СКОТОВОДСТВО
В отличие от садоводства и огородничества скотоводство в русских городах обычно носило сугубо вспомогательный характер, имея задачей обеспечить мясной и молочной пищей семью, а также необходимый транспорт и тягловую силу.
Горожане всегда держали лошадей, коров, овец, коз, свиней, а также домашнюю птицу. В культурном слое городов встречаются в большом количестве кости домашних животных. Анализ их позволил составить представление о составе городского стада. Наибольший удельный вес имел в нем крупный рогатый скот, на втором месте были свиньи, на третьем — мелкий рогатый скот, затем — лошади 182.
Археологическими раскопками в русских городах открыты на усадьбах хозяйственные постройки для содержания скота — конюшни, хлевы 183. Они встречаются как в слоях X—XI вв., так и в более поздних. Описи и планы городских усадеб XVIII— XIX вв. также отмечают аналогичные постройки. Домострой, рекомендуя хозяину лично обходить перед сном хлева и конюшни, не забывает и об опасности возникновения пожаров: «И оу сена и оу соломы однолично из фонаря огня не вымати». Он подробнейшим образом описывает возможности кормления скота разного рода остатками пищи («а лете корм на поле»), уход за скотом вплоть до купания лошадей и обмывания теплой водой вымени коровы перед доением. «Лошади страдные, и коровы, и гуси, и сутки, и евины, и куры, и собаки кормит себе не в убыток, а приплоду и прохладу много всегды, в столе прибыль... куры, и яйца, и забела, и сыры и всякое молоко, ино по вся дни праздник, а не в торгу куплено» 184. Мы видим, что речь здесь только о внутрисемейном потреблении, хотя Домострой вообще хорошо знаком с рынком.
Проблема прокорма домашнего скота всегда была для горожан острее, чем для сельских жителей. Сами по себе размеры городского поселения, его специфика (укрепления, запутанная сеть улиц и т. п.) создавали немало трудностей. О вольном выпасе скота, разумеется, не могло быть и речи и, можно даже думать, коллективный выпас общественного стада, содержание пастухов могли появиться в городе раньше, чем в деревне. Скот пасли в непосредственной близости города, так что выгон («животинный выпуск») должен был быть у каждого города, вероятно, со времени его становления. Летний выпас скота требовал определенного режима жизни всего города.
Дело было не только в необходимости иметь выгонные земли, но и в том, что стадо нужно было рано выгонять, для чего приходилось отворять городские ворота даже в опасное время. Сведения об этом сравнительно поздние, но есть основания думать, что подобным же образом обстояло дело и гораздо раньше. «А ключи городские и острожные,— говорится в наказе Я. А. Дашкову, посланному воеводой в г. Ливны, на южную окраину России в 1635 г.,— велети ему на ночь приносити... и держати у себя... а город и острог велеть на ночь замыкати, а поутру отмыкати, смотря по вестем; стада конские и живо-тинные велеть летнею порою из острогу выпускати, разъездив около острогу и проведав про воинских людей, чтобы воинские люди у служивых и у всяких людей конских и животинных стад не отогнали, а людей в полон не имали» 185. Для выпаса стад вели даже военную разведку — настолько важен был для города скот. Утром стада выгоняли, в полдень (судя по тому, как это делалось еще несколько десятков лет тому назад), вероятно, гнали обратно для дневного надоя, затем опять выгоняли и вновь возвращали уже к вечеру. Так несколько раз в день и без того тесные городские улицы заполнялись скотом, от которого не было какое-то время ни прохода, ни проезда.
Рост городской территории и увеличение числа прилегавших к городу сельских поселений создали и проблему фиксации и охраны городских выгонных земель.
Соборное уложение 1649 г. закрепляло за городами выгоны. При этом особая статья была посвящена выгону г. Москвы, который охранялся от захватов соседних феодалов 186. Четверть века спустя мы находим упоминания и описания «животинного выгона» или «животинного выпуска» таких разных городов, как Балахна и Звенигород 187. Еще через 100 лет к вопросу о городских выгонах возвращается Городовое положение 1785 г.: «Запрещается городовые выгоны застраивать; буде же город городовые выгоны застроит или иначе в невыгоны обратит, то городу вторично выгонов не отводить и городу выгонов не покупать, когда наймет по нужде или удобности» 188.
Здесь можно заметить уже стремление защитить земли от самих горожан. Очевидно, в XVIII в. намечались две тенденции, одинаково невыгодные для мещан: выгоны по-прежнему стремились захватить окрестные феодалы, но и внутри города (надо думать, среди зажиточных горожан, которые могли нанять луг или купить корм) были стремления использовать выгоны для других нужд — распахивать или даже сдавать их внаем. Об этом свидетельствуют источники. Всего через два года после издания Городового положения, в 1787 г., в Межевую сенатскую экспедицию обратилось Псковское губернское правление с жалобой, что большая часть городского выгона захвачена соседними помещиками. Тяжба была решена в пользу города лишь через 20 лет, но и тогда выгон был возвращен не полностью 189. А в г. Елатьме в 1852 г. луга и выгоны сдавались с торгов в аренду, и деньги употреблялись на покрытие общественных расходов. Отражена в наших источниках и третья тенденция. Жители посада Добрянка (Черниговской губернии) в 1845 г. вынуждены были арендовать (как и предписывало Городовое положение) выгонные земли у соседних помещиков, так как посадского выгона не хватало 190.
Но содержание скота требовало не только выгонных земель. На зиму нужно было запасать корм, поэтому город стремился иметь и луга, где можно было бы косить сено. Сенокосные участки были городские и частные. Так, в 1653 г. один шкловский мещанин просил отдать ему имущество бежавшего в Ригу шурина — два двора, три лавки, «да сенного покосу 3 морга». В 1660 г. посадский человек г. Калуги, обвиненный в попытке побега, оправдывался, что «хотел ехать на луг сено гресть» 191.
Соотношение лугов и выгона в городах бывало разным. Так, в 1817 г. отмечалось, что во Владимирской губернии в г. Коврове «сенные покосы по р. Клязьме хороши», но «пастбищ особенных не имеется... пасется скот на поймах, в лугах и лесах», а г. Юрьев Польской «сенокосом не изобилует, а обращает под выгон скота» 192.
В середине XIX в. в городах было помногу домашнего скота 193, но сено все больше стали покупать. В крупных городах исстари обязательно был специальный сенной торг, память о котором долго оставалась в названиях площадей Сенными. В Москве было даже несколько Сенных площадей194. Торговля сеном все расширялась, причем малые города иногда снабжали большой. Так, в Кексгольме поля вокруг города арендовались купцами под сенокосы. Можно думать, что сено возили в Петербург, в котором, кстати, одна из главных торговых площадей называлась Сенной. Сбывали сено в Петербург также жители Бронницкого Яма — ямщики, имевшие большие сенокосы. В г. Ефремове главный доход также получали от лугов, частично выкашивая их, частично сдавая под выпас стад, прогоняемых через Ефремов в более крупные города 195. Выгоны и сенокосные луга окружали малые и средние русские города еще и в XIX в., так что вид на город обычно открывался издали.
РЫБОЛОВСТВО
Мы уже говорили, что русский город располагался в большинстве случаев на берегу реки. Естественно, что рыболовство стало одним из наиболее распространенных подсобных занятий горожан с глубокой древности, а с развитием товарно-денежных отношений в некоторых городах (особенно расположенных вблизи моря и на больших реках) стало для многих горожан и профессией.
При раскопках городов в культурном слое находят не только рыболовные крючки, грузила, поплавки, блесну для ловли удочкой, но также крупные поплавки и грузила для сетей, что говорит уже о более значительных уловах, могущих быть серьезным подспорьем в хозяйстве. Среди заглавных букв новгородских грамот XIV в. есть и красочное изображение рыбаков, которые тянут сети, переругиваясь между собой.
Уже очень рано рыболовство получило и промысловое значение. В XIII—XIV вв. горожане, по-видимому, еще не ловили рыбу на продажу сами, но торговали рыбой, скупая ее в сельской местности. Так истолковывает Л. В. Черепнин некоторые новгородские берестяные грамоты196; и позднее, в XVI— XVII вв., в Новгороде встречается профессия «свежий рыбник» (вероятно, не рыбак, а торговец рыбой — на его усадьбе имелись специальные каменные погреба для хранения рыбы) 197. Русские северные реки и озера изобиловали лососем, сигом и другой рыбой. Еще в середине XIX в. ловля рыбы на Ладожском озере была важным занятием жителей г. Новой Ладоги 198.
Однако и в северных городах практиковалась сдача рыболовных участков в аренду окрестным крестьянам или рыбопромышленникам. Особенно полно описаны отношения, связанные с рыбной ловлей в г. Белозерске (древнем Белоозере). Рыболовство здесь издавна носило промысловый характер. Еще в середине XVII в. в Белоозере был государев рыбный двор, которому все посадские белоозерцы и окрестные крестьяне-рыболовы были обязаны известными феодальными повинностями 199. В XIX в. городской участок Белого озера («клин») сдавался городом на откуп. Арендатор разрешал лов, определив плату: с каждой лодки определенное количество рыбы и денег. Ловили же рыбу обычно окрестные крестьяне, «сбиваясь» для этого в артели. Ценились главным образом стерляди и снетки, сбывавшиеся затем в Петербург и Москву. В оброк отдавались в середине XIX в. и рыбные ловли г. Мензелинска, причем полученные деньги шли на городские нужды (содержание церковных старост, сторожей, перевозчиков и пр.) 200. Промысловое рыболовство было развито также в Поволжье.
Еще в XVI в. английский посол Флетчер писал, что, кроме «обыкновенной рыбы (карпа, щуки, окуня, линя, плотвы и пр.), в России есть белуга, осетрина, севрюга, стерлядь, белорыбица, или белая семга», что все эти рыбы водятся в Волге (а красная семга — в Двине), ловят их летом, а зимою развозят повсюду замороженную рыбу. «Из яиц их заготавливают большие запасы икры». Он называет и города, «замечательные по рыбной ловле». Кроме уже упомянутых нами Новгорода и Белоозера, это Ярославль, Казань и Астрахань 201.
В древности осетровые рыбы водились, по-видимому, во всем Волго-Окском бассейне, включая и такие малые реки, как Москва-река; их ловили на удочку: блесну, щитки и кости осетровых рыб находят в культурном слое г. Москвы 202. В середине XVII в. А. Олеарий писал, как в Волге ловят белугу «с едущей из города в город лодки». Особенно поразила иностранца при этом блесна — «железная, покрытая толстым слоем олова пластинка в форме рыбы, длиною в ладонь, а то и корове. Когда удочка тащится по воде... пластинка эта по временам поворачивается и бывает похожа на играющую рыбу» 203. Можно думать, что в Западной Европе ловля рыбы на блесну в то время не была известна.
Конечно, наиболее крупным центром рыболовства стала в начале XVII в. Астрахань. По крайней мере, с тех пор в городе или его окрестностях были царские рыболовные предприятия, на которых работали рыбаками и сольщиками наемные рабочие Сохранилась поручная грамота, данная стрельцами г. Астрахани за некого Третьяка Иванова, сына Муромца (т. е., вероятно, муромского посадского человека), нанимающегося на такое предприятие 204. Условия включали государевы харчи (кроме хлеба), оплату деньгами и рыбой, суровые неустойки за прогул. Рыбаки-«эмбенцы» составляли значительную часть населения Астрахани и в XIX в. В их кругу (отметим, довольно зажиточном) было принято даже давать в приданое за дочерью лодку с комплектом рыболовной снасти и парусом 205.
В городах верховьев Волжского бассейна рыболовство как профессия удержалось не везде. Оно было развито в приозерных городах вроде Ростова или Переславля Залесского, гораздо реже — в приречных, хотя рыбы в реках было много. Так, И. А. Толченов неоднократно писал в своем дневнике, как с родными и друзьями предавался рыбной ловле у плотин своих мельниц и даже разводил рыбу в своем садовом пруду. Но это было любимое развлечение, весьма популярное в ту пору, а профессиональный рыболов был в Дмитрове только один и тот умер в 1794 г.206 В г. Коврове Владимирской губернии в начале XIX в. «в реке Клязьме рыболовство производится в довольном количестве как для своего продовольствия, так и на продажу». А южнее, в Перемышле Калужской губ., рыбная ловля в Оке была важным занятием горожан и в середине XIX в.201
Вот почему для городского пейзажа еще в начале нашего столетия были характерны растянутые для просушки сети, сидящие в лодке или на берегу с удочкой рыболовы.
НЕКОТОРЫЕ
ЭТНИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ
Возникнув в определенной этнической среде, городское население участвовало потом вместе с сельским населением в образовании и развитии древнерусской народности, а затем — русской народности и русской нации. Оно внесло огромный вклад в создание и развитие русской народной культуры. Но что представлял собой сам город с этнической точки зрения? Как формировался его этнический облик?
Специфика города как поселения такова, что его этнический состав неизбежно должен быть значительно сложнее, чем состав сельского населения. Она обусловлена самим характером города как центра ремесел и торговли, центра культурного и политического, военного и административного, центра, который притягивает к себе население не только ближайших окрестностей, но и гораздо более удаленных земель и стран. «Занятие земледелием сохраняет старую племенную основу нации; она меняется в городах, где селятся чужеземные купцы и ремесленники, так же как и коренное население тянется туда, где есть приманка наживы»208,— писал К. Маркс, цитируя Нибура.
Образуется сложный конгломерат, в котором в большинстве случаев преобладает все же то этническое ядро, из которого город вырос.
Это ядро населения обычно однородно в этническом отношении. Не всегда его составляет именно та народность или племя, на территории которой расположен город. Например, в Поволжье и в Сибири был период, когда русские горожане жили среди нерусского населения.
Но в большинстве случаев русские города возникали из местного славянского населения и их этническое ядро было славянским. В Древней Руси, как показывают археологические раскопки, это ядро формировалось зачастую даже из потомков одного племени (или союза племен). Об этом говорят прежде всего находимые в городах женские украшения, комплект которых в те времена был неодинаков у различных племен или племенных союзов.
В небольших славянских городках XI—XIII вв. находят обычно женские украшения, принадлежащие одному только комплексу, и иные вещи, характерные для одного племени или союза племен (тиверцев, северян, радимичей, кривичей, вятичей и т. д.) 209. Между тем в городах крупных, достигших значительного развития уже к X в., встречаются украшения, принадлежащие к различным комплексам (например, в Полянском Киеве — украшения тиверцев, в Новгороде, возникшем, по-видимому, из трех поселков, в одном из которых жили словене, в другом — кривичи, в третьем — финноязычное население, есть также украшения вятичей и радимичей, в Старой Ладоге — украшения финно-угорских народов) 210, что указывает, по нашему мнению, на начавшийся уже процесс усложнения этнического состава населения города.
Город Гочев, по мнению Б. А. Рыбакова, создан путем поселения «выведенцев» из различных племен 211. Подобным же образом могло формироваться и первоначальное население городов, возникавших в землях, осваивавшихся русскими.
Немаловажным признаком для определения неоднородности этнического состава города может в отдельных случаях быть и тип жилища. Так, в городке Ярополче Залесском (теперь Владимирской обл.) местные жилища были наземными, а жилища переселенцев — полуземлянками, которые вскоре были оставлены 212.
В дальнейшем этнический облик города формировался в процессе взаимовлияний как различных этнических групп внутри него самого, так и горожан с сельским населением. Город являлся как бы огромным котлом, в котором интенсивно шли процессы взаимовлияния и сближения.
Большое значение имели и переселения в город компактных групп нового населения. Пришельцы поселялись в городе либо разрозненными семьями, либо крупными группами, иногда даже имевшими особую организацию. В первом случае они обычно оказывали мало влияния на этнический состав города, будучи рассеяны среди его основного населения; во втором случае вопрос об этническом облике города мог встать очень остро. Разрешение его целиком зависело от того, насколько сильно в этническом и культурном отношении было сложившееся ранее основное ядро горожан. Если оно было достаточно мощным, то даже завоевание города иноплеменниками не могло изменить его этнического лица. Пришельцы сами в пределах жизни одного-двух поколений ассимилировались, растворялись в массе коренного населения. Достаточно привести в пример варяжские завоевания Киева. Ни Аскольд и Дир с дружиной, ни Олег со своими войсками не смогли сделать Киев варяжским, и уже сын Игоря не только носил славянское имя Святослав, но, как свидетельствует современник, и внешне (по одежде, прическе, манере держаться) выглядел знатным славянином. Если же ядро населения города не было достаточно сильно в этнокультурном отношении или если город оказывался оторванным от основной территории своего этноса, то он мог изменить этническое лицо. Так, в современном Тарту мы не можем без археологических раскопок найти следов древнего славянского Юрьева. Сказанное относится не только к русским, но и вообще ко всем феодальным городам.
Выше мы привели некоторые элементы материальной культуры, соотношение которых может служить показателем этнического состава городского населения. Надежнейшим из подобных признаков является, как известно, язык. Но древнейшие пласты языка пока недостаточно исследованы и трудно уловимы при современном уровне знаний. Сильнее всего они сказываются в ономастике и, в частности, в топонимике, чем мы и будем в дальнейшем пользоваться.
Наблюдая эти процессы в относительно недалеком прошлом, исследователи видели яркую картину борьбы языков. Так, О. А. Сухарева, изучая формирование этнического состава г. Бухары в XIX—XX вв., обратила внимание на то, что при многих скрещиваниях победителем вышел таджикский язык древнего населения и таджикский культурный элемент в прошлом преобладал, а «узбекский этнический пласт образовался в процессе неоднократных разновременных включений сравнительно небольших по численности узбекских групп. Каждая вновь вливавшаяся группа находила здесь таджикоязычную среду, состоявшую из узбеков и таджиков и, будучи недостаточно значительной, в большинстве случаев ассимилировалась местным населением и принимала его язык» 213.
Подобным образом обстояло дело и в русских городах на восемь-девять столетий раньше. Можно проследить, как ассимилировались в подобных условиях различные этнические группы, попадавшие в разное время в Москву. Сложившись на основе местного сельского населения — славян-вятичей 214, ядро москвичей в дальнейшем успешно ассимилировало каждую новую группу пришельцев. Такие группы стали появляться, вероятно, с середины XII в., когда Москва попала в руки суздальских князей и прочно вошла в состав Владимиро-Суздальского княжества. Вместе с князьями и их наместниками здесь должна была появиться дружина, а также, возможно,— ремесленники и купцы невятичского происхождения. Это могли быть и потомки суздальских кривичей, и жители северянской Черниговщины, и беженцы из разоренных татаро-монголами других русских земель.
Ко второй половине XIV в. относится появление в Москве первых групп неславянского населения. В это время в Москву переселялись «сурожане» — богатые купцы из генуэзской колонии г. Сурожа (нынешний Судак), потомки итальянцев и греков. Они поселились не компактно, а где им было удобно, в лучших частях города. Оказавшись в русской среде, сурожане быстро «обрусели» и во втором или третьем поколении настолько слились со знатными и богатыми московскими фамилиями, что впоследствии понадобились специальные исследования, чтобы установить сурожское происхождение строителя Ермолина или предков поэта Тютчева 215.
В XIV—XVI вв. усилился приток в Москву татар из различных государств, на которые распалась Золотая Орда, больше всего — из Крымского ханства, из Ногаев, из Касимовских земель. Татары образовали в Замоскворечье особую слободу. Во второй половине XV в. в Москве стали селиться нанимавшиеся на службу к великому князю мастера — ремесленники из Западной Европы. Они не составили особого поселка до середины XVI в., когда для западных иноземцев (среди которых преобладали ливонские немцы) была устроена Немецкая слобода. Но во время событий начала XVII в. она была уничтожена, и только в 1652 г. была вновь устроена Новоиноземская слобода, прозванная «Новой немецкой». Она являлась местом, официально закрепленным за приезжими из Западной Европы иноземцами — не только немцами, но также англичанами, французами и др., и просуществовала до конца XVII в. Но и в XVIII и даже в начале XIX в., когда иностранцам разрешили жить в любом районе города, здесь оставалось еще население в основном западноевропейского происхождения.
Кроме того, в XVII в. в Москве были Панские и Мещанские слободы, в которых жили выходцы из белорусских, литовских и польских городов, Греческая, Армянская, а с конца XVII в. — и Грузинская слободы, и резиденция грузинских царей, просуществовавшая, по-видимому, до второй четверти XVIII в. 216. Все эти очаги, где иностранцы жили компактно, пользуясь некоторыми особыми правами, долженствовавшими оградить их национальные интересы, оказались чрезвычайно непрочными. Через больший или меньший срок жители этих слобод утрачивали свой язык, культуру, этнические особенности и сливались с русским населением города, постепенно усваивая русские привычки и язык. В. Л. Снегирев отмечает, что, оказавшись вдали от родных мест, при плохом сообщении тех времен, западные иноземцы не могли сохранять «в чистом виде» свой быт. Они покупали готовые русские дома или срубы, пользовались русской посудой и иными предметами домашнего обихода, стремились даже носить русское платье, но это было запрещено после того, как в дело вмешался патриарх. Перенимали и русские обычаи (например, обычай «гостевать» мужчинам и женщинам в разных помещениях и даже поцелуйный обряд) 217. В нашей научной и художественной литературе много внимания уделялось тому влиянию, которое оказывали западные иноземцы на русских и в особенности жители Новоиноземской слободы на молодого царя Петра и его окружение. Признавая справедливость этой мысли, мы вместе с тем хотим обратить внимание читателя на то, что влияния были взаимными и что сами иноземцы — жители московских слобод — интенсивно «русели». Недаром еще в XVIII в. А. П. Сумароков писал: «Сказывано мне, что некогда немка московской немецкой слободы говорила: mem муж, kam домой, stieg через забор, fiel ins грязь»218. В то время Новоиноземская слобода насчитывала около ста лет своего существования. Впоследствии население ее окончательно слилось с русским и только название Немецкой улицы и рынка напоминали еще о старом населении этого района. Напомним, что именно здесь родился в 1799 г. А. С. Пушкин.
Подобным же образом ассимилировались и другие иноземные слободы. В частности, московская грузинская знать и ее окружение прочно вошли в круг русского дворянства, сын грузинского царя был товарищем детских игр Петра I, а затем— первым русским генерал-фельдцехмейстером и героем Северной войны. Из этой же фамилии происходил и знаменитый Багратион. Конечно, феодальная знать ассимилируется обычно быстрее рядовых представителей тех же этнических групп, но и другие иноземцы в русских городах интенсивно «русели».
Упомянем кратко и об обратных процессах, протекавших во многих областях. На присоединенных к России землях были старые города, в которых русские селились издавна, но составляли меньшинство населения, жившее в отдельных кварталах, подобно описанным выше слободам. Таков, по-видимому, был русский квартал в г. Великих Булгарах, о котором мы знаем по археологическим материалам. Наследница г. Великих Булгар — татарская Казань — в первой половине XVI в. была большим городом, в котором наряду с татарским было русское население, имевшее, например, свое кладбище (по всей вероятности, с церковью).
После завоевания русскими Казани там вырос многолюдный русский посад, населенный «переведенцами» из Москвы, Вятки, Вологды, Владимира, Костромы, Устюга и даже далекого Полоцка, две стрелецкие слободы, монастырская слобода. К городу примыкала и татарская слобода. Из пятнадцати тысяч жителей Казани татар было лишь шесть тысяч — немногим более трети. Но и это татарское население было сезонным, только на зиму да «в заворошню» (когда кругом было неспокойно). Русских же насчитывалось более половины и не только за счет сильного гарнизона, но и за счет «черных людей» — по большей части ремесленников. Много было и православного духовенства, несколько меньше феодалов — служилых людей «по отечеству»219. Так сильно изменился за короткий срок этнический облик города. Несколько медленнее этот процесс шел в Астрахани, но и она утратила многие характерные черты восточного города.
Даже в первой половине XIX в. в отдельных городах России (большей частью на окраинах) еще можно было видеть, что формирование этнического облика города закончилось лишь недавно или даже еще не совсем закончилось. Так, на Северо-Западе Европейской России в г. Кексгольме (бывш. Корела) было два «форштадта» (как писал корреспондент Географического общества), или района старого посада вне крепости,— «верхний, или русский», где были сосредоточены также городские присутственные места, и «нижний, или чухонский», где жили карелы-лютеране 22°. Между обоими «форштадтами» стоял новый православный собор (старый, по русской традиции, был в крепости).
Из г. Вытегры тогда же писали, что жители города по происхождению — карелы и «финны» (неясно, какой финноязычный народ имеется в виду), но обрусели. Другой корреспондент, приславший сведения всего на три года позднее, утверждал решительно, что «жители, населяющие г. Вытегру и окружность его, так называемые вытегоры,— чисто русские». Вытегре тогда не было еще и сотни лет221.
Незавершенность этнических процессов улавливается и в описании облика горожан, отдельных элементов материальной культуры (например, в г. Белозерске). Западнее, в г. Россиены, отмечали много нерусских черт в материальной культуре, в частности кухонный очаг с подвесным котлом, но тут же указывали, что по примеру русских переходят к печи с трубой222.
С Юга России, из Воронежской губернии, писали, что «город Задонск населен в недавнее время; жители его, собравшиеся из разных мест России, не имеют своего коренного вида, языка, домашнего быта, общественного быта и особенностей и составлялись из людей разных свойств и еще ничего не образовали своего общего»223. Кажется, корреспондент достаточно точно сформулировал свое мнение о том, что этнический облик города еще не сложился. Задонску насчитывался тогда 71 год.
Еще южнее, в г. Новозыбкове, несмотря на активность пришлого русского старообрядческого населения, шел процесс украинизации. Язык преобладал украинский, но со многими русскими словами и оборотами.
Наконец, на Юго-Западе, в г. Каменец-Подольске, отмечался довольно пестрый национальный состав. Высший круг составляли русские чиновники, были еще круги католиков (большей частью поляков), «кабзанов» — армян. В каждом из них была своеобразная эндогамия — члены его заключали браки только в этом кругу 224.
Приведенные нами материалы показывают, что процесс взаимодействия старожильческих и пришлых этнических групп шел в русских городах в течение всего изучаемого нами периода.
Мы уже говорили, что город возникает в определенной этнической среде и на начальных стадиях своего существования подвергается большому влиянию окрестного сельского населения. Это касается главным образом тех городов, которые появляются и вырастают в своей стране, среди моноэтничного сельского населения, в «гуще» его этнического ядра. Но и города, основанные в «чужой» земле, среди иноэтничного населения, оказываются с самого начала в таком же контакте с окружающим сельским населением, и этнокультурные влияния бывают взаимными. Например, в язык жителей некоторых городов Поволжья проникли татарские слова 225.
В дальнейшем сам город оказывал большое влияние на сельских жителей. Например, в Сибири русское влияние на коренное население распространялось в значительной мере через города.
Еще в период формирования и развития древнерусской народности города много способствовали ликвидации племенной обособленности, созданию древнерусского языка (в особенности литературного и канцелярского), распространению сначала языческого пантеона, а затем православия. Недаром единственным славянским племенем (или союзом племен), не имевшим уже в X в. древних особенностей женской одежды и украшений, оказались поляне — окружение Киева. Через города распространялись среди сельского населения как изделия местных городских ремесленников, так и привозные вещи, и по особенностям группировки таких вещей археологи выявляют примерную территорию образованного городом местного рынка 226.
В XIV—XVII вв. городское население является активным компонентом русской, украинской и белорусской народностей; а в XVIII—XIX вв. создаются предпосылки образования буржуазных наций. Историки убедительно показали роль городов в процессе слияния мелких местных рынков в единый всероссийский рынок227. Общеизвестна роль городов в развитии профессионального искусства и духовной культуры русского народа.
В быту горожан этнические процессы находили свое отражение в зависимости от конкретных жизненных обстоятельств. Мы уже говорили, что археологи устанавливают соответствующие изменения в характере женской моды (особенно в смене украшений), в форме керамических сосудов и орнаментов, в особенностях внутренней планировки жилищ. При этом многие элементы материальной культуры, традиционно считавшиеся присущими сельскому населению, по нашему мнению, городского происхождения и распространились в деревню из города. Таковы трехкамерная планировка жилища, его внешние украшения (например, наличники окон) 228, комплекс женской одежды с сарафаном229, наконец, некоторые особенности общественного и семейного быта, о которых мы будем говорить в следующих очерках.
Так формирование этнического облика города было тесно связано с взаимодействиями различных этнических и социальных групп внутри его и взаимосвязями горожан с сельским населением. Этот и без того сложный этнический процесс осложнялся еще тем, что этнические группы, о которых мы говорили выше, были иногда в то же время и группами социальными («гости» — сурожане, бояре и купцы, переселенные в XV— XVI вв. в Москву из Новгорода и Пскова, грузинские феодалы, белорусские мещане и т. п.). Каждая из них контактировала с различными слоями коренного населения города и с окрестными сельскими жителями по-своему. Результатом же было создание русского городского населения, сыгравшего большую роль в формировании русской народности и нации.
2
ИЗ ИСТОРИИ ОБЩЕСТВЕННОГО БЫТА
Улицы и площади городов были безлюдны разве что по ночам. Днем они жили оживленной жизнью, которая имела свои законы и обычаи, продиктованные прежде всего социальной структурой города, возникшими в нем общественными отношениями. Этой-то уличной жизни и посвящен настоящий очерк. Жизнь разных частей города не была одинакова. Как уже показано, долгое время непременными частями большого или малого русского города были детинец (или собственно город), посад (предградье) и торг.
*
ГОРОД
ТОРГ
ПОСАД
«ГОРОД»
Княж двор
«Святыня»
Вече
Позднесредневековый кремль
Приказная изба и городской собор
Торжественные встречи
Тюрьмы
Кремли в XVIII в.
Детинец был на первых этапах развития городов средоточием господствующего класса, резиденцией феодального сеньора и его приближенных, религиозным центром, где располагались главные культовые здания. Его стены служили для обороны как от внешних врагов, так и на Случай восстания самих горожан 1.
Можно себе представить, что эта часть города была в обычное время относительно менее оживленной, чем другие, что сюда даже и не всегда был свободный доступ для всех горожан, поскольку князь или его наместник жили за рвом и земляным валом, ворота в котором охранялись.
КНЯЖ ДВОР
Доступ на находившийся в детинце княжеский двор мог быть прекращен в любой момент. Мы не знаем, в какой степени публичным был суд, который вершили на княжом дворе князь и его тиун, но, бесспорно, что, когда сюда вели с торга пойманных воров на суд и расправу2, какая-то часть горожан, хотя бы в качестве свидетелей — «послухов», «видоков»,— появлялась в детинце. Сама процедура суда предусматривала привлечение до двенадцати свидетелей одновременно. Позднее стремились ограничить число «ятцов», сопровождающих обвиняемого члена сотни или ряда «на пособие» в суд, разрешая идти туда только двоим его сотоварищам. Видимо, не без основания опасались, что в суд может явиться слишком много сочувствующих 3. В древнейший период существования городов представители городской общины участвовали в самой судейской коллегии 4.
На княжом дворе, в гриднице, князь собирал свою, как позже говорили, думу — совет старших представителей дружины (будущих бояр), в котором в X в. участвовали (как и в западнославянских городах) еще и «старцы градские» — представители горожан 5.
Большинство исследователей считают, что гридница представляла собой залу для парадных приемов и разного рода торжественных актов (в которой, впрочем, могли и ночевать дружинники князя — «гридни» или «гридь»). В крупных городах великокняжеская гридница могла быть каменной, в средних и малых городах — резиденциях удельных князей — она, по-видимому, была деревянной. Но и в том, и в другом случае она была неотъемлемой частью княжеского двора 5а.
Другим местом, служившим, вероятно, для той же цели, по крайней мере в летнее время, были сени — обширная терраса второго этажа дворца (а по мнению некоторых исследователей, даже отдельная постройка, сообщавшаяся с другими дворцовыми постройками переходами) 6. Сени упоминаются летописью как место, где князь «сидит с дружиной своей»7, обсуждая важные вопросы 8.
Не раз говорится и о княжеских пирах на сенях или в гриднице. Эти княжеские пиры во дворце, вошедшие как классическое «общее место» в русские былины, были предметом особого внимания также для придворных летописцев, а позднее — и для приказных дьяков. Дело в том, что сам по себе акт пиршества отнюдь не был пустым развлечением. Встречи феодального сеньора с его вассалами за пиршественным столом были важным государственным актом и носили регулярный характер. Еще Повесть временных лет отмечает, что Владимир Святославич, знаменуя победу над печенегами, учредил ежегодный пир на праздник успенья 9.
Подобные «обеды»-пиры нередко знаменовали отдельные важные события, например вступление князя на престол, завершение постройки укреплений или культовых зданий, военные и политические соглашения между князьями 10. Вспомним, что и первое упоминание Москвы в летописи связано с тем, что Юрий Долгорукий держал здесь совет со своим союзником Святославом Ольговичем и дал этому князю «обед силен», оказав ему и его спутникам «честь велику» 11.
Вряд ли можно доверять известиям летописи о том, что на пиры приглашалось все население города 12. Вернее, на наш взгляд, та часть летописи, которая говорит о присутствии на пирах бояр и гридней (т. е. старшей и младшей дружины), десятских и сотских (видимо, представителей горожан) и «нарочитых мужей». Вряд ли пиры тянулись «по вся неделя... при князи и без князя» 13, но продолжение пиршеств по нескольку дней в некоторых случаях весьма вероятно. Не исключено, что пиршества сопровождались распределением служебных поручений, раздачей наград за службу — «жалованья», иногда — и ленов. Нередко за пиршественным столом обсуждались те же дела, что и в совете дружинников.
Все это перемежалось развлечениями — играми музыкантов и скоморохов, состязаниями присутствующих в силе, ловкости, различных «искусствах», возможно и травлей зверей14, проходившими в гриднице и на открытых местах. В особо радостных случаях широко раздавалась милостыня, в надежде на которую к гриднице или к сеням могло собираться и беднейшее население города, но в целом совершенно ясен узкосословный характер княжеских пиров в Древней Руси.
Позднее он не только сохранился, но и усилился. И в Суздале, и во Владимире, и в Москве великокняжеский пир был одним из важнейших актов феодальной власти. Вспомним, что решение выступить в поход против Мамая, закончившийся славной победой на Куликовом поле, московский великий князь Дмитрий Иванович (впоследствии Донской) принял вместе со своим родственником серпуховским князем Владимиром Андреевичем и боярами, когда пировал на сенях своего дворца в Кремле 15. По мере ликвидации уделов такого рода пиры феодального сеньора сохранились лишь при дворах великих князей и, наконец, только в Москве, уже при царском дворе, но тем важнее стало иерархическое значение этих актов. Место, которое занимал вассал за столом своего сеньора, определяло надолго служебное положение — «честь» не только его самого, но и всего его рода.
Этой системе, получившей название «местничества» и наложившей отпечаток на всю политическую жизнь Московского государства, посвящено множество работ16. Здесь мы касаемся ее лишь как определенной черты общественного быта, ярче обрисовывавшей характер великокняжеских и царских застолий, на которых гостям подчас было не до веселья. Каждый внимательно следил, чтобы ему было отведено именно то место, на которое он претендовал по своему «отечеству», чтобы не было какой-либо «потерьки», чтобы справа, слева и напротив него сидели именно те люди, которые, по его мнению, имели на это право — иначе весь род мог много потерять по службе, поскольку те, кто сидел «выше» на пиру, имели право и в войске быть назначенными на более высокую должность.
Нужно сказать, что местничество за столом феодального сеньора оказало большое влияние и на частные городские званые трапезы, которые, разумеется, не были столь ответственны. Следы его есть даже в источниках XIX в., о которых речь впереди. А сейчас вернемся к общественной жизни городского детинца или собственно «города».
«СВЯТЫНЯ»
Итак, в древнейший период существования городов княжеский двор вряд ли мог быть местом, где собиралось все население города. Это был район консолидации класса феодалов, куда попадали лишь некоторые горожане. Гораздо более массовыми, если можно так выразиться, были совершаемые в «граде» культовые действия. Общеизвестно, что здесь стояла главная городская «соборная» церковь, где служил высший церковный иерарх города. По некоторым данным можно предположить, что и в дохристианские времена местная «святыня» — жертвенник и, вероятно, изображение чтимого населением божества — со времени возникновения городов находилась «во граде».
Нам представляются справедливыми предположения исследователей, что местные власти стремились поставить православные храмы обязательно на месте древнего местного святилища. Археологические наблюдения И. Е. Забелина позволяют говорить о том, что первая московская церковь построена на месте дохристианского жертвенника17. Подобным же образом, видимо, поступили и в Киеве, построив на месте древнего культового сооружения Десятинную церковь18. Впрочем, известны и случаи, когда важное дохристианское святилище помещалось далеко за городом, например в Новгороде святилище Перуна находилось в Перыни, там, где Волхов вытекает из озера Ильмень19.
Так или иначе, уже начиная с самого возникновения города, его укрепленный центр был и центром культовым. И если не ежедневно, то в какие-то определенные дни к расположенному там культовому зданию стекалось большинство горожан. Однако самый характер ранних городских церквей заставляет усомниться в том, что такие значительные религиозные сборища могли происходить во всех городах или даже в большинстве их. В самом деле, даже огромные по тем временам Софийские соборы Киева и Новгорода Великого вряд ли могли вместить всех жителей этих крупнейших русских городов. Что же говорить о позднейших, сравнительно небольших соборных церквах даже во Владимире, а тем более — в Переславле, Юрьеве Польском и других городах.
Обращает на себя внимание еще и то обстоятельство, что домонгольские княжеские церкви обычно имели хоры — своеобразную ложу второго этажа, где молился князь и его семейство, не смешиваясь с наполнявшей пространство перед амвоном немногочисленной сравнительно «толпой» молящихся. К тому же церковь в детинце никогда не была единственной городской церковью. Даже в таких маленьких городках, как Москов или Тушков, в XI—XII вв., кроме главной церкви «во граде», была по крайней мере еще одна церковь на посаде20. Довольно много участников привлекали, надо думать, такие красочные церковные действа, как крестные ходы, освящение воды («иордань») и т. п. Они начинались из «града», но в основном развертывались на торгу и посаде. Об этом мы расскажем позже.
В соборной церкви происходили обычно и церемонии венчания князя на княжение, его бракосочетание, в одной из церквей «града» хоронили князей и членов их семей (это была не всегда одна и та же церковь). Подобные церемонии также проходили при большем или меньшем стечении народа. Наконец, следует сказать несколько слов еще об одной бытовой функции городского собора. Он служил надежным складочным местом, а в некоторых случаях — и хранилищем городской казны, как, например, знаменитая софийская ризница в Новгороде Великом 21.
С введением христианства как официальной религии «град», или «детинец», стал также резиденцией церковного главы города. В Киеве, потом во Владимире и Москве это был митрополит, затем — патриарх. В Великом Новгороде и некоторых других городах — архиепископ или епископ, в малых городах — иерархи более скромных званий.
Крупный духовный феодал — патриарх, митрополит, архиепископ или епископ — имели свой штат, иногда, можно сказать, даже свой двор, размещавшийся, как и княжеский, в детинце. В Великом Новгороде, где «владыка» — архиепископ в XII в. стал фактическим главой феодальной республики, он оказался в детинце безраздельным хозяином. Здесь под его председательством собиралась своеобразная боярская дума — «совет господ», для которого построили даже специальную палату. Князь же в Новгороде еще в XI в. перенес свой двор на другую сторону Волхова, получившую позже название Ярославово дворище, а с XII в. был вовсе выселен из города на расстояние выстрела из лука — на Рюриково городище 22.
Можно думать, что наибольшее стечение народа в детинце бывало тогда, когда городское войско готовилось выступить в поход. Традиция сбора войск в детинце была связана с тем, что войско шло в поход под княжеским знаменем, и сигнал сбора подавался поднятым («возволоченным») стягом князя23. Эта традиция держалась долго. Сохранилось красочное описание выступления московской рати в 1380 г. против Мамая. Огромное по тем временам войско выступило тремя колоннами из трех ворот Кремля — Спасских, Никольских и Константино-Еленинских. И к каждым воротам митрополит послал священников с «животворными» крестами и иконами «да всяк воин изыдет благословен», а княгиня провожала войско глазами, сидя с другими княгинями и воеводскими женами в своем «златоверхом тереме у стекольчата окна» 24.
Вернувшихся с победой после Куликовской битвы встречали торжественной митрополичьей службой, звоном колоколов. Во Фроловских воротах стояла княгиня со своей свитой 25. Нужно думать, что и на проводы, и на встречу московских ратников стекалось немало простых горожан.
Вероятно, эти проводы воинов включали и особую церемонию благословения их вождя. Повести о Куликовской битве описывают поездку князя Дмитрия Ивановича в почитаемый монастырь Троицы (в нынешнем Загорске), где его благословил игумен Сергий. На 102 года раньше, в 1278 г., в осажденном меченосцами Пскове перед решающей вылазкой предводитель псковского войска князь Довмонт был торжественно опоясан мечом в главной псковской церкви — Троицком соборе. «Князь Довмонт положи мечь свой перед алтарем и пад на лице земли нача молитися с многими слезами. Игумен же Сидор взем мечь и с ним всь иерейский чин перепоясавши князя мечем»26.
Так описывает новгородский летописец церемонию благословения вождя рати — ритуальное опоясание его мечом. Можно думать, что ритуал этот весьма древний, что он восходит к дохристианским временам и лишь позднее, как и многие другие дохристианские обряды, был «освоен» православной церковью. Ритуальные действия с оружием (в том числе и с мечами) упомянуты, например, еще в договоре Игоря с греками (911 г.), скрепленном присягой на оружии27.
Разумеется, и при торжественной встрече возвращавшихся из похода войск главная роль принадлежала князю-военачальнику, которого встречали, по всей вероятности, не только с хоругвями и иконами, но и с какими-то иными атрибутами вроде известных хлеба-соли.
ВЕЧЕ
В детинце иногда собиралось городское вече. Вопросу о характере веча в Древней Руси посвящено множество работ, авторы которых зачастую весьма остро спорят между собой 28. Не вникая в существо споров, отметим лишь, что вече — по-видимому, институт очень древний — меняло свой характер по мере развития феодальных отношений, что роль его была не одинакова в разные периоды в разных областях древней Руси, что многие города (особенно небольшие, возникшие позднее X в.) и вовсе не знали веча. В крупных же древних городах наблюдалась исстари сложившаяся вечевая организация, руководимая князем или посадником, архиепископом, тысяцким и имевшая свою, если можно так выразиться, канцелярию, своих делопроизводителей, которых позднее называли дьяками, может быть, и свое помещение — гридницу.
Во многих городах наблюдалось любопытное явление — вече собиралось то в детинце, то на посаде в зависимости от обстоятельств, обычно не в каком-либо помещении, а на площади, на открытом воздухе. Собрания эти многолюдны, в них участвовали широкие слои горожан. Представление о беспорядочном течении собрания, на котором якобы все решалось криком (кто кого перекричит), а то и кулаками или даже оружием (хотя известны и такие случаи), по всей вероятности, преувеличено, но правы, по-видимому, те авторы, которые считают, что подсчета голосов не было и за единодушное принималось решение, против которого не протестовала какая-либо значительная группа собравшихся 29.
Наиболее ярко деятельность веча была выражена в Великом Новгороде и в его «пригородах», включая Псков. Классическим местом вечевых собраний было Ярославово дворище, где и находилось вечевое здание — знаменитая «степень», вошедшая в новгородский герб. Судя по изображениям, оно совмещало в себе какое-то канцелярское помещение, председательское место и ораторскую трибуну (последним двум целям могла служить ступенчатая его конструкция). Вместе с тем и в детинце, как мы уже говорили, было здание, связанное в какой-то степени с вечем — Грановитая палата на епископском дворе, где заседал совет господ, в который входили «степенные» и «старые» вечевые магистраты — посадские и тысяцкие. Известно, что вече собиралось и у Софийского собора — неподалеку от этой палаты.
Все, что мы сказали об общественной жизни «града-детинца»—центра феодального города, обусловило и некоторые особенности его планировки, о которых говорилось в первом очерке. В большинстве случаев детинец, вероятно, имел не уличную, а кучевую планировку. Вокруг княжеского двора и собора группировались дворы приближенных князя, духовных лиц, церкви и монастыри. Непременным элементом планировки были одна или несколько площадей (у собора и княжого двора), которые собственно и являлись важными центрами общественной жизни.
ПОЗДНЕСРЕДНЕВЕКОВЫЙ КРЕМЛЬ
По мере того как складывалось централизованное русское государство, города один за другим утрачивали свою самостоятельность, подчиняясь общему порядку управления, принятому в Московском государстве. Это наложило отпечаток на их социальную топографию, на характер заселения собственно «города», на его общественную жизнь.
Град продолжал играть важную роль как укрепленный центр города и, средоточие его управления, но он перестал быть резиденцией более или менее самостоятельного крупного феодала и его придворных. Уже с начала XVII в. московский царский двор стал единственным в России (если даже считать, что во второй половине XVI в. дворы старицких или углицких князей были дворами, подобными царскому).
Большие и малые города управлялись присланными из Москвы воеводами, которые возглавляли не только военную, но и гражданскую администрацию города. Двор воеводы стоял обязательно в «граде», иногда даже на месте старого княжеского двора. Там же находилась приказная, или съезжая, изба, где воевода вершил дела; она-то и стала средоточием административных и судебных дел.
В Новгороде Великом, где, как мы говорили, кремлем долгое время безраздельно владел архиепископ, появились дворы сначала государева наместника, потом воеводы. Они заняли южную часть кремля, а у владыки осталась северная часть с Софийским собором и старым владычным двором. Воеводский двор был сначала деревянным, с обычным частоколом, но, когда выяснилось, что такое укрепление недостаточно (во время восстания 1650 г. воеводе пришлось скрываться в неприступном для восставших горожан владычном дворе), для воеводы выстроили каменный двор. К северу от него поставили и каменную приказную избу 30.
Неподалеку от приказной избы обычно располагалась и тюрьма. В городе Нерехте тюрьма находилась даже в одном здании со съезжей избой, занимая ее нижний этаж 31. Были в «граде» также «государевы» складские помещения — житницы, в которых должен был храниться запас зерна, пушечный амбар, «зелейный» (т. е. пороховой) погреб. Все это, конечно, охранялось специальными караулами. Воевода, разумеется, не имел придворных, но в крепости стояли так называемые осадные дворы дворян и детей боярских, которые были «приписаны» к городу и обязаны оборонять его в случае осады. Обычно они в этих дворах в мирное время не жили, а держали «дворников» простого звания. Поскольку город был убежищем на случай войны и для окрестного сельского населения, и для посадских людей, живших за пределами крепости, в некоторых городах были казенные осадные дворы с огромными избами, вмещавшими до 200 человек32. По-прежнему центр города украшал собор, а вокруг него группировались дворы духовенства.
Новым населением в крепости были стрельцы, пушкари, воротники, казенные мастеровые и иные служилые люди «по прибору», выполнявшие военные и полицейские обязанности.
Из сказанного видно, что общественный быт прежнего городского детинца (теперь его называли просто «город», иногда «острог» или «осыпь»,— место, окруженное земляной осыпью — валом) 33 должен был существенно измениться. Центр городской жизни еще более сместился в сторону посада. С исчезновением княжого двора ушли и многие важные функции детинца. Дворянские дворы по большей части запустели. Стрельцы и казаки, обязанные также жить в крепости, стремились перенести свои дворы за ее пределы — на посад, куда их тянули занятия ремеслом и торговлей, а также земледелием.
Нередки были случаи, когда воеводы жаловались в Москву, что не могут обеспечить должной боевой готовности вверенной им крепости, так как в ней никто не хочет жить. Например, в 1628 г. воевода г. Оскола просил обязать служилых людей жить в городе. Он так описывал положение: «Дворов стрелецких и во дворах стрельцов 80 человек, да пушкарей и затинщиков 50 человек, да воротников 8 человек и те стрельцы пушкари и затинщики и воротники выпущены вон из острога своими дворы до одного человека, до меня, а только в остроге осталось божье милосердие, соборная церковь, да двор воеводский, да двор осадного головы, да житницы с твоим государевым хлебом; да в остроге было торговых людей амбаров с двадцать, и съездные люди торговали в остроге же, и те амбары вынесены за острог против ворот большие, от острожных ворот сажен с десять, и съездные люди торгуют тут же и в приход воинских людей острогу будет теснота великая» 34.
Картина запустения «города», как видим, очень яркая. В нем остался только воевода, начальник гарнизона («осадный голова») да, наверное, еще церковный причт. Остальные служилые люди в свою очередь подали на государево имя, если можно так выразиться, контр-челобитную, прося царя, который ранее милостиво пожаловал им землю для пашен и огородов, разрешить им жить вне острога, возле этих пашенных и огородных угодий 35.
Подобные же явления наблюдались и в других городах. В 1661 г. воевода Великих Лук просил разрешения снести находящиеся «под городовою стеною близко» постройки разросшегося торга — лавки, таможню, кружечный двор (кабак), а также казачьи и стрелецкие дворы, так как из города «с наряду [из пушек] и из затинных пищалей никоторыми мерами за теми хоромы стрелять нелзе» 36, Видимо, стрелецкие и казачьи дворы появились здесь так же, как и в Осколе, в результате своеобразного бегства служилых людей из острога.
Мы не знаем, чем кончилась тяжба со служилыми людьми оскольского воеводы. Великолуцкому же воеводе было разрешено в случае известия о приближении больших сил неприятеля сломать строения, о которых он просил. В некоторых случаях такое положение в городах, видимо, сама центральная власть считала тревожным и предписывала назначаемым воеводам «того им беречь накрепко, чтобы в Вязьме всякие служивые и жилецкие люди жили по вестей в городе и в остроге» 37.
Но были и такие случаи, когда правительство удовлетворяло просьбу стрельцов и пушкарей и разрешало им впредь жить на посаде. Так, в 1585 г. в писцовой книге г. Изборска было записано: «В городе дворы осадные тяглых людей, а ныне в них живут сотник стрелецкой, и городовой прикащик, и пушкари, и воротники, и стрельцы. И впредь им в тех дворах... не жити, а жити им на посаде, а те дворы отдати тяглым людям, кто похочет ис тягла взяти, а сотнику, и стрелцом и пушкарем на посаде отведена слобода» 38.
Из дальнейшего текста явствует, что служилые люди имели «в городе» не только дома, но и лавки. Неизвестно, «похотел» ли кто-нибудь из посадских тяглых людей переселиться в детинец. Судя по аналогичным сведениям из других городов, вряд ли эта правительственная мера имела успех. Интересы ремесла и торговли, а также земледелия, которым занимались еще многие горожане, требовали скорее переселения на посад, а не с посада. Более того, известны случаи, когда и сам воевода не то чтобы совсем выселялся из острога, но заводил себе на посаде второй двор. Видимо, процесс перемещения центра общественной жизни городов на посад, поближе к торгу, был неотвратим. Недаром еще в XVI в. некоторые новые города-посады (например, Кола, Волочек на Днепре) строились уже совсем без укреплений 39 (разумеется, в тех редких случаях, когда не угрожало вражеское нападение). В угрожаемых же землях (на юге России, и в особенности в Сибири) главный элемент города и в XVII в. еще составлял острог40.
ПРИКАЗНАЯ ИЗБА И ГОРОДСКОЙ СОБОР
Все же «город» оставался центром официальной жизни. В нем совершались разного рода церемонии, местом которых были городской собор, воеводская приказная изба и площадь перед ними.
Воеводство, как известно, давалось на ограниченный срок, после которого в город назначали нового воеводу, а прежний воевода должен был сдать все дела. Эта смена воевод проводилась весьма торжественно. Наиболее полное описание церемонии дошло до нас от 1664 г., когда Б. А. Репнин сменял на воеводстве в Белгороде (на засечной черте) Г. Г. Ромодановского 41. Предварительно старому воеводе послан был царский указ о назначении нового и инструкция о порядке передачи воеводства. Тот, получив извещение, должен был предупредить причт собора («протопопа с братьей») о предстоящей церемонии и молебне, сделать перед собором новый стол и покрыть его красным сукном.
Новый воевода, приближаясь к городу, должен был предупредить старого о своем прибытии, после чего проследовать к собору и водрузить перед собором свое знамя. Старый воевода «с товарищи» (т. е. со своими помощниками) тоже направлялся к собору. Впереди него несли его знамя и клали это знамя на стол перед собором. После этого оба воеводы, сопровождаемые всеми присутствующими, входили в собор, где слушали торжественный молебен протопопа (указано даже, какие каноны при этом петь). Тут же в соборе следовало окропить святой водой городское знамя и передать его новому воеводе вместе с ключами города и казны. Это, видимо, и был кульминационный пункт церемонии, после которого все выходили из собора, и старый воевода прямо с площади, не заходя больше на воеводский двор, отправлялся в Москву. Новый же воевода шел в приказную избу. Перед ним несли оба знамени — городское и его личное — и клали их перед избой на принесенный от собора крытый красным сукном стол.
В приказной избе новый воевода в присутствии приехавшего с ним из Москвы окольничего знакомился со всем, как мы бы сейчас сказали, личным составом городского управления, принимал дела, запасы и прочее, после чего отпускал окольничего в Москву. Если в самом наличии церемонии передачи воеводства можно видеть какие-то следы древней феодальной инвеституры, то порядок ее уже иной, хоть и включает весьма-весьма древние элементы. Хочется особо подчеркнуть ту роль, которую играли здесь три знамени — знамя города и личные знамена воевод. Значение знамени при разных торжественных церемониях и в боевых действиях было на Руси очень важно еще в домонгольский период. Не потеряли знамена своего значения и позднее 42.
Сам ритуал мены воевод, видимо, довольно значительно изменялся в зависимости от конкретных местных условий. Так, в 1651 г. назначенный воеводой в дальний Якутск Михаил Лодыженский получил несколько иную инструкцию о том, как ему провести церемонию вступления в должность. Он должен был сначала вызвать в съезжую избу русских служилых людей — «ленских детей боярских, казаков, стрельцов, пушкарей, затинщиков и прочих служилых и жилецких людей... и сказать им государево слово», т. е. объявить указ о своем назначении.
После русских следовало вызвать «из волостей ясачных князцов и лучших волостных людей» и также объявить им указ 43. Все это, в особенности вторая встреча, происходило в торжественной обстановке. Воевода и служилые люди должны были быть «в цветном платье и с ружьем», т. е. в парадной одежде и с полагающимся по должности оружием. Якутам «государево жалованное слово» следовало передать достаточно распространенно, после чего «велети их накормить... напоить довольно... государевыми запасы, от государя, не от себя» и только тогда распустить их по домам 44. Видимо, в Якутске большое значение имела эта встреча воеводы с местными тойонами, причем ни о какой церковной службе не было и речи. Наказ ни словом не упоминает о старом воеводе (возможно, он умер или выбыл из Якутска ранее, почему и не требовалось передачи дел).
Вся церемония вступления нового воеводы в должность, по мысли составителей инструкции, должна была носить характер деловой узкосословной встречи, а не всенародного зрелища, как было в Белгороде. Возможно, что сами условия Якутского городка не позволяли провести ее ни на площади, ни тем более — в cоборе.
Нужно сказать, что смена воеводы не всегда проходила гладко. Бывали случаи, когда старый, смещенный воевода не подчинялся царскому указу, пытался уклониться от сдачи дел. Так, в 1660 г. в подмосковном городке Рузе воевода, чтобы не сдавать дел, опечатал съезжую избу и учредил при ней караул не из служилых, а из посадских людей. Новый воевода никак не мог вступить в должность, жалобы его в Москву были безрезультатны, и сами посадские люди — «руженя» (т. е. рузане) жаловались царю на обременительность для них этой караульной службы 45.
Вообще конфликты воевод с населением города, видимо, отнюдь не были редки. Бывали и такие случаи, когда воеводу смещали по жалобам горожан46. В 1649 г. «города Козельска попы и дьяконы, и... дворяне, и дети боярские, и стрельцы, и казаки, и пушкари, и затинщики, и россылыцики, и плотники, и воротники, и всякие козельские и жилецкие люди всем городом» просили сменить воеводу. Жаловались, что воевода «в приказе нас лает матерно, и ослопом бьет, и в тюрьму сажает, и государев остаточный городовой тес и лес на свой городовой двор на всякую поделку берет — свой двор строит, а твой государев двор покинул... и наметывает на всяких ремесленных людей всякие дела: сапоги, платья всякия портищи делать... и крашенины красить насильством; и которые стрельцы и козаки грамоте и писать умеют, и он... нас емлет в приказ и заставливает твои государевы отписки и всякие дела делать насильно... да нас же стрельцов и Козаков сена косить заставливает и с стрелецких дворов клети и избы к себе на двор свозит и хоромный лес... и плотников, стрельцов и Козаков всякие хоромы и заметы делать на себя насильно заставляет, и денщиков дрова сечь, и конюшни грести, и воды возить заставливает...» 47.
Такую жалобу можно было составить только действительно «всем городом». Противником воеводы в таких случаях выступало обычно городское «общество» во главе с «посадским старостой» 48. Мы еще коснемся этого вопроса в дальнейшем. Сейчас только отметим, что городское общество могло при чрезвычайных обстоятельствах (например, в случае смерти воеводы) выбирать временного его преемника 49.
Торжественная встреча воеводы являлась, как мы видели, одновременно и проводами его предшественника. Есть сведения о том, что на дорогу старый воевода получал некое ритуальное печенье. Так, в 1680 г. вятскому воеводе изготовили какой-то дорогой калач 51). Можно думать, что эта «хлеб-соль» подносилась тоже при какой-то церемонии, о которой, однако, ничего не сообщено.
Содержание воеводского двора ложилось почти целиком на посадское общество. Сохранилась интереснейшая расходная книга вятского земского старосты Ивана Репина за 1678—1680 гг., из которой видно, что общество за свой счет производило все работы по дому и хозяйству, снабжало воеводу продуктами, кормом для скота и хозяйственными материалами (дровами, свечами, даже льдом), канцелярскими принадлежностями, которые в те времена стоили немало, и сверх того делали ему на именины и праздники подарки, нередко денежные м. Кормление воеводы обходилось городу недешево. В Вятке, например, эти расходы составляли примерно 486 руб. в год. Но сверх того воевода имел еще судебные доходы и получал только что упомянутые праздничные подарки (ценой иногда по 5-ти руб. и более) 52. Однако многие воеводы этим не удовлетворялись, что и приводило к жалобам на их лихоимство, одну из которых мы привели выше.
Подобное же содержание, но в меньших размерах получал и дьяк приказной избы. Более мелкие чины воеводской канцелярии получали денежное жалованье. Так, в муромской съезжей избе в 1635 г. было четыре подьячих — из них двое получали по 15, а двое — по 8 руб. в год. Это жалованье платили из сумм, полученных в том же городе в качестве судебной пошлины, и, если судебных дел было мало, жалованье задерживалось 53. Но подьячие, как видно, с успехом изыскивали для себя средства путем незаконных поборов с населения. «А о рождестве Христове славить ездит он,— писали о своем подьячем в 1653 г. жители г. Лебедяни,— в городе, по слободам, по уезду и по деревням; не славить, государь, ездит, нас насильством грабить и животишксв наших что у ново у нас в домишках увидит то насильством и возьмет» 54. Должность подьячего, которая могла заполняться выборными из города людьми, считалась выгодной, ее добивались 55.
Приказная изба была центром разного рода официальных сборов городских «чинов» и служилых людей, а иногда и всех горожан. Получив какой-либо царский указ, воевода оглашал его прежде всего здесь. Так, в 1654 г. во время морового поветрия был издан указ Алексея Михайловича о переписи имущества, оставшегося от погибших во время эпидемии. Вот как предписывалось его объявить шуйскому воеводе: «Шуяном посацким, торговым и всяким жилецким людей велел быть к себе в съезжую избу и велел им всю нашу грамоту вычесть вслух и по торгом велел биричю кликать не один день, чтобы всяких чинов люди выморных дворов и животов не таили...»56 Из приведенного текста видно, что объявление в воеводской канцелярии было обязательным официальным актом, но не считалось достаточным, раз нужно было еще объявлять указ через биричей. Составители царского указа знали, что воевода уже не соберет у себя не только всех горожан этого довольно крупного города, но и их значительной доли, хотя в Шуе была просторная съезжая изба-двойня 57.
Между тем далеко не во всех городах были и такие избы. В 1630 г. воевода Переяславля Рязанского (нынешняя Рязань) доносил, что развалилась съезжая изба, построенная еще Прокопием Ляпуновым, «а нам в Переславле занять съезжего двора негде, потому посацких людей дворов и монастырских дворов внутри города нет, а которые дворянские дворы внутри города и на те дворы нас для государевых дел сиденья не пустят» 58. Видимо, для съезжей избы считались достаточными обычные жилые дома, следовательно, она не рассматривалась как место сборов сколько-нибудь широких кругов горожан. В XVI в., с введением губного управления, в городах появились также губные избы, в которых сосредоточивалось, употребляя позднейшее выражение, ведение уголовных дел. Губная изба, сочетавшаяся зачастую с тюрьмой, ставилась в самом «городе», обычно неподалеку от воеводской приказной избы и двора воеводы. Так, писцовая книга г. Балахны 1674—1676 гг. описывает деревянный «город» с восемью башнями, в котором стояли: собор с шатровым верхом, дворы соборного причта (протопопа, попов, дьякона, пономаря и проскурницы), приказная изба, против нее погреб с военными припасами, воеводский двор (в огороде которого помещалось и дворовое место подьячего), губная изба с тремя тюрьмами (разбойной, опальной и женской), дворы губного старосты и заплечного мастера и еще 25 дворов59.
В этой книге мы находим и описание самих изб — приказной и губной. Обе представляли собой не что иное, как большие двухкамерные дома. Губная изба вместе с сенями имела в длину примерно 10 м (43/4 саж.) и в ширину почти 5 м (21/3 саж.), т. е. по площади была в два-три раза больше обычной жилой избы. Приказная изба строилась еще более просторной. Она достигала (тоже вместе с сенями) 12,6 м (6 саж.) в длину и 6,3 м (3 саж.) в ширину, т. е. ее площадь равнялась почти 80 кв. м 60. Но и в такой избе, конечно, могли поместиться лишь представители городского населения, а отнюдь не все домовладельцы. Видимо, именно так нужно понимать те сходы, перед которыми воевода делал различные важные сообщения.
В 1649 г. в г. Епифани известие о заключении мира со шведами было оглашено воеводой в съезжей избе перед собранием «всяких чинов людей», после чего по всем городским церквам служили молебны о государеве здоровье 61. В более торжественных случаях действие целиком переносилось в собор. Так, по смерти царя Михаила Федоровича присяга новому царю Алексею Михайловичу была проведена по всем городам. Воевода должен был «целовать крест» государю в городском соборе и в присутствии всех служилых людей. Присягнув сам, воевода их всех тоже «приводил к целованью» (т. е. присяге) 62.