Наиболее полные данные содержит писцовая книга Балахны. В ней описано не только тяглое население. Говоря о принадлежности того или иного двора, писцы называли и феодалов, а также верхушку купечества — гостей и торговых людей гостиной и суконной сотен. На другом полюсе они выделяли посадских людей, по каким-либо причинам не несших тягла (в частности, выделены группы обедневших посадских, которые «живут христовым именем», т. е. попросту нищих) — бобылей, холопов и наймитов. Особое место занимают в книге гончары («кирпищики»), принесшие к тому времени славу своему городу высоким развитием керамического (в частности, изразцового) производства и пользовавшиеся некоторыми льготами. Вошли в книгу (впрочем, вероятно, не полностью, а лишь та часть, которая занимала посадские дворы) служилые люди — стрельцы, пушкари, воротники, биричи и пр.
Гости и торговые люди гостиной сотни представлены, однако, так неполно, что мы не рискуем включить данные о тех нескольких семьях, которые описаны более подробно, в общие подсчеты 13. Таким образом, используемые далее данные этой писцовой книги характеризуют в основном семью средних слоев городского населения, его большинство.
Мы далеки от мысли распространять выводы из приведенных в ней цифр на все русские города эпохи позднего средневековья, но считаем эти показатели типичными для провинциальных городов Центральной России, развитых в торговом и промышленном отношении. Остановимся поэтому на характеристике городской семьи, какой она представляется на основании этого источника.
В Балахне было в те времена примерно 5000 жителей (606 дворов, в которых писцы указали 2240 жителей мужского пола) : 9 дворов принадлежали торговым людям гостиной и суконной сотен (в них было 46 мужчин), 2 — «лучшим» посадским людям (18), 15 — «средним» посадским людям (51), 297 — «молодшим» посадским людям (1044), 93 нетяглых посадских двора (627), 46 дворов нищих (95), 50 дворов бобылей (95), 11 дворов стрельцов, пушкарей и солдат (32) и 35 дворов «кирпищиков» (131 мужчина). Среднее число мужчин (включая детей) на один двор получается 3,7, что несколько превышает указанную Н. Д. Чечулиным среднюю цифру населения посадского двора, которое, по его мнению, увеличилось и достигло 3,58 мужчины на один двор 14.
В Балахне больше населены были дворы «лучших» посадских людей (9 мужчин на двор), меньше — «молодших» (3,8). Однако возможно, что это не было результатом укрупнения семей или увеличения числа детей в семье. Здесь наблюдалось и другое явление: в одном дворе селились две или даже несколько семей, что было вызвано налоговой политикой царского правительства, в основе которой лежало подворное обложение. Бедному посадскому человеку было легче жить «в соседях» у более зажиточного, чем платить тягло со своего собственного двора.
В 606 дворах, описанных в г. Балахне, жило 771 семейство, в том числе 60 семейств слуг (холопов, наймитов, соседей, селившихся на дворах своих хозяев) и 2 семейства торговых людей гостиной и суконной сотен. На один двор приходилось, следовательно, 1,27 семьи (если считать и семьи слуг) или 1,17 семьи (если их не считать). Численность семьи нельзя, стало быть, отождествлять с населенностью двора.
Для 709 семей, о которых имеются более или менее полные данные, мы провели некоторые подсчеты 15.
По числу поколений семьи распределяются так:
Таблица I. ЧИСЛО ПОКОЛЕНИЙ
Мы видим, что больше всего было семей из двух поколений (родители и дети). В среднем такие семьи составляли более двух третей — 69,5%. Но у посадских людей их было почти три четверти (71,8%), причем существенной разницы у тяглых (71,8%) и нетяглых (71,2%) не наблюдается, а у кирпищиков и бобылей процент семей из двух поколений был несколько ниже среднего (61,4 и 60,7%).
На втором месте оказалась семья из одного поколения (т. е. без детей). Таких семей в среднем по городу почти четверть (точнее — 22,5%). Но интересно отметить, что у тяглых посадских людей процент семей из одного поколения значительно ниже — всего 18,1%, т. е. менее одной пятой, а у бобылей гораздо выше — 37,4%, т. е. более трети 16.
Семей, состоящих из трех поколений, в Балахне было совсем немного — лишь 7,8%. Характерно, что подавляющее их большинство (50 из 56) приходится на тяглых посадских людей, у которых такие семьи составляют 10%, в то время как у обедневших посадских, у служилых людей, у живущих в городе крестьян и холопов семья из трех поколений не отмечена вовсе, а у бобылей составляет менее 2%.
Семья из четырех поколений в Балахне была только одна и то неполная: среди посадских людей, не плативших тягла,— семья вдовы без детей с внуком и правнуком 17.
Однако среди семей, состоящих из двух поколений, были большие семьи — неразделенные братские семьи, которые на материале писцовых книг определяются с большим трудом, так как двор мог быть записан за несколькими братьями. В 31 случае запись выделяет старшего брата как владельца двора, указывая младших братьев наравне с сыновьями старшего; в 46 случаях двор находился в совместном владении двух или нескольких братьев.
Те и другие встречены в подавляющем большинстве у посадских людей (у кирпищиков, служилых и бобылей — единичные случаи, у других сословий — вовсе нет, у гостиной сотни торговых людей — одна семья). Особый интерес представляет семья, в которой братья сообща владеют двором, принадлежавшим некогда их отцу. Возможно, что в этих случаях перед нами неразделенная братская семья. Однако упомянутые уже особенности нашего источника не позволяют установить этого определенно, поскольку остается неизвестным, вели ли эти братья совместное хозяйство или просто сообща владели двором.
Рассмотрим теперь состав наиболее типичной для Балахны семьи из двух поколений (табл. II). Всего в 493 семьях было 927 сыновей, 18 племянников и 2 зятя. На одну семью, стало быть, приходилось менее двух (1,88) сыновей. Видимо, городская посадская семья из двух поколений имела в среднем трех-четырех детей обоего пола18. В такой семье были один или два сына (эти семьи вместе составляют более трех четвертей общего количества — 76%, причем семей с одним сыном было больше, чем семей с двумя сыновьями). Три сына бывало вдвое реже, чем два, четыре — совсем редко и притом только у посадских людей и кирпищиков; больше четырех сыновей имели лишь шесть посадских семей. Племянники и зятья отмечены также только в посадских семьях и притом преимущественно у тяглых посадских людей (18 племянников).
Таблица II. СЕМЬЯ ИЗ ДВУХ ПОКОЛЕНИЙ
Подавляющее большинство сыновей еще не достигло 15 лет, но много было и перешедших уже за этот возраст. Особо следует отметить женатых сыновей, остававшихся жить в отцовской семье. Таких случаев указано 40 (4,3%), 36 из них — в семьях посадских людей, а 3 — в семьях кирпищиков. Нам трудно судить, не состояли ли эти семьи фактически из трех поколений, но по крайней мере сыновей у молодых супружеских пар еще не было (дочери, возможно, уже были). Довольно высок (6,4) процент сыновей, достигших уже 20 и более лет, но неженатых (а всех сыновей старше 15 лет более пятой части — 21,1%). Особенно много их среди посадских, кирпищиков и бобылей. Нужно думать, что корни этого явления — в особенностях занятий посадских людей, среди которых было много ремесленников; в частности, у кирпищиков, ремесло которых было весьма трудоемким, почти треть сыновей (32%) оставались с родителями после 15 лет.
Что представляла собой семья из трех поколений показывает табл. III. На 56 таких семей приходилось 80 сыновей и племянников, 4 зятя и 95 внуков, так что в среднем городская семья из трех поколений состояла из одного или двух родителей, одного-двух (1,4) сыновей и одного-двух (1,7) внуков. По упомянутому уже методу подсчета получается, что в ней могло быть примерно трое детей (дочери и снохи не учитывались) и три-четыре внука и внучки, а всего — менее десяти человек. Среди сыновей преобладали женатые (недостигших 15 лет было вчетверо меньше), а большинство внуков было как раз этого младшего возраста (старше 15 лет всего 14 человек). Более половины семейств имело только по одному внуку.
Таким образом, городская семья из трех поколений далека от описанной М. О. Косвеном большой деревенской семьи, где за стол иногда садилось несколько десятков человек.
Обратимся теперь к наиболее ярким примерам.
Вот какую картину представлял двор «лучшего» посадского человека в Балахне: «Ивашко, да Костка, да Васка, да Петрушка Ивановы дети Соколовы, а у Ивашки дети Ивашка 13 лег, Офонка 10 л., Лаврушка 6 л., у Васки сын Гришко 1 году да племянник Фетка Иванов 20 л., у них же купленый человек Мишка Кузьмин 20 л. да посацкий человек Конашка Михайлов, у них же живет в работе по записям Фролко Ларионов, у него сын Сережка 8 л., у них же балахонец Потапко Клементьев, у Потапки сын Ивашко 13 л., да Ротка Иванов живет в кабале» 19.
Перед нами неразделенная семья, в которой четыре брата, оставшиеся после смерти отца. Не ясно, все ли они женаты, но дети есть только у двоих — у старшего (трое) и у младшего (один сын и, видимо, взрослый племянник жены) 19а. Есть ли дети у кого-либо из братьев дочери, тоже неизвестно, но внуков нет ни у кого. В семье пока два поколения. Хозяйство, по-видимому, ведется сообща, поскольку слуги общие, а не разделены между братьями. Слуги эти находятся в разной степени зависимости от хозяев. Один — «купленый человек», один — кабальный холоп, одна семья тоже закабалена — «живет по записям», другая — наймиты, как и еще один посадский человек. Всего во дворе живет 15 человек мужчин (и неизвестно, сколько еще женщин). Такова семья «лучших» посадских людей — балахнинцев «со чады и домочадцы», как говорили в старину.
Другая семья «лучших» посадских людей состояла из трех поколений — «Илюшка Яковлев сын Горлухин, у него сын Ивашко женат, у Ивашки сын Ефимко 3 л.»
А вот семья «средних» посадских людей-балахнинцев: «Васка, да Олешка, да Ефимко Ивановы дети Гордеева, у Васки сын Ивашко 7 л., у Олешки дети Данилко женат, Куземка 20л.» и далее: «У Васки живет по записи Сидорко Потапов, у Сидорки сын Климка 3 л., у Олешки по найму Любимко Иванов, у Ефимки Янушко Григорьев» 2°. Эта семья тоже не разделила двор, как и первая, о которой мы говорили. Но общего хозяйства, видимо, уже не было, слуги-наймиты у каждого из братьев были свои. Ее, стало быть, нельзя считать братской семьей.
У «средних» посадских людей, видимо, ярче была выражена малая семья. «Микитка Ларионов сын Костромкин, у него живет работник Янушко Яковлев сын Кривоносов... Сергушка Агапитов сын Курьянов, у него дети: Микитка, женат, Кормитко 9 л.»
У «молодших» посадских людей г. Балахны семья в большинстве случаев малая: «Мишка Васильев сын Морозов, у него сын Ивашко, у Ивашки сын Васка 4 л., у него живет мянник Агафон, Данилов сын, сапожник... Микифорка Савельев сын Сыромятников, у него сын Гришка, женат, Ивашко 10 л., Сенка 7 л., у Гришки дети Ротка 8 л., Якушко году». Слуг у «молодших» людей не было.
А у гончаров («кирпищиков»), освобожденных от посадского тягла, слуг тоже нет, но в их дворах попадаются «соседи»: «Кирпищик Петрушка Иванов, сын Густенин, у него с Федка 15 л., у него живет в соседях стрелец Ивашко Иванов, сын Ворошилов, у него же живет в соседях посадский человек Степка Антипин сын Косухин, у него дети: Ивашко 10 л., Филка 8 л.». Иногда и кирпищики не делили наследственного двора, особенно если один из братьев был не женат или не имел детей: «Кирпищики Мишка да Силко Микитины, у Мишки дети: Ивашко 15 л., Ивашко же 10 л., Петрушка 3 л.»21
Женатый сын, как уже было сказано, зачастую оставался с родителями. «Кирпищик Микитка Афанасьев, сын Антилаев, у него дети: Бориско, женат, Сидорко 20 л., Тишка 15 л., Захарко 12 л., у Бориски сын Ивашко 2 л.»
У служилых (по прибору) людей семья малая, только из двух поколений: «Городовой воротник Пронка Пахомов, сын Желтиковской, у него дети: Ивашко 4 л., Алешко 2 л.» «Петрушка Данилов сын бирючь, у него сын Петрушка 10 л., у него же пасынок Оверка Петров 12 л.» 22
Итак, судя по приведенным данным, у посадских людей г. Балахны в конце XVII в. господствовала малая семья. Большая неразделенная братская семья встречена редко и каждый раз в связи с каким-то общим занятием — торговлей или гончарным производством. Зачастую семейный сын живет во дворе матери-вдовы.
Семей, во главе которых стояли вдовы, в Балахне было довольно много — писцовая книга указывает их 132 (18,7%). При этом можно заметить наибольший удельный вес таких семей среди обедневших посадских (около двух третей — 63,6%) и нетяглых посадских людей (почти треть—29,1 %) (см. табл. IV).
На третьем месте в этом отношении было духовенство (20%) Среди тяглых посадских людей всего 7,7% семей возглавляли вдовы, среди кирпищиков—11,9%, среди служилых людей не было ни одной вдовьей семьи.
Преобладали отцовские семьи (70,5%), на втором месте были материнские вдовьи (18,7), на третьем — братские (10,8%).
Словом, семья у посадских людей Балахны в конце XVII в. была уже такой, какой мы знаем городскую семью и в XVIII и в XIX вв.
Таблица III. СЕМЬЯ ИЗ ТРЕХ ПОКОЛЕНИЙ
Таблица IV. ГЛАВА СЕМЬИ
Аналогичную картину представляла, по всей вероятности, и семья посадских людей Нижнего Новгорода. Среди населения взятых нами выборочно ста дворов в нижегородском детинце также, безусловно, преобладала малая семья — с детьми или без детей.
Больших семей всего 7 или 8, в том числе 4 отцовских и 3 братских. Из них только одна включала три поколения. Две трети семей вообще не имели мужского потомства 23. И здесь нередко в семьях посадских людей встречаются даже двадцатилетние неженатые сыновья.
На северо-востоке, в г. Орлове и Новом Усолье в 1629— 1639 гг. было 34 двора, в которых жило 72 мужчины. Здесь также большинство семей состояло из двух поколений — родителей и детей. Семей, насчитывавших 3 и более поколения, было всего 6 24.
Семьи служилых людей, по-видимому, вообще были невелики. В 1647 г. в южном городке Короче был 21 пушкарь, «а у пушкарей детей и братии, и племянников 21 человек» (т. е. всего 42 мужчины). В том числе одиноких было 5, с сыновьями— 10, с родителями — 1, с братьями — 2 и с племянниками — 4 пушкаря25. Разумеется, города, подобные Корочу, строились для защиты южных рубежей Московского государства и не могли еще иметь устоявшегося населения. К тому же стрельцов и пушкарей могли переводить из гарнизона в гарнизон. Семьи служилых людей поэтому были, видимо, меньше, чем могли бы быть при других обстоятельствах.
На распространение малой семьи у горожан могли влиять различные обстоятельства, не связанные с ее внутренним развитием. В известных случаях, например, в нем могло оказаться заинтересованным правительство, стремившееся создать как можно больше облагаемых единиц — «тягол». Для этого, как видно, практиковались иногда и насильственные разделы семей. На это указывает обельная грамота, данная в 1624 г. костромским каменщикам и кирпичникам взамен более древней грамоты времен Грозного. Среди других привилегий в ней содержится и предписание — членов их семей «насильно не отделять» 26. Вспомним, что и у балахнинских кирпичников было стремление не разделять семью.
Для изучения городской семьи в начале XVIII в. много дает переписная книга г. Устюжны Железнопольской, составленная в 1713 г.27 — чрезвычайно редкий для нашего периода источник, описывающий полностью всю семью — мужчин и женщин. В период ее составления кратковременный расцвет Устюжны Железнопольской, связанный с устройством заводов по добыче и обработке железа, уже кончился из-за истощения запасов руды. Но население пока оставалось прежним, и перепись отражает еще ту семью, которая существовала в начале XVIII в. и, может быть, в конце XVII в., когда город был весьма населенным. Книга учитывает 408 жилых дворов (5 пустых дворов и 8 дворовых мест), в которых жило 419 семей; на один двор приходилось всего 1,02 семьи. Среди населения города переписчики выделили собственно посадских людей (48 семей), бобылей (тяглых и нетяглых— 180 семей), оружейников (мастеров и «делыциков» — 66), служилых мастеровых (8), солдат и нищих (20), дворников из крестьян и дворовых (14), прочих тяглых людей (5), относительно много духовенства (56 семей), видимо, не всех приказных (9, в основном подьячих) и 13 семей бездворных, чьи занятия не указаны.
Как и в других рассмотренных выше городах, в Устюжне Железнопольской преобладала семья из двух поколений (72,4%), но на втором месте (19%) была семья из трех поколений и лишь 8,6% было семей из одного поколения. Четыре поколения насчитывала только одна семья: «Бобыль Матвей Алексеев сын Китаев 52-у, у него жена Февронья 30-ти, у него ж сын Аврам 32-у, у него жена Ефимья 32-у, у него ж дети Афиноген дву, дочери Авдотья 12-ти, Наталья шти, у него невеска его вдова Анна Ильинская жена 30-ти, у ней сын Павел 10-ти; да с ним же брат ево двоюродной Леонтей Ануфриев 47-ми, у него жена Устинья 42-у, у них детей Артемей 11-ти, Ануфрей 10-ти, Иван 4-х; у нево ж дядя ево Иван Иванов 42-у, у него жена Анисья 40-ка, у них сын Фадей 11-ти лет»28. И тут не было прямой нисходящей линии «родители — дети — внуки — правнуки»: у хозяина, женатого, очевидно, вторым браком, были сын и внуки от первого брака; в семье жил также его дядя с женой и сыном, двоюродный брат с женой и тремя детьми, вдова родного брата с сыном — всего было 17 человек; Возможно, это остатки большой братской семьи Алексея, Ануфрия и Ивана Ивановичей Китаевых.
Семья из трех поколений держалась в Устюжне Железно-польской в основном у тяглых людей (посадских — 33,6 %, бобылей— 28,5, оружейников — 28,7%, в среднем около трети), как это наблюдалось и в XVII в. Можно думать, что это обусловлено стремлением избежать нового тягла, характерным для податных сословий и в более поздние периоды. У духовенства семьи из трех поколений составляли всего 10,6%, у остальных устюжан их не было вовсе. Семей из одного поколения было больше всего — 28,5% —среди духовенства (в основном вдовы-проскурницы) и дворников — крестьян и дворовых (42%), но, возможно, в последнем случае семьи с детьми оставались в деревне.
Средняя численность семьи из одного поколения была около двух человек, но колебания были довольно значительны — от 1 (13) до 6(2 семьи); мужчин несколько больше, чем женщин (на 70 человек соответственно 37 и 33). Из родственников упомянуты братья — 4 человека и сестры — 6 человек.
Наиболее типичная для горожан семья из двух поколений включала в Устюжне в среднем пять человек — родителей и двух-трех (2, 3—5) детей: сыновей несколько больше, чем дочерей (соответственно 1,2 и 1,1 на семью). Кроме того, на 30J семьи приходилось 42 брата, 21 сестра, 25 невесток, 21 племянник, 23 племянницы и 36 снох хозяина (в последнем случае — таких семей больше 10% — перед нами потенциально трехпоколенная семья: женатый сын остался с родителями, но еще не имеет детей). Наименьшая численность семьи из двух поколений — 2 человека (31 семья), наибольшая — 13 (2 семьи), но больше всего (66) семей по 4 человека. Многочисленнее (5—6 человек) в среднем семьи посадских, бобылей и оружейников. Мужчин и женщин в семьях из двух поколений было, видимо, поровну.
Семья из трех поколений насчитывала в среднем восемь (от 4-х до 17-ти) человек преимущественно по прямой нисходящей линии: родители—дети — внуки; братьев, сестер, невесток и племянников в таких семьях было немного. Старшее поколение лишь в половине случаев сохранялось полностью — на 80 глав семейств приходилось 10 вдовцов и 31 вдова. Второе поколение включало в среднем по 2 сына. На каждые 10 семей приходилось 6 дочерей и 13 снох (последние две цифры указывают на то, что подавляющее большинство браков заключалось в своем же городе). В третьем поколении было 2—3 внука (12 внуков и 11 внучек на 10 семей). У посадских людей-устюжан семья из трех поколений была более многочисленна, чем у других сословий (в среднем почти 10 человек), в ней не значатся вдовцы, а процент вдов вдвое ниже среднего, сыновей, дочерей и снох почти пять, а внуков и внучек — больше трех на семью.
Неразделенная братская семья представлена у устюжан сравнительно слабо: таких семей всего 20 (4,9 % от общего числа семей), в том числе—19 из двух поколений и 1 семья — из одного поколения.
В целом семья устюжан в первой четверти XVIII в. дает ту же картину, что семья балахнинцев в третьей четверти
XVII в. Точный учет всех мужчин и женщин позволил более правильно охарактеризовать семью из одного поколения, которая, как мы и предполагали, была распространена меньше, чем это представляется по писцовым книгам XVII в., и занимала также в тот период не второе, а третье место. Господствовала малая семья из двух поколений. То же явление отмечено исследователями и для городов Сибири на рубеже XVII— XVIII вв.29
Семья феодалов, живущих в городе, представляется нам менее определенно (ведь эти семьи не облагались и, как правило, в писцовые книги не попадали). На ее развитие влияли две группы обстоятельств. Прежде всего феодалы, люди «служилые по отечеству», именно в силу этого очень стойко сохраняли свой феодальный род. Любой феодал, крупный или мелкий, всегда имел точное представление не только о месте, которое он занимает по старшинству в своем роде, но и о месте, которое занимает его род среди других, так как это определяло всю его служебную карьеру и во многом — имущественное положение. Счет родства велся здесь весьма тщательно, все связанные с этим факты записывались в особые государственные книги.
Однако феодальный род не представлял собой хозяйственной единицы. Его коллективная собственность — вотчина — очень рано начала дробиться между наследниками. Уже Пространная Русская Правда включает статью, обеспечивающую право на долю наследства не только за сыновьями, но и за дочерьми боярина30. Множество духовных грамот-завещаний свидетельствует о разделах земельных владений и личных вещей между наследниками. Конечно, бывали случаи, когда наследники по каким-то причинам не делили доставшуюся им вотчину, но это отнюдь не означало, что они оставались одной семьей. Просто различные феодальные права делились между владельцами (например, право управления принадлежащим роду городом поочередно по годам), каждый из которых имел свою семью.
Особенно важным был для феодалов период становления централизованного русского государства. Думается, что развитие с XIV в. поместной системы и вообще проникновение глубоко в быт всего комплекса обязанностей и прав, связанных с «государевой службой», должно было способствовать развитию у феодального класса малой семьи. Сын феодала, достигнув 15 лет, уже должен был служить государеву службу и мог получить как свой отдельный поместный оклад, так и пожалованную вотчину31. Все это способствовало ранним бракам выделению самостоятельных малых семей.
Семьи феодалов нередко бывали многодетными 32. Городской двор феодала мог быть населен чрезвычайно густо. Феодал приезжал в город со своей челядью, число которой было тем больше, чем богаче и знатнее был он сам. О населенности московского двора крупного феодала говорят хотя бы следующие сведения, полученные после обезлюдившего Москву морового поветрия 1654 г. Оказалось, что до морового поветрия на дворах бояр (правда, знатнейших и богатейших) значилось в среднем по 230 человек (меньше всех у И. В. Морозова — 75 больше всех у Я. К. Черкасского — 533), на дворах окольничих — по 81 (меньше всех у Р. М. Стрешнева — 9, больше всех у С. И. Шеина — 179), на дворах думных дворян — в среднем 28 (тут тоже значительные колебания: у Ж. В. Кондырева всего 3, у И. А. Гавренева — 73), у думных дьяков — по 14 человек
Боярский двор по населенности даже превосходил монастырское подворье и достигал численности иной слободы, двор представлял собой, по выражению одного исследовав целый город 34 со своим управлением. Помимо многочисленной родни, всякого рода прихлебателей и дворни, в нем был поп собственной церкви, иногда — дьяк, который вел довольно сложную канцелярию дома, вотчин и поместий. Дворней правил ключник — особо доверенный слуга (во времена Русской Правды если ключником становился даже свободный человек, не оговорив специальным договором своей дальнейшей свободы, он становился холопом). Эта дворня тогда дробилась на малые семьи, объединенные общим хозяйством, но далеко не всегда общим столом. Так, женатые дворовые жили в отдельных людских избах на «месячине» — ежемесячных выдачах хозяйских продуктов и готовили себе сами, холостые размещались в чуланах, подклетах, поварне, мыльне и кормились с общего стола. Девушки-прислужницы потому и назывались «сенными», что спали обычно в сенях. Господин в таком доме был полным государем (как и называет его Домострой), от него зависели все, и даже браки дворовых устраивались по его усмотрению. После него главным лицом в этой большой семье был следующий по старшинству брат.
Кроме дворовых людей, в богатой усадьбе были и целые семьи наймитов, заключавших с хозяином «ряд» (договор) на несколько (чаще на 5 или 10) лет с оплатой (в конце XVII в. 3—4 руб. в год, причем в некоторых случаях отоваривалось, что одежда хозяйская, а «харчи» были хозяйскими всегда. Наймит должен был «работать всякую работу, слушать хозяина, его жену и детей» 35. Оплата производилась «на отживе», т. е. по окончании срока найма. Положение наймитов (семейных холостых) в бытовом отношении не отличалось от положения дворни. Но во многих городах дворы феодалов были в обычное время пусты или чаще в них жили «дворники» — люди, зачастую не имевшие к данному феодалу прямого отношения. Феодал со своей дворней наезжал лишь изредка, преимущественно в военное время, так как он был обязан нести в городе осадную службу. Семья же «дворника», как мы видели, практически не отличалась от семьи рядового посадского человека.
«Для воинского времени,— писал в 60-х годах XVII в. Котошихин,— во всяких городах, у монастырей и у дворян устроены осадные дворы: и в воинское время на те дворы со всеми своими животами и с запасами, и с женами, и с детьми, живут в городе. А крестьян из сел и из деревень велят со всеми их животы высылать для осады в городы ж, и те крестьяне в осадное время с посадскими и с иными людьми бывают по городам на стороже с ружьем своим или с царским»36. Таким образом, в военное время население дворянских осадных дворов сильно возрастало, но это было явлением временным и на обычном семейном быте не отражалось.
Наймиты, как мы видели, могли быть и во дворах посадских людей. Так, в 1686 г. нижегородец, работный человек Федор Гаврилов, сын Щепеткин женился на «дворовой крепостной девке калмыцкой породы», принадлежавшей нижегородцу же, посадскому человеку Федоту Ефимову, сыну Сырейщикову. Сырейщиков дал Щепеткину 25 руб. При этом Щепеткин обязался жить у Сырейщикова во дворе 10 лет (5 — за долг, 5 — за жену), «работать всякую работу без ослушания», сидеть в лавке или ездить в город с товаром. Хозяин получал право за ослушание «смирять» своего слугу. «А живучи мне, Федору, с женою своею пить я есть и всякая одежда и обувь носить все хозяйское»,— гласила данная им запись 37.
Как нам кажется, именно такой большой коллектив — familia имел в виду и Домострой, подразумевавший едва ли не в каждой своей статье наличие в доме, кроме хозяина и хозяйки, множества детей и слуг. Это могла быть семья феодала или зажиточного горожанина «со чады и домочадцы». Однако ее следует отличать от большой, или неразделенной семьи, о которой мы говорили в начале данного раздела, поскольку она была связана общностью хозяйства, но не кровным родством всех своих членов.
ВНУТРИСЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
Все без исключения источники эпохи феодализма говорят о том, что в городской семье была чрезвычайно велика роль ее главы. Глава семьи представлял семью в целом во всех ее внешних функциях. В древности он участвовал в городском вече, позднее — в собраниях кончанских и слободских организаций. Он отвечал за выполнение феодальных повинностей и разного рода обязанностей по городскому хозяйству и даже за нетяжкие преступления членов семьи.
Внутри семьи власть главы была практически неограничена: он распоряжался имуществом семьи и судьбой каждого из ее членов. Это касалось даже браков детей, которых глава семьи мог женить или выдать замуж против их воли, и церковь порицала его только, если при этом он доводил детей до самоубийства 38.
Глава семьи сохранял большую власть над всеми ее членами и свои функции во внешних отношениях семьи еще и непосредственно перед реформой 1861 г. «Главе семейства,— писали в 1858 г. из нынешнего г. Иванова (тогда Вознесенского посада),— повинуются как жена, дети, так и другие родственники; даже в общественных собраниях при обсуждении вопросов, касающихся местных интересов, всегда отдается предпочтение голосу стариков по летам» 39.
Глава семьи управлял всем домом, всеми членами семьи и домочадцами. Его распоряжения должны были выполняться беспрекословно; он мог применять к членам семьи и домочадцам наказания, в том числе и физические. Особую известность в нашей литературе приобрели наставления Домостроя о том, как хозяину следует бить жену и детей. Не останавливаясь подробно на этом уже ставшем хрестоматийным материале, отметим, что и в начале XVI в. были свидетельства о том, что подобная расправа была обычной. С. Герберштейн приводит даже анекдот, смысл которого заключается в том, что русская женщина якобы считала побои необходимым атрибутом супружеской любви40. Однако следует помнить, что подобными же анекдотами о француженках, итальянках, немках пестрит тогдашняя литература. В те суровые времена, когда и сам домохозяин постоянно подвергался угрозе телесного наказания, физической расправой никакую семью удивить было нельзя. Муж бил жену и детей, мастер «смирял» подмастерьев и учеников, купец — приказчиков.
Все это не должно помешать нам представить себе ясно и ту большую роль, которую играла в городской семье женщина-хозяйка. Тот же Домострой называет ее «государыней» и подчеркивает ее главенствующую роль во всех домашних делах, начиная с организации хранения запасов вещей и продуктов и кончая организацией работы слуг. Разумные хозяин и хозяйка, по мнению составителя Домостроя, должны разделять сферы своей деятельности, но в своей сфере хозяйка обладает очень большими полномочиями.
Еще значительнее была роль женщины-хозяйки в более бедных семьях, где не имелось множества слуг и глава семьи был непосредственно занят ремеслом. Домашнее хозяйство почти целиком ложилось на плечи женщин. Так было и в XVI—XVII вв., и в более поздние периоды. И в середине XIX в. роль женщины — хозяйки дома в русском городе была очень велика. В 1855 г. из г. Павловска писали, что здесь жена ведет все хозяйство и воспитывает детей, «почти не спрашиваясь мужа» 41. Если женщина оставалась вдовой, то до совершеннолетия детей, она являлась главой семьи. На нее записывался посадский двор. Да и взрослые, женатые сыновья зачастую «не выходили из материнской власти».
О некоторых правах членов семьи имеются сведения в поздних источниках. Так, по сведениям 1848 г. из г. Фатежа Курской губ. в случае раздела имущества семьи оно делилось поровну между сыновьями, причем выделялись старшие сыновья, а младший оставался с родителями. Дочь имела право не более чем на 1/4 всего имущества42.
О распределении труда внутри семьи у нас имеются лишь косвенные данные. Нужно думать, что основные занятия, о которых мы говорили в начале книги,— ремесло и торговля — были делом мужским, специфически домашнее хозяйство — делом преимущественно женским, в подсобных же занятиях — огородничестве, садоводстве, скотоводстве, рыболовстве и т. п.— принимали участие и мужчины, и женщины, причем распределение труда было, по-видимому, таким же, как и в сельской местности, с той лишь разницей, что в городе чаще применялся наемный труд. Руководство всей хозяйственной деятельностью семьи было делом главы семьи и «государыни хозяйки». Остальные члены семьи должны были им подчиняться и помогать.
Воспитание детей в бедных городских семьях по необходимости было трудовым. Лет семи, если была возможность, мальчик начинал учиться грамоте и, конечно, приучался к какому-нибудь делу. Если его не отдавали учиться ремеслу, то он помогал по хозяйству дома и тоже приучался к своей будущей профессии. Девочки помогали матери, учившей их прядению, ткачеству, шитью и прочим домашним занятиям.
В богатых и знатных семьях мать даже не кормила сама детей. До года они находились на руках кормилицы, до пяти лет — на попечении мамок и нянек. Раба-кормилица и «кормилицич», или «кормиличич», ее сын, т. е. молочный брат ребенка феодала, упоминаются еще в Русской Правде как слуги, особенно близкие к хозяевам 43. Видимо, кормиличич воспитывался вместе с юным хозяином и иногда всю жизнь оставался близким ему человеком. Упоминания кормиличича есть и в источниках конца XIV в.
Мальчиков начинали учить грамоте иногда даже с пяти лет и далее воспитывали сообразно предполагаемой будущей службе, причем воспитанием руководил какой-либо особо доверенный вассал-дядька. В древнерусских княжеских семьях существовал еще старый, идущий от родового строя, обычай отдавать маленьких княжичей на воспитание «кормильцу» каковым нередко являлся гуй» — материнский дядя, брат матери. Кормилец играл огромную роль и в дальнейшей жизни своего воспитанника, являясь его ближайшим советником. Примерно в XIII в. на смену термину «кормилец» приходит термин «дядька». Позже в великокняжеской и царской семье эта роль отводилась особо назначенному придворному — окольничему. В таком духе описывает в XVII в. Котошихин и воспитание царских детей 44.
Несмотря на то, что город в целом был местом гораздо более оживленным по сравнению с деревней, внутриусадебный семейный быт горожан очень долгое время оставался весьма замкнутым, даже в крупных городах, не говоря уже о малых. Боярин возвращался с царского двора, купец — с торга, ремесленник — из своей мастерской (по большей части находившейся на его же усадьбе), и все они оказывались во главе своего особого семейного мира, не очень-то связанного с внешним.
В идеале составители Домостроя представляли себе дом богатого горожанина как некое государство в государстве (хозяина называют не иначе, как государем, хозяйку — государыней), в котором есть все для удовлетворения потребностей членов семьи, где посещение рынка или чужого дома — это особый случай, требующий специальной инструкции для поведения участников 45. И действительное положение было близко к тому. В особенности замкнутый образ жизни_вела женская часть семьи, для которой зачастую не было даже такого повода проникнуть за пределы двора, как хождение по воду, поскольку колодец был на богатой усадьбе свой, а нужную воду для скота привозили водовозы. В начале XVI в. С. Герберштейн писал: «Положение женщин весьма плачевное. Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит... Ни одному лицу более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более знатного лица. Для людей более бедных и незнакомых труден доступ даже к обыкновенным дворянам... Господа, пребывая в четырех стенах своих домов, обыкновенно сидят и редко, а, пожалуй, и никогда не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь» 46.
Эту замкнутость домашнего быта, его «семейственность» отмечал более чем через триста лет, в 1845 г., В. Г. Белинский, говоря, что по сравнению с Петербургом Москва поражает изолированностью жизни усадьбы (ворота на запоре, сторожевые собаки). «Дома стоят особняком,— пишет Белинский,— почти при каждом есть довольно обширный двор, поросший травой и окруженный службами. Самый бедный москвич, если он женат, не может обойтись без погреба и при найме квартиры более заботится о погребе, где будут храниться его съестные припасы, нежели о комнате, где он будет жить».
Мечта москвича — собственный дом. Строится даже маленький домик «в три окна» лет пять — десять. «Домишко плох, зато свой и притом с двором, стало быть, можно и кур водить, и теленка есть где пасти, но главное — при домике есть погреб — чего же более. Эти домишки попадаются даже на лучших улицах Москвы». Москвичи, по словам Белинского, посещали трактиры только для чаепития, в кондитерских покупали много (речь, видимо, о довольно зажиточных москвичах), но посещали их мало, обедали, даже холостяки, по большей части дома. «Везде семейство,— восклицал автор,— и почти не видно города»47. Разумеется, здесь много эмоционального, идущего от столичного жителя, петербуржца. Достаточно сравнить эти строки с «Журналом моей поездки в Москву и пребывания в оной», написанным Белинским-провинциалом, приехавшим в Москву впервые в 1829 г., за 16 лет до написания цитированных выше строк. Москва поразила его тогда своей громадностью и оживленностью жизни 48. Но все это, несмотря на яркую эмоциональность Белинского, лишь показывает, что замкнутость семейного быта и в первой половине XIX в. была весьма велика даже в Москве, не говоря уже о провинциальных городах.
РАСПОРЯДОК ДНЯ
О распорядке дня в семьях рядовых горожан у нас довольно мало данных. Можно думать, что день начинался очень рано, как и в деревне, еще до света. Фиксированной для всей семьи утренней еды — общего завтрака, по-видимому, не было, так как у каждого члена семьи были какие-то свои обязанности, по времени не совпадавшие с обязанностями других членов семьи. Три более или менее обязательные трапезы — завтрак («заутрок»), обед и ужин — отмечало еще в XII в. «Слово о полку Игореве», но это относится, по-видимому, к быту князя и вообще феодала 49. Регламентируя домашнее питание, Домострой говорит только о двух фиксированных важных трапезах — обеде и ужине, в частности для слуг. Одна церковная инструкция XVI в. упоминает четыре трапезы — завтрак, обед, полдник и ужин, но характер этого упоминания таков, что завтрак и полдник — трапезы не обязательные, во всяком случае не требующие предварительной молитвы 50. Все это и приводит нас к мысли, что в рядовой городской семье, как и в деревенской, женщины с утра были заняты обихаживанием скотины перед выпуском ее в стадо, мужчины могли начинать свою производственную деятельность или работать на земельных участках. Еда, видимо, ограничивалась какими-то остатками вчерашней пищи, сохранявшимися теплыми в печи, а то и просто куском хлеба и кружкой кваса, когда кому было время. В народе бытовало представление, что дневную еду надо сначала заработать.
Но в полдень вся производственная деятельность прерывалась, наставал час обеда. Тут уж собиралась вся семья, глава семьи произносил краткую молитву и занимал свое освященное обычаем место на лавке в «переднем» углу, под образами, у «верхнего» конца стола. Вслед за ним садились, строго соблюдая порядок старшинства, остальные мужчины м: по правую его руку — старший сын (или следующий по старшинству брат, если в доме жили и братья хозяина), по левую — второй сын, рядом со старшим — третий сын, напротив третьего сына мог поместиться уже старший внук — сын первого сына (таков был закон местничества — «старшего брата первый сын третьему дяде по версту»; они и в самом деле могли быть сверстниками, как мы видели из приведенных выше писцовых книг) и т. д.
Женщины в это время за стол не садились, они подавали кушанья, а сами ели позже. Ели нередко из одной миски (такие большие керамические миски — их называли также «солило» — нередкая находка при раскопках городов), строго соблюдая очередность — младшие после старших. Но были и малые миски и тарелки (деревянные, керамические, металлические), а находки в слоях XV—XVII вв. деревянных черпаков — разливательных ложек, заставляют предполагать и возможность раскладывания пищи по индивидуальным сосудам. И в этих случаях право распоряжаться принадлежало, очевидно, главе семьи.
После обеда обычно бывал довольно длительный отдых, сон. «Русские люди высокого и низкого звания привыкли отдыхать и спать после еды в полдень,— писал А. Олеарий.— Поэтому большинство лучших лавок в полдень закрыты, а сами лавочники и мальчики их лежат и спят перед лавками. В то же время из-за полуденного отдыха нельзя говорить ни с кем из вельмож и купцов. На этом основании русские и заметили, что Лже-Димитрий... не русский по рождению и не сын великого князя, так как он не спал в полдень, как другие русские»52. Если верить этому известию, обычай послеобеденного сна восходит по крайней мере к XVI в., а то и ко временам еще более ранним.
После этого отдыха, который длился несколько часов — иногда до четырех часов пополудни (примерно таково время полдника), возобновлялась обычная работа, продолжавшаяся до ужина, который обычно бывал часов в шесть по современному счету времени. После ужина, проходившего, как и обед, в обстановке очень чинной, если не торжественной, наступало свободное время, которого у рядовой посадской семьи не могло быть много.
Распорядок дня человека зажиточного так восстановлен Н. И. Костомаровым: «Краткая молитва — одевание — умывание (мылом и розовой водой), посещение заутрени или молитва дома, занятия хозяйственными делами (а для хозяина — еще и исполнение своих обязанностей вне дома). Если при этом оказывалось свободное время, хозяин занимался чтением, хозяйка — шитьем. В десять часов утра — посещение обедни, в полдень — обед, потом — отдых и снова дела часов до шести, когда слушали вечерню. При царском дворе бывали занятия и после вечерни (даже заседания боярской думы)»53.
Нужно думать, что для своей реконструкции историк пользовался Домостроем и в известной степени — изданным в 1696 г. букварем Кариона Истомина: «От сна восстав, яко сотворенный, бога помяни, як в то вчиненный. Крест свят образуй на себе рукою, моли же и зри творца пред собою... С молитвою же умыйся, одейся, главу почесав, мый уста, не смейся... Воду, полотенце, лахань же и мыло умыти лицо неси, чисто б было... И родителям чинно поклонися, приятством во всем дому же яви-ся» и т. п.
А вот как предлагает Карион Истомин слугам готовиться к господскому обеду: «Домовладыкам когда час обеда, служащим блюсти чинного в сем следа. Осмотрети стол, скатерть белу стлати, хлеб, соль, лжицы, толери собрати. Ножи и вилки с платы разложити, воды принести руки измыти. Ястие ставити на стол благочинно. Сосуды чисты имей неповинно. Сткляницы, чаши питием готовы смотри давати господскими словы» 54.
Благоговейное накрывание стола в богатом доме передано в этих виршах весьма ярко и точно.
Английский посол Джильс Флетчер описал в 1589 г. распорядок дня царя Федора Ивановича, отличавшегося, как известно, повышенной даже для тех времен набожностью и не обременявшего себя слишком делами. Царь вставал рано, около четырех утра, перекрестившись одевался, подходил к кресту. Возле постели уже стоял специальный «крестный дьяк» с иконой, на которой был изображен святой данного дня. Царь молился минут 15, после чего посылал узнать о здоровье царицы (которая «не имеет ни общей комнаты, ни общего стола с царем, исключая заговенья... когда обыкновенно делит с ним и ложе, и стол») 55, затем следовало их утреннее свидание. Потом служили заутреню (это длилось около часа) и начинался прием бояр до самой обедни, которую служили около 9 часов (и обязательно не в той церкви, где заутреню). Обедня тянулась часа два, но царь во время службы обычно позволял себе разговаривать с членами боярской думы и другими придворными. До обеда царь отдыхал; после обеда спал часа три (если один из этих часов не проводил в бане). Затем царь слушал вечерню и наступало его свободное время, когда он развлекался шутами, травлей зверей, иногда «тихо любовался своими драгоценностями, вплоть до ужина, после которого отходил ко сну».
Вообще жизнь в русском феодальном городе, видимо, начиналась рано и кончалась тоже довольно рано — с наступлением темноты не только пустели улицы, но замирала и домашняя деятельность, город погружался в сон и только колотушки сторожей нарушали общую тишину.
В XVIII—XIX вв. в этом отношении произошел некоторый сдвиг. Трудовой народ по-прежнему поднимался «чем свет» и начинал работать, но «благородные» (как выражались в те времена), а вслед за ними и зажиточная верхушка горожан постепенно меняли свои обычаи и распорядок дня по мере того, как все более устранялись от личного участия в производственной деятельности. И какой-нибудь дворянин, возвращаясь после шумно проведенной ночи, мог заметить, что повсюду в городе уже началась обычная дневная деятельность: мужчины идут на работу, а женщины топят печи, готовясь стряпать ранний обед. Во всяком случае, это заметил острый глаз поэта:
Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас 56.
В те времена и богатые семьи горожан, члены которых не занимались лично каким-либо трудом, вставали поздно, обедали не раньше четырех, пили вечерний чай не раньше десяти и ложились спать поздно. Но так было, разумеется, далеко не во всех семьях. «Другие в этом отношении,— писал В. Г. Белинский о москвичах в 1845 г.,— придерживаются старины»57.
Из Белозерска в 1853 г. сообщали, что в зажиточных домах работают наймиты, у хозяев занятий мало и после утреннего «очуханья» все семейство собирается в какой-либо опрятной комнате поболтать, после чего женская часть семьи занимается плетением кружев или вышиванием на пяльцах58.
ГОСТЕВАНЬЕ
Приемы
Вечорки
Замкнутость домашнего быта горожан разнообразилась приемами гостей.
ПРИЕМЫ
У рядовых горожан такие приемы проходили в основном по праздникам. Котошихин писал, что в России «друг с другом пиршествуют почасту з праздники господские (т. е. христианские.— М. Р.) или иные нарочитые, имянинные, и родильные, и крестильные дни» 59. Люди более богатые и знатные устраивали пиры и в другие дни, если того требовали обстоятельства 60. Например, приезд в город сюзерена обязывал крупнейших вассалов (и в первую очередь должностных лиц и церковных иерархов) устраивать в его честь торжественные обеды. Известно, что Юрий Долгорукий умер в 1157 г. после того, как пообедал у киевского боярина.
В XVI—XVII вв. наместник города должен был также принимать у себя проезжающих через город знатных лиц, в частности послов. Об этом неоднократно упоминает Олеарий. И хотя такие приемы не были вполне частными, а носили скорее официальный характер, но происходили они в доме принимающего и по обычаям, присущим гостеванью.
Мы уже говорили, что не полагалось приходить без приглашения на братчину — коллективный пир. Это относилось в полной мере и к тем случаям, когда пир устраивался в частном доме, богатом или бедном. «Незваный (не в пору) гость хуже татарина» — эта пословица появилась, должно быть, вскоре после татаро-монгольского нашествия. Приглашения передавались если не лично, то через слуг, специально для этого посылаемых. А у кого слуг не было, может быть, специально нанимал для этой цели «позывагых». На эту мысль наводит обычай, бытовавший еще в середине XIX в. в г. Белозерске, где, как увидим, вообще сохранилось много старинных обычаев гостеванья. Белозерцы посылали приглашать гостей «позыватых» (большей частью соседских детей, но иногда и взрослых). Приглашаемый давал позыватому копейку (если тот был мальчик или девочка) или «урезок» хлеба (если взрослый). Соглашаться прийти с первого раза считалось дурным тоном: нужно было заставить звать себя несколько раз («по первому зову в гости не ездят» — гласила пословица) 61. «А много ли будет гостей?»,— спрашивали, наконец, позыватого. «Звать велено двадцать дворов»,— отвечал тот. В зависимости от того, сколь большой предполагался прием, женщины надевали соответствующий случаю наряд («скруту», как говорили в Белозерске). Приходить первыми тоже не считалось хорошим тоном («Не рано ли пойду? Поди-ко еще богачихи нащипывают брови!») 62.
Местом приема гостей в богатом городском доме до конца XIV в. были в летнее время «сени» — своеобразная открытая терраса второго этажа, зимой (а у людей среднего достатка — всегда) — горница, лучшая комната дома. До XVII в. дом редко выходил прямо на улицу. Гостя встречали (в зависимости от его положения) у ворот, у крыльца, наконец, непосредственно у сеней или у двери в горницу 63.
Гость должен был выйти из повозки или сойти с лошади у ворот и пройти через двор пешком. Обычно он приносил с собой хозяину какой-нибудь подарок — «поминки». «Гостей приезжих у себя корми,— советовал Сильвестр сыну Анфиму,— а поедешь куды в гости поминки недороги вози за любовь» 64. Олеарий даже считал, что иногда и само гостеванье могли устраивать, чтобы получить подарки. Он уверял, что именно с этой целью воеводы в торговых городах устраивают пиршества для купцов65. Но обычно «поминки», согласно Домострою, были «недороги» и делались в знак приязни («за любовь»). В Белозерске, например, гости оделяли хозяйских детей мелкими монетами 66.
Если судить по официальным источникам, то гостеванье вообще распространялось только на мужчин. Но, по крайней мере, в XVII в., было в обычае ходить в гости не только мужчинам, но и женщинам. Однако в этих случаях устраивались как бы два различных приема — мужчины пировали отдельно, женщины — отдельно (или, может быть, даже в другие дни). Так, описав торжественный обед в богатом доме, Котошихин говорит, что «боярыни также обедают и пьют меж себя, а мужского полу... у них не бывает никогда». Женщины, пишет он в другом месте, «с мужским полом, кроме свадеб, не обедают никогда, разве которые гости бывают самые сродственные, а чюжих людей не бывает, и тогда обедают вместе» 67.
В сатирической литературе XVII в. отмечены женские пиры, когда хозяйка приглашала подруг 68.
Эта манера гостевать раздельно была, как известно, резко нарушена Петром Первым, но еще и в середине XIX в. в провинциальных городах можно было увидеть обычай проводить вечера в гостях мужчинам и женщинам в разных комнатах. Так, в г. Мезени еще в конце 60-х годов XIX в. были в обычае вечеринки высшего круга горожан, на которые дамы и мужчины приезжали вместе, но сидели в разных комнатах. Уезжали дамы раньше, после танцев, а мужчины оставались еще пить и играть в карты. Были и специальные женские гостеванья69. Гостя следовало посадить на почетное место — в красный угол, под образа, рядом с хозяином («принимают, за обе руки берут да в красный угол сажают») 70. Но если гостей было несколько, то от хозяина требовалось немалое искусство и знание обычаев, чтобы рассадить всех к общему удовольствию, так как всякий гость готов был всеми силами добиваться того места, которое, как он считал, принадлежит ему по праву рождения и положения в обществе. «Здесь же, во граде, нарицае-мом Пскове, и во всех российских градах,— говорится в одном поучении первой половины XVI в.,— прежде бо пришедши в пиршество восхощет всяк сидети на высочайшем месте, а его не получит, и трезв молчит, но возненавидит брата своего в честном месте перед собой сидяща» 71. Видимо, поэтому Домострой рекомендует священнику, придя в гости, не занимать сразу высоких мест, чтобы не возникло неудобства, если придет кто-либо «честнее» и придется передвигаться. Лучше уж занять последнее место, чтобы хозяин сам предложил пересесть «выше»72. Олеарий наблюдал, как в Нижнем Новгороде на пиру у наместника пристав посольства «из простых» и какой-то местный сын боярский «лаялись матерно» из-за места73. Хотя местничество еще в конце XVII в. было официально отменено, в быту оно продержалось долго. Просто на место родовых местнических счетов стали счеты иного порядка. Не только у пушкинских Лариных «гостям носили блюда по чинам». Бывало, что и по богатству.
Интересные рудименты местничества сохранялись в Белозерске еще в середине XIX в. Мы уже говорили, что там женщины зачастую собирались отдельно от мужчин. Гостьи, придя, рассаживались по местам, соответственно состоянию мужей, вели между собой разного рода «богословские» разговоры. А когда садились за стол, опять-таки тщательно следили, чтобы сесть сообразно званию мужа. Если мужчины встарину готовы были поссориться, когда кто кого «пересел», то белозерки XIX в. в этом отношении были гораздо мягче. Они старались не «обелять» (это местное слово, видимо, заменяло старинный термин «пересесть») друг друга. «Прости, что я тебя обеляла,— были обычные разговоры,— ведь мой ратманом, а твой бурмистром был» 74.
Но вот все рассаживались и начинался пир. Торжественный званый обед в богатом доме отличался множеством блюд, причем порядок их подачи существенно разнился от современного. Так, Флетчер в 1589 г. писал, что за обедом у царя Федора Ивановича обыкновенно бывает около 70 блюд, а в праздник и больше. Подают одновременно по 2—4 блюда: сначала печенье, потом жаркое, и уже под конец разного рода похлебки75. Царский каждодневный обед, естественно, можно сравнить с праздничным обедом богатого горожанина. Котошихин писал в 60-х годах XVII в., что на пирах «бывает всяких еств по 50 и по 100», причем непосредственно на стол ставят по одному блюду, а другие в это время приносят из поварни, и «люди» (т. е. слуги) держат их на руках76, пока гости не откушают поданного. Олеарий еще на 30 лет раньше писал, что на пиру у наместника г. Копорья вечером было подано 48 блюд, не считая вин и медов, а на другое утро — «не меньше» 77. Вместе с тем бывало (для приезжающих иностранцев) и угощенье «на скорую руку», состоявшее из водки, которую заедали пряниками и вареньем. За праздничным столом зажиточных белозерцев в середине XIX в. подавалось по 20-ти блюд; порядок их был уже современным — до 4-х «холодных», потом столько же «жарких», затем 6 «пирожных» и т. д. Заканчивали кофе и чаем 78.
Естественно, что Домострой рекомендовал в гостях есть не жадно, но вместе с тем не позволять себе капризов «аще пред тебя поставят всякого брашна не подобает похулить: глагола-ти гнило, или кисло, или пресно, или солоно, или горко, или затхлая, или сыро, или переварено, или какую-нибудь хулу возлагати, но подобает дар божий всякое брашно похваляти и со благодарением вкушати». А наказать домочадцев, приготовивших скверную еду или питье — это уже дело хозяина79.
Пили, провозглашая тосты «за здоровье». Известны большие серебряные сосуды, специально предназначенные для питья «в круговую». В XII в. их называли чарами, в XVI—XVII вв.— братинами. На одной чаре, дошедшей до нас, имеется надпись: «А се чара князя Володимира Давыдовича, кто из нее пьет, тому на здоровье, а хваля бога своего и осподаря великого князя». На братинах также бывали надписи.
Если принимали особенно почетных гостей, то «в полупире», т. е. в середине пиршества в XVII в. бывал обряд, известный в литературе под названием «поцелуйного». На пиру (где, как помним, были только мужчины) появлялась хозяйка дома. Гости кланялись ей «земным» поклоном, а она отвечала на это полупоклоном. Затем хозяин целовал хозяйку «в уста», после чего его примеру следовали все гости. Каждого из них хозяйка угощала чаркой вина80, предварительно пригубив ее. Этот обряд, видимо, является каким-то отголоском очень древних обычаев. В течение пира он повторялся иногда еще раз, «когда подавали круглые пироги». На этот раз к гостям выводили для поцелуя «сыновних жен или замужних дочерей», т. е. замужних женщин — членов семьи, но отнюдь не девушек. «А дочерей своих девиц к гостям не выводят,— пишет Котошихин,— и не показывают никому, а живут те дочери в особых покоях» 81.
По некоторым данным, к гостям во второй раз выходила иногда (видимо, когда не бывало в доме ни снохи, ни замужней дочери) сама хозяйка, но обязательно в другом одеянии82.
Пир сопровождался обычно музыкой — игрой на гуслях, лютне, скрипке, трубе, пением, иногда плясками скоморохов, игрой их с медведем и т. п.83 Но настоящее веселье начиналось по окончании еды. «Как стол отойдет,— писал Котошихин,— сии веселятся и пьют» 84. Существовал обычай подносить гостям одну или несколько чарок водки, от которой, по словам Олеария, невозможно было отказаться.
Вероятно, тут-то и наступал иногда тот разгул, который так порицала церковь. Домострой также предупреждал домохозяина, что на трапезе чрезвычайно нежелательно «смехотворение, и срамословие, и глумление» и, разумеется, блуд. Не следует забавлять гостей «гуслями, плясанием и плесканием и даже зернью и шахматами». От такой трапезы ангелы «отворачиваются», а дьяволы «все записуют» и на страшном суде неизбежно придется держать за это ответ85. Видимо, эти предупреждения все же плохо помогали, и у богатых людей пиры были весьма разгульными, как и повсюду в тогдашней Европе и на Востоке. Во всяком случае, еще в конце XV в. одно поучение предписывало священнослужителям «закрывать глаза» на разного рода неблаговидное поведение пирующих: «Аще будут на браце или в пиру позоры каковы, отходи прежде видения» 86. Олеарий, который вообще не слишком доброжелательно описывал нравы русских, не упустил случая отметить, что на пирах ведутся разного рода сальные разговоры и «то же направление имеют их танцы». Но в другом месте описан весьма чинный танец, который Олеарию случилось видеть на пиру в г. Ладоге в 1634 г.87
Интересны некоторые указания Домостроя о том, как следует вести себя слугам в доме, где устраивается большой пир. Ключник должен следить, чтобы все сосуды — серебряные, оловянные и медные — возвращались после стола на свои места, чтобы ничего не украли, чтобы пьяный гость «не истерялся и не избился», чтобы и «люди» — слуги гостей, «которые у лошадей и у седел», тоже чего в доме не украли и вообще вели себя прилично. Ключник должен учесть, какой чему расход, позаботиться, чтобы повара и хлебники были накормлены, наконец, отдать всякие остатки кушаний «людям» 88.
Пир обычно начинался с обеденного времени — с полудня (недаром он и назывался «обед»89) и длился до самого вечера, а иногда и до ночи. Провожали гостей так же, как и встречали, в зависимости от их значения: до дверей, до крыльца или до ворот. Олеарий писал, что наместник г. Копорья в 1634 г., принимая проезжающее посольство, при встрече и проводах у ворот своего двора велел салютовать ружейными выстрелами90. Известны и специально изготовлявшиеся для этой цели миниатюрные бронзовые пушечки.
Обычай гостеванья был чрезвычайно устойчив и с небольшими изменениями держался в течение многих столетий.
Конечно, простые люди могли ходить в гости и принимать гостей у себя только по праздникам. Но зажиточные горожане позволяли себе эту роскошь и в будни. Ведь гостеванья были наиболее доступной и приятной формой межсемейного общения, к тому же освященной древним обычаем гостеприимства.
О том, как часто происходили гостеванья в среде богатого провинциального купечества в конце XVIII — начале XIX в., можно составить представление по запискам дмитровского купца И. А. Толченова. В пору своей «фортуны», когда он считался одним из самых уважаемых горожан Дмитрова, за 16 лет (с 1780 по 1796 г.) Толченое побывал в гостях 905 раз, т. е. в среднем каждый б-й или 7-й день. А когда он бывал дома, то едва ли не каждый день кто-либо «сидел» у него. Это были частные посещения; нередко устраивал он и званые вечера. Этот период жизни Толченова, у которого бывали тогда и городские дворяне, и чиновники, и «лучшие из купечества» (в Дмитрове это составляло «более 30 персон»), у которого «кушали чай» то архиерей, то сам московский главнокомандующий, граф 3. Г. Чернышев, пожалуй, не характерен для зажиточных горожан в целом. Ведь Толченов был бургомистром и должен был держать, что называлось, открытый дом и сам везде был почетным гостем. К тому же он писал, что устраиваемые приемы, в особенности с карточной игрой, были очень разорительны. Но вот Толченов разорился и вынужден был покинуть Дмитров и поселиться в Москве, вести жизнь, по тогдашним понятиям, скромную. За 14 лет (с 1797 по 1811 г.) он был в гостях 457 раз91, т. е. каждый 11-й или ,12-й день — почти вдвое реже, чем раньше, но все же весьма часто. И почти так же часто, как прежде, у него «сидел» кто-нибудь из родных или знакомых. Это уже можно считать типичным для городской купеческой семьи среднего достатка, хотя, вероятно, и нужно сделать некоторую поправку на живой и общительный нрав Толченова.
Словом, мы не ошибемся, если предположим, что в XVIII— XIX вв. зажиточный горожанин ходил в гости в среднем раз в две недели. При этом он старался держаться своего круга, общаться с «ровней» и, в свою очередь, приглашал к себе гостей, очевидно, также часто.
«Великоустюжане любят гоститься»,— писали в 1874 г. Кажется, это замечание можно отнести и ко всем другим русским городам. И в первой половине XIX в. излюбленным временем для гостеванья оставались храмовые праздники, а из праздников узкосемейных — именины, крестины, свадьбы. В другие праздничные дни старики и старухи сходились потолковать, обычно даже не заходя в дом, на скамеечке у ворот или на завалинке чьего-нибудь дома. Угощения при этом не полагалось. Предпочтительной формой приема гостей был званый обед, на котором полагалось подавать множество блюд: по нескольку холодных, жарких и пирожных 92.
Отмечались иногда любопытные местные особенности застолья, например в Чебоксарах — обычай угощать с вилки, «из своих рук». Хозяйка угощала гостей, гости — друг друга, в особенности мужчины дам 93. Мы видим, что застолье шло иначе, чем раньше, когда мужчины и женщины не садились вместе за стол. Иногда эта приятная процедура затягивалась почти на целый день — в гости шли сразу после обедни, пили чай, обедали, снова пили чай или кофе, ели «дессерт» — разные варенья и иные сладости, ужинали и расходились поздно. В Павловске было принято между застольями катать гостей на лошадях (особенно зимой в санях). После ужина, который начинался часов в 7—8, гости не должны были сразу уходить. Посидев «для степенности» с четверть часа молча, начинали петь песни 94.
ВЕЧОРКИ
Перейдем теперь к особой форме гостеванья специально для девушек, появившейся, по-видимому, относительно поздно. Впрочем, кажется и она имела свой прототип в далеком прошлом. Мы имеем в виду сборища молодежи, происходящие у кого-либо на дому, так называемые вечорки (иногда они назывались «беседами», как и обыкновенные гостеванья). Прототипом их были, по-видимому, посиделки, широко распространенные в деревнях и, по мнению некоторых исследователей, имевшие место также в древних городах. Посиделки родились из производственной необходимости для женщин много прясть, чтобы обеспечить потребность семьи в одежде, а для девушек — и свое будущее приданое. Находки в древнерусских городах в слоях XI—XIII вв. грузиков для веретен — пряслиц с надписями, содержащими имена владелиц и иные метки, интерпретируются как свидетельство о каких-то сборищах женщин и девушек для того, чтобы прясть вместе. При этом веретена могли перепутаться, и пряслица с надписями помогали их разобрать95. Такие сборища — «супрядки» известны и на 7—8 столетии позднее. В г. Красноуфимске еще в 1865 г. женщины и девушки собирались у кого-либо на дому для трепания льна («ко-потихи») и для прядения («супрятки»). Они приглашались заранее— за неделю — за две и приходили каждая со своим льном на целый день, но к вечеру на эти сборища допускались и мужчины («даже слуги») 96. Собирались не только для работ, связанных с прядением, но и для своеобразной «помочи», например в рубке капусты («капустки»). Для пришедших на капустки вечером устраивалось угощение — ужин с вином, а у богатых — еще с чаем и «даже с пивом». После ужина старшие уходили в другую комнату (если таковая была), а молодежь пела и плясала под музыку.
В XIX в. посиделки уже не всегда означали собрания девушек и женщин с какой-либо работой, в частности с пряжей. Иногда работы не было, но всегда были песни и игры молодежи. Время посиделок — осень и зима (как весна и лето — время хороводов). Ярче всего этот обычай был выражен в городах Севера и Северо-Запада. В г. Торопце посиделки бывали в течение всей осени и зимы. Наиболее интересны из них «субботки», устраивавшиеся на другой день после рождества. Они бывали издавна, по крайней мере, еще с последней четверти XVIII в. (1778 г.). Тогда девицы, собравшись, садились в избе «на подмостках... одна выше другой», перед каждой горела свеча. Они пели «песни, древним славянским богам приличные». Теперь (в середине XIX в.) девушки тоже «сидят на подмостках в три яруса», но вместо свечей в углу перед образом подвешивается один фонарь в виде четырехгранного шатра, обтянутого шелком, с четырьмя свечами по углам. Он украшен цветами, лентами, бахромой. Поют уже не «языческие», а «простые русские» песни и балладу Карамзина «Раиса». Молодые мужчины целую ночь переходят с одних субботок на другие. Послушав песни, одаривают девиц деньгами («которые передаются обычно сидящим на первых местах или на куте», т. е. под образом.— М. Р.) и уходят97. Мы видим, что эти сборища на второй день рождества восходили к каким-то весьма древним дохристианским обычаям, но что, по крайней мере, в XVIII— XIX вв., стали служить для знакомства девушек с молодыми парнями.
В р. Тихвине «посидухой» назывался вечер, на который приглашались только девушки и их старшие родственницы. Молодые люди приходили на посидухи без приглашения и приносили с собой гитару. Место их было у двери, в то время как девушки размещались ближе к красному углу. Начинались танцы под гитару. Протанцевав один-два танца, молодой человек обычно уходил. По местному обычаю, если он несколько вечеров танцевал с одной и той же девушкой, то обязан был на ней жениться. Но существовал и принятый путь обхода этого обычая: девушки танцевали обычно, закрыв лицо платком, а молодые люди являлись на каждый вечер в другом сюртуке. Посидуха продолжалась у одного хозяина обычно два-три вечера подряд, и только у бедных горожан ограничивалась одним вечером (девушек и их родственниц надо угостить, а это накладно). Бывали и «прибыльные посидухи», где участники платили определенную долю расходов. «Благородным», приходившим на посидухи как на зрелище, платить в этом случае не полагалось. На посидухах обычно были и игры, кончавшиеся поцелуями. Из них интересно отметить игру-песню «Детинушка олонецкий» («детинушка» просится ночевать, его, наконец, «приголубливают»), представляющую местную переделку такой же игры, в которой фигурирует «скоморох»98, что может указывать на довольно древнее происхождение подобных игр.
В Белозерске девушки, как правило, ходили в гости только на именины подруг (для них устраивались в этих случаях отдельные приемы, на которых «гуляли» даже по три дня). Но вечорки-«беседы» бывали в течение всей зимы. В убранной и освещенной свечами комнате собирались девушки. Хозяйская дочь с одной из гостий ходили по комнате и пели песню. «На огонек» приходили парни, и дальше все происходило так, как описано выше. В Торжке вечорки тоже назывались беседами. Молодые люди приходили на них «для щелыванства», как пишет корреспондент Географического общества, «довольно грубого», но местный обычай этого «щелыванства» не порицал, скорее наоборот («что уж та за девка, с которой парни не щелыванются»).