 |
|
Верхне-уфтюгская роспись туесов.
Архангельская область, Красноборский район. Работа Д. М. Новинского |
Путешествия бывают разные.
Географы путешествуют, чтобы изучить наименее исследованные районы — на Дальнем Востоке или где-нибудь в Антарктиде.
Геологи отправляются в путешествия с твердым намерением открыть нефть, уголь, руду, алмазы.
Путешествуют ботаники, фольклористы, океанографы и этнографы. У каждого свои интересы, свои задачи.
Я путешествую чаще всего в поисках красоты и, хотя меня привлекает народное искусство, наибольшую радость доставляют сами люди, создающие красивые вещи,— резчики по дереву, кости, берёсте, живописцы, чеканщики, ткачи и вышивальщицы.
Легко узнать, когда жили или где живут авторы картин и скульптур: достаточно справиться в книгах по истории искусств, а иногда и просто заглянуть в адресную или телефонную книги. Но редко кто знает имена тех, кем созданы глиняные игрушки, тончайшие кружева, резьба по дереву. Где и как отыскать творцов расписных прялок, которыми некогда так славился русский Север? Живы ли они? Далеко не все могут отличить роспись, сделанную в Красноборском районе, Архангельской области, от росписи Тотемского района, Вологодской области, а тем более работу северодвинских мастеров в Нижней Тойме, Борке и Пучуге. А ведь в каждом месте особый стиль. Свои работы народные художники подписывали редко, и слава их разносилась только теми, кто знал их и покупал их изделия.
Замечательные гончары, художники, расписывавшие по дереву, железу, резчики по кости, трудившиеся в XVII, XVIII и XIX веках, давно умерли. Остался их вдохновенный труд, запечатленный в произведениях, но имена уже стерлись из памяти. Какая несправедливость!
Образцы народного искусства хранятся в музеях и являются частью культуры народа. Они обогащают и культуру нашего времени и нередко оказывают неоценимую услугу современной художественной промышленности, особенно связанной с бытом,— керамической, стекольной, текстильной, деревообделочной. Это искусство могло бы влиять на художественный облик зданий, найти применение в архитектуре. Помню, во время одной из поездов, когда я попал в дальнее село Верхняя Уфтюга, Архангельской области, с болью и обидой смотрел на два здания, стоящие рядом: удивительную по красоте пропорций и строгим деталям деревянную церковь (она изображена во многих книгах по архитектуре) и скучную коробку нового клуба. Неужели нельзя было построить красивый клуб? Мы слишком упрощенно иногда понимаем антирелигиозную пропаганду, и церковники этим пользуются. Красоту нельзя отдавать религии, ею должна пользоваться культура.
Слишком упрощенно порой решается и проблема «современного стиля», когда некоторые наши архитекторы из желания подальше уйти от безвкусного украшательства забывают о богатейших традициях народной архитектуры.
Но ведь можно создавать здания в высшей степени современные и в то же время не выхолощенные, не лишенные национальных особенностей.
Нельзя забывать сформулированное В. И. Лениным положение об «истинно-прекрасном» как «исходном пункте для дальнейшего развития».
В Программе КПСС, принятой XXII съездом партии, указывается, что «с победой коммунизма в СССР произойдет еще большее сближение наций, возрастет их экономическая и идейная общность, разовьются общие коммунистические черты их духовного облика». Но это сближение произойдет не за счет отказа от того культурного богатства, которое накоплено народами, не за счет обеднения культур. Ведь в Программе четко сформулировано положение:
«Активное содействие взаимообогащению национальных культур».
ВЗАИМНОЕ ОБОГАЩЕНИЕ — такова принципиальная постановка вопроса.
А чтобы обогащать, надо знать это богатство. Надо его собрать. Надо его изучать.
«Культура коммунизма, вбирая в себя и развивая все лучшее, что создано мировой культурой, явится новой, высшей ступенью в культурном развитии человечества. Она воплотит в себе все многообразие и богатство духовной жизни общества, высокую идейность и гуманизм нового мира».
На это и хочется обратить внимание: МНОГООБРАЗИЕ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ.
У нас есть превосходные книги о русском народном искусстве — А. Бакушинского, В. Воронова, А. Салтыкова, Н. Воронина, В. Василенко, И. Маковецкого, Н. Соболева. Но, что греха таить, встречаются еще люди, готовые взять хотя бы русское искусство, отстричь от него все национальное и выдать за искусство будущего. Нет, это обеднение искусства, лишение его того ценного, своеобразного, что русская культура, русское искусство (как и культура других народов) могут внести в сокровищницу искусства коммунистического общества.
Иногда в работах по истории искусства проявляется некий автоматизм, в силу которого много раз повторяют общеизвестные истины о том, как прекрасно античное искусство, как замечательно искусство французское. Оно действительно прекрасно. Но не только оно. И уж никак не следует возвеличивать одно за счет унижения или замалчивания другого. В истории искусства нашей страны еще так много «белых пятен», неисследованных страниц, и даже просто неизвестных фактов. Достаточно вспомнить, как обогатили наше представление о древнерусском искусстве раскопки, проведенные А. Арциховским в 1960 году в Новгороде. Радостно было узнать, что еще в X—XI веках наши далекие предки, мастера-резчики по дереву, украшали резьбой с витым узором домашнюю утварь и колонны. А ведь всего несколько лет назад некоторые ученые считали, что резные декоративные элементы в русском народном зодчестве появились впервые чуть ли не в XIX веке.
Выпущенная совсем недавно, в 1962 году, книга И. В. Маковецкого «Архитектура русского народного жилища»[ И. В. М а к о в е ц к и й, Архитектура русского народного жилища. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1962.] читается как увлекательная поэма и в то же время — это цепь удивительных и ценных научных открытий.
Много «белых пятен» удалось расшифровать В. М. Василенко, предпринявшему смелую попытку сопоставить русское народное изобразительное искусство и фольклор. [В. М. В а с и л е н к о, Русская народная резьба и роспись по дереву XVIII—XX вв., М., Изд-во Московского университета, 1960.]
А как значительно и интересно открытие академика Б. А. Рыбакова, сумевшего распознать в простом, казалось бы, орнаменте древнейший славянский календарь. Не менее ценна и интересна его книга «Древняя Русь. Сказания - былины — летописи» ,[ Б. А. Рыбаков, Древняя Русь. Сказания — былины — летописи, Изд-во Академии наук СССР, 1963.] где, исследуя эпос древних славян, автор стремится связать памятники литературы с подлинными событиями, историческими деятелями, с жизнью народов нашей родины. Опубликованные Б. А. Рыбаковым в журнале «Советская археология» [Б. А. Рыбаков, Космогония и мифология земледельцев энеолита. — «Советская археология», кн. 1—2, 1965.] материалы об изобразительной символике древнейших культур проливают свет на происхождение многих элементов существующего сейчас русского орнамента. В своих лекциях, которые мне довелось слышать, Б. А. Рыбаков развивает и углубляет эту интереснейшую и чреватую новыми открытиями тему.
Всем этим открытиям помогли путешествия за красотой.
Мы с благодарностью читаем книгу норвежского путешественника и исследователя Тура Хейердала «Аку-Аку», с интересом следим за тем, как он отправился на остров Пасхи, разыскивал в пещерах каменные фигурки и разгадывал тайны изваяний «длинноруких». А знаем ли мы тайны нашего мезенского искусства росписи по дереву, смогли ли хоть где-нибудь прочитать нечто большее, чем краткие упоминания, и узнать хотя бы одну фамилию тамошних мастеров? Нет! Может ли кто-нибудь поведать об истории шемогодского искусства резьбы по берёсте хотя бы в той же мере, как мы узнали от Хейердала о древнем и современном искусстве жителей далекого чилийского острова в Тихом океане?
К стыду нашему — нет.
И не только о мезенской росписи или о шемогодской резьбе по берёсте, не только о каргопольской керамике. До сих пор почти ничего не написано даже о новом художественном промысле, рожденном в наше, советское время, при жизни нашего поколения, о «тарарушках» из мещерского села Полховсхий Майдан. А эти вещи вызывают восторг любителей искусства и у нас, и за границей.
Розыски «гнезд», где существует народное искусство или сохранились следы его, определение роли этого искусства в наши дни — занятие увлекательное для тех, кто ищет, и небесполезное для страны, ибо постепенно приоткрываются завесы тайн, ранее необъяснимых, расширяется представление о культуре народа и появляются большие возможности для использования в жизненной практике народных декоративных мотивов. Рассказы о таких розысках — это и материалы для истории искусства и обращение к той молодежи, которая решает посвятить свою жизнь изучению искусства нашей великой родины.
Сейчас, когда целеустремленней и деятельней стала борьба против реакционного формалистического лжеискусства, особенно велика роль народного декоративного искусства, глубокого и ясного, создаваемого народом и отвечающего его эстетическим воззрениям.
Мне хотелось показать народных мастеров за работой, в их обыденной жизни, в их быту. Я буду рад, если вместе со мной путешествие по родной стране совершат и читатели.
Четыре тысячи лет спустя
 |
|
Каргопольские глиняные игрушки
Нижний ряд – работы И. В. Дружинина Верхние ряды – работы У. И. Бабкиной |
Каргополь...
Мало кому за пределами Архангельской области знаком расположенный вдали от железных дорог небольшой городок Каргополь. В экономике севера этот город и его окрестности занимают весьма скромное место, являясь одним из многих лесозаготовительных районов.
Могли бы рассказать о нем археологи, но всё про дела давно минувших дней. Впрочем, изучение местной культуры в далекую эпоху — две тысячи лет до нашей эры — дало огромный и интереснейший материал, присмотреться к которому стоит. Вокруг нынешнего Каргополя и сел Кубенино, Караваиха, Селище, Попово, Верхнее Веретье, Модлона, против Гостиного Берега и в других местах археологи раскопали следы свыше восьмидесяти стоянок эпохи неолита. В характере найденных предметов, а судя по ним и в экономике, быте, культуре племен обнаружено много общего. Так появился термин «каргопольская культура».
Среди лесов, сплошь покрывавших в ту пору Север России, на возвышенных местах, у рек, возле тех плесов или порогов, где особенно хорошо ловилась рыба, четыре тысячи лет назад жили наши далекие предки. Они пришли сюда с Волги, Оки и Камы, из районов южнее озера Воже. Эпоху неолита ученые определяют как время появления керамического искусства. До нас дошло большое количество стариннейшей каргопольской керамики, кусков различной глиняной посуды с так называемым ямочно-гребенчатым орнаментом. Характер орнамента своеобразен. Признанный знаток древней культуры северной России М. Фосс пишет об этом:
«Наряду с круглыми и ромбическими ямками встречаются овальные (часть с острыми концами), приближающиеся к квадратной или прямоугольной форме, а также треугольные и неправильной формы, в виде овала, как бы обрезанного с одной стороны, и др. ... Присутствие их в орнаменте придает такой своеобразный облик каргопольской керамике, что ее без труда можно узнать среди ямочно-гребенчатой керамики других районов лесной области Восточной Европы» [ М. Е. Фосс, Древнейшая история Севера европейской части СССР. — «Материалы и исследования по археологии СССР», т. 29, М., Изд-во Академии наук СССР, 1952, стр. 82]. «Наряду с керамикой, в орнаментах которой господствуют ямки, есть керамика с преобладанием гребенчатых орнаментов... в виде зигзага, треугольников, пересекающихся полос, образующих узор в виде сети, и т. д...». [Там же, стр. 85].
В археологических памятниках каргопольской культуры встречаются и глиняные изображения птиц, животных, человека.
Каргополь...
Много споров возникло в литературе относительно происхождения названия города. Одни говорили, что это означает «Воронье поле» — «кар», мол, крик вороны, а «поле» превратилось в «поль». Другие, соглашаясь с общим толкованием, указывали на татарское происхождение первой части: по-тюркски ворона — «карга», значит, оттуда и «карг». А. Котиков[ А. Котиков, О происхождении городов Каргополя и Лодейного Поля, Каргополь, [б. г.], высмеивая это объяснение, выдвигает свою догадку, еще более фантастическую. По-гречески корабль — «аргос»; если корень его «арг» произносить с придыханием, получится «карг», а греческое окончание «поль» придавалось именам городов, обладавших важной торговой пристанью (Константинополь, Адрианополь, Севастополь). Писатель Сергей Марков, автор очерка «В стране Каргун Поули» [С. Марков, В стране «Каргун Поули». — «Советское краеведение», М., 1936, № 7.], производит название от финских корней, так же как и свердловский топономист А. К. Матвеев [А. К. Матвеев, Субстратная топонимика русского Севера. — «Вопросы языкознания», М., 1964, № 2, стр. 73].
Одно только достоверно, что город очень древний. Как утверждают историки, Каргополь «долгое время был главным торговым городом на северной окраине Руси, снабжавшим товарами, преимущественно хлебом, не только весь бассейн р. Онеги, но и побережья Белого моря». Каргопольцы посылали своих выборных в Великий Новгород на вече и участвовали в военных походах новгородских князей. Не раз враги пытались поживиться за счет каргопольцев, но в такую лесную даль и глушь могли они добираться только небольшими отрядами, и жители города давали им отпор. В «Истории города Каргополя с посадом в 1710 году», составленной «по переписной книге Переписчика и Коменданта Степана Иванова Хвостова», указано, сколько в городе насчитывалось «дворов, дворишек, дворянок, келий, кельи-шек и избенок». Дворов оказалось 316, «избенок» — 32, а всего строений 659. Жителей указано около четырех тысяч, среди них особо выделено два семейства иконописцев, то есть людей с явно художественным уклоном (13 мужчин и 10 женщин).
И еще одним историческим событием отмечен Каргополь. Сюда был привезен Иван Болотников, вождь крестьянского восстания, и здесь на реке Онеге по приказу Шуйского ослеплен и утоплен в проруби.
У меня интерес к Каргопольскому району возник именно в связи с тем, что там при раскопках находили уж очень много черепков со своеобразным орнаментом.
А может быть, что-то сохранилось и до наших дней? Может быть, и сейчас процветает гончарный промысел? Если это так, то какой он?
Беру объемистую книгу «Народное декоративное искусство РСФСР», выпущенную в 1957 году к выставке прикладного искусства в Москве. [«Народное декоративное искусство РСФСР», М., Всесоюзное кооперативное издательство, 1957.] Глава «Керамика», написанная научным сотрудником Института художественных промыслов О. Поповой, рассказывает о новгородских гончарах XII века, о подмосковной Гжели, о мастерах Скопина, игрушечницах Дымковской слободы. О Каргополе — ни слова.
 |
 |
 |
|
Образ солнца. Резьба по дереву XVII в.
Каргополь. Собрание aвтора |
Свечный столик с росписью ХVII в.
г. Каргополь Архангельской обл. |
Резная и раскрашенная прялка из Каргопольского района.
Собрание автора |
 |
 |
 |
| Жилой дом.
Каргопольский район |
Резной столб-колонна в Покровской церкви в селе Ледины, Каргопольского района. | Деревянная церковь в селе Ледины, Каргопольского района. |
 |
 |
 |
| Глиняные игрушки работы И. В. Дружинина
Из деревни Гринево, Каргопольского района. Каргопольский краеведческий музей |
Ульяна Ивановна Бабкина из деревни Гринево. | Воскресенская церковь. 1962 г. г. Каргополь |
В книге того же автора «Русская народная керамика» [О. С. П о п о в а, Русская народная керамика, М., Всесоюзное кооперативное изд-во, 1957, стр. 121]. среди иллюстраций находка — две фотографии: медведь и барыня. Подпись: «Каргопольская глиняная игрушка. Деревня Гребнево. Мастер Дружининов».
Значит, есть каргопольская керамика?
Однако тщетно ищу я хотя бы слово о Дружининове из деревни Гребнево. Жив ли он? Работает ли? Единственный он представитель каргопольских гончаров или бок о бок с ним лепят игрушки и другие? Сохранилась ли традиция до наших дней? Ну хоть бы какие-нибудь подробности! Ничего!
Может быть, те, кто писали о Каргополе раньше, до революции, помянули местную керамику?
На помощь приходит картотека Библиотеки имени Ленина. Нашелся один такой любознательный автор.
Некто Ф. К. Докучаев-Басков опубликовал в 1913 году «беглый очерк» о Каргополе [Ф. К. Докучаев-Басков, Каргополь, Архангельск, 1913, стр. 16]. В числе достопримечательностей города описаны базары, а на базарах - керамика: сделанные из черной глины горшки, крынки и лотки.
«Из той же черной глины,— продолжает бытописатель,— лепятся различного рода игрушкп, неизменно бывающие на базаре: лошадки — на воле, в упряжи и с верховым; солдатики, куры, фигуры баб (эти последние фигуры, скорее, напоминают изделия людей каменного века), «утушки» для свистания и наигрывания (эта детская свистулька имеет за собой порядочную давность, черепки ее находятся даже при разработке давным-давно нетронутой почвы)... В последнее время сбыт на эти игрушки пал, и производство их уменьшается».
Перед нами единственное опубликованное свидетельство очевидца той поры, когда каргопольские игрушки постоянно продавались на местном рынке.
Итак, еще в 1913 году каргопольские игрушки существовали. Однако с тех пор прошло не так уж мало времени — полстолетия.
На всякий случай отправляюсь в Музей народного искусства на улице Станиславского. Надо же хоть взглянуть на две каргопольские игрушки, помещенные без всяких пояснений в книге О. Поповой.
— Две? — удивляется Антонина Андреевна Абрамова, хранительница музея, нежно любящая свои «пленные» экспонаты, упрятанные в ящики, коробки и шкафы, так как поместить их в экспозицию нельзя из-за невероятной тесноты.
— Две? Да у нас из Каргополя свыше двадцати игрушек. Вот это неожиданность!
Игрушки все того же Дружининова из деревни Гребнево, как значится и в музейных карточках, исключительно интересны во всех отношениях — и по тематике, и по лепке, и по раскраске.
Прежде всего все вещи — определенно русские, в общенародных традициях. В них есть кое-что общее со старыми «дымками», «вятками»: много «барынь», у которых юбка колоколом, и много животных, столь привлекательных для дымковских мастериц. Однако бросается в глаза сходство и с подмосковными богородскими деревянными игрушками и особенно с излюбленными для богородцев очеловеченными медведями.
Отчетливы и различия. Несомненно своеобразие каргопольских глиняных фигурок и в подходе к теме и особенно в раскраске и орнаменте.
Возьмем, например, барынь. У «дымок» барыня либо с зонтиком, либо с собакой. Если же женская фигура дана с ребенком, то это уже не барыня, а «кормилка», она несет не свое, а «господское дитё».
А как разнообразны и порой необычны каргопольские «барыни»!
У одной важной дамы в широкополой шляпе и горжетке на руках птица, сложенная крендельком. У другой — шляпа, украшенная птицей, это — целое гнездо с четырьмя рогами или хвостами. Третья барыня в смешной шляпе, похожей на цилиндр, держит на руках не только птицу, но и собаку. Есть барыня с ребенком, с корзинкой, с медвежонком. Завершает этот необычный парад барынь женская фигура с вазой.
Мужские фигурки тоже очень разные. Это бородатый старик, сидящий в кресле, играет на гармошке; парень обедающий и парень, курящий трубку.
Образ медведя и в русском фольклоре и в изобразительном народном искусстве — один из наиболее любимых. Мастер — крестьянин или охотник — очеловечивает лесного жителя и в соответствии с этим дает ему свои, крестьянские занятия. В каргопольской коллекции Московского музея народного искусства можно увидеть разных медведей: играющего на рожке, на гармошке, держащего чашу.
Из других животных интересен олень или лось в желтой курточке. Он тоже, как и медведь, изображен с чашей.
Раскраска барана совершенно фантастична: белая голова с зеленым носом, серые штаны, желтый расписной полушубок и желтые рога с серебряными точками.
Каргопольский игрушечник вылепил и козла с собакой, и пестрый самовар с чайником, и сцены катания на санях, где условность и обобщенность доведены до предела: голова и шея коня сразу же, сливаясь, переходят в... сани.
У дымковских мастериц роспись яркая, праздничная, тона — красный, зеленый, синий, розовый, ярко-желтый, золотая поталь четырехугольниками. У каргопольца — пристрастие к сочетанию блеклого охристо-желтого и серого тонов, иногда он применяет розовый и совсем редко зеленый. Когда мастер считает нужным выделить какую-нибудь скульптурную деталь, он сознательно дает особенно блеклую окраску. Обычны краски в тройном соседстве — черная, красная, серебряная. Резко отличен от дымковской росписи и орнамент каргопольских игрушек: здесь почти обязательны большие цветовые круги или кольца, кресты, линии в виде гребенки, усеченные овалы, зигзаги.
На карточках работ Дружининова из Гребнева стоит дата: «1935 год». Если в то время ему было лет сорок, то через двадцать три года должно быть шестьдесят три. Народ на Севере живет долго. Жив он или нет?
Решаю: обязательно надо поехать и поискать. И в 1958 году еду.
... Поезд Москва — Архангельск останавливается на станции Няндома. Отсюда восемьдесят километров автобусом по нелегкой дороге. Зато, приехав в Каргополь, каждый вознаграждался даже только видом этого поистине прекрасного и своеобразного городка.
Он стоит на берегу широкой реки Онеги, несущей свои свинцовые воды из расположенного неподалеку озера Лаче. Стоит со старинным земляным валом и красивыми каменными церквами XVI—XVII веков.
Один из путешественников, побывавший в Каргополе в начале нашего века, писал:
«Чуден Каргополь... когда вы смотрите на него... из-за реки — хотя, например, с северной стороны — от Спасского монастыря, и — особенно в минутное затишье — перед грозой, когда с запада подымается густая темная туча, чуть не касаясь шпиля могутной колокольни, а случайные лучи солнца сквозь прорывы облаков яркими тонкими снопами и широкими откосами спускаются на благословенный город, когда в широкой Онеге ярко отражаются стены мощных соборов, приходских храмов и группы нежащей зелени... Смотря на эту картину, вам чудится какая-то бессловесная, волшебная, таинственная песнь о красоте и мощи!..» [ К. Докучаев-Басков, указ. соч., стр. 5].
Я застал в Каргополе грозовой день и видел такую же густую темную тучу и на фоне ее ослепительные белокаменные стены старинных построек и могу понять и разделить чувства путешественника, восторгавшегося древним городом на Онеге.
Христо-Рождественский собор, начатый постройкой в 1552 году и сразу же после возведения сгоревший, укреплен по углам мощными каменными контрфорсами — подпорками. Белокаменные крыльца, переходы, пристройки —все пленяет безукоризненными пропорциями, изяществом оконных проемов, разнообразием кладки узорных наличников. В приделе я увидел старинный расписной столик, который украсил бы любой музей: какая смелость русского орнамента, закрученного, пружинистого! Здесь же единственные хозяева столика — голуби.
На площади стоят еще две церкви. Одна, так же как и колокольня в центре, XVIII века. В другой, вытянутой и малоинтересной в архитектурном отношении, разместился краеведческий музей.
Хранилище древностей оказалось на замке. Директора приходится искать долго.
Он, как и многие местные жители, часто пропадает на рыбалке, благо щук и окуней в Онеге и в озере видимо-невидимо.
Гремят церковные засовы и замки, скрипят ржавыми петлями тяжеленные кованые двери. Холодный полумрак встречает входящих. В залах и на стенах и под стеклом стендов много интересного — и бронзовые скифские украшения, и предметы трех-четырехтысячелетней давности из раскопанных курганов. Но я ищу позднюю керамику.
И когда я вижу ее, сразу мне ясно, что здесь работы того же мастера, что и в Московском музее народного искусства. Те же фигурки женщин, среди которых много таких, что не назовешь барынями. Это — крестьянки: с ребенком, с прялкой, с ягненком. Из мужских образов встречаются и гармонист, и двое танцующих, и гребец в лодке, то есть люди на отдыхе, но гораздо чаще крестьяне — персонажи скульптурных сценок — изображены за их обычными деревенскими работами. Вот мужичок рубит большим топором дерево; пять коротких пупырышков вверху и четыре по бокам наивно, но убедительно, с учетом хрупкости материала, условно обозначают ветви. Другая глиняная фигурка воспроизводит представителя весьма уважаемой в деревне профессии — кузнеца. Третья — охотник целится из ружья в птицу, сидящую на дереве, четвертая — крестьянин городит городьбу. Это пристрастие к изображению повседневного труда, как наиболее характерного и важного в жизни, резко отличает каргопольскую игрушку от дымковской. Своеобразна и роспись: серые и черные тона в сочетании с розовым, желтым и серебряным узорами. На животных — баранах, оленях, лосях,— на юбках колоколом у женщин характерные разноцветные круги, нередко с крестом посредине.
Но в Каргоиольском музее нет даже фамилии автора и названия деревни, где он живет и жил.
Впрочем, на эти вопросы мне сразу же ответила одна местная старожилка, во всех отношениях интересный человек. Стоило мне с кем-нибудь заговорить об игрушках или вообще о старине, как меня спрашивали:
— А у Кореневой не были?
—А с Клавдией Петровной вы беседовали? И вот я беседую с ней. Домик ее стоит на набережной Онеги, неподалеку от родника с глубоким водоемом и кристально-прозрачной водой. Когда-то Клавдия Петровна была одной из первых делегаток и ходила, как принято было женщинами двадцатых годов, в красной кумачовой косынке. Работала в горсовете, заведовала районным архивом, а в последние годы выполняет обязанности уполномоченной по охране памятников старины.
Живая в общении, на язык бойкая, несмотря на солидные годы, она без уныния отнеслась и к тому, что начала слепнуть. По-прежнему ходила по городу, только ступала чуть осторожнее, чем прежде, выставляя ногу носком вперед. И еще шутила:
— Я не дрожучая, не мерзлая, у меня предками твердый фундамент заложен. К ней ходят школьницы-тимуровки, читают ей, пишут письма. Познакомившись с ней и рассказав о цели приезда в Каргополь, я похвалил место, на котором стоит ее дом. Клавдия Петровна ответила:
— А давно ли он у меня, как маяк, один здесь красовался и кругом никакой постройки.
Про игрушки сказала так:
— Я помню то, что было шестьдесят лет назад, в 1898 году. Много глиняных игрушек продавали на базарах. А базары у нас по воскресеньям. С великого поста по понедельникам большие ярмарки — «первый сбор», «второй сбор», «третий». Приезжали из Кирилловского уезда Новгородской губернии, из Вельского уезда Архангельской губернии, из Шенкурска, Вытегры и других мест. А летом еще больше. Под Иванов день немалая ярмарка. Торговцы глиняными горшками и игрушками с ночи места занимали. Свистулька «утушка» копейку стоила, а самая затейная — пятачок. Лепили оленей, коней, барашков, барынь, кадриль на четыре пары, пильщиков — всего и не упомнить.
Я рассказал Кореневой, что в Москве, в Музее народного искусства есть игрушки Дружининова из деревни Гребнево и две фотографии приведены в книге О. Поповой. Клавдия Петровна рассердилась:
— Всё напутали. Деревня вовсе не Гребнево, а Гринево, мастер — не Дружининов, а Дружинин, и зовут его Иван Васильевич. Он лепил и красил баранов, оленей, коней, ткачих, лесорубов, охотников. Я к нему два раза ездила. В 1938 году с сотрудницей Загорского музея игрушек, а в 1939 году краски возила. На мое имя они пришли из того же музея. Так мне ли не знать Дружинина?
— А игрушки в здешнем музее — тоже его?
— Его. Кроме одной. Домик там есть облитой. Мастер Часовников делал.
— Жив сейчас Дружинин?
— Умер в 1949 году.
Погоревали мы об этом, и разговор вроде бы подошел к концу: умер старый мастер, а новых нет. Но меня интересовали подробности об исчезнувшем промысле. Клавдия Петровна вспомнила:
— Еще из Исторического музея приезжали и спрашивали про Дружинина. Правда, их экспедиция занималась другими видами народного искусства, но мне говорили, что где-то напечатано несколько строк о каргопольских игрушечниках.
Действительно, в «Кратких сообщениях Института этнографии» отыскал я небольшую заметку. [«Краткие сообщения Института этнографии», кн. VI, М. — Л., 1949, стр. 8.] В ней сообщалось о посещении деревни Гринево и высказывалось мнение, что раскрашенная каргопольская игрушка «особенно близка к игрушке, изготовленной около г. Кирова» и что «в сюжетах игрушек также много общего». Назывались и сюжеты: «женская фигурка в расширенной книзу юбке, в кокошнике» (иногда она изображается с поднятыми руками, держащими птиц), «вершник» (всадник), конь, лось... «утушка», корова, баранчик и т. д. «На фигурках животных — коня, лося, уточки — всегда имеется изображение круга...»
Теперь уже я знал, что это не очень точные, а порой и случайные впечатления. Различие каргопольских и дымковских игрушек более значительно, чем их сходство, а в перечне сюжетов нет как раз самых характерных для Дружинина.
Но отмечена хоть одна своеобразная местная черта — круг в росписи,— и то хорошо.
Так постепенно накапливались хотя и скудные, хотя и о промысле, который угас, но все же интересовавшие меня сведения, по сути своей уже исторические.
Однажды я пришел к Кореневой и сказал, что собираюсь ехать в село Ледины, а деревня Гринево — по дороге, и я все же побываю на родине Дружинина.
— Машина есть? — оживилась Клавдия Петровна.— Так я тоже поеду!
И, так сказать, «на дружбу» вынесла вдруг небольшое деревянное резное изображение солнца. Часть старинного креста, замечательная по простодушию приема и народной условности вещь, несла в себе языческую прелесть.
Лучшую попутчицу, чем Клавдия Петровна, я не смог бы найти, хотя уполномоченной по охране памятников старины шел уже седьмой десяток.
Мы ехали полями и перелесками, где росли знаменитые на весь мир каргопольские рыжики (их маринуют в бутылках, и грибки должны быть столь малы, чтобы проскальзывать в горлышко). Всю дорогу до Гринева Клавдия Петровна рассказывала мне историю за историей.
— У нас ведь на каргопольской земле разных кладов тьма-тьмущая. Помню, году в двадцать шестом или седьмом Андрюшка (невесткин брат, сирота, он у нас воспитывался, так что и мне вроде брата) прибежал и кричит: «Клавдия, давай мешок и лопату». Я, было, к нему с вопросами, а он схватил, что просил, и бежать. Вечером вернулся, а в мешке черепки. Рассказал, что пошел с приятелями в Кубенино— туда, где из озера Лаче выходит Онега. Стали купаться. Андрей нырнул и наколол ногу. Поинтересовался, что там на дне такое, и вытащил бронзовую серьгу с завитком. Ей, поди, больше тысячи лет. А потом ребята легли на песок, ковырнули, а под рукой черепок необычный, с узором. Вот парень и побежал домой. Вернулся в Вологду — он учился в совпартшколе — и отнес в музей. Его поругали, что самовольно вел раскопки, а за принесенное все же поблагодарили.
А то еще жил тут у нас Шумовский, сын фельдшера, погиб в войну, так он вместе с Глотовым побывал в подземном Каргополе. И Коцов Анатолий с ними, внук купца. Нашли подземный ход. Два мотка веревки извели, все шли по ходу. И вышли наконец в часовню. Большие лики богов, витые подсвечники, кольца в стенах и скелеты. Искателей этих теперь нет, а где ходы? Неизвестно.
В сорок первом, в начале войны, военкомом служил у нас Тыркусов. Я с ним знакомство свела —шила для армии кисеты из поповых риз. Сказала ему о подземной часовне. Стал он ломом рубить — видит, действительно кладка. Но оказалась эта кладка такой крепкой, что прорубиться в подземелье он не смог. Пообещал: «Я ученье устрою, будто окопы будем рыть...» Но его перевели в другой город, и с тех пор все замолкло. А ведь там много интересного можно найти. На огородах ребятишки находят то серьгу, то каменный наконечник для стрел...
... Впереди показалась деревня Гринево, Печниковского сельсовета. Дома старинные — есть поменьше, есть побольше, а иногда попадается сказочное строение: рубленная из вековых бревен двухэтажная хоромина да еще с надстройкой — вышкой вроде терема или башни. А у терема — резные колонны, на двойных окнах вверху резная доска будто с вышивкой, на других окнах наличники. В одном из таких домов жил Иван Васильевич Дружинин, автор замечательных глиняных игрушек, хранящихся в музеях.
Рассказали о нем старики-соседи:
— Дедко Иван умер в 1949 году. Трудно тогда жили. А началась работа с того, что отец его, Василий, крынки на гончарном круге лепил. Сын ему помогал, а потом вздумал из той же горшечной глины разные фигурки лепить. Продаст на базаре — и того больше лепит. Но ведь не он один лепил...
Выяснилось, что в деревне Олеховской делал глиняные (или, как их здесь называют, «гниляные») игрушки маляр и живописец Петр Иванович Черепанов, более известный по прозвищу Пеша Каличев. Он расписывал ставни на избах, прялки и популярные в этих местах «двойные» шкафы, ящики которых выдвигаются на две стороны — и из одной и из другой, соседней, горницы. Мотив росписи по дереву: белый вазон с четырьмя пунцовыми розами и двумя десятками зеленых листьев, расположенных в определенном порядке.
В семье Черепанова женщины лепили игрушки, а глава семьи их раскрашивал, придерживаясь на этот раз традиций, существовавших у местных игрушечников.
Впрочем, судя по всему, не один П. И. Черепанов занимался в этих местах украшением крестьянских изб. И в Гриневе и в других деревнях часто можно видеть расписные ставни. Обычно на каждой из створок такой ставни по три прямоугольника (средний поменьше) и на каждом написан красный розан с белой оживкой и в окружении зеленых листьев. В углах прямоугольника две—три скобки. Иногда весь прямоугольник заключен в рамку.
Применяется роспись и внутри изб. Сохранилось немало посудных шкафов с расписными дверцами, хотя, повинуясь моде, молодое поколение деревенских жителей стремится заменить дедовскую «старомодную» мебель на более современную.
Именно в силу этого у меня появилась расписная филенка из старого поставца, выброшенного на улицу. Здесь в красной рамке белый ромб на зеленом фоне, а в ромбе композиция из двух не то розанов, не то яблок (в Городецком районе Горьковской области подобную деталь росписи тоже зовут и яблочком и розаном), с листьями и тремя оттененными черной краской бутонами.
В деревне Антоновская (Ледины) поставцы расписаны более сложными узорами. В доме Маремьяны Петровны Бутиной стоит шкаф, где на квадратных филенках внутри двойной рамки букет из четырех красных роз в белой вазе. Листья роз в виде растушеванных скобок.
Умер мастер в 1932 году, и никто из близких не унаследовал его искусства.
В деревне Огнево игрушками занимались трое. Не старый еще инвалид Александр Прокопьевич Давыдов делал крынки и лепил петушков, волков и «барышень». Он умер в 1946 году. Алексей Григорьевич Часовников (умер примерно в 1938 г.) мастерил не только баранов, оленей и «барынь», но известен и двумя необычными сюжетами. Первый сюжет — тройка. Второй — тридцатисантиметровая глазурованная часовенка с куполом-полушарием и витыми колоннами. Наверное, от этих излюбленных мастером игрушек-часовенок возникла и его фамилия. Третий здешний мастер — старик Иван Дмитриевич Черепанов, — видимо, не очень искусный, так как его мало кто и знает.
Вдова Давыдова рассказывала мне, что местные мастера сушили игрушки на «воронцах» (полках вдоль и посреди избы), потом обмазывали дегтем, обсыпали свинцовой крошкой и везли обжигать в помещение, которое называется «красильней».
— На каждую неделю пецька была!— по-северному цокая, говорит Давыдова. Была...
Итак, умер не только Дружинин, но и все его товарищи по народному гончарству.
— А Дружинин так никому и не передал свое мастерство? Сыновья в семье остались? — поинтересовался я.
— Четверо дочерей у Ивана Васильевича. Ни одна не берет в руки глину. А вон напротив живет старушка-девушка Ульяна Ивановна Бабкина, так она насмотрелась на игрушки дедки Ивана и стала лепить.
Боясь верить в удачу, мы перешли через дорогу и увидели еще крепкую улыбчивую старушку в белой кофте и черном в крапинку платке. Она стояла у большого, красиво срубленного, с навесом и резными колоннами колодца и крутила большое деревянное колесо, подымая полное ведро.
Бабкина уже прослышала, что приезжие интересуются игрушками, ожидала прихода, решила поставить самовар и пошла за водой.
Внутри избы и тесновато и небогато. Да и что можно ожидать в жилье ста-рухи-бобылки? Рассказывает она о семье:
— Нас у батюшки росло четыре дочери: Марья, Паладья, Ольга да я. Всех бог прибрал, и батюшку с матушкой и сестер, одна я вековушка осталась. Родилась в 1888 году. Сейчас мне шестьдесят пять, а игрушки леплю с пятнадцати лет.
Видимо, не у одного только соседа Дружинина училась Ульяна игрушечному делу: и отец и сестры в былое время тоже готовили к базару разную глиняную мелочь.
На игрушки идет местная красная глина. Обжигает свои игрушки Ульяна Ивановна «по-домашнему»: после того как в течение двух-трех дней слепленные фигурки подсохнут на «воронцах», укладывает их в русскую печь вокруг поленьев. Едва дрова прогорят — засыпает своих медведей и утушек углями и держит так, пока игрушки не прокалятся. Потом вынимает на шесток. Постепенно фигурки охлаждаются.
Ульяна Ивановна сама называет излюбленные темы:
— Барышня, баран, медведко, мужик в лодке, самовар на подносе, собака, утушка...
Показывает она и игрушки. Они поменьше дружининских — сантиметров восьми-девяти. Из-за нехватки красок раскраска довольно простая — кирпично-красным, черным и вяло-зеленым тонами. Но работает она даже при скудных красочных возможностях не без выдумки. Так, у белой утушки красная головка, а глаза и перышки намечены черным. У белого медведя на лапах красные валенки и вокруг туловища двухцветный красно-черный пояс. У белого барана — красные рожки, на боках орнамент: круги с крестами внутри, гребенки черточек, гнезда точек, зигзаги.
Традиционный каргопольский круг в узоре встречается не всегда, но и это, так же как и бедный колорит, вызвано случайными обстоятельствами: надо к базару побольше успеть, да и с красками трудно — неоткуда взять. Бабкина почти не выезжает из деревни и игрушки сдает тем, кто отправляется в город на базар.
Когда мы говорили ей, что она хранительница старинного народного каргопольского искусства, что творит большое и нужное дело, Ульяна Ивановна светло, по детски улыбалась, согласно кивала и шептала:
— Вот.. я тоже считаю: нужно хранить красоту.
Чем больше я смотрел на роспись игрушек Бабкиной, тем большее замечал сходство с росписью Дружинина. Элементы орнамента определенно те же: круги, а внутри их пятна другого цвета или кресты, гребенки линий, вертикальная черта, а по бокам черточки вроде еловых веток, с опущенными вниз концами. И вместе с тем росло чувство беспокойства. Что-то еще напоминали мне бабкинские узоры. И вдруг, как озарение: орнаменты на черепках четырехтысячелетней давности — из Кубенино и Гостиного Берега. Ведь и там тоже круги, кресты, гребенки линий, зигзаги, «елочки», усеченные овалы. Об этом я читал когда-то в работе М. Фосс по археологии русского Севера.
Невероятно!
Лихорадочно листаю книгу М. Фосс. Читаю и перечитываю:
«Изучению орнамента в археологии отводится большое место. Первобытные узоры служат предметом тщательного исследования: изучается техника их воспризведения, стиль, символика и т. д. [ М. Е. Ф о с с, указ. соч., стр. 69.] ... Орнамент в родовом обществе по этнографическим исследованиям не представляет простого украшения одежды или утвари. Орнаментика символична: в каждый узор вкладывается определенный смысл, каждый узор имеет свое название. В узорах наблюдается строгая традиционность...» [ Там же, стр. 69]
«Если бы орнаментика в родовом обществе имела значение бытового украшения, как в современном обществе, то она не сохранилась бы в течение многих веков, не передавалась бы долгое время, из поколения в поколение, в неизменном виде. Эта традиционность еще раз подчеркивает особое значение узоров во время их возникновения» [Т ам же, стр. 72].
Живя по соседству, одни племена не заимствовали орнамент у других, а свято хранили свой. Это были этнические признаки, знаки рода и племени. «По многочисленным археологическим данным наблюдается строго сохраняющийся традиционный характер узоров того или иного стиля» [М. Е. Фосс, указ. соч., стр. 72.], — пишет М. Фосс.
Вот потому-то и сохранились в Каргополе узоры, которым три и четыре тысячи лет. И одна из хранительниц древнейшей орнаментики — Ульяна Ивановна Бабкина.
Сравните сами три ряда узоров на страницах 26 и 27; в левом ряду узоры на керамике каргопольской культуры, в среднем — на игрушках И. В. Дружинина, в правом ряду узоры на игрушках У. И. Бабкиной.
Возвратившись в Москву, я первым делом отправился к секретарю Союза художников СССР, большому знатоку и любителю русского народного искусства, особенно керамики, Александру Борисовичу Салтыкову (ныне покойному). От имени руководства Союза написали письмо Архангельскому отделению Союза художников и Архангельскому отделению Художественного фонда. Через некоторое время приехали в деревню Гринево к Ульяне Ивановне Бабкиной с заказом на каргопольские игрушки для музея.
Затем я достал сухих красок, в которых так нуждалась мастерица, и послал ей посылку. В журнале «Декоративное искусство» поместил статью о каргопольской керамике и о У. И. Бабкиной. Большой заказ сделал гри-невской мастерице Музей народного искусства в Москве. А еще через месяц или два получил посылку и я. Ульяна Ивановна послала мне пятьдесят игрушек. Как разительно отличались они от тех маленьких и бедненьких баранов, медведей и утушек, которые она высыпала из решета в подол своего платья в Гриневе! Из красок больше всего, видно, пришлась по душе Бабкиной зеленая. В сочетании черной и белой (каргопольская цветовая традиция!), а также с малиновой получилась новая гамма — яркая, радостная. Как правило, рубашки у мужчин и кофты у женщин — зеленые, а брюки и юбки черные, иногда юбки красные. И в узорах всюду каргопольские круги.
А какое разнообразие тем! И опять-таки сюжетное богатство развивалось в соответствии с каргопольскими особенностями: не только ирония к «господам», не только праздничность, как у дымковских мастериц, а и темы, взятые из трудовой крестьянской жизни.
Передо мной как бы развернулась картина северных деревенских будней. Тут и «вершники» на лошади, и охотник с собакой, стреляющий в глухаря на дереве, и кузнец с молотом у наковальни. Женщин — отнюдь не барынь, а явных крестьянок, — Ульяна Ивановна изображала то с блюдом, полным пирогов, то с ребенком, то с птицей.
Но и «праздничные» темы, как часть тем общежитейских, тоже не оставлены Ульяной Ивановной без внимания. Самая любимая ею — «кадриль» — танцующие пары. Есть также бражники в лодке, гармонисты в лодке и в кресле.
Любит изображать Ульяна Ивановна и животных. Больших баранов и оленей-лосей с голубыми мордами, сиреневыми рогами и кругами на боках, как делал Дружинин, она не мастерит. Ее животные поменьше, а в раскрасках чуть поскромнее дружининских, но и в этой области Бабкина обнаруживает зоркий глаз и незаурядные способности к пластике и росписи. Она лепит оленей е зелеными рогами и сине-красными кругами, черных медведей с зеленой гармошкой, красных коров с белой мордой, с цветными кругами и крестами и очень нарядные свистульки, о которых хочется сказать особо.
Повелись эти свистульки на русской земле с незапамятных языческих времен, существовали они у нас повсюду, а сохранились больше всего на Севере, потому что жизнь здесь текла спокойнее и исконные устои разрушались медленнее. Сюда не доходили чужестранцы, местных жителей мало касались вражеские нашествия, а нравы, поверья, обычаи передавались из рода в род. Когда-то свистом наши предки пытались отогнать «нечистую силу». Потом свистульки стали служить забавой ребятишкам. Но в форме свистулек Ульяны Ивановны Бабкиной в неприкосновенности сохранились отголоски древних языческих верований. Наряду с «утушками» карго-польская игрушечница часто лепит свистульки в виде вещей птицы счастья Сирин, которую в рукописных книгах или же в росписях бытовых предметов всегда изображали с женской головой. У Бабкиной эти маленькие фигурки окрашены в самые яркие цвета — малиновый или зеленый. На туловище — три выступа, обозначающие лапы и хвост. Голова человеческая, с рельефным носом. Глаза проделаны тычком. На голове крестьянский кокошник. Раскрашена эта маленькая игрушка ярко: синяя полоса на кокошнике, синий круг на месте крыльев и зеленые и желтые пятнышки.
Так родовые и племенные каргопольские орнаментальные знаки, древние языческие верования о магической охраняющей силе свиста, символический образ птицы счастья слились воедино в творчестве народной мастерицы, которая ничего не знает ни о племенных знаках, ни о птице Сирин, ни о том, что когда-то означал свист.
В августе 1964 года в Москве проходил VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук. Свыше двух тысяч ученых из пятидесяти пяти стран мира собрались в актовом зале Московского государственного университета на Ленинских горах. В течение семи дней работали 26 секций и 17 симпозиумов, на которых с докладами выступили антропологи, этнографы, языковеды и искусствоведы.
На открытии конгресса прозвучали слова заместителя председателя Совета Министров СССР К. Н. Руднева:
— Мы считаем своим интернациональным долгом способствовать развитию и расцвету всех национальных культур, что укрепляет дружбу и взаимопонимание между народами разных стран и континентов.
Среди тем, посвященных русской культуре и русскому народному искусству, были доклады о национальном своеобразии в искусстве современных художественных промыслов РСФСР, о типах русской северной росписи на бытовых предметах, о новых материалах, связанных с архитектурой русского народного жилища, об особенностях развития архитектуры народного жилища в Сибири.
Мне как участнику Конгресса также довелось сделать доклад. Тема: «Новое и малоизвестное в изучении русского искусства» [Ю. Арбат, Новое и малоизвестное в изучении русского искусства, М., «Наука», 1964.]. В этом докладе я коснулся проблем росписи по дереву на севере России (Шенкурск, Полховский Майдан, Нижняя Тойма и др.) и рассказал о древней орнаментике глиняных ирушек в Каргопольском районе Архангельской области, в частности об орнаменте игрушек Ульяны Ивановны Бабкиной.
Снял я цветной фильм о том, как в лесу бродят медведи и олени, как выходят на дорогу охотники, как у колодца ждут их и судачат женщины, пока стадо не вернется с пастбищ, как трудятся кузнец и лесоруб, как вечером веселятся и танцуют под гармонь жители деревни. «Артистами» стали только персонажи Ульяны Ивановны Бабкиной. Оказалось, что их вполне хватило, — так полно и ярко отразила эта тихая и скромная старушка увиденный ею деревенский мир.
А потом оставил себе на память о поездке в Каргополь и Гринево несколько игрушек — свистульку-Сирин, кадриль, женщину с ребенком, охотника и лося, а остальные передал часть в Исторический музей, часть в Музей народного искусства, а часть подарил ценителям народного искусства — у нас такая керамика стала сейчас самой популярной. Наверное потому, что она лишена показной пышности, искренна и простодушна.
И тогда я еще раз подумал о том, что не зря, как охотник, шел по следам каргопольской культуры, существовавшей четыре тысячи лет назад, и увидел, что мотивы ее орнамента дошли до наших дней.
Зеленые кони
 |
| Пучугская роспись на прялке
Архангельская область Работа Ф. Ф. Кузнецова |
Иногда говорят: «как в сказке».
А как в сказке?
Очевидно, и как в жизни, и необычнее, красивее, волшебнее. Горький писал:
«Сказки открывали... просвет в другую жизнь, где существовала и, мечтая о лучшей жизни, действовала какая-то свободная бесстрашная сила».
Помню, много лет тому назад увидел я расписную прялку. Сочетание золота и красного цвета делало эту вещь нарядной, праздничной. Наверху, справа и слева художник изобразил окна с такими цветами, каких не сыщешь ни в одном цветнике, хотя они и напоминали то ли розы, то ли маки. Между окнами на красных кудрявых ветках сидели голова к голове две чудо-птицы. Еще более необычных птиц, вроде пышнохвостых павлинов, но наряднее настоящих, художник расположил по бокам, между тремя большими золотыми птицами в фантастическом саду. А подо всем этим, вот уже подлинно сказочным цветником с гамаюнами и сиринами — вестниками счастья, во всю ширину прялочной доски красовалась пара золотых коней, запряженных в крытый возок, и на козлах — лихой ямщик, туго натянувший вожжи. Не простого седока везет добрый молодец, не в обычную поездку снарядился он, по всему видно — это свадебный выезд: как торжественно и гордо выступают кони, как празднично изукрашено все вокруг! Надпись не оставляет сомнения в том, что нарисовано:
«Везет ямщик девицу в повоске на златогривых лошадях».
Нужды нет, что золотые не гривы, а сами кони, и что написано «повоске», а не «повозке», как, соблюдая правила, следовало бы писать, — видимо, художник и рисовал по традиции, и писал по традиции, и не все связывал воедино. Вот так же и сказка сказывается: как от бабок и прабабок завещано, как испокон веков передавалось. И разве не сказочны и золотые кони, и райские птицы, и фантастические деревья, и завитки красных листьев? Недаром на других прялках художник приводил заповедную надпись, также сохраненную по наследству от дедов-прадедов:
«Эта прялочка изрядна, а хозяюшка обрядна».
По строю старинной русской сказки, изображались на прялках то торжественный свадебный выезд, то известная тоже только по сказке страшная картина нападения грозного льва на всадника, то сцена на поседках, где девушки заняты прядением.
Какую бы тему ни брал народный художник, расписывавший прялки, он оставался верен освященном веками манере украшения, характеру росписи, нарядности и народности орнамента, праздничному колориту.
Я ходил тогда по залу музея, раздумывал обо всем этом и жалел, что так глухо и неопределенно указан адрес неведомых художников: Северная Двина.
Легко сказать: Северная Двина! Это река немалая. Протянулась она на семьсот с лишним километров от прославленного и древнего города Великого Устюга, где слились, сдвинулись воедино реки Юг и Сухона, образовав новую могучую реку Двину, — и до Архангельска, где после бега по северным русским землям, освоенным некогда новгородцами-ушкуйниками, река отдает свои щедрые воды Белому студеному морю. В каком ее течении — верхнем, среднем, нижнем, — в какой излучине, возле какого плеса или быстрины, на каком угорье расположено то село, где живет — а может, и жил да умер — художник, порадовавший нас золотыми конями и вещими птицами? Кто он есть или кто был? Что любил, чему радовался? Как родились, откуда взялись поэтические образы, украсившие прялки?
Ни на один из этих вопросов несколько лет назад никто не смог бы дать ответ. Сообщат только: «Северная Двина» — и за то спасибо. Хотя различие манер в северодвинской росписи бросалось в глаза, и В. М. Василенко отмечал это еще в сороковых годах [''В. М. Василенко, Русская народная резьба и роспись, М., Гос. архитектурное изд-во, 1947, стр. 40—41].
Научный сотрудник Государственного Исторического музея в Москве Софья Константиновна Просвиркина, всю жизнь отдавшая розыскам и описанию произведений русских резчиков по дереву, сделала в 1956 году наблюдение, как будто бы и простое, но для истории русского народного искусства важное и интересное. Среди экспонатов музея находилась расписная детская зыбка — колыбель. На ней легко прочитать надпись: «Сия колыбель Пермогорской волости деревни Запустенской казенного крестьянина Николая Матвеева сына Смиренникова окрашена 1876 года».
Просвиркина не без остроумия решила: вряд ли такую тяжелую деревянную вещь повезут далеко от места ее изготовления. Очевидно, и художник, автор росписи, жил в Пермогорье.
Но в то время это была всего лишь догадка, справедливость ее оказалось возможным подтвердить только после поездки в эти места летом 1959 года научного сотрудника Загорского музея-заповедника Ольги Владимировны Кругловой. Да, в Пермогорье — этом кусте из многих сел, так же как и в другом, соседнем кусте — Мокрой Едоме — жили и работали художники, авторы росписи в черно-красной гамме по желтому фону.
Моросил противный мелкий дождик. В райкомовском «козлике» вместе с работниками Красноборского района летом 1960 года мы колесим по грязи дорог. Маршруты наши совпадают, но задачи разные: райкомовцев интересует, как идет закладка силоса, а я, радуясь тому, что попал в Пермогорье, прежде всего разыскиваю произведения народного искусства и сведения о мастерах. Прялки теперь, конечно, не используют, нередко они уже расколоты на лучину и спалены в самоваре. Но ведь мог же кто-нибудь забросить их на чердак? Я, по крайней мере, надеюсь на это.
Неприглядна в ненастную погоду деревня Погорелово — одна из тех, что входит в общее понятие Пермогорья: унылый дождь загнал всех по домам. Входим в избу Клавдии Дмитриевны Жигаловой. Местный учитель в сенях сообщает:
— Зовут деревню Погореловой — это после пожара, а до того именовалась Жигаловой. Чуть ли не все жители эту же фамилию носят.
Клавдия Дмитриевна на наш вопрос о местной росписи прялок вместо ответа достает с полатей прялку с узорами, похожими на те, что известны по старинной зыбке из Исторического музея. А потом с тех же полатей снимает берестяное лукошко. Я глазам своим не верю: весь борт лукошка, или, как это здесь называют, «набирухи», украшен изображениями красно-желтой с девичьим лицом птицы счастья Сирин, задорных петухов и узором из кудрявой вязи. Одна часть борта отдана лесной сцене, какой я не видел ни в одном музее: дан силуэт леса, а у деревьев люди — один рубит, другой сдирает луб, третий подсекает, чтобы полакомиться хмельным березовым соком. Интересная находка!
— Откуда у вас это, Клавдия Дмитриевна?
Жигаловой не очень понятен интерес к такой обычной в здешних местах домашней вещи. Она улыбается и пожимает плечами.
— Это еще от матери осталось, — говорит она. — Подарила мне в приданое, дай бог памяти, в каком же году?
Высчитывает что-то в уме и сообщает:
— В девятьсот пятом.
Потом показала красивую прялку.
Я подумал: может, это тоже работа народного художника Дмитрия Федоровича Витязева, о котором сообщали участники загорской экспедиции. Они привезли подобную, но с другим рисунком и собрали сведения о семье Витязевых. Яков Дмитриевич унаследовал искусство от отца. Родился он в 1878 году, а умер совсем недавно — в 1950-м. Жене его, Пелагее Андриановне, ведомо то же мастерство. Она умело расписывала обиходные предметы — туеса, набирухи, прялки. Владели росписью и сестры Якова — Марфа и Анна. Но никто из этой семьи не подписывал своей работы — не водилось так делать, — и сейчас только по смелой манере узорного рисунка можно угадать «витязевский стиль».
Расспрашиваю, нет ли у кого из соседей таких же расписных предметов. Жигалова называет несколько фамилий колхозников, где, поди-ко, сохранились донца от прялок. Набирухи — она знает точно — ни у кого нет.
— А бывало, что и санки валялись, все краской изукрашенные, и туеса с узорами, да приезжала из Москвы одна учёна — все в музей увезла.
Речь явно шла о Кругловой.
И вдруг Жигалова разговорилась:
— А может, вам интересно, я расскажу: ходил перед революцией по деревням Василий Юркин, нездешний, расписывал опечье, балконы, подзоры.
Василий Юркин... Вот еще одна неведомая доселе фамилия народного художника, украшавшего жизнь северодвинских крестьян. Участники загорской экспедиции отыскали роспись дверей, сделанную И. Юркиным. Кто он, отец ли, брат ли Василия — разве сейчас узнаешь?
В расположенной неподалеку деревне Максимовской (Сорокиной) в одной избе пьем «черемуху» — хмельной напиток из вываренной черемухи на дрожжах и сахаре — и закусываем рыбниками — пирогами с соленой рыбой. Анна Николаевна Сорокина (опять фамилия по деревне) обтирает передником прялку, снятую с горницы.
— Ей сто годов, поди! — объясняет она. — Это у моей свекрови свекровь, так прясница ейная.
Снова удача. Местные пермогорские мастера, видимо, считали себя свободными в выборе сюжетов для росписи, но больше всего любили изображать счастливую птицу Сирин, черные силуэты коней — богатство здешнего трудного северного хозяйства. Нравилось им показывать и чаепития — самое большое удовольствие в длинные и вьюжные зимние вечера. Но на лопасти прялки, отысканной Анной Николаевной Сорокиной,— чаепитие особенное. Обычно за столом сидит парочка: девица в кофте с пышными рукавами наливает чай из самовара, а парень держит чашку. Вверху без всякой симметрии расположено приоткрытое на одну створку окно, а внизу обязательно кошка — символ домашнего спокойствия и уюта. А вот тут за столом уместились трое. Видно, мастер, расписывавший донце, получил определенный заказ: «изобрази не какое-нибудь, а наше семейство, и меня с мужем и папаню». Бородатый «папаня» восседает в центре, на почетном месте.
А возможно и другое объяснение. Ведь обычно прялка являлась подарком жениха невесте, и роспись часто изображала либо «катанье» (жених везет невесту), либо первую сцену в мужнином доме: жена-хозяйка за столом.
Сорокина словоохотлива:
— Это что! — машет она рукой, откладывая прялку, которая мне приглянулась. — Произошел у нас такой случай с прялкой. Вышла девка замуж через два двора от меня. Живут ладно. Принесла мужу дочку. Соседи смеются: «У тебя баба лаптем ступила». Это присказка такая. Мужу, конечно, желательно сына. Он заказал прялку со значением. Мастер нарисовал мальчика в красненькой рубашечке, а сапожки черные. Смекаешь, к чему? «Пряди, мол, милая, да посматривай». Когда сын родится, здесь говорят: «Сапожком жена ступила». И хочешь верь, хочешь нет — эта баба-то в другой раз сына мужу и принесла...
Неподалеку от Пермогорья разбросаны по низине деревеньки, объединенные одним именем: Мокрая Едома. Там, в Черепанове, и сейчас живет восьмидесятилетний мастер Дмитрий Андреевич Хрипунов, последний из трех братьев, перенявших искусство отца и деда.
Про младшего брата из этой семьи — Василия — О. В. Круглова писала: «Работы братьев кажутся очень сдержанными, приглушенными по цвету по сравнению с росписями Василия Андреевича — младшего брата. Его прялка с надписью: «Работал Василий А. Хрипунов» — производит совершенно иное впечатление. Яркие, насыщенные цвета росписи прямо-таки горят на белом фоне. Это наводит на мысль, что он учился не только у своего отца Андрея Игнатьевича Хрипунова, но и усвоил манеру одного из ведущих мастеров промысла — Егора Максимовича Ярыгин (1870—1950), имя которого мы слышали первым почти в каждом доме» [ О. Круглова, Северо-двинские находки. — «Декоративное искусство», № 3, стр. 34.].
Это верно. О нем не только в Мокрой Едоме, но и на дальних берегах Северной Двины говорят с особым уважением. Е. Ярыгин свято выполнял традиционные приемы пермогорской росписи: главным сюжетом верхней части прялочного донца у него обычно являлась птица Сирин, а внизу — катанье на санях или просто лошадь, хотя можно встретить и прядение на поседках и другие сюжеты. Свободное пространство между отдельными элементами жанровой сценки заполняется витками пермогорского узора, а верх плоскости и ободок круга с птицей украшен красными и зелеными зубцами-треугольниками. Но все это написано не по точной разметке, а решительной рукой мастера, который не задумывается ни секунды: если где-то останется свободное место, он тут же сделает дополнительный виток, пучок травы, цветок, кружок, а то и петуха — все, что потребует красота.
В соседней деревне Селезнев Починок и сейчас живет внучка одного из художников Ярыгиных — Егора Максимовича.
Легко и свободно, хотя и несколько дробно, расписывал прялки житель деревни Помазкино Александр Лукич Мишарин (ум. 1932), много работали и его брат Василий (ум. 1919) и семья Хвостовых.
В деревне Поднегла, принадлежавшей к другому гнезду деревень, носящему название Дракованова Кулига, полюбовался я прялкой, расписанной совсем необычно: через всю лопасть тянулся вверх росток, а плавным, закругленным движением по обе стороны раскинулись гордо приподнявшиеся ветви с фантастическими листьями. В промежутке между ними художник наставил точки, подобные зернистому жемчугу.
Я вспомнил эту прялку, когда по заботливо проложенным доскам перебрался через болото. На старинном долбленом челне переехал реку Уфтюгу и оказался в деревне Черная Горка, в доме колхозника Дмитрия Матвеевича Новинского. Вспомнил, потому что его роспись очень напоминала помещенную на прялке Поднеглы.
В ту пору Новинскому исполнилось семьдесят четыре года, но он с гордостью сообщил, что в прошлом году на его счету сто тридцать трудодней, а прежде мог назвать цифру и покрупнее — три сотни с лишним.
Колхозная работа Дмитрия Матвеевича — это изготовление и раскраска берестяных туесов для меда, грибного соления и клюквы. У Новинских это ремесло родовое. Отец Дмитрия Матвеевича — Матвей Васильевич — тоже делал и красил бураки. Он возил их в Устюг на «сборбище» в первое воскресенье великого поста. Дмитрий Матвеевич приучился к мастерству с детства и в пятнадцать лет уже занимался росписью.
О своей работе Новинский отзывается скромно:
— Делаю «свальные» для артели. Когда думаешь о том, как бы поболе свалить,— много-то не красишь на каждом туесе. А при случае можно и побогаче расписать.
Я видел его роспись неспешную, да и мне на заказ он выполнил очень красивые туеса. Мастер красил, как он сам говорил, «по красной земле, по белой земле и по желтой земле», то есть на разном фоне. Обычно «сажал цветы»: из красного вазона вытягивался белый росток; по обе стороны два желтых листика и два зеленых завитка, а по ним еще острые бутоны. На вершине — пышный русский тюльпан, как будто сошедший со старинной узорной басмы на иконе северного письма.