать окружающую жизнь, радоваться верной дружбе, хранить тепло своего дома, отчаянно бороться за реабилитацию супруга, поднимать сына... и много работать. Работа ее спасала.
... Внук Розы Евелевны Ю. И. Подольный — ныне доцент политехнического института, вспоминал, как в бытность студентом работал в стройотряде в Вен- грии. Там в одном небольшом городе увидел памятник, изображавший пожилого мужчину в полный рост, с тростью в руке. Когда он поинтересовался, кому поставлен этот памятник, ему ответили с гордостью: "Это наш городской учитель музыки. Он основал здесь музыкальную школу и много лет учил ребят".
... Не ставят у нас памятников учителям, и не скоро — по всей видимости — придет такое время. Десятки их, достойных самой светлой памяти потомков, уйдут в безвестность, когда покинет эту землю их последний ученик. Долг поколения нынешних пятидесятилетних, исторически ставшего мостиком между тридцатыми — сороковыми годами и современностью, сохранить их имена, внести в анналы истории нашей художественной культуры.
Любое прикосновение к судьбам художников, музыкантов, артистов, работавших на вологодской земле, глубоко волнует: память еще пульсирует — она жива. Писать историю — самое время!

Элла КИРИЛЛОВА

О ВРЕМЕНАХ ВОЕННЫХ

'Меня война огнем не опалила.
По детству темной тучей проползла.
Нас в школе уважать учили силу
Добра и ненавидеть силу зла".

Сложно складывались в военные годы мои отношения со сверстниками. Отчасти мешали болезненность, неумение постоять за себя. С другой стороны, нужно сознаться, что мне мешала "интеллигентность" в нелучшем смысле этого слова. Мамина любовь ко мне, ребенку единственному, в чем-то отрицательно сказалась на моем воспитании. Хотя я и не был в полном смысле слова "маменькиным сынком", но долго был огражден от окружающего мальчишеского мира системой запретов, а потому отставал от сверстников, по крайней мере, в ребячьих проказах. В годы войны и детские поступки отличались от проказ мирного времени. Мы с двоюродным братом и его друзьями решили летом сорок третьего податься на фронт. Сэкономили заработанные на разделке школьных дров недельные пайки хлеба и в тайне от родных на товарном поезде тронулись в направлении Ленинграда. До Череповца добирались едва ли не двое суток, еще двое болтались на череповецком вокзале, остались без продовольственных запасов и, в конце концов, угодили в военную комендатуру, откуда нас, грязных и голодных, препроводили в ВОШОР. Эта забытая нынче аббревиатура означала — Вологодская областная школа особого режима. Располагалась она в селе Юношеское Грязовецкого района на месте бывшего Павлово-Обнорского монастыря, в прошлом одного из богатейших на русском Севере. Нас встретил там друг мамы, преподаватель музыки Иван Павлович Смирнов. Из-за перенесенного незадолго до войны туберкулеза его не взяли на фронт, а направили заместителем начальника ВОШОР.
Это он по телефону сообщил о наших похождениях маме, совершенно потерявшей голову от "героической" записки: "Уехали на фронт!" Это он поддерживал в школе такой порядок и дух, при которых никто не сбегал из спецшколы "особого режима", несмотря на то, что в ней никогда не было ни охраны, ни колючей проволоки. У него все мальчишки пели в сводном хоре... Иван Павлович со своим коллективом умудрялся кормить ребят вполне сносно по тем временам. Наш рацион пополняли рыба и раки, которых мы ловили в реках Обноре и Нурме. И работа со скотом, с лошадьми была нам в удовольствие, и разделка дров шла в духе соревнования: кто быстрее расколет витиеватый чурбак.
Дружбу с заслуженным учителем музыки Иваном Павловичем Смирновым мы пронесли потом через всю жизнь.
Из ВОШОР в Вологду нас вернули к осени. Тех, кто был постарше, отправили работать на заводы. Кто помоложе — продолжил учебу в школах, а некоторых отправили в многочисленные вологодские госпиталя. Денег нам в госпиталях за работу не платили, иногда подкармливали обедами и выдавали половину хлебной карточки. Хлеб был дороже денег!
Звали нас в госпитале "подай-прими": мы бегали по этажам и отделениям, носили бумажки, истории болезней, рентгеновские снимки, кормили с ложечки лежачих, писали солдатские письма, до одурения крутили стиранные медицинские бинты, километры которых сушились в госпитальных дворах. Сколько же рассказов раненых мы выслушали в те годы! И занимательных, и трагичных, и просто фантастичных... Именно там, в госпитале № 1165, я встретил человека, первым начавшего войну еще 18 июня 1941 года. Но о нем я расскажу в главе "Девятнадцатый герой".
Госпиталь был сортировочным: здесь оставляли тяжелораненых, тех, которые нуждались в неотложных операциях, и тех, кто имел легкие ранения, чтобы после долечивания их можно было быстро вернуть в строй. Какое-то время приходилось работать на рампе. Рампа — это сооружение вроде высокого перрона, куда из вагонов и теплушек выгружали раненых или ленинградских блокадников, эвакуированных по Ладожской Дороге жизни. Когда приходили ВСП — военно-санитарные поезда, было легче: мы были "на подхвате" у команды поезда. Когда же приходил эшелон с "дистрофиками", становилось гораздо труднее: многие ленинградцы не могли подняться с нар, а рядом с ними лежали умершие... Смерть поджидала эвакуированных даже в, казалось бы, спасительных продовольственных сухих пайках. Дело было в том, что сразу же на Большой земле эвакуированным выдавали небольшие порции хлеба, масла и сахара. Предупреждали, что на следующий день им дадут горячую пищу на станциях железной дороги. Но многомесячный голод лишал способности мыслить здраво: немедленно начинался неуправляемый "мен". Кто-то внушал себе, что главное — это хлеб: меняли на него свои пайки сахара и масла, с жадностью съедали сухой и тяжелый хлеб и погибали от заворота кишок.
Но не менее опрометчиво поступали и те, кто считал, что изголодавшемуся организму поможет тройная порция масла: в этом случае отказывала печень, отвыкшая от жиров... И сахар не давал шансов на выживание: поджелудочная железа не вырабатывала инсулин... Медикам трудно было убедить людей в правильности выбранного начального рациона.
Нашей мальчишеской команде поручалось проверять теплушки и вагоны, помогать немощным, выносить тела умерших, изымать у них документы и ценности. Не сразу мы привыкли к такому делу... Одно могу утверждать: все найденное, включая украшения "из желтого и белого металла", до последней копейки мы сдавали старшине нашей команды, взвешивавшему драгоценности на хлебных весах. Чужое к нашим детским рукам не прилипало. За каждый день работы старшина выдавал нам "денежку" на кино: сначала это была "зелененькая" трешка, потом — "синенькая" пятерка, "красненькую" тридцатку нам дали, как мне помнится, только раз.
Есть у художника Верещагина известная картина "Апофеоз войны": пирамида из человеческих черепов смотрит на вас сотнями пар пустых глазниц... Для меня же апофеозом войны стал распухший труп женщины, который мы с трудом вытащили из теплушки. В сумерках зимнего дня я нагнулся над ним, чтобы найти документы, и в ужасе отпрянул: поверхность шубы вроде бы шевелилась, усыпанная массой вшей... А вшей мы в то время боялись страшно: сыпной тиф был смертельно опасен. Эта картина так тяжело подействовала на меня, что на рампу я больше не ходил.
Пользуясь тем, что ВСП были подчинены РЭП-95 — распределительно-эвакуационному пункту, где к тому времени служил мой отец, я "по блату" несколько раз ездил с поездами за ранеными в сторону Череповца. Мне кажется, одна такая поездка была на поезде, описанном Верой Пановой в романе "Спутники", экранизированном уже в более поздние годы под названием "На всю оставшуюся жизнь". Особых воспоминаний от тех поездок не сохранилось, но хвостовой вагон с поросятами я помню. Да еще одна метка в памяти — тяжелое воспаление легких, полученное после того, как я в ноябрьский холод по сигналу "Воздушная тревога" неудачно выскочил из вагона в кювет с водой, подернутой тонкой коркой льда.
В начале 1945 года я угодил в госпиталь, замученный фурункулезом. Спасла меня вместе с врачами старуха-санитарка, принесшая из деревни пузырек с медом: она смешивала его с мукой в лепешки и прикладывала к ранам. Спасибо ей: этот народный метод лечения я потом применил на сборах в армии, когда вместе с плохо постиранным бельем в наш дивизион была занесена поганая инфекция. Мед действовал чудесно! Этот эпизод я вспомнил, чтобы сказать, что врачи госпиталей в жестких условиях нехватки лекарств весьма поощряли использование рецептов народной медицины. Помню, когда не хватало бинтов для наложения гипсовых повязок, по предложению старушек-нянь и санитарок в ход пошла солома, становившаяся каркасом для гипса. Эта история описана, кстати, в одном из романов Юрия Германа.
В последние годы группы энтузиастов-историков Вологды и Вологодского пединститута под руководством профессоров П. А. Колесникова и В. В. Судакова совершили гражданский подвиг: издали "Книгу-мемориал воинов, умерших от ран в госпиталях и захороненных на территории Вологодской области в годы Великой Отечественной войны" и книги "Реквием" со списками блокадников Ленинграда, умерших на нашей земле.
В связи с этим я вспомнил такую деталь. Ребята на рампе знали, что у меня в блокадном Ленинграде остались многие родственники, а потому, когда попадались документы с еврейскими именами, звали меня... И случалось такое довольно часто. Через сорок пять лет после войны я перелистал книгу "Реквием" и увидел массу типично еврейских имен. Из тысяч захороненных ленинградцев таких оказалось больше 3,5 %
Но если в "Реквиеме" числятся только гражданские ленинградцы, то в "Мемориале" собрана память о солдатах, призывавшихся на фронт со всех концов страны. Там процент погибших, имевших явно еврейские имена, составил более 1,7, что существенно превышает долю евреев в общем населении Советского Союза в довоенные времена.
На вологодских кладбищах покоятся умершие от ран солдаты-ленинградцы Арон Донкин, Юрий Веттер, Вульф Биргер, сержант Миша Гольдин, военврач Давид Шенкман. В этой же земле встретились земляки из далекого курортного Пятигорска, жившие на соседних улицах ефрейтор Мерия Каплун и младший сержант Самуил Коган. Мерии было 21 год, а Самуилу — 28.
Лежат они рядом с тринадцатью Степановыми, двадцатью семью Кузнецовыми, рядом с пятьюдесятью двумя Ивановыми... А рядом — Умарбековы, Узбаевы, Турзоевы, три Рахманова, Трамаускас, Сингатулин, Сикора из Западной Украины, прибалты Эльмар Сакс, Эдуард Саак, грузин Сабашвили, Юлиан Русакович из Белоруссии.
Открываю наугад страницу: по алфавиту следуют Андрей Решетов с Алтая, Аксель Решня из Карело-Финской ССР, Марьян Ржешицкий из-под Киева, Александр Рикконен из Башкирии, Альберт Риста — и узнать не успели, откуда он родом, Георгий Робу — из Молдавии, вологжанин Сергей Рогалев.
Внуки и правнуки должны знать, что война не делила людей ни по нациям, ни по вероисповеданиям: православные и мусульмане, иудеи и католики, безбожники всех национальностей в защите своей страны были равны перед пулями и бомбами, перед голодом и болезнями... И тому я тоже был свидетелем!
Прошу читателя вернуться к строкам, вынесенным в эпиграф. К традиционной встрече моих одноклассников я продолжил их:

...А жизнь вела нас не по школьным картам,
Порою, всем легендам вопреки.
И цену истин не за школьной партой
Открыли для себя ученики.
Нас жизнь мотала по делам и странам.
Но верность нашей юности храня.
Как подобает добрым ветеранам.
Храним мы искры школьного огня.
Теперь, конечно, времена другие,
Другие песни празднует народ.
Другою стала матушка Россия.
Но трудно знать, что будет наперед...

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ГЕРОЙ

"Можно любить, можно ненавидеть! 
Одного нам не дано: вычеркивать из Истории Имена..."
Из частного письма.

"Каждый, кто знал их живыми.
Памятью этой богат".
Нурдаль Григ.

Для меня эта история началась весной 1944 года в здании Вологодского путейского техникума, что стоит совсем недалеко от вокзала. Там в войну располагалось отделение сортировочного госпиталя № 1165. Работала там моя мать, да и я иногда подрабатывал в высокой должности "подай-прими" внештатным санитаром "за похлебку". Однажды я получил от дежурной сестры задание: "Иди в офицерскую палату и напиши письмо танкисту с Украины. Да получше напиши, постарайся!"
Около палаты я увидел человека с забинтованной головой. Левая его рука кончалась культей чуть выше запястья, а из бинтов на правой торчали два пальца, кажется, мизинец и безымянный. Потрясло то, что он делал: зажимая в косяке двери пальцы, раненый всей тяжестью тела стремился согнуть их. А пальцы, очевидно, после долгого гипса совсем окостенели... От нестерпимой боли раненый страшно ругался сквозь зубы и падал лицом в подушку на подвинутую к дверям койку. Такая страшная лечебная гимнастика продолжалась, вероятно, долго, так как подушка была совсем мокрая...
Заметив меня, раненый спросил резко: "Тебе чего, хлопец?" Он лег на койку, закрыл глаза и велел взять в тумбочке полевую сумку с карандашом и бумагой. По неосторожности я рассыпал многочисленные ордена и медали. Награды к тому времени перестали быть диковинкой, не то, что в начале войны, но орден Суворова 3-й степени я увидел впервые. Его давали за полководческое мастерство только большим военачальникам.
Раненый беззлобно выругался: "Несчастливая это награда, а мы — летчики
— народ суеверный!" Я задал сразу два вопроса: "Почему — несчастливая? И при чем здесь летчики: ведь вы танкист?" "Это теперь я танкист, а раньше летал. А на орден посмотри сзади". И я увидел на металле "№ 13"!
Когда письмо было написано, он бегло посмотрел его, сердито отчитал за почерк и ошибки.
Обстановка в двухместной палате все это время была напряженной. И мне, мальчишке, нетрудно было понять, что отношения между соседями далеко не приятельские. Летчик резко упрекал молодого соседа за то, что тот попал в госпиталь по пьяной драке, ругал всех и вся в тылу. Сосед огрызался, сказал, что за такие слова можно попасть за колючку или в штрафбат...
Последние слова вызвали бурную, почти истерическую реакцию: "Тебе ли, тыловая крыса, пьяница, меня упрекать? Ведь это я первым начал войну с фашистами! Это я 18 июня сбил первый немецкий самолет! Это меня приговорили к расстрелу! Это я сбил второго фашиста 22 июня! Это мой приговор не отменен до сих пор, хотя я за него заплатил кровью!"
Обрубки рук обхватили голову, он уткнулся в подушку, сдавленно и хрипло застонал. Я стал быстро собираться. Вдогонку летчик крикнул мне: "Приходи еще, мне много писем нужно написать!"
Случилось так, что на это офицерское отделение в следующий раз я попал лишь через неделю или две. Знакомая палата была пуста: ждали эшелон с ранеными. Оказалось, что летчика-танкиста увезли в Москву, на пластическую операцию, чтобы из двух костей предплечья сделать подобие клешни.
Я вроде бы и забыл об этой встрече. Но когда через двадцать лет в книге Константина Симонова "Живые и мертвые" прочел о сбитом в канун войны фашистском самолете, даже вздрогнул! А ведь я встречал того летчика... И знал больше, чем написано в книге...
В те же шестидесятые годы замечательный писатель и человек Сергей Сергеевич Смирнов вел на Центральном телевидении цикл передач "Подвиг", в которых рассказывал о судьбах неизвестных и забытых героев войны. Это он написал книгу о героях обороны Брестской крепости, воскресив многих из небытия, и среди других — нашего соседа по дому Анатолия Александровича Виноградова, человека тихого и скромного, работавшего кузнецом на одном из вологодских заводов. Оказывается, с первого часа войны Виноградов стал начальником штаба обороны Брестской крепости.
Сам испытавший в жизни много горя и несправедливости, Виноградов просто потребовал от меня, чтобы историю летчика, первым начавшего войну, я немедленно рассказал Смирнову: "Ведь если приговор так и не отменен, какой груз давит на судьбу этого человека! Может быть, он сегодня больше других нуждается в помощи!" Не сразу, но я сделал это — сначала по телефону, а потом и подробным письмом.
Одно обстоятельство осложняло дело: я забыл фамилию героя. Помнилось, что она была украинская, и только...
Оставалось искать в архивах имя владельца ордена Суворова 3-й степени за номером 13.
Ответный звонок С. С. Смирнова прозвучал месяца через два: "Я буду называть фамилии, а вы меня остановите, если что-то вспомните". На третьей фамилии я закричал в трубку: "Он!" И сразу услышал облегченный вздох Сергея Сергеевича:"А я боялся, что где-то может быть ошибка! Нет, все правильно —Белогуб Николай Данилович. Именно ему принадлежит орден. Теперь срочно запросим Министерство обороны о его судьбе".
Военные хорошо знали писателя. Ответ не заставил себя ждать. Мы узнали, что Белогуб не сразу ушел из армии: он еще долго преподавал в танковом училище. Оказалось, что он переехал в Донецк.
На письмо Смирнова Белогуб ответил категорическим отказом от встречи. В его письме чувствовалась большая душевная боль сильной личности. Было ясно, что Николаю Даниловичу сегодня очень тяжело. И тогда в Донецк, бросив все дела, Сергей Сергеевич поехал сам.
Встретил его почти слепой человек, в дугу согнутый тяжким радикулитом. Каждое движение причиняло нестерпимую боль. Долго он не соглашался начать разговор.
Но у Сергея Сергеевича, тонко знавшего солдатские души, был свой ключик к таким ситуациям. Он убеждал людей в том, что будет говорить не столько о их личных судьбах, сколько об их поколении... И разговор состоялся, больше того, он затянулся на несколько дней.
Вызванные Сергеем Сергеевичем врачи лучшей донецкой клиники сделали новокаиновые блокады. Человек ожил, распрямился. Окулисты, только услышав имя писателя, сразу приехали на дом к герою, выписали лекарства и долгожданную путевку в офтальмологический институт, пообещали лучших результатов в лечении. Оказалось, человеку можно помочь!
Через месяц состоялась первая телевизионная передача о Николае Даниловиче Белогубе. Предупрежденный заранее, я с друзьями был у экрана. Коротко, по памяти перескажу судьбу героя.
Первый комсомолец в деревне. Первый тракторист. Первый доброволец на шахтах Донбасса. Курсант первого в Донбассе аэроклуба. Первый студент-отличник на кафедре танкостроения в Киевском политехническом институте. По партийному призыву — в авиационное училище. Сорок первый год летчик-истребитель Белогуб встретил близ границы с Германией.
Как специалиста с высшим образованием, его включили в комиссию по списанию на слом старых истребителей. Акт комиссии он подписывать отказался: считал, что пока не пришли новые машины, оставлять летчиков без техники нельзя. Местное начальство строго наказало строптивого летчика, а он написал личное письмо товарищу Сталину.
Увидев очередной эшелон, направляющийся в Германию, он сказал: "Сегодня мы их кормим зерном, а завтра они нас накормят свинцом". Нашлись доброхоты. Началось партийное разбирательство. Строгий выговор!
А война приближалась. Над аэродромом висели немецкие самолеты-разведчики. Приказ же был строг: "Не взлетать. Не поддаваться на провокации". Восемнадцатого июня Николай Белогуб заступил на боевое дежурство. Рация штаба почему-то молчала. Увидев немецкий самолет, он самовольно взлетел и решил посадить фашиста на наш аэродром. Маневр удался: на глазах всего аэродрома немец вынужден был приземлиться. Но в конце полосы он развернулся, дал газ и на бреющем полете стал уходить к границе. Догнал его Белогуб не сразу и в упор свалил на землю первой же короткой очередью. Упал самолет буквально в сотне метров от границы, да так, что виден был со всех сторон: и с нашей, и с немецкой. Никуда не спрячешь!
Арестовали Николая Белогуба тут же, на аэродроме, сразу после доклада начальству. Трибунал заседал двадцатого июня. Приговор — расстрел за провокацию к войне. 48 часов — на просьбу о помиловании, но он прошение подавать отказался. Зато все летчики полка послали телеграмму в Москву с просьбой сохранить жизнь Белогубу.
Утром в субботу, двадцать первого июня, в камеру к смертнику вдруг пришло высокое начальство, а с ними — штатский человек в шляпе. Его все внимательно слушали — "командовал парадом" он. Спросил: "Вы товарищу Сталину о самолетах писали?" — "Писал..." — "А вот о ваших подвигах товарищ Сталин еще не знает. Придется доложить! А теперь отправляйтесь домой, приведите себя в порядок, а в понедельник мы подумаем, расстреливать вас или нет..."
Потрясенный случившимся, Николай Данилович в тот же субботний вечер посадил в поезд на Москву молодую жену: не хотел, чтобы она переживала позор его расстрела.
Понедельника он так и не дождался. Ночевать в пустом доме не стал, уехал на аэродром и попал под первую же бомбежку. Штаб рухнул сразу, самолеты горели, взрывы перепахали взлетное поле. На чудом уцелевшей в этом аду машине он взлетел и весь свой боекомплект всадил в немецкий "юнкерс". Потом Николай Данилович скажет: "Если бы во мне в тот момент было меньше злости и больше расчета, я, вероятно, не одного, а трех — четырех мог сбить. Немцы действовали столь нагло и нахально, что даже и не думали об опасности. Это была моя самая простая победа в воздухе. Куда сложнее было дотянуть до соседнего аэродрома: бензин кончался, и горело все кругом".
Под первым бомбовым ударом сгорели и трибунал, и тюрьма, где он сидел, погибли многие его командиры и товарищи. Живые о приговоре не вспоминали. Своего "освободителя" в велюровой шляпе он больше не встречал. Летал почти ежедневно. Сбивал он, сбивали и его, но до осени ему везло. А в сентябре после тяжелого воздушного боя он посадил машину в полубессознательном состоянии: прострелили легкое. Госпиталь дал заключение: к летной работе не годен. Он самовольно вернулся в полк, стал начальником штаба. Пробовал летать, но во время сложного боя из-за перегрузки на крутых виражах горлом хлынула кровь. Он понял, что для авиации теперь не годится.
Из госпиталя поехал в Москву. Добился, чтобы его послали в танковое училище как профессионального специалиста по двигателям. Через год он уже командовал танковой бригадой, кажется, на Ленинградском фронте. О подвигах его танкистов "Правда" напечатала большой очерк. Иконостас орденов на его груди становился все богаче. Орден Суворова он получил за операции в районе Тихвина. И в тот же день шальной снаряд разорвался рядом, когда он выходил из командирского блиндажа. Тяжелые ранения в обе руки и в голову, контузия и новая длинная дорога по госпиталям.
Таково было содержание первой передачи С. С. Смирнова о Николае Белогубе.
Сразу после передачи я позвонил писателю. Все рассказанное в основном совпадало с тем, что хранила моя память с детства. Сергей Сергеевич предложил начать вторую часть передачи с "очной ставки": он хотел, чтобы в прямом эфире встретились мы с Белогубом. Теперь категорически возражал я: скромная моя роль в судьбе Николая Даниловича практически стремилась к нулю. Он, конечно, не мог помнить нашу мимолетную встречу: это для меня она была событием, а для него...
Но и здесь у С. С. Смирнова были свои доводы. "Десятки людей, как и вы, знают о сотнях неизвестных героев, но молчат, то ли что-то забыв, то ли боятся в чем-то ошибиться, то ли просто не понимают, что о героях должны знать все. Я расскажу о вас, а мне напишут другие. И, может быть, я опять смогу быть кому-то полезен. Таков уж мой долг, мой крест!"
На том и порешили. Но встрече не суждено было состояться. Следующая передача прошла без нас и много позднее. Я расскажу сначала о ее содержании, а уж потом — о горькой причине, по которой рухнула задумка писателя.
Так вот, даже став безруким, не пожелал сразу проститься с армией Николай Белогуб. Стал он преподавателем в танковом училище и ушел на инвалидность только через несколько лет после войны. Поступил на учебу в юридическую школу и стал судьей в Донецке. Славился своей принципиальной честностью и дотошностью в работе. Купил домик-развалюху на окраине с участком невозделанной земли и превратил его в цветущий сад. Телевидение показало, как Николай Данилович копает землю лопатой со специальным черенком, держа его под мышкой, как ловко подрезает ветки дерева искалеченными руками. Занявшись селекцией, он вывел сорт вишни, который соседи по улице так и называли "Белогубовка" за необыкновенно сладкие и крупные ягоды.
Но однажды в суде слушалось дело военных преступников, полицаев, расстреливавших коммунистов и евреев в лагере под Донецком. Подробности дела настолько тяжело подействовали на судью, что случилось несчастье: прямо в зале суда он потерял зрение. Сказалось ранение в голову.
Контузия напоминала все чаще изнуряющими головными болями. Ночами спать не давали фантомные боли в культе. Ко всему добавился злой радикулит. Какое мужество нужно было иметь человеку, чтобы достойно переносить все мучения, физические и моральные! О боевых и жизненных подвигах окружающие быстро забыли. К тому же еще не складывались отношения с родственниками, больно насмехавшимися над его прошлым...
И вот в жизнь Николая Белогуба вошел Сергей Сергеевич. Еще до первой передачи появились спасители-врачи. А наутро после передачи к нему приехали секретари обкома, представители исполкома, пионеры пришли строем с барабаном и знаменем. Через несколько дней из Киева прикатила бригада телевидения. Поток телеграмм и писем с адресом:"Донецк. Белогубу" удивил почтальонов. Нашлись друзья-фронтовики, соседи по госпитальным койкам...
Больше того! Страна готовилась отметить 20-ю годовщину со дня Победы. Был подготовлен проект Указа о присвоении звания Героя Советского Союза двадцати участникам войны. Был в этом проекте и Николай Данилович Белогуб. Об этом мне рассказал С. С. Смирнов.
Остро переживал Николай Данилович крутую смену в своей судьбе. Целыми днями он беседовал то с журналистами, то с детьми, то с приезжими друзьями...
Больной организм не смог долго вынести такого напряжения. Опять — головные боли, началась депрессия... Вернувшись с базара, жена нашла записку:"Прошу никого не винить, но у меня больше нет сил переносить достойно физические мучения..." Николая Даниловича не стало!
Тяжелее других случившуюся трагедию переживал Сергей Сергеевич Смирнов. К великому сожалению, ни Николай Данилович, ни его жена не сказали о глубоких депрессиях, преследовавших человека уже ряд лет. Ведь и здесь можно было хоть чем-то помочь... И сам Сергей Сергеевич слег с тяжелым сердечным приступом. С ним лично мне так и не удалось больше встретиться, но в последнем телефонном разговоре он просил меня написать о нашем герое.
Кто-то сказал, что воспоминания легче писать тогда, когда память уже начинает отказывать... Может быть, есть неточности и в моем рассказе. Возможно, живущие в Вологде ветераны госпиталя №1165 что-то добавят к этим воспоминаниям.
Тем же, кто захочет, рекомендую посмотреть газету "Правда" от 8 мая 1965
В указах о новых Героях к 20-летию Победы вы найдете только восемнадцать фамилий.
Мой рассказ — дань памяти девятнадцатому.
Кто был двадцатым, мне неизвестно. Может быть, кто-то вспомнит?

АДВОКАТСКИЙ ВОПРОС
ИЛИ "ВОТ ТАКАЯ БЫЛА МУЗЫКА..."

"Все споры разрешает не война.
Как пережиток варварской эпохи,
А Человек, чья мысль и речь сильна.
Чье сердце откликается на вздохи."
И. Северянин

Давно стало литературным штампом выражение "Книга жизни". Но если пишется книга, то следует подумать и об иллюстрациях.
Тяжелые послевоенные годы рисуются в памяти в черно-белых тонах. Редкими яркими иллюстрациями в книге жизни моего поколения были встречи с интересными людьми и их судьбами, встречи, влиявшие на наше миропонимание. Расскажу о первых встречах с иностранцами. Это были немецкие пленные, появившиеся в Вологде в самом конце войны и сразу после Победы.
Многочисленные колонны пленных сначала провели под конвоем по улицам и площадям Москвы, затем посадили в эшелоны и развезли по лагерям. Первые колонны пленных шли по Вологде строем под командой своих офицеров. Шли аккуратно выбритые, подтянутые, в чем-то даже стремившиеся сохранить и продемонстрировать свое достоинство. Пели немецкие песни. У кого-то можно было видеть маленькую губную гармошку. Вокруг шагала многочисленная охрана в форме войск НКВД.
А потом началась повседневная тяжелая работа. Пленные разгружали баржи с лесом, вручную пилили на доски сырые бревна. Сначала строили жилье для себя, затем появились на всех вологодских стройках. Недолго ходили они строем. С Победой исчезла охрана: группы грязных и оборванных пленных на работу сопровождали бабушки из домоуправлений, расписывавшиеся за них в каких-то журналах, как за полученное имущество...
Жилось в ту пору всем тяжко и голодно. Помню, как на крышке стола студенческой аудитории прочел четверостишие:

Я на голод не в обиде. 
Хоть не ел уже три дня: 
Кто-нибудь на белом свете 
Пообедал за меня.

Многие годы спустя в разговоре с поэтом-фронтовиком Сергеем Орловым я случайно узнал, что эти горько-шутливые строки написал он в бытность студентом Вологодского пединститута.
Понятно, что пленным жилось не слаще, чем победителям. Освоили они все мыслимые и немыслимые строительные профессии. Порой дело доходило до курьезов: пленные сами искали себе подработки. Однажды к директору нашей школы пришли два пожилых немца и предложили расписать стены актового зала. Поскольку школа не могла платить им деньги, сошлись на том, что выполнят они работу "за обеды и ужины, плюс по буханке хлеба в день каждому". Долго их рисунки явно скромного любительского достоинства украшали зал.
В разгар лета 1946 года я взглянул на пленных другими глазами. Однажды в нашем доме собрались мои одноклассники и попросили маму поиграть для них на пианино. Зазвучали популярные в те годы мелодии — вальсы Штрауса, полонез Огинского, аккорды первого концерта Чайковского.
вили мы на первом этаже, и в какой-то момент я почувствовал шорох за открытым окном. Оказалось, там стоял молодой паренек — пленный: он с робкой улыбкой слушал музыку. Мы пригласили его в дом и, упражняясь в своем скромном немецком языке, скоро поняли, что перед нами студент берлинской консерватории — пианист, лауреат каких-то конкурсов. Огрубевшие руки его были в глине и извести. Прежде чем сесть к инструменту, он долго и старательно мыл их, тер пемзой. Не менее долго он не мог поднять с колен свои руки к клавиатуре. А подняв, вдруг заплакал...
Потом он сбивчиво объяснял нам, что не нацист, что даже не воевал, так как всю войну имел бронь от призыва, а форму на него надели за месяц до падения Берлина.
Расчувствовавшаяся мать накормила парня, чем Бог послал. Через день он появился снова. Играл уже больше часа. Слушать его собрались все соседи. Так продолжалось некоторое время. Но однажды вместе с юношей пришли еще двое пленных. Рыжий верзила сидел и слушал молча, а уходя, не попрощался, как другие, а что-то недовольно буркнул сквозь зубы. Назавтра "наш" немец извинился и сказал, что рыжий — фашист и был очень недоволен, что его привели в дом к евреям...
"Воистину, горбатого могила исправит!" — сказала мама, а мне наказала, чтобы немцы-пленные в наш дом больше не приходили. Ее тоже можно было понять: старшая сестра матери Нина, солистка Рижской оперы, со всей семьей погибла в концлагере Саласпилс.
Кстати сказать, к судьбе немецкого юноши-пианиста мама имела отношение и в дальнейшем. К ней обратился один из высоких вологодских военных чинов с просьбой подыскать педагога-пианиста для дочери. "Зачем далеко ходить? Есть среди пленных блестящий пианист, и лучшего педагога в Вологде трудно сыскать!" - сказала мама. С немецким педагогом девушка занималась около года и весьма продвинулась в мастерстве. Думается, что и для молодого музыканта такая работа была больше по душе, чем профессия каменщика и штукатура. Я иногда встречал его в городе чисто одетого. Завидев меня, он издали приветливо улыбался. Но так и не узнал "наш" немец, кто составил ему в столь трудный момент счастливую протекцию.
Образ немца-врага в сознании народа после войны размывался не сразу и не у всех. Помню, после войны на вологодском стадионе "Динамо" вместо дальней трибуны около пруда была танцплощадка. Танцевали там под духовой оркестр. Но летом 1946 (или 47 — точно не помню) там появилось нечто новое: заиграл оркестр, который по нынешним меркам мог бы называться, вероятно, симфоджазом, зазвучали новые модные танцевальные ритмы. Молодежь сразу перекочевала с других площадок на "Динамо". Поговаривали, что среди плененных в конце войны оказался чуть ли не полный состав оркестра Берлинского радио, призванный в армию Гитлера по приказу о тотальной мобилизации накануне краха. И оказался тот оркестр в Вологде.
Но вскоре на площадку вернулись наши духовики. Нашлись люди, написавшие "куда следует" о том, что советской молодежи плясать под фашистские дудки негоже. Вот такая была музыка...
Конечно, были среди пленных и убежденные нацисты, вроде того рыжего, что заходил к нам с пианистом. Помнится, одному из моих друзей попал немецкий офицерский фонарик: его принес отец парня, работавший в охране лагеря. Когда батарейки иссякли, мы извлекли вместе с ними со дна фонарика маленький портрет Гитлера, аккуратно завернутый в тонкую бумагу. Вера в фюрера прочно сидела в иных головах, настолько прочно, что некоторые ее исповедуют и по сегодня, да и не только в Германии...
А портретик тот ребята расстреляли! Да-да! Именно — расстреляли! У одного из нас была мелкокалиберная винтовка. Всей мальчишеской компанией пошли в пригородную рощу Кирики-Улиты и там стреляли в портрет с разных расстояний до тех пор, пока от него не остались одни ошметки.
Когда мы рассказали отцу об этом "расстреле", он после короткого молчания спросил: "А могли бы вы стрелять так же, если бы перед вами был не портрет, а сам Гитлер?" "Конечно!" — хором воскликнули мы все. "Ну, а если бы перед вами оказался не портретик, а владелец фонарика, могли бы вы стрелять? « Мы не были готовы к такому вопросу, тем более, к ответу на него.
Отец задал вопрос и медленно вышел из комнаты, а мой самый близкий друг Мирком Шекун после долгого общего молчания с каким-то восхищением произнес: "Вот что значит быть адвокатом! Всего один вопрос!..."
Как жаль, что наше поколение над многими вопросами задумывалось позднее, чем следовало...

«ВВЕДЕНИЕ В СПЕЦИАЛЬНОСТЬ»

"Только тот урок можно хорошо выучить, 
который доставляет удовольствие."
Талмуд.

Хотя моя мать была учителем, сам я об учительстве не помышлял. Перед окончанием школы весной 1947 года пригласила меня в свой кабинет Александра Ивановна Мухина и неожиданно то ли спросила, то ли предложила: "А может быть, тебе стоит поступить в Вологодский педагогический институт?"
До сих пор не понимаю, что такого "педагогического" она во мне тогда разглядела! Был я не блестящим учеником, хотя мог вроде бы претендовать на медаль. И поведением не отличался примерным, хотя озорником и проказником не слыл. И у ребят не пользовался особым авторитетом лидера, хотя имел многих хороших друзей.
Сама мысль о "педе" меня даже испугала. Я совершенно искренне ответил: "Не пойду! Мало, что ли, вы со мной повозились? А теперь хотите, чтобы и я с другими так же мучился? Я же не смогу так, как вы...".
Столь же неожиданно, мне даже показалось обиженно, Александра Ивановна прервала разговор и занялась бумагами. Я извинился, попрощался и направился к двери. Вдогонку, не поднимая головы, она сказала: "Подумай!"
Через много лет, когда Александра Ивановна уходила на пенсию, она, вероятно, вспомнила тот разговор. Прощаясь с коллективом, на последнем педсовете она сказала: "Я счастлива тем, что многим из вас смогла помочь стать хорошими учителями, а кого-то и привела на этот путь". И посмотрела на меня с едва заметной улыбкой. К этому времени я уже утвердился в роли учителя.
Так что же было между этими двумя разговорами?
После школы я поступил в Московский институт тонкой химической технологии — МИТХТ. Один год учебы в нем дал мне очень многое. Я окунулся в совершенно новый мир — мир ученых, мир искусства, мир спорта, наконец, в незнакомый мир студенческого общежития. Соблазнов в этих мирах оказалось так много, что на учебу почти не оставалось времени. Поэтому и успехи мои на первых сессиях оказались скромными, несмотря на то, что учили нас выдающиеся ученые и педагоги. Лекции по химии читал академик Лебединский, громогласно заявивший с кафедры, что он каленым железом вытравит из нас все, что мы вынесли из школы. Но студенты быстро поняли: строже всего он спрашивал за ошибки из школьной химии.
Физику читал профессор Антоний Болеславович Млодзеевский — человек и вовсе легендарный: кроме того, что он заведовал кафедрой молекулярной физики в МГУ, он еще дирижировал симфоническим оркестром Московского Дома ученых, устраивал в институте выставки своих картин. Был он к тому же и научным редактором всемирно известной "Занимательной физики" Я. И. Перельмана.
Первый час лекции, как правило, Антоний Болеславович очень популярно, на опытах, а иногда и на пальцах объяснял физический смысл явлений, а на втором часе все то же оформлял на доске в виде математических выкладок. Начиная в верхнем левом углу, он заканчивал записи со звонком в правом нижнем. Ни сантиметра пустого места, ни минуты задержки. В этом был еще один его педагогический фокус.
А фокусы и головоломные задачи он любил. Случилось так, что я "вошел в конфликт" с ассистентом, который вел физический практикум. В итоге он восемь раз выгонял меня с первого полузачета и, наконец, подал в деканат докладную о моем отчислении. Раз в семестр консультацию по физике проводил сам профессор. Антоний Болеславович предлагал занимательные задачи и вместе со студентами их анализировал. И тут пришла мне в голову идея, как можно упростить решение задачи. Выслушав мое предложение, профессор искренне обрадовался, похвалил и потребовал "матрикул" — так он называл студенческую зачетку. Когда он выставил мне за семестр отличную оценку, в аудитории раздался шумок. "Чем я вас обрадовал, господа студенты?" —спросил профессор. Староста курса сказал, что этой пятеркой он спас меня от исключения из института. Узнав о конфликте с нашим ассистентом, Антоний Болеславович коротко бросил: "Можно пренебречь...". И тем закончил разговор.
Высшую математику читала тоже легендарный педагог Ольга Николаевна Цубербиллер, по задачнику которой училось студенчество всей России. Маленькая, щупленькая старушка с неожиданно мощным басом иерихонской трубы совершенно блестяще объясняла самые сложные разделы курса, а на экзаменах была великим либералом. Тем не менее математику я сдал плохо: математика всегда требует систематических занятий, а системы-то мне и недоставало.
Доцент Ханютин в курсе "Начертательная геометрия" часто приводил соб-
ственные методы геометрических построений. На экзамене мне досталась задача "... по методу Ханютина". Я же знал только то, что было в стандартном учебнике. Он поставил "пять" и тут же объяснил отличия своего метода. Будто извиняясь, он сказал: "Я ведь все это изобретаю не просто для удовольствия, а для того, чтобы вам было проще понять, а потом и использовать. Не правда ли, так проще? Но вы молодец, справились с тем, что труднее..." От такой похвалы я густо покраснел: стало стыдно, что прогуливал его лекции.
Самобытные и яркие типажи педагогов Московского института тонкой химической технологии остались в памяти всех студентов и потом не раз служили нам некими эталонами сравнения.
А потом я заболел, оформил академический отпуск и вернулся домой. Болтаться без дела было скучно, и я стал посещать лекции в Вологодском педагогическом институте, где училось много моих друзей. Постепенно я так втянулся, что возвращаться в Москву не захотел. Перевод в Вологду мне оформили задним числом.
Поначалу привлекали меня в пединституте вовсе не педагогические дисциплины. Химические лекции бывшего доцента МГУ Софии Соломоновны Норкиной, только что вернувшейся из сталинских лагерей, увлекали не только содержанием, но и блестящей формой, железной логикой и глубокой культурой. София Соломоновна так умела построить личные отношения со студентами, что любой из нас не мог себе позволить обидеть ее плохим ответом.
Ассистент Нина Александровна Пахарева как бы жила идеей научить всех студентов неорганической химии. Для этого она не жалела ни сил, ни времени. Помню даже, как мы сдавали зачет в ночь под Новый год, когда в институтском зале уже гремела музыка. После занятий Нина Александровна мастерски играла вместе с нами в волейбол. Уважали ее студенты глубоко и искренне. Вероятно, в институте не было другого такого работника, у которого бы в трудовой книжке было записано столько поощрений.
Анатомия в изложении профессора Николая Александровича Чулкова казалась нам едва ли не главным предметом. Был он несколько сух и немногословен в общении, предельно требователен и справедлив в оценках. Любил работать с мужчинами, а потому мои однокашники пошли в его кружок, а потом и в аспирантуру...
Зоологию читал доцент М. А. Зехнов. Его рассказы о животном мире были интересны, но в моей памяти осталась только описательная часть курса. Теоретические проблемы мы стали лучше понимать тогда, когда на кафедре появился профессор Павел Викторович Терентьев. Его, доктора биологических и кандидата физико-математических наук, проректора Ленинградского университета, сослали в Вологду, обвинив в низкопоклонстве перед заграницей за то, что книга Павла Викторовича "Лягушка" впервые была издана в Канаде, а не у нас, где многие годы рукопись валялась без движения по издательствам. Вологда и в те годы для многих оставалась подмосковной Сибирью.
Чета Авдошенко начинала свою педагогическую карьеру в Вологодском пединституте на нашем курсе. Наталия Дмитриевна вела занятия по исторической геологии. В моей памяти — пора, когда эта милая молодая женщина только разрабатывала свои учебные курсы. Казалось, что она немного стесняется своих студентов, а потому даже улыбается реже, чем ей самой хотелось бы...
Хотя динамическая геология с ее минералогической частью мне, химику, была больше по душе, но и историческая — с ископаемыми чудовищами — в изложении Наталии Дмитриевны не могла оставить нас равнодушными. Только вот я никак не мог запомнить, что следовало за чем: то ли палеозой за археозоем, то ли мезозой... Зато хорошо запомнил: триас, юра, мел — но только после того, как на практическом занятии Наталия Дмитриевна даже обиделась: "Ну, неужели это так трудно?» 
Видит Бог, первый вопрос я знал прилично, а ответ на второй привел в уныние не только меня, но и Наталию Дмитриевну: я все ответил правильно, но очень коротко, поскольку пересказал экзаменационную программу, добавив к каждой ее строчке по паре слов. Наталия Дмитриевна проявила максимум доброжелательности, попытавшись задать какие-то дополнительные вопросы. Но я и тут не смог блеснуть знаниями... Тогда-то и была произнесена фраза, запомнившаяся на всю жизнь: "Ну, хватит! Еще один вопрос, и я не смогу поставить Вам даже четверку!".
Мы до сих пор очень дружны с прекрасным человеком Наталией Дмитриевной. Когда вспоминаем старые годы, тот экзамен, оба смеемся, но я почему-то еще немного и краснею...
Так уж случилось, что больше привлекали меня на первых курсах химия и биология, а к ботанике я относился прохладно. Когда же мы поехали на полевую практику в Молочное, нашим руководителем оказался новый преподаватель кафедры Алексей Кондратьевич Авдошенко. Демократичность характера этого человека мы оценили с первого же дня. После первой недели поняли, насколько он эрудирован в ботанике: в комнате общежития он рассказывал нам столько интересного о растениях, о своих наблюдениях в природе, что мы сидели "развесив уши".
После долгих вечерних "посиделок" чертовски хотелось утром поспать. А вставать нужно было рано... Без десяти восемь к нам в комнату стучался Алексей Кондратьевич: "Молодые люди! До занятий осталось десять минут. Чайник вскипел. Заварка — на столе". Мы не могли не оценить такую отцовскую заботу о нас!
А тут еще подвернулся день рождения одного из нас. И пошли мы в Молочненское кафе, располагавшееся на верхнем этаже старой церкви. Взяли на троих бутылку вина, а когда она подошла к концу, в дверях кафе появился Алексей Кондратьевич. Смущение наше было понятным... Он осведомился: "По какому поводу праздник?". Сказали. Алексей Кондратьевич отошел, а потом вернулся еще с одной бутылкой, чтобы поздравить новорожденного...
Послал однажды меня Алексей Кондратьевич нарезать веник для уборки комнаты. Я нарезал веток, сложил, перевязал шнурком, принес, но очень смутился от одного взгляда, который бросил Алексей Кондратьевич на "творение рук моих".
Не сказав ни слова, он вышел из аудитории и скоро вернулся с таким веником, что можно было его выставлять как произведение искусства. И мне захотелось научиться... Веник этот оказался чем-то большим, чем просто веник... Нужно быть хорошим педагогом, чтобы ученикам захотелось подражать тебе. Это я понял позднее и выписал в свою "Педагогическую тетрадь" слова из книги Тадеуша Катарбинского: "Нет обучения без подражания!" 
Много лет мы принимали с Александром Кондратьевичем государственные экзамены. После каждого из них он подводил "средний балл", называя его "коэффициентом мизантропии". Очень характерно, что для него этот средний балл не был "коэффициентом либерализма"...
Удивительным было и то, что о трудных дорогах войны Алексей Кондратьевич вспоминал вслух не очень часто. Даже в старости он больше любил жить настоящим, а не воспоминаниями о прошлом.
Серьезно в институте было поставлено изучение общественно-политических дисциплин. Историю ВКП(б) преподавала нам дама, редко вынимавшая изо рта "беломорину". Была она типичным партработником своего времени. Лекции читала четко, не оставляя и тени сомнения в своей правоте. Вопросы ставила отточенные, ответов требовала конкретных и "...никакой отсебятины!" Я благодарен ей за то, что она научила нас конспектировать книги.
Уж не помню, за какие грехи меня на втором курсе сделали редактором институтской стенгазеты. А в партбюро этим сектором руководила та самая дама с "беломориной".
К очередной Октябрьской годовщине я решил взять интервью у старого вологодского большевика Евгения Максимовича Шекуна. Был он в революцию рабочим ВПВРЗ, был членом Губкома большевиков, но потом запил горькую и ко времени интервью трясущимися руками с помощью жены перетягивал дома старые пружинные матрасы.
Мне удалось застать его в редкие минуты трезвости, и он рассказал о днях революции в Вологде многое такое, о чем мы вовсе не слыхали. В конце беседы он горько заметил: "Зачем записываешь? Все равно не опубликуют... Кому это нужно? Моих товарищей нет в живых, кто-то теперь на Колыме, а я за свою судьбу заплатил водкой!" Я не понял тогда двусмысленности его самооценки, в пылу юношеской запальчивости заверил, что непременно опубликую все, о чем услышал.
Когда газета вышла, я получил в партбюро такую взбучку, какую теперь и представить трудно. Наша "партийная кураторша" чуть не кричала на меня: "Где вы отыскали это ископаемое? А вы уверены, что среди упомянутых им лиц нет меньшевиков? А где гарантия, что и сам он не участвовал в оппозициях? Ведь среди этих старых большевиков половина оказалась врагами народа! Вы упомянули вологодских эсеров, а знаете ли вы, что все архивы партии эсеров находятся в спецхране?".
А я тогда даже и не знал, что такое "спецхран". Статью приказали вырезать. Таким был первый урок политической цензуры. Но он имел для меня и другое значение: кажется, именно тогда я и заинтересовался вологодским краеведением, стал собирать в памяти то, что по условиям времени нельзя было публиковать.
На третьем курсе вместе с группой студентов-активистов меня приняли кандидатом в члены партии. Дали испытательное поручение — вести занятия кружка по истории партии на швейной фабрике. В кружке этом числилось полтора десятка смазливых швей-мотористок почти такого же возраста, как и я. На меня они посмотрели на первом занятии, как на чудака...
На одном из следующих занятий при всей серьезности политучебы тех времен пригласили на танцы, а потом и на день рождения одной из моих слушательниц. Ушел я из общежития с большим трудом..., но взаимопонимание было достигнуто. Почти каждое занятие контролировалось всякого рода посетителями. После короткого визита следовало: "Продолжайте в том же духе". Но на одно из занятий пришел журналист из центральной газеты и стал свидетелем такого эпизода. Рассказывая о стачке иваново-вознесенских ткачей, одна из девушек сказала, что ею руководил передовой рабочий-стахановец Петр Моисеенко. Сработал стереотип мышления: для девчонки само слово "передовой рабочий" ассоциировалось со словом "стахановец", и было ей невдомек, что появились стахановцы в середине тридцатых годов, а стачка была еще в революцию пятого года... Я корректно поправил ошибку, сказав, что все члены нашего кружка — передовики-стахановцы, и это высокое звание они с удовольствием мысленно делят с пламенным революционером давних лет. (Впрочем, я уже и не очень помню ту пышно-словоблудную тираду). Вскоре в высокой партийной газете появилась статья, где в качестве примера педагогического мастерства молодого пропагандиста приводится именно этот случай.
В партийном бюро меня поздравляли "на полном серьезе", а в комитете комсомола — "качали воду"... Когда же я шутя рассказал отцу о таких различных реакциях, он, по своему обычаю, задал только один вопрос: "А ты не задумывался о причинах столь разного восприятия одного и того же факта?" Пришлось задуматься.
В том же году кандидатская карточка спасла меня от неприятности, грозившей обернуться трагедией. Из-за болезни я очутился в санатории на Днепре под Черкассами. В день заезда в палате мы поселились вчетвером: три работника обувных артелей и я — студент. Для знакомства пошли в ближайшее кафе. Рассчитался за всех один. На другой день — другой. Когда рассчитался я, то понял, что оставшихся денег у меня хватит только на обратную дорогу. Дальше я отказался пировать с соседями даже за их счет, а были они при больших деньгах. Однажды подгулявшая компания стала приставать ко мне: "Брезгуешь пить с нами?" Тут и я не сдержался: когда на меня замахнулись, я ударил первым. На мое несчастье, в дверях оказалась дежурная медсестра. Она тут же доложила о драке дежурному врачу, появился милиционер и отвез меня в кутузку. Оформили уголовное дело. Соседи и медсестра дали свидетельские показания. Это грозило тремя годами тюрьмы.
Отправляя дело в суд, следователь спросил, где моя кандидатская карточка. А я ее сдал накануне в местный райком на хранение. И тогда меня послали за ней, полагая, что без документов и денег я не сбегу. В райкоме я пробился к первому секретарю и как на духу рассказал всю историю. Меня слушал фронтовик с обожженным лицом танкиста или летчика. Я видел в госпиталях такие лица.
Выслушав, он вызвал инструктора, приказал коротко повторить. "Поезжайте и разберитесь. Если он соврал хоть слово, пусть судят по всей строгости". Я очень огорчился: кто же мог подтвердить мой рассказ, опровергнуть написанное в деле? Казалось, мышеловка захлопнулась. В санаторий добрались только к вечеру, зашли в нашу палату. То, что мы там увидели, спасло меня. Стол, полный бутылок, на постели в сапогах валяется смертельно пьяный сосед, другой не может встать со стула, третий сразу полез в драку. Пили в палате второй день подряд.
Во избежание конфликта меня тут же отправили в больницу: я и в самом деле сильно простыл на полу милицейской камеры. Компанию эту из санатория выписали. Когда я в конце лечения пришел в райком за кандидатской карточкой, меня вызвал к себе секретарь. Моралей не читал: "Надо знать, с кем пьешь! Запомни!" И резко выгнал из кабинета. Настоящие люди в любых кабинетах остаются людьми. Урок этот был для меня жестоким. Я его запомнил.
Если вновь вернуться в институт, то следует признаться, что "умных преподавателей по педагогике и психологии слушал я невнимательно". Почувствовал я это на педпрактике, где руководителем оказался мой ровесник — ассистент кафедры педагогики Борис Тимофеевич Лихачев.
В последний год моей учебы в институте появились три блестящих выпускника педфакультета Московского государственного педагогического института: Игорь Кон, Артур Петровский и Борис Лихачев. На их неординарные занятия потянулись студенты, которые раньше просто игнорировали педагогику. А там обсуждалось совсем не то, что мы слышали на лекциях. Там можно было спрашивать и говорить, не только соглашаться, но и возражать. Уроки мои Борис Тимофеевич разбирал по косточкам совсем не так, как мы к этому привыкли. Вероятно, тогда я понял, что без психологии педагогика теряет свою научную основу. Пришлось опять браться за книги. А молодые педагоги Кон, Петровский и Лихачев стали с годами академиками. Жаль, что в Вологде они поработали недолго.
Конечно, были в институте и такие преподаватели, которые мало что нам дали или вовсе нас не устраивали. Но, как говорится, «об ушедших - или хорошо, или ничего».
Настало время получать трудовую книжку. На первой ее странице было записано: «Принят на работу учителем химии в Вологодское музыкальное училище».

НУЖНА ЛИ МУЗЫКАНТАМ ХИМИЯ?

"Химия — это область чудес".
Савва Морозов

Первая ступенька моей педагогической карьеры — год работы учителем химии в Вологодском музыкальном училище — была маленькой, но я бы сказал, забавной. Меня, студента четвертого курса, пригласил на работу директор училища, обаятельнейший человек Илья Григорьевич Гинецинский. Там же мне оформили трудовую книжку.
Ох, и интересная это была работа! О каком преподавании химии могла идти речь? Нужна она была пианистам и скрипачам, баянистам и духовикам, певцам и дирижерам-хоровикам, как рыбкам — зонтики! Понял я это быстро. Но урок есть урок. И я стал тщательно готовиться, перерывать кучу литературы, чтобы рассказать студентам занимательные эпизоды из истории науки, из биографий видных химиков-музыкантов Бородина и Ньюлендса. Многие мои рассказы были посвящены драгоценным и поделочным камням: я нашел тогда весьма редкое издание книги А. Е. Ферсмана "Самоцветы России" и с удовольствием пересказывал ее на уроках. Обсуждали мы легенды о лаках и клеях замечательного скрипичного мастера Страдивари, о том, как получают канифоль, о красках старых мастеров живописи, об особенности кирпичной кладки с добавкой яиц в известь, о целебном и губительном действии многих химических веществ. Наконец, много времени уходило на примеры из книги "Химия в быту".
Короче говоря, на моих уроках было интересно. Быстро прекратились массовые прогулы, утихли посторонние разговоры на уроках (это — если не считать того, что я сам вел беседы, весьма далекие от учебных программ...). Очень строгая и требовательная завуч училища Антонина Ивановна Паникарова, посетив один из моих уроков, как-то двусмысленно хмыкнув носом, с улыбкой в уголках глаз, строгим голосом сказала: "А я и не знала, что ваша химия — такая интересная наука!" Больше за весь год нас никто и не потревожил.
Училище помогло понять, что люди любят слушать только то, что им понятно, интересно или очень нужно... И жаль было, когда через год химию вовсе изъяли из учебного плана.
Преподавать в училище было приятно и даже лестно еще и потому, что здесь училась моя мама. Многие педагоги знали меня ребенком, внимательно следили за моими первыми педагогическими шагами, и я не мог позволить себе работать плохо!

СТУПЕНЬКА ВТОРАЯ - "НЕТ! НЕ ШАРАМЫГА!"

"Легко учить того, кто хочет учиться".
Из письма А. И. Мухиной.

После окончания пединститута в 1954 году меня хотели послать директором вечерней школы в Великий Устюг. Звали эти школы ШРМ, а в народе иногда "шарамыгами". Но если говорить серьезно, то такое обидное название мало подходило к вечерним школам, какими они были в середине пятидесятых годов.
Из-за перенесенной незадолго до того болезни в Устюг я не поехал, а очутился учителем химии и биологии вечерней школы № 1 Вологды. Занимала она верхний этаж Первой мужской школы у Красного моста, и горел там свет в окнах с вечера и почти до полуночи. Обе школы дружно сосуществовали в одних и тех же классах. Главным отличием от нынешних школ было то, что учились в ШРМ в большинстве своем те люди, кто не смог получить образование из-за войны, послевоенной разрухи и нищеты. Они знали, зачем пришли в школу, и готовы были к большому напряжению.
Умными и многоопытными были руководители школы — "два Василия ", как их звали за глаза. Директор — Василий Григорьевич Воробьев был раньше партийным руководителем высокого ранга, отличался прекрасными организаторскими способностями, требовательностью в работе, четкостью в оформлении документов. Вместе с тем он умел разговаривать по душам и с учителями, и с учащимися, пользовался у них не просто уважением, но и любовью. Но мог он быть и чрезвычайно жестким в своих суждениях человеком: тогда с ним спорить было трудно.
Была у Василия Григорьевича одна, если можно так назвать, "генеральная идея", которую он постоянно повторял на педсоветах, стремясь донести до каждого учителя, особенно до молодого, начинающего свою педагогическую карьеру. Он считал, что в его вечерней школе не может и не должно быть неуспевающих учеников: "У нас ведь школа не всеобщая обязательная... Сюда приходят люди, желающие получить аттестат зрелости. И мы обязаны им помочь в этом". Консультационные занятия с теми, кому программа давалась с трудом, затягивались до половины летних каникул.
Продолжая свою мысль, Василий Григорьевич говорил: "Это полбеды, если ученик не успел выучить материал к уроку! Беда будет, если мы его плохо будем учить!" И тут в его голосе появлялся металл, а с лица исчезала привычная добрая усмешка. Заранее становилось жаль того, на кого падет упрек в нерадивости: пощады тому не было! Случалось же такое редко: в школе был хорошо устоявшийся дружный коллектив.
Человеком другого склада был завуч — Василий Васильевич Паничев. Небольшого роста, коренастый, лицо спрятано за большими, массивными очками, движения быстрые и даже суетливые. Он все время куда-то торопился...
Но это только так казалось. На самом деле Василий Васильевич был очень вдумчивым и опытным учителем учителей. Казалось, он знает прекрасно не только свою любимую химию, но и все школьные предметы, одинаково глубоко анализирует уроки физики и истории... Только на уроки иностранных языков ходил редко: "Что я там могу советовать учителю? А для галочки — не хочу, да и времени жалко". Учеников он знал по имени и фамилии, кажется, всех, но уж слабых и лентяев — это точно! В черной его тетради, с которой он не расставался всю жизнь, каждому классу отводилась своя страница, где значились те, кто нуждался в помощи или контроле. Тандем "два Василия" работал четко и дружно, поддерживая школу в постоянном рабочем ритме.
Началась моя педагогическая работа в школе с того, что уже на второй день, не сговариваясь, оба руководителя пришли ко мне на урок. Я же растерялся и провалил урок настолько, что и вспомнить стыдно. Расстроенный ужасно, я готов был к заслуженному разносу. Но Василий Григорьевич лишь спросил: "Вы сами-то уроком довольны?" Я только тяжело вздохнул. А Василии Васильевич предложил: "Давайте не будем его обсуждать, дадим недельку осмотреться, а потом еще раз (и не раз!) посмотрим". С тем и разошлись, а я остался мучиться стыдом: "Испугался, а кого больше — учеников или администраторов — и сам не понял!" Позже об этом уроке в школе мне никто не напоминал.
Зато я на весь год попал "под колпак" к Василию Васильевичу: редкий день не приходил он ко мне на уроки, подробно анализировал достоинства и недостатки каждого их этапа.
Часто он приглашал меня и других учителей до работы, учил определять и четко реализовывать главную задачу уроков, правильно распоряжаться рабочим временем, рационально сочетать новый материал с повторением, выверял с нами каждую строчку конспектов.
В его завучевской манере было такое: он заранее предупреждал, что в такой-то день придет только на опрос, и просил заранее предупредить тех, кто должен отвечать. Чаще это были фамилии из его черной тетради. Так он контролировал не только меня, но и своих подопечных учеников. А дальше он спешил в другой класс — посмотреть, как организована самостоятельная работа на уроке. Успевал он делать очень многое.
Вполне понимая, что работающему человеку на выполнение домашних заданий времени не остается, "два Василия" требовали обучать ребят на уроках. Написал я слово "ребят" и подумал: а ведь там-то в классах рядом с ребятами сидели такие дяди и тети, что порой были старше учителей. Именно им было труднее учиться.
Вторая педагогическая идея "двух Василиев" была в то время — время "обязательных государственных программ и единых требований" — в чем-то даже крамольной. Они убеждали нас, что учить "вечерников" следует не всему подряд, а, в первую очередь, тому, что им в жизни нужно. А помогать, в первую очередь, следует тем, кто хочет учиться. Мне предложили много дополнительных уроков для тех, кому предстояло сдавать химию в вузе, а рядом историки обсуждали свои проблемы прямо в кабинете директора, литераторы писали дополнительные сочинения. По ряду же индивидуально мало значивших предметов оценки ставились, да простится это нам, с закрытыми глазами. Жизнь и судьбы большинства выпускников ШРМ № 1 показали, что "два Василия" в своих взглядах по большому счету были правы.
Были и курьезные моменты в нашей работе. Поручили школе вести занятия в классах, организованных при женской исправительно-трудовой колонии. Уроки-то можно было вести в зоне, но что было делать с практикумами по химии и физике, предусмотренными программой? Мои ученицы очень просили организовать такие практикумы "на воле": уж очень хотелось им вырваться хоть на час за колючую проволоку. Я предложил провести практикумы в школе по воскресеньям, когда здание пустовало. И тут уж мы не сокращали занятия ни на час, бывало, даже растягивали, как могли... Охранники, привозившие двенадцать девчонок, с удивлением смотрели на наши занятия, порой даже просили повторить интересные опыты. А потом вместе с нами пили чай с баранками.
Через много лет одна из учениц "из зоны" увидела меня в метро в Москве, долго не решалась подойти, но остановила в переходе, и мы с улыбкой вспоминали те уроки. Чего я себе не позволял принципиально, так это спрашивать у девчат, за что они попали "в зону". "Не мое это дело!" — решил для себя.
А была и такая ситуация: вдруг вышло постановление уволить из милиции всех сотрудников, не имеющих среднего образования и не учащихся в школах. Тут же были организованы "милицейские" классы, в которых за одними столами с рядовыми милиционерами, с участковыми-лейтенантами сидели и старшие офицеры, прошедшие войну. Нам помогало Управление внутренних дел, выделившее прямо в милиции комнаты для занятий. А начальник Управления сам пришел на педсовет, предложил любую поддержку, но скромно попросил об одном: "Вы хоть при подчиненных не спрашивайте моих заместителей!" Пришлось нам ввести систему индивидуальных зачетов, а что там отвечали великовозрастные майоры-полковники, какие писали уравнения химических реакций, кто теперь вспомнит? Но были и такие, кто химию учил серьезно, а криминалисты и вовсе загоняли меня в угол своими неожиданными вопросами из специальной химии, которую я не знал совсем. Пришлось мне учить и ее. Целое поколение вологодских милиционеров сегодня уважительно раскланиваются с нами — бывшими учителями ШРМ № 1.
За год работы в ШРМ ученики помогли мне пополнить кабинет химии весьма полезными вещами. Кто-то принес ацетиленовую горелку, кто-то диковинку тех времен — газовую плитку, кто-то — коробку пробирок, бутыль с кислотой, барабан со щелочью. Тащили с работы все, как тогда говорили, "методом народной стройки"... Вместе с нами суетился на ремонте кабинета и Василий Васильевич, и это еще больше сближало меня и с ним, и с учащимися. Дружба с В. В. Паничевым мы пронесли через всю жизнь. Многие наши выпускники сохранили добрые чувства к своей "вечерке".
Помню, как на одном из уроков получил я записку с последней парты: "Кончай поскорей, курить хочется!" Автор ее улыбался и хитро подмигивал... Впоследствии Альберт Вадимович Разумовский окончил Московский химико-технологический институт имени Менделеева, стал большим столичным начальником и здорово поддержал меня, изготовив на предприятиях своего главка всю специальную мебель для нового корпуса Вологодского пединститута и кафедры химии. Ни о каком мздоимстве за такую услугу речи не могло идти: просто, сидя у него дома, мы распили бутылочку привезенной с родины "Клюковки". А очаровательная жена Альберта Вадимовича с наигранной серьезностью при этом уговаривала мужа: "Уж ты, Бетенька, подумай хорошенько, чем еще можешь помочь своему любимому учителю!" В этой фразе была добрая ирония: учитель и ученик до седьмого класса учились вместе, а в ШРМ я оказался классным руководителем Альберта.

СТУПЕНЬ ТРЕТЬЯ - ШКОЛА ПЕРВАЯ

"Мы живем в ореоле света, который излучаем. Мы растем
и развиваемся постольку, поскольку помогаем делать это другим".
Ф. Адлер

Я был здорово удивлен, когда к нам домой пришла моя школьная учительниц химии Мария Ивановна Магарцева и сказала: "Хватит! Ухожу на пенсию: стало трудно работать. Идите в гороно, оформляйте документы на мое место". А мне-то всегда казалось, что она меня недолюбливала, вечно ко мне придиралась... Так после года работы в вечерней школе я оказался в родной мужской № 1.
Поначалу я испугался: после такого сильного учителя, каким была Мария Ивановна, смогу ли работать со старшеклассниками? Поэтому я взялся за 7-8-е классы, а в старшие пришла другая, более опытная учительница из техникума. Однако уже к концу первой четверти у нее с десятиклассниками возник конфликт: ребята потребовали, чтобы химию у них вел я. "Он знает, как учила нас Мария Ивановна. Он был у нас на практике, и мы его знаем. Нас не устраивает пересказ школьного учебника: читать мы и сами умеем .
Педсовет решил пойти навстречу этим требованиям. Моя старшая коллега честно призналась: "Вероятно, я недооценила возможности ребят и учила их только по школьному учебнику, как привыкла в техникуме". Конфликт был решен без взаимных обид. Мы поменялись нагрузками.
Какую же методику от меня ждали ребята? В изучении нового материала Мария Ивановна опиралась на известный вузовский учебник Н. Л. Глинки, сопровождая уроки большим химическим экспериментом. На уроках у доски отвечали только самые сильные ученики. Это было им наградой. Для остальнадх — четко отработанная система индивидуальных заданий и зачетов. Задания для всех были единые, предельно сложные, без всяких скидок, зато система оценок — индивидуализированной. Оценка пятерочника включала знание школьного и вузовского учебника, навыки экспериментатора, многочасовой труд по решению массы химических задач, а еще — обязательные занятия с отстающими, в том числе и из младших классов. Отличная оценка ставилась ученику только после того, как получал свой троечный зачет последний из отданных ему в обучение.
Жесточайший контроль был, вероятно, одним из самых главных элементов педагогической системы Марии Ивановны. Она почти наизусть помнила оценки своих учеников за весь год по каждой теме.
Я постарался внести в опыт Марии Ивановны нечто свое, опробованное на первых шагах педагогической карьеры. Из "музучилищного" опыта привлек элементы развития познавательного интереса к химии, широко используя материалы научно-популярной литературы и журналов. Особо выделялось на уроках практическое применение химии в быту. Из вечерней школы принес с собой опыт организации работы учеников с книгой непосредственно на уроках: это существенно повышало плотность использования учебного времени.
Еще одной отличительной чертой моей личной методы стала система опережающих домашних заданий: я задавал на дом тот материал, который мы еще только должны были изучать на следующем уроке. Ребятам предлагалось сформулировать свои вопросы ко мне. Со временем удавалось делать так все чаще, и я убедился, что на хорошем уроке ученики должны больше спрашивать учителя.
Завучам уроки понравились, и мне поручили доложить о таком подходе на методической комиссии школы. И тут, окунувшись в педагогическую литературу, я, к стыду своему, обнаружил, что "изобретал велосипед": мое новое оказалось хорошо забытым старым. Такой подход к уроку проповедовал еще знаменитый немецкий педагог Фридрих Адольф Вильгельм Дистервег, в середине прошлого столетия провозгласивший самодеятельность непременным условием всякого образования. Я понял, что взял из институтского курса истории педагогики мало. Пришлось к нему вернуться...
И тогда же я познакомился еще с одной идеей, которой старался следовать всю дальнейшую педагогическую жизнь. Она принадлежит К. Д. Ушинскому: "Неужели, приступая к такому ответственному делу, не стоит прежде убедиться, что ваша метода воспитания или преподавания лучше всех тех, которые употребляются в других местах и другими педагогами, убедиться прежде, чем тридцатилетняя практика заставит вас самолюбиво отстаивать хоть и ошибочную, но зато вашу методу?"
Опирался я и на опыт других учителей замечательной Первой мужской. У Екатерины Константиновны Монастыревой — первой в нашей области заслуженной учительницы я заимствовал дифференциацию индивидуальных заданий по сложности и объему. У Александры Ивановны Мухиной — решение химических задач в общем виде и граафическими методами. По опыту моей любимой учительницы литературы Манефы Сергеевны Перовой мы, как и литераторы, стали выпускать школьный химический журнал.
Как меня воспринимали в те времена ученики? Чтобы ничего не сочинять, приведу без комментариев текст послания, которое я получил от выпускников 1955 года к моему шестидесятилетию. Автор его — Петр Леонидович Власенко, тот самый Петюня, который за свой добрейший нрав был любимчиком класса, но не очень блистал химическими знаниями.

Давно это было. Для многих коротко стриженых учеников было крайне любопытно увидеть за классной кафедрой почти одногодка с прекрасной шевелюрой, тощего и длинного, слегка сутулого, с лицом просветителя, нового Шкраба. Его явление, как и явление Христа не осталось незамеченным и навсегда врезалось в память вечно жаждущих духовной, умственной и физической пищи школяров.
Химия с ее колбами, пробирками, неожиданными превращениями вещества, случайными взрывами и пожарами, прожженными кислотой штанами вдруг стала занимательным предметом. Кто бы мог подумать, что знания, полученные еще в казенных стенах классной лаборатории, могут быть более прочными, чем последующие специальные экскурсы в дебри строения вещества в прекрасно оборудованных лабораториях студенческих лет.
По нашему дилетанскому мнению, это произошло не потому, что школяры любопытны от природы, а потому, что учитель был убежден сам и сумел убедить остальных, что это не только интересно и полезно, но это самое главное, что нам может пригодиться. Таким было его кредо, и он сумел внушить это своим ученикам. Великим помощником в этом была ему культура, культура объяснений, культура общения, культура дискуссии, культура личности. А как тянутся к культуре неокрепшие детские души! Вот чего не хватает сегодняшним просветителям и, соответственно, их ученикам. Если и в зрелые годы он не потерял своих юношеских качеств, так это заслуга его личная, заслуга того окружения родных, друзей и сослуживцев, которых собрал он вокруг себя за эти благословенные годы. 
И хотя сказано – «Не сотвори кумира себе» - хочется походить духом на такого учителя.
Передаем же ему от бывших неразумных учеников 1-ой мужской средней школы г. Вологды в день юбилея лучшие пожелания и долгих еще лет плодотворной жизни на благо родных, близких и химии.
От имени и по поручению, с искренним уважением П. Власенко.
Уважаемый Петр Леонидович в чем-то, несомненно, поддался юбилейному гиперболизму, но в чем-то я все же узнаю себя.
Что еще было памятного в Первой школе? Удалось продолжить и развить традицию химических олимпиад, подняв их с уровня школьных до городских. Был химический кружок, изучавший местные химические производства. Ходили по предприятиям города, заглядывая во все дырки, куда "пряталась" химия. Особенно любили кислородный цех, где можно было самим делать опыты с жидким воздухом и кислородом. Ездили на экскурсии в Череповец на первую домну, в Сокол, где знакомились с производством бумаги. Ездили на грузовой машине с тентом по булыжной мостовой с ямами и колдобинами. Сидели на дощатых скамейках, после чего и у учеников, и у учителя неделями болели ягодицы, но, по Макаренко, "не пищали"...
В школьной мастерской вместе с учителем труда — последним из рода потомственных вологодских слесарей-умельцев Виктором Александровичем Молчановым — мы соорудили гальванические ванны, где наглядно показывали процессы электролиза, пробовали даже никелировать старые самовары, которые ребята приносили из дома. Именно тогда и родилась моя первая статья для журнала "Химия школе", посвященная опыту изучения темы "Электролиз" на уроках химии. Вышла в свет она в 1959 году.
Химией в школе ребята занимались охотно, и с дисциплиной на уроках у меня особых проблем не было. Хотя, как сказать! Случалось и такое...
Однажды в самом лучшем классе я читал лекцию, писал на доске, когда вдруг в полной тишине прозвучал сухой щелчок пистолетного выстрела. Мел прилип к доске. Я боялся повернуться к классу..., но никто не застонал, никто не упал со стула, не произнес ни слова. Наконец, я повернулся. Тридцать пар глаз смотрели на меня неотрывно. Я медленно прошелся взглядом по всему классу. Староста (ныне — заслуженный артист-скрипач) глазами показал мне на впереди сидевшего. Теперь и я заметил особую бледность на лице парня. Коротко спросил: "Тебе выйти нужно?" Он поднялся и неторопливо пошел к двери, зажав левую ладонь правой рукой. На полу я заметил капли крови. "Староста и комсорг! Проводите!" — сказал я и продолжил урок. На перемене обыскал всю школу, но ребят не нашел. В учительской меня встретила вопросом директор: "Вы что там опять взрываете? Это не опасно?"
Комсорг и староста вернулись в конце дня, стулом закрыли дверь в кабинет, чтобы нам не мешали, и попросили никому не рассказывать о том, что произошло. Оказалось, что ребята нашли старый пистолет системы "Монте-Кристо", но он был рассчитан на мелкокалиберные патроны старого образца. Всем классом пытались модернизировать оружие, но ничего поделать не могли. Выстрелил пистолет впервые прямо в школьной парте. Пуля прошла через мякоть ладони левой руки хозяина и застряла в стенке старинного дубового стола. Такими столами школьный кабинет был оборудован еще со времен реального училища. Если бы не стол, пуля точно угодила бы в спину впереди сидевшего ученика... Ребята отвели товарища к своей родственнице — хирургической медсестре, прошедшей фронт. Та обработала рану, сделала перевязку, уверив, что ничего опасного нет.
Пистолет же ребята прямо около школы в сумерках осеннего дня выбросили в реку, чтобы "закрыть историю", как они понимали, грозившую всем большими неприятностями. Об этом эпизоде я действительно долго никому не рассказывал. Честно молчал и весь класс. А на выпускном вечере класс преподнес мне особо ценный подарок: большую коробку с самыми дефицитными химическими реактивами. Они умудрились достать их в одном из НИИ Ленинграда через своих родственников.
Тогда же они сказали, что снимают с меня и с себя "обет молчания". А незадачливого стрелка через несколько лет я встретил: работал он шофером такси. Один палец на его руке действовал плохо: очевидно, пуля задела нерв. На мои вопрос он сказал: "... Не берите в голову!" Тогда эта фраза входила в моду.
У старших коллег мне приходилось учиться многому: и педагогическому такту, и наблюдательности, и педагогическому анализу.
В последний год существования мужских и женских школ остро встал вопрос об ученической школьной форме. С приходом в мужские школы девочек ребята взбунтовались, а министерское начальство ужесточило требования. Для того, чтобы несколько снизить напряженность, кажется, с легкой руки Зельмана Шмулевича Щерцовского все мужчины-учителя сшили себе одинаковые черные френчи. Когда ребята увидели нас в такой униформе, вопрос об их нарядах сам собой потерял остроту.
Другой, очень любопытный факт произошел тогда же. Я не любил, чтобы в ученических тетрадях на последних страницах ребята разводили грязь и делали посторонние записи. Однажды при проверке тетрадей я обнаружил у Володи Чуглова странную, явно не химическую таблицу: в одной графе стояли даты, а в другой — непонятные мне записи. "Черный в клеточку. Синий в полосочку. Гладкий черный с искоркой. С красным горошком", — стояло в этой графе. Я спросил ВОЛОДЮ после урока, что это значит. А он улыбнулся и без тени смущения сказал: "Это — Ваши галстуки. Сначала я хотел посчитать, сколько их у вас, а потом стал искать, нет ли закономерности в их смене". Я чуть со стула не упал от такого открытия. А ведь и на самом деле моя жена любила дарить мне новые галстуки и каждое утро следила за тем, какой из них я надеваю. Постепенно ее стараниями в мой гардероб перекочевали галстуки моего отца, а это уже была целая коллекция...
Так я впервые обратил внимание на аналитический склад ума Володи Чуглова. На фоне блестящих отличников учебные успехи Володи смотрелись скромно, особенно — в точных науках, но при всем этом он был безоговорочно признан ребятами честью и совестью класса. Ребята разъехались по столичным вузам, а Володя поступил на филфак Вологодского пединститута. Отслужил в армии. Я был к тому времени директором школы и с удовольствием пригласил его к себе на работу. А через несколько лет, когда я кончал аспирантуру в Москве, туда же приехал Володя. Думаю, что моя рекомендация хоть немного помогла ему. Уже около двадцати лет мы работаем в институте вместе с заведующим кафедрой русского языка доцентом Владимиром Ивановичем Чугловым. Тут и подумаешь: как важно уловить момент, когда в твоем ученике открывается какое-то новое человеческое качество!
Еще один случаи, казалось бы, и вовсе незначительный. В трех восьмых классах я провел контрольную работу. Сильный класс "А" и слабый класс "В" справились с заданием, а класс "Б" полностью провалился. Это было неожиданностью, объяснения которой я не находил. Сижу в учительской очень огорченный. Подходит Екатерина Констатиновна (а было ей в ту пору уже за семьдесят): "Что это ты, батенька так шибко горюешь?" "На себя сержусь: учил одинаково, а результат получил разный. И понять не могу — почему".
Молча она подошла к расписанию. "А ты сюда загляни. "Ашники" писали на первом уроке, "вэшники" — на втором, а твои несчастные "бэшники" — на пятом, а до того было у них два урока физкультуры. Поди ведь, нормы на лыжах сдавали... Что и требовалось доказать! Сам и виноват, что не перенес контрольную на другой день!" Таким был наглядный урок простейшего педагогического анализа. Екатерина Констатиновна с улыбкой посмотрела на меня не так как на учителя, а как на бывшего своего ученика... и шутливо сказала:"Запомни, милый, учитель первые пять лет работы учится сам, а учеников — мучает, а потом всю жизнь учит учеников, а мучается сам! Так что не горюй: у тебя еще все впереди". Век не забыть такой урок!
Уж коли вспоминаю отдельные эпизоды, то не могу не рассказать и о забавном случае. Вообще-то никакого специального отбора ребят в школу не было. Но однажды, проверяя пригородную восьмилетку, Александра Ивановна обратила внимание на парня с явно выраженным математическим складом ума. Так в нашей школе появился еще один ученик — Вадим, добрый и общительный, ставший заводилой многих хороших дел. Учился он хорошо, но по ряду предметов у него были проблемы. Перед последним экзаменом по химии я побаивался за него: иногда он торопился и допускал в уравнениях досадные ошибки. А парню нужна была медаль, чтобы с гарантией поступить в институт и получить повышенную стипендию (из дома ему мало могли помочь). Билет он взял одним из первых, сел к столу и... заснул богатырским сном. Чтобы его не тревожить, ребята отвечали вполголоса, даже дверью старались не хлопать. Экзамен подошел к концу, а Вадим спал. Мы очень боялись будить его: парень мог растеряться и ничего не ответить. Я осторожно сказал на ухо:"Скоро твоя очередь отвечать. Ты готов?"
"Конечно готов!" — ответил он и смело пошел к доске.
Пока он спал, мозг, вероятно, продолжал работать. Ответ был блестящим, полным, логично выстроенным, доказательным. Когда Вадик вышел из кабинета, ребята бросились его качать... Что же произошло? Оказывается, кто-то дал ему таблетки кофеина, и Вадим две ночи не спал, готовясь к последнему экзамену. Когда же взял билет и понял, что хорошо знает весь материал, он просто отключился...
Много лет спустя я очутился в международном аэропорту Шереметьево. Из толпы прилетевших очередным рейсом африканцев кто-то вышел и обнял меня: "А вы, Исаак Абрамович, каким образом здесь?" Вадим прилетел, кажется, из Эфиопии, где читал лекции по электротехнике. Сейчас он — лауреат многих премий, директор крупнейшего электротехнического института России, доктор технических наук. И пусть кто-то попробует отрицать, что лучших ребят нужно отбирать в лучшие школы! "Наука всегда элитарна", — утверждал Френсис Бэкон. Любое государство должно заботиться о своей элите, как о своем будущем. Первая школа Вологды — тому пример.
Хорошими моими помощниками в работе оказались студенты пединститута, постоянно проходившие у нас практику. Официальные сроки практики кончались, а многие продолжали посещать школу, готовили со мной занятия кружков. Это упрочило связь с институтом, и меня пригласили по совместительству ассистентом на кафедру химии. Школа стала фактической экспериментальной площадкой кафедры. Это опять же заставляло меня постоянно поддерживать "химическую форму".

ШКОЛА ПЕДАГОГОВ.
ШТРИХИ К КОЛЛЕКТИВНОМУ ПОРТРЕТУ

"Мы все зависим друг от друга
На этом жизненном кругу.
Что ты не сможешь — я смогу,
И в этом общая заслуга"
М. Дудин

Кажется, еще Гельвеции в трактате "Об уме" писал, что обстоятельства воспитывают человека порою лучше, чем учителя. Так вот, если говорить о самих учителях, то их не могут не воспитывать и коллеги, и ученики, и сама атмосфера, дух коллектива, в котором они живут практически треть каждых своих суток.
Потому было бы непростительной ошибкой не рассказать о моих коллегах, о той педагогической школе, в которой я постигал профессию. В меру возможности ограничусь лишь штрихами к коллективному портрету педсовета Первой школы, эпизодами, ставшими крестиками на канве памяти.
Директор — Александра Ивановна Мухина. Родом из Архангельской глубинки, из семьи староверов, людей с твердыми моральными устоями и жестким характером. И хотя она исповедовала уже совсем иные идеалы, но унаследовала от предков властный характер, прямоту суждений, воистину крестьянское трудолюбие. Иногда ей недоставало дипломатичности, но никогда она не шла на сделки с совестью.
Однажды мы поехали с Александрой Ивановной в колхоз, где работали наши ребята. Ярким осенним днем мы шли по разбитому проселку к дальней деревне и вдруг за деревьями услышали многоэтажные проклятья. По голосу сразу узнали нашего лучшего ученика, единственного ребенка из очень интеллигентной семьи. Александра Ивановна закричала: "Сейчас же прекрати! Как ты можешь?.." Оказалось, ехал парень на телеге, да на ухабе неумело запряженная лошадь распряглась. И лошадь попалась с норовом. Который час парень ничего не мог с ней поделать. А в деревне ждали его с хлебом. "Зачем же ты ругаешься?" - спрашивает Александра Ивановна. "Так ведь она русского языка не понимает..." - оправдывается парень. Подошла Александра Ивановна к лошади, погладила ее грустную морду, спокойно и уверенно перезапрягла, приговаривая: "Моя хорошая, моя милая..." Повернулась к ученику: "Вот видишь, доброе слово и коняге приятно. А ты – «не понимает…» И больше — никаких моралей. Вечером в избе наши городские мальчишки удивлялись, откуда Александра Ивановна так здорово умеет управляться с лошадью.
Утром в деревне появился вдребезги пьяный колхозный бригадир и с теми же ругательствами набросился на школьников. Мое вмешательство его только разозлило. Но в этот момент из соседней деревни на лошади приехала Александра Ивановна. В руках у нее был кнут. Под смех всего класса пьяница и дебошир вынужден был позорно бежать, получив хлесткий удар по спине кнутом. Больше он ребятам не досаждал. А история эта стала в школе легендой и передавалась из поколения в поколение.
В последний год директорства Александры Ивановны произошло следующее. По всей стране на основании хрущевского указания было приказано выращивать в школах кроликов и цыплят. Привезли цыплят и в нашу школу. Но через несколько дней заслуженная учительница А. И. Мухина, надев свои ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, явилась на прием к секретарю обкома партии: "Каждый должен заниматься своим делом. Я буду учить ваших детей, а вы, если не можете иначе накормить Россию, выводите кроликов у себя в обкоме". Этот визит, вероятно, ускорил уход нашего директора на пенсию.
Александра Ивановна обещала мне написать воспоминания. Но незадолго до смерти она прислала лишь краткую биографию. Эти полстранички я воспроизвожу с ее автографом.

КРАТКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
МУХИНОЙ АЛЕКСАНДРЫ ИВАНОВНЫ

Родилась в 1903 году в с. Верхняя Тойма Архангельской области, в семье крестьянина.
Окончила 3 класса женской гимназии, школу II ступени, Сольвычегодский 
педтехникум в 1922 году и Вологодский пединститут (физмат) в 1937 году. Работать начала в 1922 г. в школе-семилетке в с. Верхняя Тойма. С переводом мужа ветврача Мухина С. В. в Московскую область работала в г. Озеры учителем физики. С 1933 г. с переводом мужа в г. Вологду начала работать учителем математики, завучем ср. школы № 27, с 1937 г. — директором женской школы N° 3, и с 1945 г. — директором мужской ср. школы N 1 г. Вологды до отхода на пенсию в 1959 году.
Была депутатом Вологодского горсовета 2-х созывов, председателем комиссии по народному образованию при горсовете. Член партии с 1947 года. Награждена ОРДЕНОМ ЛЕНИНА в 1952 г., ОРДЕНОМ ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ в 1949 г. В 1952 году было присвоено звание заслуженного учителя школы РСФСР.
Являюсь персональным пенсионером республиканского значения.

20.08.89 г.
(А. И. МУХИНА)

С завучем Ириной Павловной Крыман ладить было непросто. Женщина жесткая, язвительная на язык, она отличалась предельной требовательностью — вплоть до формальных мелочей, терпеть не могла возражений. С первой же встречи я нарвался на конфликт, но опытные коллеги подсказали: "Не горячись, не лезь на рожон. В ее советах много полезного. Благодари ее чаще за помощь, бери то, что покажется полезным, а то, в чем сам уверен, делай по-своему". Я вспомнил древнюю мудрость: "Из двух спорящих прав тот, кто первым умолкает". Скоро все стало на свое место: мы долго я хорошо сотрудничали с Ириной Павловной.
Удивительно непохожими друг на друга были наши учителя литературы. Маргарита Александровна Кудряшова отличалась влюбленностью в свой предмет и в "своих мальчиков". Однажды я позволил себе нелестно отозваться об одном из них и тут же получил такой отпор, что сразу поверил в "особые черты" этой личности. И в самом деле, стал тот парень генералом-летчиком. Именно эта вера в ребят была, вероятно, источником ответной любви, которую дарили ей старшеклассники. А младшие ее просто побаивались. Педагогический талант Маргариты Александровны полностью раскрылся, когда она стала директором школы.
Другая Маргарита — Витоль — была дочерью латышского стрелка-революционера, загубленного репрессиями тридцать седьмого года. В войну она добровольно ушла на фронт и была хирургической сестрой в медсанбате. Насмотревшись крови и страданий, она поменяла медицину на литературу. В отличие от Маргариты Кудряшовой Маргарита Витоль любила и умела работать с младшеклассниками. Хорошо помню, какой гордостью горели глаза семиклассников, когда она на День Победы появлялась при всех орденах и регалиях! Ее классы всегда отличались организованностью.
Милейшая и скромная Анна Философовна Чистотина во всех отношениях была честью и совестью педагогического коллектива, как бы хранителем многолетних и славных традиций школы. Ее уроки литературы были самыми традиционными, но отличались особой душевной тонкостью. Когда говорят о роскоши человеческого общения, наверное, имеют в виду общение именно с такими людьми.
Наконец, совершенно особой в своем роде личностью был литератор Владимир Дмитриевич Четвертухин. Прошел он войну и тяжелый плен, проверки в наших лагерях... Какой-то особой методой не владел, но качество его уроков сильно зависело от сугубо личного отношения к тому или иному писателю. Помню, как попал к нему на урок по творчеству Лермонтова: весь час он читал наизусть стихи с самыми малыми комментариями. Это был не урок, а спектакль одного актера. Со звонком он сказал; "...А учебник прочтите сами со страницы... и до страницы... Спасибо!" Я первый раз услышал, что учитель благодарит учеников за урок.
Характера он был труднопредсказуемого, за что частенько попадал в опалу. С ребятами мог обсуждать самые "скользкие" и непрограммные вопросы.
Владимир Дмитриевич иногда творил педагогические чудеса. Я был уже директором школы № 7, когда нам из поселка Лоста передали целый седьмой класс с очень плохой подготовкой и еще более плохой организованностью. Учителя просто отказались от класса, и тогда я пригласил Владимира Дмитриевича. Он выговорил возможность одну четверть поработать с ребятами без всяких посещений и проверок, а еще сам попросил дать ему и классное руководство.
Уже к Новому году мы не узнавали класс. Весной ребята сдали экзамены по всем предметам не хуже остальных.
Иногда "благожелатели" намекали мне на «не совсем педагогические» приемы Владимира Дмитриевича, но ведь и класс у него был не совсем обычным... Итог педагогического эксперимента оказался прекрасным. Признали это все. Удача Владимира Дмитриевича косвенным образом прибавила кое-что и к моему директорскому авторитету.
Сильным и сыгранным был в Первой школе ансамбль учителей математики. О заслуженных математиках Мухиной и Монастыревой я уже упоминал. Среди других хочу вспомнить Хионию Александровну Лихачеву, отдавшую этой школе полжизни. Была она учителем глубоко традиционным в самом лучшем смысле этого слова. Предметом владела прекрасно. Публиковала статьи по методике преподавания математики. Любовь свою к детям никогда внешне не проявляла, а потому казалась несколько суховатой, закрытой в общении. Вероятно, сказывалось то, что и эту семью не обошли трагедии времени. Исключительно добросовестно относилась она к классному руководству. Отличало Хионию Александровну особое умение работать с родителями учеников: она не жаловалась на ребят, а просто помогала налаживать взаимоотношения и помощь в семьях. К сожалению, этому в институтах и по сей день учат плохо, а потому, приняв от нее класс, я долгое время вынужден был обращаться к ней же за консультациями и поддержкой.
Совсем иным человеком был наш математик и физик Сим Борисович Норкин. Личная судьба его была тяжелой. Вслед за расстрелом отца, крупного инженера-химика, и мать — доцент МГУ, и шестнадцатилетний сын — студент МВТУ имени Баумана очутились в лагерях ГУЛАГА. Вернувшись оттуда через десять лет, Сим Борисович с отличием закончил сразу два института — физмат Вологодского педагогического и мехмат МГУ. Тем не менее в городе работы ему не дали — отправили учительствовать в район. На свой страх и риск (по тем временам — немалый) через год его взяла на работу в первую школу Александра Ивановна Мухина. Учащиеся сразу же полюбили нового учителя за добрый нрав, за прекрасные, я бы даже сказал, красивые уроки. В этом человеке естественно уживались врожденная интеллигентность и твердость суждений, вынесенное из лагерей знание темных сторон жизни и добрый оптимизм. Ребята с теплым юмором звали его "наш Синус Борисович". Про него же нельзя было сказать, что он любит ребят: он их уважал. Едва ли не единственный среди нас он обращался к старшеклассникам на Вы.
На физику и математику многие ребята научились смотреть его глазами. Среди его учеников — доктора и кандидаты наук, заслуженные учителя. Сам же Сим Борисович уже много лет — профессор Московского автодорожного института. Я недавно получил письмо от Сима Борисовича. Вот строки из него: "...Работаю "на полную катушку". Я практически каждый полный день — в институте... Наслаждаюсь умением с нуля ставить и решать с полным использованием вычислительных и графических возможностей ЭВМ достаточно сложные задачи, возникающие из потребностей учебного процесса, а в еще большей мере — из широкого научного сотрудничества со специальными кафедрами.
В официальном списке моих публикаций 143 работы, из них за последние пять лет — 20, в том числе — теоретическая глава в учебнике и монография на 20 печатных листах..."
Чтобы читатели не подумали, что работали мы в каком-то бесконфликтном пространстве, на одних положительных эмоциях, расскажу об одном эпизоде, хотя для милейшего человека Сима Борисовича воспоминание о нем, вероятно, будет не из приятных. Но из песни слова не выкинешь...
Сим Борисович заканчивал урок в десятом классе, а хулиганистый парень из девятого все время открывал дверь и выкрикивал непристойности. В очередной раз, когда дверь открылась, Сим Борисович, человек крупный и сильный, поймал парня за ворот, как известный Волк известного Зайца. В таком виде он и доставил его в учительскую. И тут при всех учителях и родителях парень обрушил на Сима Борисовича поток сквернословия. Произошел взрыв: Сим Борисович дал ему такую затрещину, что парень улетел под знаменитый подковообразный стол, за которым заседал когда-то Совет Реального училища. Вспышка гнева Сима Борисовича была бурной, мы едва смогли привести его в чувство. Парень же стрелой выскочил в открытую дверь учительской и попал прямо в руки десятиклассникам, наблюдавшим всю эту сцену. Теперь нам пришлось спасать его от ребят, вставших за честь любимого учителя...
Конфликт обсудили в тот же день в кабинете директора. Вспоминается такая деталь: у Сима Борисовича, человека далекого от военных порядков и нравов, не всегда складывались отношения с военруком школы Владимиром Андреевичем Рзяниным — отставным майором с двумя орденами Боевого Красного Знамени. Но, оказавшись в директорском кабинете, Рзянин по-военному четко сформулировал свою позицию: "Нештатные ситуации иногда требуют от офицера действий, не предусмотренных Уставами". Сказал и вышел из кабинета, ни на кого не глядя... Александра Ивановна без всяких назиданий констатировала: "Будем считать, что я объявила вам взыскание" Коллег мы попросили не предавать эту историю огласке. А девятиклассник притих настолько, что узнать его было трудно.
Слух об инциденте все-таки достиг горкома партии: оттуда потребовали затеять новое разбирательство. Но Александра Ивановна твердо ответила: "Я его наказала и больше не собираюсь возвращаться к этому делу".
Вскоре Сим Борисович получил документы о полной реабилитации и вернулся в Москву. В школьной книге приказов я не нашел ни строчки о том инциденте.
Но время иногда сочиняет довольно странные и неожиданные продолжения в книге жизни: недавно я узнал, что "пострадавший" в той истории парень с годами стал хорошим учителем.
Расскажу еще об одном учителе математики и о весьма типичной для тех времен истории, приключившейся с ним. История эта оставила в памяти малоприятные воспоминания. Был я в то время секретарем школьной партийной организации. Примерно раз в месяц к нам приходил "куратор ОТТУДА" — так его называла директор школы (читай — из КГБ). Иногда на встречу приглашали меня. Совсем неназойливо задавался почти традиционный вопрос: "Все ли у вас в порядке? Нет ли вопросов к нашему ведомству?" Однажды я, может быть, по наивности задал вопрос: "А что вообще может случиться в нашей школе, что было бы интересно для вас?" Тон разговора сразу изменился: "В вашем коллективе два учителя раньше привлекались к ответственности по политическим статьям, четыре — прошли через плен, один был судим военным трибуналом, один вообще родом из-за границы. Вам этого мало?" Нам такого ответа было достаточно, а потому и директор школы, и я всегда ограничивались характеристиками в превосходных степенях, о ком бы нас ни спрашивали... В ответ мы видели скептическую улыбку.
Но однажды меня вызвали в кабинет директора прямо с урока. Там сидели двое. Я понял, что предстоит серьезный разговор. Гости ОТТУДА попросили пригласить в кабинет учителя математики, бывшего фронтовика с кучей орденов и медалей, служившего в армейской контрразведке.
Войдя в кабинет, он, очевидно, понял, кто его вызывает, сел к столу и тихо спросил: "Чем могу?" Столь же спокойно ему предложили вспомнить, не был ли он в плену у немцев. Учитель беззвучно заплакал, плечи его тряслись, кистями он судорожно сжимал локти... Смотреть было страшно.
Старший из "гостей" сухо сказал: "Идите домой и подробнейшим образом опишите все, как было. Завтра явитесь к нам".
Оказалось, что наш учитель в 1941 году после окончания офицерского училища попал на фронт, кажется, в печально знаменитую вторую ударную армию генерала Власова. Из окружения, где эта армия и погибла, выбираться было приказано малыми группами.
Тогда-то он и попал в плен. Но документы свои он спрятал в сапог, а через пару дней бежал со скотного двора, где держали пленных. Немцы не успели составить списки пленных, потому, вероятно, и не спохватились. Через несколько дней удалось выйти к своим. Окруженец был направлен на проверку в СМЕРШ ("Смерть шпионам" — так называлась эта служба). Ему повезло: командовал этим подразделением вологжанин, сосед по улице, с кем он вместе бегал в школу. Тот вспомнил: "А ты ведь хорошо успевал по немецкому языку. Оставайся у нас" Короткие курсы военных переводчиков, а далее безупречная служба до самого Дня Победы. Были и рейды по немецким тылам, и ранения, и награды...
Потом он вернулся домой, вырастил хороших детей, был добрым человеком, хорошим учителем. А о том, что на два дня оказался в плену, он молчал всю жизнь, зная, чего это может стоить.
С большим трудом коллективу школы удалось отстоять своего товарища. Особенно билась директор школы, чтобы отменили тут же последовавший приказ об увольнении коллеги "за неискренность".
Этот эпизод, едва не сломавший судьбу бывалого солдата, очень характерен для своего времени, хотя со смерти Сталина уже прошло несколько лет.
Не очень долго работала при мне в Первой школе Ангелина Сергеевна Гниденко — и человек чудесный, и учитель от Бога. Она очень хорошо владела методикой преподавания, читала массу методической литературы, всеми новинками делилась в коллективе.
Работу в школе она совмещала с должностью завуча Института усовершенствования учителей. А ее "ребята милые", как она любила говорить, до поздней ночи засиживались в институте, решая самые головоломные задачи.
И в учительском коллективе, и среди учеников я не знал ни одного человека, кто мог бы сказать о ней хоть одно недоброе слово. Она первая в нашей области была награждена медалью имени Крупской. В коллективе Первой школы выросло много директоров вологодских школ. Ангелина Сергеевна — одна из них.
Пример добросовестнейшего отношения к работе и удивительной личной скромности являл учитель физики, а в прошлом офицер-танкист Владимир Анатольевич Кузьминский. Окончил он эту же школу, прошел войну, учился у своего же отца, заведовавшего кафедрой физики в пединституте. В его трудовой книжке две записи: "Принят учителем в школу № 1" и "Уволен из школы № 1 в связи с выходом на пенсию". Одному Богу известно, как умудрился он за сорок лет не повысить на ребят голоса. На уроках — никаких "сверхэффектов", новаторских методик. Зато — четко продуманный план, большая информативность каждого шага, индивидуальный подход к ребятам. За долгие годы знакомства я почти не слышал его выступлений на педсоветах или методических комиссиях. Но он любил и умел слушать, слушать с задумчивой улыбкой. И это тоже привлекало к нему ребят и коллег.
По-своему оригинальным человеком был географ — Анатолий Петрович Тихонов, в прошлом — кадровый командир знаменитой Железной дивизии, не раз раненный, прошедший через плен и партизанские отряды. Свои уроки он часто комментировал примерами из военного опыта. "Посмотрите на карту: здесь мог бы проходить надежный оборонительный рубеж. Слева что? — Болото. Правильно! Трудно проходимое для танков противника препятствие. А справа на фланге что? — Высотка. — Правильно! На ней можно поставить батарею!" Надо было видеть, как его слушали мальчишки. А в старших классах уроки экономической географии часто становились уроками географии политической, наполнялись самыми свежими данными из периодической печати. Анатолий Петрович был, наверное, самым активным читателем библиотеки Дома офицеров.
С лучшими учениками любят работать все учителя, а Анатолий Петрович умел и любил работать с трудными. Когда на педсоветах дело доходило до исключения особо злостных нарушителей дисциплины, последним высказывался Тихонов: "По педагогическим канонам, он, вероятно, заслуживает исключения, но, по моему солдатскому разумению, следует строго наказать и оставить". Многие его "хлопотные" воспитанники пошли путем Анатолия Петровича в военные училища, а его классы любили называть себя "гвардейскими". Все он делал обстоятельно и целенаправленно: даже филателия, которой увлекся уже в солидном возрасте, помогала ему на уроках.
Как и Анатолий Петрович, через немецкий плен прошел "Папа инглиш" — Владимир Александроваич Хомяков, так его звали ребята. Он отлично владел языком, хорошо разбирался в музыке, немного играл на скрипке. Двоек практически не ставил. Говаривал: "Не хочешь? И не надо! Но не мешай'. Ребята не злоупотребляли его добротой: кто хотел, тот хорошо усваивал язык.
В учительском коллективе слыл Владимир Александрович человеком галантным: умел вовремя заметить и оценить новое платье или прическу дам, не забывал преподнести цветы к дням рождения. Он и ребят учил этому, по-мужски обсуждал с ними увлечения. Не с каждым из нас ребята были столь откровенны, как с ним. Теперь Владимир Александрович — профессор Пятигорского педагогического института иностранных языков. Преподавал он и в Англии.
Однажды я оказался в купе поезда "Красная Стрела" с человеком, читавшим немецкую газету. Меня он узнал первым. Это был выпускник нашей школы, золотой медалист, а теперь — ведущий специалист-химик оборонного НИИ. Я спросил о немецкой газете. "Вы меня заразили химией, а Зельман Шмулевич — немецким языком!" Оказалось, что он так увлекся языком со школы, что всю жизнь занимался сам и даже преподавал искусство технического перевода.
"Железный Зельман" пришел в школу еще в 1945 году, не имея законченного специального образования. Такое имя он получил от ребят за жесткую требовательность, а еще, наверное, за то, что, живя в комнатке при школе, каждое утро занимался с гантелями. В сороковом году он бежал из Польши в Советский Союз и, как тогда водилось, очутился сразу на лесозаготовках в Вологодской глубинке. Еще не овладев русским, стал помогать тамошним детям в немецком, а с войной, когда учителей катастрофически не хватало, сам оказался в роли преподавателя. Проверяющие отметили, что через год дети научились общаться между собой на языке. И неудивительно: ведь немецкий язык стал языком общения с учителем. Закончил затем Зельман Шмулевич Щерцовский два факультета — немецкого и английского языка.
Уроки его всегда были насыщены и индивидуальной, и групповой работой. Каждый элемент урока заранее продуман, ни минуты не теряется даром. Требовательность — предельна, похвалы — скупы. Ни слова по-русски. Но иногда "Железный Зельман" срывался: "Бездельник! Зеленого понятия не имеешь! Марш на место! Слушай сюда!" — четкий польский акцент гремел в классе. И ребята не только не обижались, даже горделиво рассказывали: "А здорово он меня сегодня отчитал!"
Опирался Зельман Шмулевич не только на жесткость требований. Вместе с шефами создал в школе первый в области лингафонный кабинет, долго еще превосходивший по методическим возможностям заводские образцы. Участвовал во многих союзных конференциях с докладами. Сегодня среди преподавателей факультета иностранных языков Вологодского пединститута много учеников Зельмана Шмулевича — от ассистентов до профессора. И сам Зельман Шмулевич — ведущий преподаватель в институте, заслуженный учитель школы России. Это его стараниями заложен фундамент нынешней Первой школы — школы с углубленным изучением иностранного языка. Воистину, стал наш "Железный Зельман" живой легендой Первой школы! Благодарен и я — один из первых его учеников.
Биологом в школе была Людмила Александровна Болдырева, моя приятельница по студенческим годам. Институт она окончила блестяще, но были в ее характере две черты, немного мешавшие в работе. Во-первых, порой ей недоставало уверенности в себе: ее обуревали сомнения в том, что делает, правильно ли поступает. Оттого она становилась суетливой, не до конца последовательной. Второй недостаток проистекал из ее несомненных достоинств: она очень любила ребят и не всегда могла сочетать эту любовь с требовательностью. Находились такие, кто злоупотреблял ее добротой, но большинство любили на уроках слушать эмоционально окрашенную речь Людмилы Александровны. Недаром многие с ее уроков начали свою дорогу в медицину и биологию!
Три фронтовика преподавали в школе историю. Без ноги вернулся с фронта Валерий Венедиктович Починок. Происходил он из семьи потомственных вологодских интеллигентов. Уроки вел интересно, учил ребят думать, сопоставляя и оценивая исторические события. И с учащимися, и с коллегами держался ровно, с каким-то особым внутренним достоинством. Но до конца его талант раскрылся тогда, когда он стал заведующим Вологодским гороно. Это был прекрасный администратор, умевший дипломатично строить отношения и с руководством, и с подчиненными.
Приходилось ему принимать, как теперь говорят, и непопулярные решения, но он умел объяснять людям их необходимость. Я завидовал его долготерпению в общении с людьми. Мне такого часто недоставало.
Интересным человеком был историк Сергей Дмитриевич Куприянов. Воевал в морской пехоте, был много раз ранен. Видимо, воевал хорошо, раз его именем называли улицы освобожденных городов.
На уроках постоянно втягивал учеников в дискуссии, споры. "А иначе, — говорил он, — неинтересно". Вместе с ребятами собрал музей истории школы, создал зал Боевой Славы выпускников. Отношения Сергея Дмитриевича со старшеклассниками были несколько короче, чем это принято. На дальней скамейке в сквере он мог угостить папиросой одиннадцатиклассника, а другому сказать: "Не кури! Посмотри на меня: вот что делают с человеком болезни!" А выглядел он в последние годы совсем плохо: после войны его мучил тяжелый диабет. Когда становилось плохо, он извинялся перед классом и прямо с урока спешил в директорский кабинет, где всегда хранились шприцы с инсулином. В это время ребята самостоятельно работали с учебниками или слушали чьи-то интересные рефераты, которые Сергей Дмитриевич любил раздавать в качестве зачетных.
Выпускник Первой школы Станислав Галуничев рассказывал мне, как весной, прервав рассказ посередине урока, Сергей Дмитриевич вывел ребят на берег реки, где саперы взрывали ледяные заторы около старого деревянного Красного Моста.
"Смотрите, ребята, как красиво! А скоро этот мост снесут, построят бетонный, и то, что вы сейчас видите, станет для людей историей..." Это же очень здорово: научить ребят видеть и ценить историю в дне сегодняшнем!
Было очень горько хоронить этого человека: ушел он одним из первых, незадолго до того получив звание заслуженного учителя.
Вместе с нами работал и брат Сергея Дмитриевича — Алфей Дмитриевич. Он вернулся с фронта, потеряв глаз. Преподавал историю и военное дело. Был он очень добрым человеком и честным тружеником, но ему не хватало эмоциональности, живости на уроках. Может быть, стесняясь своего ранения, он был несколько замкнут, малоразговорчив. Погиб он трагически: все из-за того же фронтового ранения не заметил приближающийся поезд...
Не нужно говорить, какую роль в мужских школах должны были играть уроки физкультуры. Однако школа, расположенная в старинном здании, практически не имела спортзала. И в этих сложнейших условиях Игорь Александрович Кузнецов умудрялся делать много интересного и нужного: школа славилась своими спортсменами. У Игоря Александровича были золотые руки. Он мог нарисовать портрет, выполнить резьбу по дереву, изготовить мебель, починить автомашину. К ребятам подходил всегда с улыбкой, часто — с шуткой или легким розыгрышем. Это нравилось. Позднее Игорь Александрович стал директором детской спортивной школы, вырастил целое поколение прекрасных баскетболистов, с которыми летал в качестве тренера даже в Америку.
И еще не могу не вспомнить об уроках, которые нам давала инспектор облоно Галина Ивановна Коркина, курировавшая нашу школу. На всю область она была известна своей строгостью и компетентностью. Опытные учителя говорили: "С ней не спорят, ее слушают!" Много же надо было знать и уметь, чтобы заработать такую репутацию в учительской среде, всегда склонной к критицизму.
Пришла Галина Ивановна на мой урок, предупредив заранее. Я ждал ее и, конечно, готовился особо тщательно. Пришла, села за последний стол, закрыла глаза и так просидела весь урок. Я был буквально шокирован: у меня на уроке инспектор спала... Но когда мы начали разбор урока, я услышал такой детальный анализ с дословным цитированием моих оговорок и неудачных выражений, такие компетентные рекомендации, которые и меня сделали на всю жизнь поклонником несомненного таланта этой женщины. Я не боюсь высоких слов: к сожалению, не так часто приходилось сталкиваться со столь компетентными проверяющими. Много раз она бывала на моих уроках, а потом стала приглашать вместе ездить на проверки сельских школ. Для меня эти проверки становились уроками педагогического анализа. Мне она говорила: "Видите недостатки — помогите".
Но однажды Галина Ивановна устроила мне серьезное испытание. Поздно вечером позвонила: "В Вологду приехал министр просвещения и пожелал, чтобы ему завтра показали уроки молодых учителей. А мы готовили к посещению уроков опытных. Поэтому я прошу вас быть готовым к такому визиту". Министр пришел на рядовой урок в десятый класс. С ним пришла и его свита. Ребята меня не подвели. Да и сам я сумел собраться: на пользу пошла наука, когда я провалил свой первый урок в вечерней школе, испугавшись визитеров.
Со звонком все посетители ушли, не сказав мне ни слова, будто меня забыли вовсе. Тут-то я и растерялся под градом вопросов своих коллег: урок как урок, а реакция — нулевая... Только на итоговой встрече министра с учителями города я услышал с трибуны: "Урок крепкий, время спрессовано, знания учеников говорят о систематичности такой работы молодого учителя". Прошла моя обида на Галину Ивановну, "подставившую" меня под столь трудное испытание. До сих пор мы дружны, и я не перестаю удивляться ее жизненной энергии.
Годы работы в Первой школе позволяли по-новому осмысливать и прописные истины, и устоявшиеся традиции, и привычные слова.
Позволю себе небольшое отступление и спрошу: вы никогда не задумывались над семантическим разнообразием слова "школа"? В привычном толковании оно обозначает и учреждение, где обучают и воспитывают детей, и само здание этого учреждения. Но мы говорим и о скрипачах школы Ойстраха, о художниках голландской школы натюрморта, о певцах итальянской школы. На соревнованиях фигуристы выполняют упражнения в технике, называемые "школой".
Можно было бы посетовать на бедность языка, как это делается в известной присказке о встрече школьных друзей: выяснилось, что многие бывшие одноклассники занимаются чем-то похожим... Первый изучает корни растений, второй — корни слов, третий — вырывает корни зубов, четвертый — извлекает корни из чисел, пятый — пытается искоренить преступность...
Но ссылки на язык были бы отражением лишь внешней стороны семантических противоречий. Заглянув в словари, вы убедитесь, что почти все они говорят о греческом происхождении слова "школа". Однако многие умалчивают о том, что слово это когда-то означало "досуг". Вероятно, авторов смущает кажущееся парадоксальным несовпадение современных понятий "школа — досуг". Именно эти мысли я записал когда-то в свою тетрадь, как требующие ответа.
Только позднее, читая древних авторов, я понял, что досугом греки называли вовсе не время отдыха, а время, свободное от физического и ратного труда, свободное от развлечений, время, отводимое ими на самосовершенствование, на образование. Греческий досуг требовал предельного напряжения воли, концентрации внимания, памяти, всех душевных сил. Досуг был временем максимально напряженной умственной деятельности, не допускал лености мысли, которую Диоген считал величайшим пороком.
В книге академика И. А. Кассирского "О врачевании", ставшей едва ли не раритетом, я нашел неожиданно для себя замечательные рассуждения о школе как научном направлении.
Вот, например: "И, может быть, самая важная отличительная особенность школы, направления состоит не в стремлении всегда давать готовые ответы, а постепенно ставить новые вопросы, питать воображение и будить в нем мысль... В школе воспитывается подлинная коллегиальность в научно-исследовательской и педагогической работе. Все учатся друг у друга и — не скроем — старые у молодых, учителя у учеников. Страстное внимание ко всему новому, воспитание чувства нового у своих учеников, творческое понимание значения больших и новых проблем, выдвигаемых жизнью, практикой... борьбы с тянущей назад "силой привычки" — основная задача в деятельности любой научной школы".
Академик имел в виду клиническую научную школу, но разве то же определение не годится для творческого педагогического коллектива, желающего работать, как теперь говорят, "в режиме развития"! Именно такой "школой педагогов" хотела видеть свою Первую школу Александра Ивановна Мухина.
Нарисованный мной коллективный портрет педсовета Первой школы образца пятидесятых годов наверняка не полон и, конечно, далек от совершенства. Но, выражаясь близким мне с детства языком музыки, я постарался дать штрихи к портретам солистов замечательного ансамбля.
Разные по характерам, по культуре, по жизненному опыту эти люди были самобытными Личностями, способными воспитать Личности из своих учеников. В классической педагогике давно известна формула: "Педант может воспроизвести только педанта".
Сила Первой школы была и в том, что из этих "педагогических разностей" складывался единый ансамбль, в котором Александра Ивановна Мухина была прекрасным дирижером, блестящими концертмейстерами — ее помощники — завучи. Был, конечно, и еще один ключик к успехам этого педагогического коллектива: по крайней мере, в старших классах почти половину учителей составляли мужчины, многие из которых прошли трудными дорогами войны. Не очень разговорчивый и не очень красноречивый военрук майор Рзянин однажды буквально выдавил из себя: "На фронте каждый день перед нами были враги, а здесь — дети... Это же надо понимать..." К сожалению, сегодняшние школы практически забыли о мужских педколлективах. А жаль!
В 1991 году в московском издательстве "Просвещение" вышла книга для школьников "О природе". Ее автор — наш золотой медалист Михаил Балашов — на первой странице поместил посвящение: "Мой скромный труд — моим умным и добрым учителям школы № 1 г. Вологды: А. И. Мухиной, А. Ф. Чистотиной, С. Б. Норкину, 3. Ш. Щерцовскому, С. Д. Куприянову, В. В. Починку, благодарная память о которых всегда со мной".
Должен сказать, что это посвящение — не просто знак признательности бывшего ученика, а нечто большее. Миша Балашов окончил Московский физико-технический институт. Был капитаном первых команд КВН. Еще в студенческие годы попал в отряд вожатых Всесоюзного лагеря "Орленок". После недолгой работы в исследовательском институте принял ответственное для себя решение: "Будет лучше, если я подготовлю десяток хороших физиков, чем сам сделаю два-три маленьких открытия в науке!" И стал он одним из лучших учителей физики Москвы.
Наверное, на такой шаг в педагогику его подвигли примеры учителей, которых благодарит в своей книге.
Недавно мы вместе с Михаилом Михайловичем провели семинар учителей физики Вологодской области. Его участники смогли убедиться в оригинальности предложенных методических идей и в высоком личном педагогическом мастерстве ученого-педагога.
Тот семинар был задуман и проведен нами как "Фестиваль выпускников Первой школы". О физике высоких давлений учителям рассказывал золотой медалист выпускник 1948 года, лауреат Государственной премии Леонид Юрьевич Максимов, об акустике — его одноклассник кандидат технических наук Генрих Павлович Калугин. А об успехах ядерной физики и атомной энергетики учителя прослушали лекции заместителя директора института из Обнинска доцента Валерия Михайловича Лебедева. Выпускник Первой школы, он посвятил выступление памяти отца — учителя математики той же школы.
О своем опыте преподавания физики в ПТУ рассказала прекрасный педагог Майя Игоревна Лобанцева. И она тоже выпускница Первой школы.
Во время лекций я сидел сбоку, наблюдая за своими друзьями-учеными, и невольно сравнивал их с нашими учителями. Слушал и думал: "Хорошее яблоко падает недалеко от хорошей яблони".
Надо же было такому случиться: почти тогда же в издательстве Санкт-Петербургского университета вышла в свет принципиально важная для педагогики книга. Ее автор — тоже медалист Первой школы Владислав Гинецинский. Закончив философский факультет ЛГУ, он стал профессором кафедры педагогики университета. Книгу "Основы теоретической педагогики" открывают трогательные строчки: "Памяти моего отца, Нихамкина Бориса Григорьевича, погибшего под Сталинградом в 1943 году, и моего отчима, Гинецинского Ильи Григорьевича, посвящается".
В этом посвящении — связь поколений. А для меня было большой честью получить книгу с дарственной подписью: "...с ученическим почтением. Автор".
Читая книги с такими надписями от профессоров И. О. Шайтанова и Г. А. Воробьева, от кандидатов наук В. М. Лебедева и М. М. Балашова, от других выпускников Первой школы, невольно вспоминаю любимую мысль моего научного руководителя по годам аспирантуры заслуженного деятеля науки, профессора Степана Афанасьевича Балезина: "Учитель! Воспитай ученика своего, чтобы было у кого учиться".
Ловлю себя на мысли, что мог бы долго рассказывать о выпускниках школы. Но на встрече с учителями и учениками Михаил Михайлович Балашов предложил коллективно написать книгу "О времени. О школе. О себе". Верю и надеюсь, что такая книга рассказов тех, кто работал и учился в Первой школе, станет хорошим документом эпохи.
Пусть ни на меня, ни на Михаила Михайловича Балашова не обидятся те коллеги, которых мы не упомянули поименно в посвящениях и воспоминаниях. Так, в школе были замечательные учителя начальных классов. Просто я со своей химией был от них несколько удален.
Как и в других школах, вероятно, и у нас встречались менее удачные педагоги. И у тех, кого я упомянул выше, были свои недостатки и промахи, может быть, даже серьезные. Но, к счастью, не они определяли лицо и дух школы. А дух этот утверждал в детях культ знаний, уважение к человеческому интеллекту. Я уже говорил, что специального отбора детей в школу не было, но что слыла она элитарной, престижной. Так ее оценивали и сами ученики, и их родители.
Традиционно в школу после Вологодского педагогического института возвращаются многие ее выпускники, да и в самом институте сегодня работают выпускники Первой школы чуть ли не на всех кафедрах.
Из школы тех лет вышло много серьезных ученых: в знаменитом городе науки Обнинске и по сей день есть целое землячество вологжан из Первой школы. Среди "наших" есть посол России, профессора МГУ и ЛГУ, Московского авиационного института, преподаватели знаменитой Бауманки. Есть заслуженные артисты, учителя и врачи, командиры атомных подводных лодок, генералы авиации, директора крупнейших заводов, министры. Были даже крупные деятели разведки. 
На крутом повороте очередной школьной реформы в самом конце пятидесятых годов кому-то из местных начальников не понравилось то, что более девяноста процентов выпускников школы поступали в вузы. "Что это за элитарность? Вы просто кичитесь культом знаний! А где рабочие из ваших выпускников? Почему их нет на вологодских стройках?" — с сугубо классовых позиций было заявлено нам. И ввели в школе производственное обучение по специальностям штукатур-маляр и повар-кулинар, а классы углубленного изучения иностранных языков закрыли. Многих ведущих учителей практически принудительно перевели в другие школы, хотя, справедливости ради, следует сказать, что переходили они на новые места с повышением.
Потребовались героические усилия оставшихся и вновь пришедшей молодежи, чтобы сохранить традиции, наработанные годами. Ветераны Первой школы благодарны новому поколению ее руководителей, молодым учителям, благодарны и ребятам за то, что дух Первой школы живет и развивается. Поддерживают его Ирина Николаена Соловьева, Ирина Марковна Ушкалова, Людмила Николаевна Мазалецкая, Людмила Ивановна Семерикова и целая плеяда учителей, многие из которых сами учились в этих стенах.

Еще в 1968 году я опубликовал в "Красном Севере"
педагогические раздумья, в которых и сегодня не хочу
изменить ни одного слова. Они — тоже о школе Первой .

ПУТИ К ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ УДАЧЕ

"Новое есть хорошо забытое старое"

В гости к ученикам одной из вологодских школ пришел молодой врач. На детских лицах — неподдельный интерес и восхищение сложным искусством хирурга, оперирующего человеческое сердце. В глазах учителей — гордость, особая учительская гордость за успехи своего бывшего ученика, ставшего руководителем большого научного коллектива.
О чем говорит гость? Вспоминая школьные годы, сознается, что не был отличником, не выделялся среди сверстников блестящими способностями. "Но я счастливый человек. Мне в жизни везло: рядом со мной всегда были хорошие учителя!"
Вспоминают и учителя, как в вихрастом подростке разглядели увлекающуюся натуру, способную целиком посвятить себя понравившемуся делу. Жизнерадостность и личное обаяние, умение в трудную минуту прийти на помощь другу ставили его всегда в центре ребячьего коллектива.
На этих чертах опытные педагоги "спроектировали", как говорил Антон Семенович Макаренко, личность своего воспитанника. Из большого увлечения спортом вырос интерес к возможностям человеческого организма, а отсюда был близок путь в медицину. Юношеское стремление помочь людям развилось в воспринятый всем сердцем профессиональный долг врача.
В таких случаях говорят: "Педагогическая удача!" А как хочется, чтобы подобная удача стала нормой!
... Сорок пар глаз смотрят на учителя во время урока. Сорок разных характеров, сорок разных миров. А ведь в каждый из них нужно взглянуть, суметь понять его, вовремя развить склонности, поддержать интересы, из искры детского любопытства разжечь пламя любви и стремления к знаниям. Без глубокого знания индивидуальности ученика нельзя ждать педагогической удачи!
Трудности учителя начинаются с урока. Работая над конспектом, легче всего ориентироваться на некоего "среднего ученика". Нужно большое педагогическое мастерство, чтобы на этом уроке в равной мере оказались загруженными "блестящий отличник и "махровый троечник". И если не сумел решить учитель эту задачу, то к концу первой же четверти в классе появятся безнадежно отставшие, кандидаты на второгодничество и отсев, а рядом с ними без повседневных упражнений и должной нагрузки будет чахнуть пытливый ум.
Легкий выход из этого положения — опуститься учителю в своих требованиях до уровня посредственных учеников: для них подобраны легкие упражнения, на них рассчитан замедленный темп урока, "разжевывается" новый материал... "Троечник" обучен. Неуспевающих нет. Но какой ценой? Ценой полной обезлички коллектива. Потухли маяки, остался незамеченным талант, в учениках не воспитывалось чувство радости напряженного труда.
А вот урок английского языка в средней школе № 1 г. Вологды. Ведет его заслуженный учитель школы РСФСР 3. Ш. Щерцовский. Приготовлены магнитофонные пленки с записью текстов и упражнений разной степени трудности. Еще дома, работая над планом, учитель наметил "кому что". Каждый вопрос, каждое задание, как снаряды, ложатся в цель. Ученик А. плохо усвоил прошлую тему: ему специальное упражнение. Ученик Б. давно интересуется английским языком. Ему текст повышенной сложности. Каждому по способностям! Итог такой работы — 85 процентов хороших и отличных ответов на экзаменах.
Мне могут возразить: такое возможно только в хорошо оборудованных кабинетах отдельных школ. Да, технические средства обучения открывают перед учителями большие возможности. Но разве многие наши лучшие учителя не используют простые карточки с индивидуальными заданиями, не продумывают систему вопросов разной степени сложности к каждому уроку?
Методами индивидуализации требований к ученикам в совершенстве владеют такие лучшие учителя нашей области, как В. В. Паничев, З. С. Медынская, С. Д. Куприянов, Е. И. Илюшичева, З. А. Кузнецова, Н. Д. Воробьева и многие другие.
Уроком не кончается работа учителя. Немалая доля времени тратится на консультации. Но в учительской можно слышать сокрушенный голос педагога: "Сколько занятий провел я с отстающими, а класс все равно контрольную написал плохо!" Время потрачено, а результат невелик. В чем причина? Этот вопрос является частью проблемы научной организации учительского труда.
Для ответа на него следует выяснить: нет ли у учителя помощников в борьбе за качество знаний? Таким помощником учителя может и должен стать сильный ученик. Настало время вновь вспомнить и принять на вооружение незаслуженно забытое в целом ряде школ действенное средство — взаимопомощь учащихся.
Хорошо помню, как организовывала такую работу первая в Вологде заслуженная учительница школы РСФСР Е. К. Монастырева. Ее консультации были рассчитаны, как правило, на наиболее сильных и хорошо подготовленных учеников, увлекающихся математикой. Решались усложненные задачи, анализировались нетрадиционные доказательства теорем, возбуждался и развивался интерес к предмету.
Такие консультации и математический кружок формировали вокруг Екатерины Константиновны актив математиков. И вот этому активу поручалась работа с теми, для кого математика становилась камнем преткновения. Задания были самыми различными, но всегда строго индивидуальными. Часто старшеклассники получали "в обучение" младшеклассников. Екатерина Константиновна же только направляла, принимала работу своих помощников.
И можно было слышать от старой учительницы такие слова, обращенные к юному математику: "Нет, ты еще не можешь претендовать на пятерку. Хотя сам ты и решил хорошо эти задачи, но объяснить товарищу не сумел. Только тот заслуживает отличия, кто может сделать свои знания достоянием людей!" Гораздо чаще работа достигала своей цели.
Что дает такая постановка работы учителю? Вокруг него группируется прочный ученический актив, силы учителя множатся на число его помощников. А главное, экономится драгоценное время учителя.
Что получает отстающий ученик? Своевременную помощь товарищей по учебе. А сильный? Знания его углубляются, развиваются логическое мышление и речь. Ведь есть доля правды в старой шутке: "Пока другому объяснял, и сам понял!"
Но главный выигрыш получает коллектив. В общем труде он крепнет, развивается чувство локтя. В таком классе каждый найдет себе дело по вкусу и способностям.
И еще об одном хочется сказать. Всегда ли мы в педагогической практике помним пример Менделеева? Почти все годы учебы в гимназии он был неуспевающим по латыни. И тем не менее стал Менделеевым!
При современной перегрузке школьных программ часто возникает типичная ситуация: увлекшись книгой по химии, юноша не успел закончить сочинение или выучить урок по географии. А наутро — неприятные объяснения с учителями. И пусть простят мне коллеги, но мы еще редко относимся с пониманием к просьбам таких учеников. Чаще просыпается в нас неуместное чувство ревности: «Как? Химию ты нашел время учить, а вот для моего предмета не оставил и получаса!» Но обратимся к самим себе с вопросом: все ли свои дела мы, взрослые, делаем с одинаковым интересом и желанием? Все ли и всегда успеваем сделать вовремя? Искренний ответ поможет нам правильно понять ученика.
Мы выступаем не против всестороннего развития личности, не защищаем лодыря. Но уважать увлеченность ученика каким-либо из предметов — первейший учительский долг. И не случайно мой бывший одноклассник, ныне кандидат медицинских наук, недавно сказал мне полушутя, полусерьезно: "Из всех своих учителей я больше всего благодарен биологу, поддержавшему во мне интерес к медицине, и математику, вовремя понявшему, что Пифагора из меня не получится!"
Статистика показывает, что ежегодно в школах остается на второй год большое число детей. Все предметы усвоены, а, скажем, по иностранному языку или физике двойка. Но ведь и физика, и иностранный язык будут изучаться в следующем классе. Может быть, целесообразно продолжить обучение этого ученика именно там?
Может быть, вместо того, чтобы заставлять повторно проходить все дисциплины, лучше путем индивидуальных заданий и консультаций ликвидировать отставание по одному предмету в следующем учебном году? И ученика это убережет от психологической травмы второгодничества, и государство сэкономит огромные средства. Нужен широкий педагогический эксперимент, чтобы однозначно ответить на эти вопросы.
Педагогические удачи можно ждать только там, где в центре внимания учителя находится ученик со всей многогранностью его личности.

УРОКИ МЭРА

"Мне обидно, когда молодое горячее племя.
Продолжая комедию ярмарки прошлых веков,
Всю вину за просчет, тормозящий летящее время.
Громоздит беспощадно на спины седых стариков"

М. Дудин

Прежде чем перейти к этапу моего директорства в школе, расскажу о памятных для меня и значимых встречах с председателем Вологодского горисполкома Семеном Ивановичем Гоглевым.
В середине пятидесятых в нашей семье появился сын. Жили мы в маленькой комнатке студенческого общежития, отгороженной фанерной переборкой от соседа-пьяницы. Тяжело заболела жена. Надежды на получение жилья не было: нас, как молодых, отодвигали на далекое будущее. Я вынужден был обратиться к Семену Ивановичу Гоглеву, которого уже тогда уважительно называли непривычным для России именем — Мэр города.
Это был красивый мужчина с большой головой, я бы сказал, горделиво сидящей на широких плечах. Собеседников он слушал внимательно, чуть повернув ухо в сторону говорящего: это как бы подчеркивало заинтересованность. Но слушал он только до того момента, пока не становился ясным предмет разговора: далее следовали точные вопросы и заключение. Семен Иванович умел беречь свое и чужое время. Спорить с ним было трудно. Особенно он не любил бездоказательных возражений. Мне он коротко сказал:"Оставьте заявление и больше никуда не ходите". Ордер на комнату я получил через год: больше нас из очереди не вычеркивали.
И до того, и после у меня было несколько встреч с Мэром. Он внимательно следил за делами Первой школы, ценил ее традиции, поскольку там учились его дети.
В летние каникулы мы с Валерием Венедиктовичем Починком замещали школьных администраторов и по делам ремонта пошли к Семену Ивановичу. Был уже вечерний час рабочей субботы, и Мэр пригласил нас к себе на дачу на чай со свежим черносмородинным вареньем.
"Посмотрите на моих химиков: оба приехали на каникулы", — сказал он с гордостью. Оба его сына кончили первую мужскую с медалями и учились на химическом факультете МГУ.
Разговор на даче остался в памяти на всю жизнь. Начался он с обсуждения городских новостей. Расспрашивал Мэр Валерия Венедиктовича об истории города, проявляя при этом и свою большую осведомленность. Потом заговорил о качестве воды в реке Вологде, о ее очистке, и я как химик узнал для себя кое-что новое.
Постепенно Мэр укрупнял тему разговора. Он предложил нам самим выделить главные проблемы городского хозяйства. После долгих переборов мы остановились на трех: строительство жилья, канализационный коллектор с очистными сооружениями, наконец, дорожное строительство. "Теперь сопоставьте все это с реальным городским бюджетом", — предложил Мэр. С его помощью мы стали просчитывать, во что все это может обойтись городу, и быстро убедились в катастрофической нехватке денег. "Так чем же заниматься в первую очередь?" Мы уверенно ответили хором: "Жильем!" Тут-то и начался урок ведения городского хозяйства. Семен Иванович популярно объяснил нам, что без канализации и очистных сооружений жилищное строительство захлебнется через год, окажется нарушенной санитарная безопасность города, что без прокладки коллектора нельзя асфальтировать дороги, что без окружной дороги улицы города разобьет тяжелый автотранспорт. Все это сопровождалось расчетами и в деньгах, и во времени.
Затем Мэр предложил как бы на наше рассмотрение свой план:
— начать с канализационного коллектора и очистных сооружений, чтобы они потом не ограничивали строительство жилья;
— основные деньги вложить в создание серьезной базы стройиндустрии, чтобы она как можно быстрее была готова развернуть широкое строительство жилья;
— учитывая нехватку средств и предстоящие работы по прокладке канализации, дороги пока не трогать, а ограничиться прокладкой асфальтированных тротуаров взамен знаменитых вологодских досчатых мостков. Тем временем заказать документацию на мосты через реку Вологду для окружной дороги.
Конечно, все это было давно продумано Мэром: он просто хотел проверить реакцию учительства на свои планы. В конце он задал вопрос, который, видимо, больше других волновал его: "Как вы думаете, как же мне лучше объяснить вологжанам, что в ближайшие годы мы не сможем сколько-нибудь успешно решать жилищную проблему?" Не следует с водой выплескивать ребенка. Отвергая политическую систему прошлого, стоит помнить, что в ее жестоких рамках было много руководителей, которые грамотно и честно вкладывали все силы в службу людям.
На недавних выборах в местную власть баллотировался по моему округу студент политехнического института. Пришел он в наш дом накануне выборов со своим доверенным лицом, чтобы выяснить пожелания избирателей. Задал и я им вопрос: ради каких перспективных дел они хотят участвовать в управлении городом? Услышал я все те же проблемы: жилье, очистные сооружения, дороги... Но никакого представления о стоимости работ, ни о приоритетах, ни о технических возможностях. Пришлось рассказать им об уроках Семена Ивановича. Слушали с большим интересом. И то хорошо!
Вспоминаю и другую идею Мэра. В то время наши газеты шумно требовали загнать речку Золотуху в бетонные трубы, завалить землей, а территорию благоустроить. Семен Иванович пригласил к себе руководителей школ и объяснил: "Такая работа требует средств, превышающих все, что мы имеем на жилищное строительство года. Я хочу предложить вам такое решение. Город закупит саженцы деревьев и кустарников, а вы поднимите школьников и родителей, и без больших затрат мы озеленим берега Золотухи. Сама же Золотуха станет чище с пуском канализационного коллектора. Трубе придется подождать до лучших времен".
Горожане могут сегодня подтвердить, сколь правильным было такое решение.
Обсуждал с нами Мэр и просвещенческие проблемы: он был категорическим противником хрущевских нововведений. "Где это видано, чтобы интернатное воспитание заменило ребенку семью?" — возмущался Мэр. Он доказывал нам: "Министерство дает деньги на строительство трех школ-интернатов. Это —минимум — шесть корпусов. На эти деньги можно было бы построить пять-шесть школ, ликвидировать в городе вторые смены, а там, милые учителя, хоть до ночи занимайтесь с детьми. А для действительно нуждающихся мы готовы на деньги города сделать хорошую пристройку к детскому дому. Вы тоже так думаете? Правильно! Так почему молчите?" Мы учили детей Мэра. Мэр учил нас.
Сам Семен Иванович не молчал. В итоге очередной секретарь обкома сослал его на работу в Тотьму. Но секретарь, не знавший ни города, ни области, на этой должности провалился, а вологжане вернули своего Мэра на прежнее место. Не могу утверждать, что все одинаково разделяли взгляды и методы руководства Семена Ивановича: слишком часто ему приходилось принимать непопулярные решения, и не каждый мог понять их необходимость. Я же для себя делал вывод о том, что для исполнения такой должности, кроме компетентности, нужна и смелость.
Жаль, что беспощадный рак рано увел из жизни этого человека, не дав возможности претворить в жизнь далеко идущие планы. А история Вологды и сегодня развивается по сценариям, в общих чертах написанным Семеном Ивановичем.

ЕЩЕ СТУПЕНЬ – ДИРЕКТОРСКАЯ

"Я делаю себе карьеру
Тем, что не делаю ее".
Е. Евтушенко

То, как я стал директором средней школы № 7, было чем-то похоже на "ударную возгонку", описанную в известной книге "Принцип Питера".
На августовском учительском совещании в перерыве меня подозвал Мэр города и без всякого предисловия сказал: "Поучительствовали —и хватит. Теперь идите и директорствуйте". И тут же отошел к другой группе учителей. Я даже не понял куда идти директорствовать...
Долго я сопротивлялся новому назначению, но 13 сентября 1959 года меня вызвали на бюро горкома партии. К нему я готовился, формулировал все доводы: от признания своей полной неподготовленности до справки о слабом здоровье. Дождавшись приглашения, зашел в зал заседаний и, не успев подойти к столу, услышал голос секретаря горкома: "Говорят, вы от нового назначения отказываетесь? Хороший учитель, молодой коммунист, а уже ищите легкую работу... Негодно так! Есть предложение утвердить директором. Возражений не вижу. Единогласно! Если будут трудности, обращайтесь к нам. Заведующий отделом вас представит коллективу. Вы свободны. Пригласите следующего". Рта я так и не успел открыть...
Следующим был преподаватель пединститута Борис Тимофеевич Лихачев, только что защитивший кандидатскую диссертацию. Кажется, тем же самым приказом его направили директором в школу № 13. И ему не дали слово вымолвить: такова была партийная дисциплина. В школе, на окраине города, куда меня определили, я знал всего двух-трех учителей, а была она самой крупной в городе: учились в ней в три смены около двух тысяч учеников, да по вечерам работала еще школа вечерняя.
И надо же было в тот день случиться трагедии: на учеников третьего класса с классного потолка обрушился толстый намет штукатурки. Пострадали многие вплоть до серьезного сотрясения мозга. Немедленно прибыли бригады скорой помощи тут же приехали и секретари горкома, и Мэр города, еще раньше пришло все руководство льнокомбината, с которым школу связывала хорошая дружба. При таких скорбных обстоятельствах я знакомился с теми, с кем предстояло сотрудничать.
Поздно вечером уходили последними Семен Иванович Гоглев, бывший директор этой школы заведующий гороно Василий Александрович Кузнецов, директор Льнокомбината Николай Иванович Смирнов. Мы обсуждали в деталях экстренные меры по ремонту здания. Я едва успевал вести протокол этого совещания, где во многих пунктах стояло: "...ответственный — директор школы. Срок исполнения — два дня." Времени на раскачку не было.
Садясь в машину, Мэр пошутил: " Не успел придти в школу и сразу ее развалил... Но ты не горюй! Когда меня назначали председателем сельсовета, он в первую ночь сгорел дотла". Это слабое утешение не улучшило мое настроение. В тот день все пугало плохим предзнаменованием: и тринадцатое число, и трагедия, напомнившая притчу о "плимфе красной", упавшей на голову Ивана Грозного в вологодской Софии... Как же мне хотелось бежать обратно в свою родную Первую, к своему классу! Но с утра нужно было начинать ремонт.
Сегодня мне трудно дать объективную оценку тому, что удалось сделать в седьмой школе за три года директорства. Легче сказать о том, чему эта школа научила меня.
Если не считать науки хозяйствования, главным моим делом стала очередная школьная реформа.
Для начала нужно было преодолеть растерянность, естественную в таких условиях, и познакомиться с учительским коллективом. И то, и другое удавалось с трудом: Из-за ремонта пришлось отменить на две недели занятия, а учителя со старшеклассниками превратились в чернорабочих при строительных бригадах. Здесь я сразу смог оценить удивительное трудолюбие большинства учителей и их демократичность в отношениях с ребятами. Для себя я отметил тех, которые смогли привлечь к ремонту даже родителей ребят. И не ошибся: именно на этих учителей я и сумел опереться на первых же шагах.
В беседе за вечерним чаем я пожаловался отцу на то, что не могу сделать многих важных дел. Отец, как всегда, немногословно процитировал Спинозу: "Пока человек думает, что он не может сделать что-нибудь, он не может этого сделать ". Я понял, что спасет меня только уверенность в своих силах. Это был первый важный шаг к преодолению растерянности.
Теперь нужно было распределить обязанности, наметить первоочередность дел. Не нарушая традиций руководство учебным процессом я оставил за завучами и даже расширил их права, а сам сконцентрировался на организации производственного обучения.
В том году началась хрущевская реформа образования с созданием единых трудовых политехнических одиннадцатилеток с производственным обучением. Поскольку наша школа располагалась в поселке льнокомбината и была с ним связана традиционно, то мы организовали производственное обучение будущих ткачих, прядильщиц и помощников мастеров по ремонту и наладке текстильного оборудования. Не могу не отметить, что решающую помощь в этом нам оказали все сотрудники комбината от директора — Николая Ивановича Смирова и главного инженера — Тамары Аркадьевны Каратаевой до всех начальников производств и цехов. За эту помощь многие из них были награждены значками "Отличник просвещения", в том числе и нынешний директор льнокомбината Виктор Павлович Мешалкин, в те годы бывший фактическим членом нашего педколлектива.
Наши девочки быстро осваивали профессии и уже к одиннадцатому классу вполне справлялись с высокими нормами кадровых ткачих и прядильщиц. С приобретенных в школе специальностей многие наши ученики начинали дорогу в жизнь.
Вместе с учениками приходилось учиться и мне. Так, главный бухгалтер Льнокомбината учил аккуратно обращаться с бюджетом школы. Запомнилась его поучительная речь: "В нашей матушке России всегда есть сто законов запрещающих, а мое дело найти сто первый — разрешающий. Иначе я буду плохим бухгалтером!" После его консультации такие сто первые законы находились, и все финансовые проверки школа проходила без особых претензий. Начальник отдела материально-технического снабжения учил составлять заявки на оборудование и обеспечивать их реализацию. Инженеры помогли разобраться в водоснабжении, канализации и системе электроснабжения школы. Эта наука мне потом пригодится при строительстве нового корпуса педагогического института.
Уже не говорю, как я ходил набираться "педагогической мудрости" в одно из лучших в Вологде профтехучилищ льнокомбината.
Но у меня появлялись и некоторые собственные задумки, с которыми я выходил на педсовет, а потом и к шефам. В старших классах я сразу выделил группу ребят, чьи интересы и жизненные планы уходили далеко за рамки уже открытых специальностей. Для них я предложил организовать на базе электротехнических лабораторий ТЭЦ подготовку слесарей по контрольно-измерительным приборам и автоматике. Меня поддержал директор ТЭЦ Файвыш Осипович Виленский, умевший и мыслить масштабно, и говорить с ребятами доступно. В такую престижную группу потянулись ученики из всех школ города.
Началась цепная реакция: потребовалось принципиально усилить преподавание физики в школе. Я пригласил из Белозерска своего школьного друга Леонида Исааковича Вишневского, а затем еще двух выпускников физмата пединститута - Виктора Борисовича Мулевского и Авиадима Семеновича Демидова. Получился блестящий блок: Леонид Исаакович любил и умел работать с сильными учениками, просиживая с ними в кабинете до полуночи. Виктор Борисович, человек очень организованный, обстоятельный в своих решениях и действиях, выдержанный и тактичный, стал моим заместителем по производственному обучению. Авиадим Семенович, страстный радиолюбитель, заражал ребят своим увлечением.
Я понимаю, что отдельно взятые примеры не могут исчерпывающе подтверждать общие выводы. Но не могу не сказать, что именно из этих групп слесарей КИП и автоматики выросли такие специалисты, как один из ведущих прибористов Санкт-Петербурга Николай Бондарь, заведующий кафедрой теоретической электротехники в Вологодском политехническом институте Виктор Кудряков.
Вместе с учениками росли и учителя: с годами Л. И. Вишневский и В. Б. Мулевский защитили кандидатские диссертации по методике преподавания физики, а А. С. Демидов стал заслуженным учителем.
Прекрасным учителем химии в школе была Эльза Константиновна Никишина. Молодая, энергичная, всегда скромно, но с большим вкусом одетая, она по-праву была любимым учителем для многих ребят.
Грех было не использовать большой потенциал этого учителя. Изучив потребности предприятий города, мы начали подготовку группы химиков-лаборантов водоочистных сооружений. Углубленное изучение химии подтолкнуло многих наших выпускников в химические вузы.
Скажу добрые слова в адрес двух преподавателей географии — Галины Григорьевны Плехановой и Глафиры Ивановны Виноградовой. На их уроках я получал буквально эстетическое удовольствие: полное владение вниманием в классе, эмоциональный рассказ, порой далекий от текста стабильного учебника, но в то же время — точно по теме, продуманность каждого вопроса, мотивированность каждой оценки. Словом, мастера своего дела. За преподавание географии в школе можно было не волноваться. Обеим мы часто поручали проведение открытых уроков, на которых учили начинающих педагогов.
Эстетическое воспитание в школе № 7 тоже не забывали: очень много работали с ребятами наши прекрасные учителя Клара Альбертовна Арушанян и Любовь Георгиевна Иванова, устраивая литературные и музыкальные вечера...
Может быть, потому среди наших выпускников есть и свои артисты, музыканты, дирижеры, работники культуры, журналисты.
Можно сказать, что по каждому предмету в школе были ведущие специалисты, которым, как обычно это делается, поручали руководить методическими комиссиями.
Одну такую комиссию я взял под особый личный контроль. Это была комиссия учителей физкультуры. Взял не потому, что сомневался в ее работе: наоборот, работоспособность и добросовестность наших физкультурников были выше всех похвал. Молодые педагоги Вадим Овсянов и Сергей Поленов, а с ними и маленькая, ростом едва ли не с шестиклассницу, сероглазая, улыбчивая, но иногда не по возрасту строгая Алла Купленская умели вовлечь в занятия секций чуть не половину школы.
Дело было еще и в том, что в нашей школе классы были донельзя переполнены. Небольшой спортивный зал ежедневно и без выходных был занят с утра и до ночи. Забота о здоровье ребят заставила принять принципиальное решение — проводить максимальное количество уроков физкультуры на свежем воздухе. В непогоду мы умудрялись проводить их даже на верандах детских садиков, а с первым снегом все шли на лыжню.
Заботами шефов и с помощью родительского комитета, развертывавшего летом в школе платную гостиницу, мы довели наш "арсенал" до 400 пар лыж с ботинками и для младшеклассников, и для старших. Вероятно, мы одними из первых организовали группы коррекции здоровья для освобожденных от занятий физкультурой детей, проложив вокруг школы "тропы здоровья".
Многих ребят мы отправили в различные секции вне школы, очень поощряли семейные лыжные прогулки, туристические походы и даже разделку дров для пенсионеров, нуждающихся в помощи. В середине зимы мы совершали марш-броски на лыжах в зимний пионерский лагерь, где проводили тренировочные сборы наших команд. А ближе к весне вся школа участвовала в лыжных соревнованиях на приз "Пионерской правды" и занимала призовые места по России. Около школы был свой стадион с футбольным полем и беговой дорожкой. Зимой же мы его заливали и превращали в каток.
Основы этой традиции в коллективе заложил мой предшественник на посту директора Василий Александрович Кузнецов, всю жизнь любивший особой любовью лыжи. Кажется, это шло у него еще от времен финской войны, где лыжники играли немаловажную роль.
Я взял за правило два-три раза в неделю выходить на лыжах вместе с ребятами на уроки. В итоге оказалось, что за первый год директорства я посетил больше уроков физкультуры, чем все директора школ Вологды вместе взятые.
Сборная команда лыжников школы на равных сражалась со сборной области. Ездили мы и на соревнования в другие города. Все это сближало меня с ребятами, составлявшими актив школы. Физкультура стала тем рычагом, которым удавалось поднимать тяжелые грузы воспитательных педагогических проблем...
Я хорошо усвоил в седьмой школе пользу общих коллективных дел. Любой вологжанин, выезжавший хоть раз по шоссе в сторону Грязовца, мог видеть посадки елок вдоль дороги. Плотная зеленая изгородь, надежно защищающая дорогу от снежных заносов, сделана руками ребят из нашей школы, под руководством замечательной пионервожатой Нонны Зеляниной. Каждую весну по специально разработайному графику классы выезжали на машинах "на елочки": младшие шли в лес на разведку, где искали хвойную поросль. Старшие выкапывали и пересаживали ее вдоль дороги. Потом на кострах варили картошку... Возвращались загорелые и довольные. А теперь надо слышать, как гордо рассказывают уже взрослые люди своим детям о той операции "Елочка".
Постепенно я глубже понимал необходимость строго индивидуального подхода к каждому из детей... Из множества памятных эпизодов той поры расскажу лишь о двух, я бы сказал, экстремальных случаях.
Несколько лет назад в автобусе ко мне подсел красивый молодой человек интеллигентного вида, хорошо одетый, улыбающийся. Назвал меня по имени-отчеству. Что-то знакомое было в его лице. Он напомнил одну деталь, и все сразу прояснилось. 31 августа, канун учебного года, как всегда — дикая запарка. Секретарь говорит, что ко мне на прием просится мать с мальчиком. Принимаю второпях. Приехали из Ярославской области, сын окончил шесть классов... Не даю договорить, обращаюсь к классному руководителю седьмого: "У вас в классе сидит сорок. Возьмите сорок первым". Через десять дней ко мне приходит классный руководитель седьмого: "Кого вы ко мне послали? Посмотрите тетради!" А там — сущий кошмар: красных чернил больше, чем синих. Ни малейшего представления о программе седьмого класса. Берем еще раз документы и... о ужас! Парень, оказывается, окончил шесть классов спецшколы (едва-едва программа третьего класса пройдена). Звоню в вологодскую спецшколу, а там давно набор окончен, ни одного свободного места. Поделом тебе, директор школы, который даже не удосужился дослушать мать ребенка! Вспоминаю, что она все время пыталась мне что-то еще сказать, а мне было недосуг.
Что делать? Пересаживать в четвертый рослого парня с пушком на верхней губе? Пришла на выручку классный руководитель: "Парень незлобивай, тихий, услужливый, любит мастерить в столярной мастерской. Оставьте его у меня в классе, но не спрашивайте хороших оценок, а с учителями я сама договорюсь". Вызвали мать, я извинился, и договорились так и сделать. А мать говорит: "Он же у меня очень хороший. Все в доме умеет делать. Обо мне заботится. Только в детстве говорить стал поздно, потому его и отправили в спецшколу. Об этом я и хотела вам рассказать". Слушал я и краснел за нашу учительскую братию и за себя.
Короче, свидетельство за семь классов мы ему "нарисовали" и устроили на работу учеником столяра. Этот-то парень и оказался моим спутником в автобусе. Рассказал он, что у него очень хорошая семья, две девочки-отличницы в школе, и работает он там же, куда ушел от нас. Не пьет и не курит. Приглашал в гости... Надо было слышать, с какой гордостью звучало"...девочки-отличницы..." Нет, не моя это заслуга: всю честь ее отдаю классному руководителю Зинаиде Александровне Светловой и учителю труда Алексею Анатольевичу Успенскому.
Второй случай по временным рамкам выходит за пределы моей работы в школе, но истоки его лежат именно там.
Был среди наших старшеклассников парень, обращавший на себя внимание некоторой раздвоенностью своих успехов: в физике, химии и математике он разбирался хорошо, но вот с его грамотностью, точнее неграмотностью, учителя ничего не могли поделать. Особенностью было то, что все правила грамматики он знал и практически не делал на них ошибок, но зато он мог многие слова написать задом наперед или поменять в них слога местами. Никакому объяснению такие ошибки не поддавались. Пришла мысль проконсультироваться с логопедами: они нам посоветовали "не делать из этого трагедии". С возрастом, сказали они, такое может пройти. С тех пор оценки за сочинения ему ставились только за содержание.
В детстве многие дети увлекаются коллекционированием: кто собирает марки, кто — конфетные фантики. Увлечение этого парня было особым: он коллекционировал все возможные варианты периодической системы Д. И. Менделеева. Можно было прогнозировать "химическое будущее", но поступил он учиться на физико-математический факультет Вологодского педагогического института. Я тоже работал в институте, когда мой знакомец по седьмой школе пришел за консультацией: он решил в рамках курса "Атомная физика" подготовить реферат и предложить два своих оригинальных варианта менделеевской таблицы. На этот счет, конечно, известна старая шутка о том, что Президиум Академии наук не принимает к рассмотрению новые проекты вечных двигателей и новые варианты таблиц Менделеева, так как первых создать нельзя, а вторых — можно сколько угодно! Но мы рискнули: вместе с доцентом А. П. Полетаевым помогли выполнить эту работу и даже отправили ее на юбилейный международный Менделеевский съезд. Это была единственная студенческая работа, принятая в качестве доклада на съезде: академики В. М. Клячковский и В. Б. Гольданский дали хорошие отзывы о работе, и оба пригласили автора к себе в аспирантуру. Но он опять выбрал свой путь сам: увлекся теоретической электротехникой. Сейчас Виктор Кудряков завершил работу уже над докторской диссертацией, преподает в Вологодском политехническом институте.
Когда мне приходилось в седьмой школе убеждать учителей "не делать трагедии" из нелепых ошибок в сочинениях Вити Кудрякова, я рассказывал им о малоизвестной странице из биографии Д. И. Менделеева: в гимназии он хорошо учился по всем предметам, кроме латыни. Между ним и учителем еще в начальных классах возник психологический конфликт, распространившийся на предмет: каждый год он получал переэкзаменовку на осень. Осенью ему ставили, закрыв глаза, тройку... И стал Менделеев великим ученым, но в его книгах нет ни одного латинского термина, ни одного слова, а главным ругательством великого ученого было слово "Латинщина!"
Не так ли и нам стоит более тонко подходить к трудностям и проблемам детей, чем бы они ни были вызваны? Позднее я с удовольствием читал об этом книгу болгарского автора Георгия Дандилова с выразительным названием "Не убить Моцарта".
Хороший урок педагогической этики на первых же месяцах моего директорства дала мне секретарь парткома льнокомбината Прасковья Андреевна Резвова. Была на комбинате хорошая традиция приглашать на планерки директора школы. Впервые попав на такое собрание, я высказал претензии в адрес некоторых сотрудников, чьи дети плохо учились или вели себя в школе.
Директор тут же распорядился исключить фамилии этих родителей из приказа на очередное поощрение. То же повторилось и через неделю. Когда расходились, я заметил на себе косые взгляды комбинатских работников. А Прасковья Андреевна в личной беседе посоветовала в следующий раз рассказать о хороших семьях. Так я и сделал. Директор тем же невозмутимым тоном произнес: "В приказ на поощрения". Атмосфера после планерки была совсем другой... А я с тех пор не повторял бестактности: с родителями трудных детей беседовал только с глазу на глаз. Много позднее я узнал, что в школах Европы и Америки обсуждать недостатки детей в присутствии посторонних категорически запрещено.
Расскажу еще об одном правиле, которое я для себя принял во время директорства. Мне всегда казалось некоторым лицемерием то, что мы, учителя, требуем от ребят знания всех предметов учебного плана, а сами дальше рамок своего предмета не хотим ничего знать. Чуть ли не типичной картинкой из учительской жизни стала просьба словесника к математику посчитать процент успеваемости в его классе...
В большой школе часто случается, что в экстренном порядке администраторам самим приходится замещать заболевших коллег. И я решил, что постараюсь в этих случаях заниматься с ребятами теми предметами, что стоят в расписании. Конечно, это потребовало серьезной дополнительной работы. Но зато с каким удивлением ребята узнавали, что ведомо директору школы и черчение, и немецкий язык, и математика, и физика, и даже литература...
Я просто почувствовал, как растет после таких уроков авторитет директора среди ребят, но если говорить «по большому счету» , то и с учителями после таких уроков мне было легче разговаривать.
Должен сознаться и в том, что никогда не отваживался я на такие эксперименты в начальных классах. Прав был Ушинский, говоривший, что школьные методики — это треугольник, основание которого лежит в начальной школе, а вершина уходит к выпускным классам.
Всю свою педагогическую жизнь я с особым уважением отношусь к учителям начальных классов, к их великому педагогическому и методическому мастерству.
Жаль, что педагогике начальной школы мы не учим сегодня студентов всех факультетов пединститутов. Студенты, приходящие в вуз после педучилищ, и лучше ориентированы на профессию, и гораздо лучше усваивают специальность.
Учительская память имеет свойство прочно хранить имена самых трудных и самых лучших учеников. Точно так же хранит она самые приятные, и самые тяжкие впечатления нашей учительской жизни.
Из приятных воспоминаний остался подарок, который наши ученицы вручили на день Советской Армии всем учителям-мужчинам. Из материала, который они сами выработали на комбинате, под руководством любимой учительницы домоводства Эсфири Вениаминовны Виленской они сшили мужские рубашки. Наверное, во многих семьях хозяйки вспоминают этого педагога с благодарностью за то, что она не просто вела уроки, а делилась с девочками волшебными секретами кулинарии, искусством кройки и шитья, художественным чутьем в оформлении дома. И хотя не было у нее высшего педагогического образования, я как директор никогда бы не поменял такого учителя ни на кого другого: был у нее просто дар Божий.
Должен я, вероятно, рассказать и об одном тяжелом воспоминании. На втором году моего директорства по поселку льнокомбината прокатилась волна дерзких квартирных краж. По ряду собранных улик милиция считала, что в кражах могли участвовать дети. Очередная такая кража была совершена из часовой мастерской. Преступник проник туда через маленькую форточку, через нее и ушел с добычей, так как двери изнутри открыть не смог.
Неожиданно одна из родительниц принесла мне часы, которые нашла в кармане у сына-второклассника. Без большого труда мы сразу выяснили, что часы ребятам дарил четвероклассник, давно замеченный в воровстве.
Прежде, чем вызывать сбившуюся с ног милицию, я решил сам поговорить с щедрым дарителем. Это был симпатичный круглолицый парень, всем своим видом внушавший людям полное доверие: был он отличным рассказчиком, умевшим приукрасить свои сказки удивительными по правдоподобности деталями.
Разговор с глазу на глаз затянулся. Хотелось вызвать парня на откровенность, но не удалось. В какой-то момент, не вставая из-за стола, я повысил голос. Вот тут-то и произошло нечто совершенно неожиданное: парень, сидевший напротив, вскочил со стула, вспорхнул на подоконник открытого окна, посмотрел на меня с каким-то превосходством и ... Нет, он не выпрыгнул за окно, как я того ожидал (мой кабинет был на первом этаже). Он во весь голос начал кричать: "Спасите! Меня директор бьет!"
Такая провокация со стороны ребенка вызвала в первый момент шоковую реакцию. Еще больше потрясло то что, продолжая кричать, он смотрел на меня с ехидной улыбкой! А под окном стали останавливаться люди.
Не вдаваясь в детали, скажу, что потребовался долгий разговор с ребенком,
чтобы он рассказал даже с некоторым оттенком гордости о том, что все кражи они осуществили вдвоем с уголовником-рецидивистом, подсаживавшим паренька к чужим форточкам. Уголовник оказался для маленького воришки хорошим учителем: он обучил его поведению на все случаи воровской жизни. Оказывается, это он внушил ребенку: "Директор твоей школы — еврей, а это плохие люди. Если попадешься, кричи, что тебя бьет: директор испугается, ты убежишь, а ему здорово попадет".
сссКогда же я спросил парня, кто такие евреи, он без тени сомнения повторил воровской урок: "Это плохие люди". Урок антисемитизма он усвоил раньше, чем понял, кто такие евреи.
сссМальчишка рос без отца, мать совершенно не уделяла ему внимания. Фантазер и мечтатель, мальчик увидел взрослую жизнь через призму воровских баек, через романтику уголовного мира. А мы, учителя, не научили его верить разумному, доброму, вечному. Учился он в самом лучшем классе у очень хорошей учительницы, с классом она работала прекрасно, а вот в борьбе за душу одного проиграла уголовнику с шестиклассным образованием.
К сожалению, такие примеры в учительской практике далеко не единичны. И нет универсальных рецептов, способных помочь учителю и ребенку. Долго билась вся школа за эту детскую душу, но он все равно проторил себе дорогу в детскую колонию.
Что же заставило меня уйти с директорства на скромную должность ассистента в пединституте?
Начну издалека. Работа в школе шла в каторжном режиме: с половины восьмого утра до семи-восьми вечера. Хотя общая атмосфера в учительском коллективе была вполне хорошей, но очень трудно доставалось всем нам поддержание общего рабочего настроя и дисциплины в детском коллективе. Сказывалась трудная демографическая ситуация в поселке. Сугубо женский коллектив на комбинате, безотцовщина в семьях, перенаселенность коммунальных общежитий и коммунальных квартир без удобств. Как теперь это называют, — слабо развитая социальная структура микрорайона...
В какой-то момент я остро почувствовал, что накапливается усталость: я стал раздражительным, появилось состояние повышенной возбудимости. Сказывалась видимо, и перенесенная ранее болезнь.
С другой стороны, обострились мои отношения с гороно и горкомом партии. Дело было так. Весной 1962 года с интервалом в одну неделю оказалось, что две наши одиннадцатиклассницы находятся на шестом месяце беременности. В те времена подобное расценивалось как "знак самого глубокого развала воспитательной работы в школе".
Но буквально за месяц до того школу проверяла высокая министерская комиссия, которая при всех отмеченных недостатках констатировала большие успехи коллектива в организации производственного обучения, трудового, физического и политического воспитания. Меня наградили грамотой Министерства, избрали делегатом на учительский съезд, многим учителям объявили благодарности.
Как только выяснилось, что в школе ЧП, скандал пошел гулять по всем инстанциям. Для проверки состояния полового воспитания прислали новую комиссию, но я ее в школу не пустил, чем вызвал новую волну скандалов. На меня завели "персональное дело", снова вызвали на бюро горкома...
Памятуя о том, как меня назначали в школу, я готовился к столь же скоропалительному снятию с должности... Но в эти дни из отпуска вернулся первый секретарь горкома. Узнав о моем деле, сказал: "Никуда не ходи, никого в школу не пускай, пока я тебя не вызову. Но ты еще за все эти безобразия ответишь!" И стал я ждать отложенного наказания... Энтузиазма в работе это не прибавляло.
Через две-три недели последовал новый вызов в горком. Секретарь спросил, как мне показалось, с издевкой в голосе, не надоело ли работать в школе. Ожидая снятия с работы, я зло ответил:"Хуже горькой редьки!". И вдруг услышал: "Поезжай к себе, сдавай дела и иди заведующим в гороно!" Вот тут я окончательно взорвался:"Ни за что!" Контраст ожидаемого наказания и предложения о повышении вывел меня из равновесия. Видно, и секретарь не ожидал от меня такой реакции: предложил еще подумать и отпустил. Запомнилась его фраза: "Мы с тобой, как те спутники: нас вывели на орбиту, и мы должны крутиться до той поры, пока не войдем в плотные слои атмосферы и не сгорим..." Начиналась в ту пору эпоха космонавтики. Но, поскольку сама фраза была произнесена во множественном числе, рассудив, я принял ее как акт некоторого примирения.
Выйдя из горкома, я случайно встретился с проректором пединститута, давним моим добрым знакомым Алексеем Павловичем Полетаевым. Он знал о моих проблемах и тихо сказал:"На этом месте ты так и будешь постоянно ждать и барский гнев, и барскую любовь". Переходи в институт и поезжай учиться в аспирантуру: ведь у тебя и диплом красный, и рекомендация ученого совета есть".
Слова Алексея Павловича как будто из тайников моей души на свет вывели третью причину, повлиявшую на уход из школы. Меня всегда привлекала к себе наука, но карьера школьного учителя, а тем более директора школы не любит раздвоения. Поэтому сокровенное свое желание я отодвигал в дальний угол души, а в итоге стал его просто бояться: пугало то, что за хозяйственными и организационными заботами я стал забывать "свою химию".
Слова А. П. Полетаева многое поменяли в моем сознании: я понял, что должен использовать последний шанс...
Мэр города долго не хотел принять мое заявление, но потом согласился, поставив условием немедленный отъезд на учебу в московскую аспирантуру. Когда я был уже в дверях его кабинета, он сказал вдогонку: "Там ты тоже будешь нужен!"
Так закончилась моя директорская карьера и приоткрылась дверь в науку. Так я ушел из школы, но не из педагогики. Ушел, чтобы в нее и вернуться.

Эта глава по времени событий выпадает из общей канвы воспоминаний.
Но связь времен иногда свершается самым неожиданным образом...
Именно потому я и решаюсь включить ее в книгу.

ОДИН ДЕНЬ В КЕЛЬНЕ

Посвящается профессору Готфриду Шмидту

Семьи моих дедов жили когда-то на стыке Брянской, Могилевской и Гомельской областей, в краю типичных городков черты оседлости. Стародуб и Унеча, Мглин и Клинцы, Речица и Новгород-Северский были населены русскими, украинцами, белорусами и евреями так, что трудно было порой сказать, кого на городской улочке больше.
Так я хотел начать рассказ о моих дедах, но неумолимая сила ассоциативного мышления толкнула меня на другую дорогу.
Недавно я побывал в командировке в Германии. Мои друзья повезли нас в одно из воскресений в Кельн, чтобы показать восьмое чудо света — Кельнский собор. Мы долго слушали чудесную органную мессу под потрясающими сводами собора. Подумалось, что в эти моменты исчезают различия людей по национальным и религиозным убеждениям. Я видел рядом японцев и китайцев, на скамьях сидели турки и индусы, американские старики-туристы стояли рядом со мной — евреем, с моим другом — немцем, с нашим переводчиком Василием. Я видел глаза людей: в них было что-то общее. Это была не отрешенность от бренного мира. Люди смотрели на великолепие собора с восхищением, но видел я в их глазах нечто, обращенное внутрь себя, в глубины души... «Нет ни эллина, ни иудея...» , — вспомнилось в тот момент.
Затем мы направились в картинную галерею. И снова — праздник души, похожий на редкое откровение: сотни полотен, известных и неизвестных, от икон четырнадцатого века до Пикассо и Сальвадора Дали... И опять я вижу глаза пестрой людской толпы, но уже другие. Здесь все взгляды устремлены на полотна.
Каждый находит в картинах свое, интересное только ему, затаившему дыхание перед творением Мастера. И опять я заметил в этих взглядах общее: мне показалось, был это интерес к сюжету и сопереживание художнику.
Если бы наши друзья не поторопили нас, мы, кажется, могли бы оставаться в музее вечно. Но нас звали в еще один музей. Берегом Рейна быстро добрались до него: это был этнографический музей Кельна — Раутенштраух-Йост музей.
Подумалось, что этнография на фоне всего увиденного в этот день может показаться чем-то мелким и приземленным. В музее оказалось несколько выставок, и я даже не сразу понял, куда мы попали. Сознание было занято великим и вечным, вынесенным из стен собора...
Мой друг одернул меня: "Да проснись же! Ты хоть понял, где мы теперь находимся?". И я прочел на афише у входа в зал: "Жизнь в русских городках. Еврейская коллекция этнографического музея Санкт-Петербурга". И подзаголовок: "Из коллекции Ан-ски".
Для меня все это было незнакомо и плохо понятно. Почему — русские городки! При чем здесь еврейская коллекция и кто такой Ан-ски? Если это — из Санкт-Петербургского музея, то зачем нужно было ехать в Кельн, чтобы все это увидеть? Внутренне настороженный я вошел в зал и замер как вкопанный: передо мной на стене висел портрет моей бабушки — Анны Исааковны Лифшиной! Красивая, гордая, с горькой усмешкой, спрятанной в уголки губ, с глазами... Определенно: людские глаза меня преследовали сегодня. Опять я увидел взгляд, обращенный вглубь себя, в свой мир, в свою душу, в свою веру! Такой я видел бабушку на портрете, который больше всего любил дед и который он украдкой от нас гладил после ее смерти. Вряд ли на фотографии была моя бабушка: снимок сделан в 1912-1914 годах. В то время бабушка была моложе той, что позировала фотографу. Но портретное сходство —удивительное!
Оказалось, что писатель и журналист Шломо Рапопорт — псевдоним Ан-ски — в канун первой мировой войны организовал этнографическую экспедицию по российским городкам в черте оседлости для изучения быта и нравов еврейского населения. Он собирал документы, предметы повседневного быта и религиозной атрибутики, одежду и музыкальные инструменты, песни и сказки, пословицы и поговорки. С ним в экспедиции были молодые художники Эль Лисицкий и Иссахар Рыбак. Все собранное ими осело в запасниках Ленинградского этнографического музея, пока обработанные участником экспедиции Абрамом Рехтманом материалы уже в наши дни благодаря трудам и заботам научных сотрудников музея под руководством Людмилы Урицкой не превратились в удивительную выставку, путешествующую по крупнейшим городам мира. Выставка побывала в Амстердаме, ее ждут во Франкфурте, Иерусалиме и Нью-Йорке.
Каждый шаг в этом зале рождал удивительные открытия: то я видел что-то
далекое, но удивительно знакомое, то видел для себя совершенно новое, но такое близкое!
На фотографиях соседствуют лица почтенных бородатых старцев и. рано стареющих еврейских женщин, окруженных многочисленными детишками. Домики-мазанки с сыплющейся черепицей провалившихся крыш. Каменные облупившиеся здания синагог маленьких городков и совсем покосившиеся деревянные синагоги еврейских местечек.
Я подумал: слово «штетеле», вероятно, точнее должно переводиться с немецкого как "местечко", а не "городок". Ведь бытовало в свое время даже в еврейской среде выражение "местечковый еврей", несколько пренебрежительное, относящееся к малообразованным людям, чей кругозор не выходил за пределы черты оседлости. А вот и традиционный еврейский оркестр! Один —на свадьбы и на поминки, на русские, украинские, белорусские и еврейские. Местечковые музыканты — клезмеры: две скрипочки, кларнет, флейта и непременная военная труба... И все в традиционных шляпах-котелках, надеваемых по большому поводу, лишь на праздники. Великий Утесов утверждал, что именно от этих музыкантов брал свое начало знаменитый одесский джаз!
Короткие музейные этикетки говорят о назначении давно забытых вещей: серебряные таблички с торы, (буквально – «учение», пятикнижие Моисеево), корона катер-тора из просечного серебра. (надевается при торжественых чтениях торы). Небольшие кидуш-бехеры — серебряные бокальчики для пасхального вина. Тут же, как во сне, слышу слова деда: "Ханеле! Гиб мир а биселе пейсехдике вайн!" («Анечка! Дай мне немножко пасхального вина!») Такие дедовские бокалы есть и в нашем доме.
Впервые вижу мезузу (деревянный или металлический футляр, с прямоугольным куском пергамента со стихами религиозного содержания. Приколачивается на косяк дверей каждого жилища как атрибут веры) из дерева, украшенную резьбой. Внимательно смотрю и вдруг нахожу очень знакомое: характерное для русских северных деревянных прялок деление узора на три поля, на три части, только вязь другая, более сложная и объемная.
Вот драные крестьянские армяки, а рядом —шелковые шапочки, отделанные дорогой испанской парчой, явно принадлежавшие зажиточным хозяевам. Скромные женские платки-наголовники, а рядом —нарядные платья и сарафаны, трогательно и любовно расцвеченные незамысловатой вышивкой. Но взгляните на рисунок внимательно: простота вышивки сродни гениальной! Простоту таких узоров изучают целые поколения искусствоведов, и русских, и украинских, а вот о еврейских я что-то давно не слышал.
Снова фотографии. Теперь — детские. Десять мальчиков еврейской начальной школы-хедера в Подолии. Ни у одного не видно глаз: все десять без деланной перед объективом позы погружены в чтение книг, даже тот, что сидит под столом.
Кем вы станете, мальчишки из местечка? Какой свет зажгут в ваших глазах и ушах добрые и мудрые книги? Нет ли среди вас предков будущего Норберта Винера - одного из создателей кибернетики — или самого Марка Шагала, удивившего мир летящими влюбленными? Ведь вышли они из таких же местечек...
Еще шаг, и вновь... глаза!!! От этих глаз можно сойти с ума... Фотография девочек еврейских семей из Подолии. Трое исподлобья смотрят на нас. Обрамленные черными кудряшками лица напряжены, в них что-то недетское. Мучительно стараюсь понять, кого они мне напоминают, лихорадочно, до боли напрягаю память... Конечно! Дрезден! Картинная галерея, Сикстинская мадонна Рафаэля с младенцем, а у него взгляд взрослого человека, осмысленный и проникновенный взгляд мудреца, наперед знающего свою судьбу.
Четвертая девочка полуотвернулась и смотрит вдаль. В ее лице собрана вся вековая скорбь еврейского народа! Я почувствовал, что слезы совсем близко...
Девочки последних лет девятнадцатого столетия, что приготовил вам век двадцатый? В каких катастрофах вы погибли? В черносотенных погромах 1905-1906 годов? В налетах петлюровских банд гражданской? Может, сгубил вас голод тридцатых годов? Или дожили до страшного тридцать седьмого? Если оборонил вас Бог от всех этих напастей, то уж наверняка не минула вас трагедия гетто второй мировой с эсэсовскими комендантами и охраной из бендеровцев и власовцев. И остались вы, безымянные, лежать в безымянных рвах и могилах возле каждого еврейского местечка. Или пепел ваш развеян после душегубок и крематориев? Или вы ушли в бессмертие, как бы растворившись в воздухе, так, как ушла из жизни почти библейская героиня книги Анатолия Рыбакова "Тяжелый песок" Рахиль Рахленко? Имя вам — миллионы!
Я как бы очнулся, услышав голос немецкого друга: "Послушай, что значит твоя фамилия? Откуда она пошла?" Не сразу понял суть вопроса. Оказывается, мой друг обратил внимание на подписи под фотографиями: "Podolien" — Подолия. Задумался и я: может, и вправду, семья моих предков шла в Россию через те места и там получила это имя? Увы, теперь этого не узнать.
А что же значит фамилия другого деда — Лифшин? Корень "Lief-" есть во многих немецких словах. Например: "Liefern" — доставлять, поставлять. Поставщиками мои предки не были, а вот доставлять — приходилось: дед рассказывал, что были в нашем роду балагулы-возчики, содержавшие ломовых лошадей. С другой стороны, в немецких словарях я встречал выражение "er ist geliefert", что значит — "он — человек погибший". Сколько предков наших погибло на дорогах Европы и России, пока попали они на благословенный русский Север? Этого нам тоже никто не расскажет.
День подходил к концу. Музей закрывался. Мы задержались у входа, и я
увидел немногочисленных посетителей этой выставки. В поздний час хмурого весеннего дня все лица выходящих были какими-то сосредоточенными. Мне почудилось, что они, как и я, думали не о прошлом евреев из России, а о настоящем и будущем народов. Именно так! Не только о евреях...
Неподалеку от музея стояли два больших стенда, на которых были два лозунга. Первый — "Asul! Weg!" — неонацистское требование выгнать из страны всех инородцев — был написан твердой рукой профессионала, почерком времен Третьего рейха. Второй стенд мелкими буквами детским почерком требовал: "Nazi! Stop! Nazi! Niemals!" На фоне первого он выглядел робкой надеждой, но в нем была мощная сила: протест был повторен многие десятки раз непохожими почерками. И следует сказать, что таких детских стендов мы встречали в Германии много больше, чем погромных призывов. Счастье всех народов — если будущее Германии окажется в руках таких протестующих детей.
Мы сели в машину. Без ответа оставался последний вопрос: почему же мы не видели эту выставку в России? Почему даже не слыхали о ней? И кому дома задать этот вопрос?
Один день подарил нам три музея, столь разных по характеру, по масштабам, наконец, по ценности экспонатов, совершенно неоспоримой. Но если бы я не увидел хоть один из них, мой мир был бы беднее.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Вероятно, у многих учителей есть заветные тетради или альбомы, куда записываются интересные мысли, наблюдения и примеры из жизни. В моей тетради собраны изречения и цитаты из книг, касающиеся нашей профессии. Хочу поделиться с читателями некоторыми из них.
Еще раз напомню, как в начале моей педагогической карьеры Екатерина Константиновна Монастырева сказала мне: "Первые пять лет учитель учится сам, а учеников мучает, а потом всю жизнь мучается сам, а учеников учит". Понадобились годы, чтобы понять мудрость этих слов. Сначала возник протест: может быть, мучения учителя начинаются тогда, когда он перестает учится сам? Но и учеба, самая напряженная и постоянная, не избавляет учителя от мучительных сомнений и поисков: чем больше учитель знает, тем шире становится круг его соприкосновений с непознанным, тем более критично он подходит к своему труду. Учитель, перестающий учиться, быстро перестает быть учителем.
У древнегреческого философа Солона я нашел замечательные слова: «Старею, всегда учась!» У мудреца II века нашей эры Бен Зома я встретил: "Кто умен? Кто учится у каждого!"
У Ильи Эренбурга в книге "Люди. Годы. Жизнь" я прочел: "После поэта остаются книги, после художника - полотна, после государственного деятеля — страницы истории. А после человека? Разве что память, немного света и тепла".
"А что остается после учителя?" — подумалось мне. После учителя остаются те самые поэты, художники, государственные деятели, наконец, просто люди, излучающие тот самый свет и тепло...
К великому сожалению, мы плохо знаем творческое наследие Андрея Петровича Минакова (1893-1954) —профессора, доктора технических наук, блестящего московского педагога. Крупный ученый в области механики, он прошел еще и школу сценического мастерства под личным руководством К. С. Станиславского. Лекции его были блистательны и по форме, и по содержанию. Каждым своим словом, каждым поступком он не только учил, но и воспитывал своих учеников. А. П. Минаков писал «Преподавание не ремесло, не профессия, а образ жизни».
В его записках под заголовком "Слова "винтика" сохранилась такая страничка:
«Если бы можно было начать жизнь снова, я бы выбрал опять эту профессию. Я наслаждаюсь, работая в школе. Я чувствую себя творцом будущих жизней. Это ощущение никогда меня не покидает. И если с годами седеют мои волосы, то не было и нет седины в моем сердце».
Только счастливые могут сказать о себе так. Именно такого счастья я и желаю моим молодым коллегам, кому, в первую очередь, адресую эти воспоминания.

СОДЕРЖАНИЕ

От автора........................................................................................1
Воспоминания из детства.............................................................2
Мой второй дом — моя Первая школа.................................... 10
Мама, милая мама моя............................................................... 16
О временах военных................................................................... 19
Девятнадцатый герой.................................................................. 24
Адвокатский вопрос или "Вот такая была музыка" .................31
"Введение в специальность"....................................................... 35
Нужна ли музыкантам химия?................................................... 43
Ступенька вторая — "Нет! Не шарамыга!"............................. 45
Ступень третья — школа Первая............................................ 49
Школа педагогов. Штрихи к коллективному портрету.......... 56
Пути к педагогической удаче.................................................... 71
Уроки Мэра............................................................................... 75
Еще ступень — директорская.................................................. 78
Один день в Кельне................................................................. 90
Заключение................................................................................ 93