Самым ценным предметом в нехитром внутреннем убранстве юрты были онгоны – войлочные идолы, изображавшие духов и умерших предков. Перед началом праздничной трапезы хозяин обмакивал средний палец в чашу с напитком и брызгал на них несколько капель. Если монгол пил, сидя на коне, он брызгал и на гриву лошади.
(В древности «брызганье» совершалось примерно так, как оно совершается и в наши времена. Равным образом жив и другой степной обычай: распределение за столом кусков разделанной бараньей туши в соответствии с возрастом и общественным положением человека (195, 103).)
Уважение к предкам проявлялось и в привязанности к трем камням очага. Их называли «очаг отца» и повсюду возили с собой в качестве святыни (131, 18).
Состоятельный мужчина мог позволить себе иметь несколько жен. «Жен же каждый имеет столько, сколько может содержать: иной сто, иной пятьдесят, иной десять, иной больше, иной меньше, и они могут сочетаться браком со всеми вообще родственницами, за исключением матери, дочери и сестры от той же матери. На сестрах же только по отцу, а также на женах отца после его смерти они могут жениться. А на жене брата другой брат, младший, после смерти первого, или иной младший из родства даже обязан жениться» (6, 33).
Одна из жен считалась старшей. Ей принадлежало право решающего голоса во всех домашних делах. Однако дети от всех жен, включая и наложниц, имели равные права (6, 42).
Женская измена была у степняков делом крайне редким. Во многом это объяснялось патриархальным характером отношений и удаленностью одного аила (кочевья) от другого. Кроме того, за прелюбодеяние степной закон грозил самыми суровыми карами: «...отрезание уха, носа, губ и рвание ноздрей за прелюбодеяние холостого или женатого с девицей» (69, 72).
Впрочем, Плано Карпини замечает, что целомудренность женщин не мешает им выражаться вполне свободно. «Некоторые из них в шутку произносят достаточно позорных и бесстыдных слов» (6, 40). Вероятно, склонность к «мужским» шуткам возникла из совместных с мужчинами пьяных застолий. «У татар не запрещено мужчинам и женщинам на пирах сидеть смешанно и тем более друг друга уговаривать и угощать вином» (22, 81).
Вообще мускулистые степные «хатуни» вовсе не походили на изнеженных; затворниц мусульманских гаремов. Им не приходилось скрывать свои лица под чадрой (73, 289). Они сопровождали мужей в походы, играли важную роль в семейной и общественной жизни. Мать Чингисхана Оэлун-экэ при необходимости сама водила полки на битву, а его дочь Алахай-бэги управляла целым народом (66, 85; 22, 101). Дочь знаменитого темника Ногая Тугул лично участвовала в сражениях (73, 160). Рассказывая о Золотой Орде, арабский путешественник Ибн Баттута замечает: «В этом краю я видел чудеса по части великого почета, в каком у них женщины» (73, 288).
Зима заставляла степняков гнать свои стада на юг, а лето разворачивало их на север. Поворот «на лето» происходил в январе, а «на зиму» – в августе. Свои дороги были у весны и у осени. Главной заботой неизменно оставалась зеленая трава. Причем для каждого вида животных (лошадей, овец, коров, верблюдов) нужны были свои пастбища, свой травяной покров (174, 141).
Считалось, что степь – общее достояние «всех, кто живет за войлочными стенами». Поэтому летние пастбища («летники») принадлежали тому, кто первым их занял. «Зимники» обычно имели укрытия для скота и разного рода постройки. Поэтому они становились собственностью того, кто их благоустроил. Зимой монгольские лошади не нуждались в больших запасах сена, так как умели разрывать копытами снег и находить под ним траву.
Замкнутый в тесном мирке своей кибитки, кочевник мог месяцами не видеть никого, кроме членов своей семьи и пасущихся вокруг животных. Понятно, что его угнетало одиночество. Он искренне радовался всякому новому человеку. При встрече знакомые степняки заключали друг друга в объятия. (Рукопожатие получило распространение среди монголов лишь в эпоху великих завоеваний.) Потом они долго сидели у очага за неторопливой беседой. Разговор обычно касался домашних дел и хозяйства. «Их обычаи просты, а мысли сосредоточены на тех делах, о которых речь идет в данном случае. Поэтому-то в их словах не бывает ошибок» (174, 141).
Однообразная степная жизнь требовала развлечений. Первым было, конечно, пьянство. Поводом для пирушки могли стать различные события семейной (свадьба, рождение ребенка) или хозяйственной жизни (стрижка овец, изготовление первого кумыса, клеймение лошадей, осенний забой скота и т. п.).
В Орде пили все и помногу. Чингисхан сетовал, что его люди «пропивают полностью коня, стадо и все, что у них есть» (65, 262). При попойках степняки быстро доходили до скотского состояния. «Пьянство у них считается почетным, и, когда кто много выпьет, там же извергает обратно, но из-за этого не оставляет выпить вторично» (6, 41). Суждение Плано Карпини совпадает с рассказом его современника, китайского посла Чжао Хуна. «Всякий раз, когда татары видят, что чужеземный гость, напившись, шумит, нарушает этикет, либо его рвет или он уснул, они бывают очень довольны и говорят: «Раз гость напился, то, значит, он с нами душа в душу!» (22, 83). Полтора века спустя те же нравы царили и при дворе Тамерлана – духовного наследника Чингисхана. «Для них праздник не в праздник и веселье не в веселье, если они не напьются пьяны», – замечает один посетивший Самарканд европеец (14, 162).
(Здесь невольно вспоминаются обычаи московского двора времен Ивана III. Там тоже считалось необходимым напоить чужеземного посла до умопомрачения, а заодно и выпытать у него нужные сведения. Впрочем, и сам Иван, по свидетельству Гер-берштейна, был так невоздержан в питии, что порой засыпал за столом.)
К проступкам и даже преступлениям, совершенным в пьяном виде, монголы относились более снисходительно.
Ассортимент веселящих напитков в юрте кочевника ограничивался «тарасуном» – водкой из коровьего молока. «Вина, пива и меду у них нет, если этого им не пришлют и не подарят другие народы» (6,42).
Итальянский купец Иосафат Барбаро рассказывает, как однажды он пригласил в свой дом в Тане (Азове) знатного татарина из орды хана Кичик-Мехмеда (1435–1465): «Я привел его к себе в дом и всячески оказал ему честь, особенно вином, которое ему очень понравилось...» Два дня спустя Барбаро вместе с этим татарином отправился в степь. «Мы выехали из города в три часа дня; он был мертвецки пьян, потому что пил до того, что кровь хлынула у него из носа. Когда я говорил ему, чтобы он так не напивался, он делал какие-то обезьяньи жесты, приговаривая: "Дай же мне напиться, где я еще смогу это добыть!"» (3, 145).
Только у ханов всевозможное питье имелось в изобилии. При входе в ханский дворец в Каракоруме Рубрук видел серебряное дерево, у подножия которого был устроен своего рода фонтан, где первая струя давала вино, вторая – очищенное кобылье молоко, третье – напиток из меда, а четвертая – рисовое пиво. Все это добро отнюдь не пропадало даром. Особым пристрастием к вину славился великий хан Угедей (1229–1241). На его застольях все перепивались до такой степени, что воры свободно пробирались во дворец и похищали ценные вещи из казны (66, 59)-
Зная об этой слабости своих наследников, Чингисхан особым постановлением запретил им пить больше трех кубков в день. Угедей не нарушил волю отца. Он просто распорядился изготовить для себя новый, более вместительный кубок (65, 263).
Государственный подход к этому вопросу проявил внук Чингисхана великий хан Хубилай. В 1292 году он издал указ, согласно которому на подвластных ему территориях (Монголия и Северный Китай) винокурение объявлялось монополией государства (123, 97).
Трудно даже представить себе, сколько же при этих нравах должны были выпивать заздравных чаш русские князья, приезжавшие в Орду в роли просителей. И не от того ли многие из них умирали в Орде или на обратном пути домой? Впрочем, Ибн Баттута недаром называет русских «плутовским народом» (73, 303). Они быстро заметили пристрастие татар к хмельным напиткам. Кажется, уже Иван Калита начал потихоньку спаивать Орду своим неиссякаемым лесным «медом». Однако при этом русские и сами незаметно втянулись в процесс. К концу «татарского периода» они, по свидетельству Иосифа Волоцкого, пили столь же неумеренно, как и степняки (58, 318)...
Помимо пьянства степняки занимали свой досуг охотой, скачками, состязаниями борцов и игрой на двухструнном инструменте типа балалайки. Когда все это приедалось, садились играть в домино (128, 294). Монголам знакомы были и шахматы. Большим любителем этой игры был Тамерлан (14, 165).
Время от времени кочевники устраивали военно-спортивные состязания, собиравшие большое количество зрителей. Одно из таких состязаний изобразил в своих записках Иосафат Барбаро (середина XV века):
«В этих местах состязания происходят следующим образом. К деревянной балке, положенной горизонтально на два деревянных столба (это устройство похоже на виселицу), привешивают на тонкой бечевке серебряную чашу. Состязающиеся на приз стрелки имеют стрелы с железной частью в виде полумесяца с острыми краями. Всадники скачут с луками на своих конях под эту виселицу и, едва только минуют ее, – причем лошадь продолжает нестись в том же направлении, – оборачиваются назад и стреляют в бечевку; тот, кто, срезав ее, сбросит чашу, выигрывает приз» (3, 155).
Всеобщим праздником было наступление Нового года. Обычно его приурочивали к осеннему равноденствию (22 сентября). Однако в самой Монголии с 1267 года этот праздник в соответствии с китайской традицией перенесли на февраль (131, 49). В первый день Нового года монголы ходили в гости к родственникам и друзьям, дарили и принимали подарки, устраивали долгие семейные застолья.
Конец жизни рядового кочевника был столь же неприметен, как и ее начало. Почувствовав серьезное недомогание, он ложился в постель. Сигналом того, что в юрте есть больной и посещения нежелательны, служил воткнутый в землю высокий шест или копье, обмотанное черным войлоком. Запрет на посещение больных объяснялся тем, что они опасались, как бы со входящими не явился «злой дух или ветер» (6, 101). Если где-то поблизости жил шаман, родственники больного обращались к нему за помощью. Он устраивал камлание и «отмывал» болезнь в воде в деревянной чаше (66, 24).
Когда болезнь оказывалась смертельной, приходилось подумать о похоронах. Больших хлопот здесь не предвиделось. В отличие от половцев и некоторых других кочевых народов, монголы не сыпали над могилой воина высокого кургана и не ставили надмогильных «каменных баб». Тело оставляли в степи на съедение бродячим псам и хищным птицам. И чем быстрее они делали свое дело, тем быстрее душа умершего, освободившись от плоти, взлетала на небо.
Впрочем, для знатных монголов обстановка перехода в иной мир была существенно иной. Их хоронили в больших ямах вместе с оружием, конями, утварью и рабами. Иногда тело помещали в особый деревянный сруб, поставленный на вершине холма (131, 32). Места родовых захоронений знати считались запретными для посещений. О них даже не следовало знать. «Погребение того, кто умирает, остается неизвестным», – замечает Рубрук (6, 101).
Кодекс Чингисхана
Одно из главных развлечений современных мужчин – разговоры о политике – было абсолютно чуждо монголам. Они беспрекословно подчинялись распоряжениям своего хана. Его считали почти мистической личностью и даже избегали называть по имени, предпочитая использовать титул (131, 120).
«Император же этих татар имеет изумительную власть над всеми», – отмечает Плано Карпини (6, 49). Великий хан считался верховным собственником всего и вся. Он указывал родам и племенам места их кочевий. Он мог требовать уплаты любых налогов и брать у своих подданных любую часть их имущества. Из «имущества» не исключались и женщины. «Если он просит девицу-дочь или сестру, они дают ему без всякого противоречия; мало того, каждый год или по прошествии нескольких лет он собирает девиц из всех пределов татар и, если хочет удержать каких-нибудь себе, удерживает, а других дает своим людям, как ему кажется удобным» (6, 49). Кочевники безропотно выполняли свои обязанности перед государством, воплощением которого были великий хан и его наместники. Они отдавали своим господам одну голову скота из ста, выполняли повинности по перевозке людей и грузов «по казенной надобности», служили загонщиками во время ханской охоты. В случае большого похода каждый улус выставлял воинов в соответствии с названной пропорцией. Например, при походе монголов на Иран в 1251 году великий хан распорядился прислать по два воина от каждых десяти (202, 226). Существовали и натуральные оброки (например, кумыс) в пользу правителей (264, 40).
Высшим авторитетом для монголов был основатель их государства Чингисхан. Его золотую статую они возили с собой в походы (283, 256). Из поколения в поколение передавался свод неписаных законов – Яса Чингисхана. Хранителем Ясы «потрясатель Вселенной» назначил своего третьего сына – сурового и непреклонного Чагатая.
Законы Ясы касались самых различных сторон жизни. Вот некоторые из них.
«Прелюбодей предается смерти без всякого различия, будет ли он женат или нет.
Кто повинен в содомии, также наказывается смертью...
Кто мочится в воду или на пепел, также предается смерти...
Кто дает пищу или одежду полоненному без позволения полонивших, тот предается смерти.
Кто найдет бежавшего раба или убежавшего пленника и не возвратит его тому, у кого он был в руках, подвергается смерти...
Если кто-нибудь в битве, нападая или отступая, обронит свой лук, вьюк или что-нибудь из багажа, находящийся сзади него должен сойти с коня и возвратить владельцу упавшее; если он не сойдет с коня и не возвратит упавшего, то предается смерти...
Он (Чингисхан. – Н. Б.) запретил своему народу есть из рук другого, пока представляющий сначала не вкусит сам от предлагаемого, хотя бы он был князь (эмир), а получающий – пленник; он запретил им есть что бы то ни было в присутствии другого, не пригласив его принять участие в еде; он запретил насыщаться одному более товарищей и шагать через огонь трапезной и через блюдо, на котором едят...
Он запретил мыть их платье в продолжение ношения, пока совсем не износится.
Он запретил им опускать руку в воду и велел употреблять что-нибудь из посуды для черпания воды...
Тот, у кого найдется украденная лошадь, обязан возвратить ее хозяину с прибавкою девяти таких же лошадей; если он не в состоянии уплатить этого штрафа, то вместо лошадей брать у него детей, а когда не было детей, то зарезать его самого, как барана...
Чингисханова яса предписывает... освобождать от всякого налога и уважать храмы, посвященные Богу, а равно и служителей его» (208, 43).
Заветы Чингисхана на протяжении многих веков лежали в основе степного правосудия. Всевозможные бытовые конфликты и даже преступления кочевники выносили на рассмотрение мировых судей-биев. Их не избирали и не назначали. Бием мог стать всякий уважаемый человек, к которому спорящие обратились с просьбой рассудить по совести их дело. В своих решениях бий руководствовался древними нормами обычного права – адата. Эти нормы с течением времени смягчались. Однако в древности они были весьма жесткими.
Вот как описывает степной суд Иосафат Барбаро:
«Когда кто-то затевает с другим ссору, причем оба обмениваются бранными словами (однако не совсем так, как это бывает у нас, а без особенной оскорбительности), то оба, – а если их больше, то все, – поднимаются и идут на дорогу, куда им покажется лучше, и говорят первому встречному, если он человек с положением: «Господин, рассуди нас, потому что мы поссорились». Он же, сразу остановившись, выслушивает, что ему говорят, а затем решает, как ему покажется, без всякого записывания, и о том, что он решил, никто уже не рассуждает. В таких случаях собирается толпа людей, и он, высказав свое решение, говорит: «Вы будете свидетелями!» Подобные суды постоянно происходят по всему лагерю...» (3, 146).
Адат допускал кровную месть по принципу «око за око». Однако если дело дошло до суда, то за такие преступления, как убийство, грабеж, крупное воровство, насилие и прелюбодеяние, полагалась смертная казнь (69, 24). Для вынесения смертного приговора требовалось свидетельство нескольких очевидцев либо признание самого подозреваемого. Получить признание от человека, на которого падали серьезные подозрения, можно было с помощью пытки. Одна из них состояла, например, в том, что обвиняемого били раскаленными головнями.
Впрочем, тяжкие преступления совершались редко, так как монголы в своем кругу были людьми весьма уравновешенными. «Словопрения между ними бывают редко или никогда, драки же никогда, войн, ссор, ран, человекоубийства между ними не бывает никогда. Там не обретается также разбойников и воров важных предметов; отсюда их ставки и повозки, где они хранят свое сокровище, не замыкаются засовами или замками» (6, 40).
«Сокровища» рядового монгола были, конечно, весьма относительны. Денег в виде золотых или серебряных монет он практически не знал. Путешественники отмечали, что монголы не хотели отдавать им свои продукты за деньги и требовали взамен главным образом ткани (6, 105). Кажется, во времена Чингисхана и его сыновей деньги не вызывали большого интереса даже в столице империи. При раскопках Каракорума археологи нашли всего пару привозных монет. Своего чекана здесь не производилось (129, 187). Дань с покоренных народов взималась в виде слитков серебра, которые, судя по всему, хранились в ханской казне и не имели рыночного хождения (174, 143).
При огромном количестве скота случались все же случаи похищения овец или баранов. Пойманный на этом злоумышленник получал сто ударов палкой по спине (6, 100). Со временем угон скота («баранта») становится самым распространенным преступлением в среде кочевников Великой степи (69, 71). Таким способом мстили за обиду, спасались от голода или просто проявляли молодецкую удаль. Между угонщиками и сторожами стада порой происходили настоящие сражения.
Мелкий скот (овцы, козы) пасся под надзором неподалеку от юрты. Лошадей и коров монголы клеймили знаками собственности и отпускали их в степь пастись без пастуха. Отбившихся животных нашедшие всегда возвращали владельцу. Равным образом и потерянные вещи приносили к особым доверенным лицам, у которых эти вещи мог получить прежний владелец.
Китайские послы, посещавшие монголов в 1230-е годы, с восхищением отзывались об их честности: «Обычаи татар поистине таковы, что они не подымут на дороге утерянных чужих вещей. Однако неизбежно случаются грабежи. Но только совершают их люди из погибших государств» (174, 144).
Первобытная честность степняков восхищала и владимирского епископа Серапиона (умер в 1275 году), который в одной из своих проповедей восклицал: «Погании бо, закона Божия не ведущее, не убивают единоверних своих, ни ограбляють, ни обадят (обвиняют. – Н. Б.), ни поклеплют, ни украдут, не запряться (желают. – Н. Б.) чужаго; всяк поганый брата своего не продасть; но кого в них постигнет беда, то искупять его и на промысл дадуть ему; а найденая в торгу проявляют!» (29, 454).
Многоверие
До второй половины XIII века в Великой степи господствовала шаманская «черная вера». Ее основу составляли одушевление сил природы и представление о второй жизни человека после смерти. После избрания великим ханом Угедей распорядился почтить память отца не только трехдневной раздачей бесплатной пищи, но и свирепым жертвоприношением. «Выбрали сорок красивых девушек из родов и семей находившихся при нем эмиров и в дорогих одеждах, украшенных золотом и драгоценными камнями, вместе с отборными конями принесли в жертву его духу» (66, 19).
При этом монголы, как и другие кочевники, проявляли заметный интерес к христианству, главными представителями которого были здесь еретики-несториане.
Шаманов и несториан в Золотой Орде потеснил ислам. Ревностным мусульманином был брат и наследник Батыя хан Берке (1255–1266). Со времен хана Узбека (1313–1342) ислам стал государственной религией Золотой Орды.
Ислам шел в степи с юга, из Средней Азии, Ирана и Турции. А в восточных провинциях распавшейся Монгольской империи быстро распространялся буддизм.
При всем том у монголов существовало множество суеверий, корни которых уходили в глубокую древность. Они не любили возвращаться по той же дороге, по которой приехали (66, 163). Они считали преступлением, если кто-нибудь задевал веревку, заменявшую порог юрты. Они панически боялись грозы и свято верили всякого рода гадателям и прорицателям. С их помощью они тщательно выискивали «счастливый день» для любого начинания. Основой для важного решения было гадание на бараньей лопатке. Ее на время помещали в огонь, а затем по узору трещин пытались угадать веление судьбы.
В основе многих суеверий и запретов лежал первобытный страх перед силами природы. Монголы чтили огонь и верили в его очистительную силу. Всех, приходящих к хану, они заставляли пройти между двух костров. Категорически запрещалось плевать и мочиться на огонь, бросать в костер мусор, а также перешагивать через огонь и заливать его водой. Нельзя было касаться огня острым предметом и даже рубить дрова рядом с костром. Все эти действия могли обидеть или ранить духа огня. Напротив, считалось полезным ублажить этого духа, подливая масло в огонь.
Почтение к воде проявлялось в запрете «поганить» воду купанием или стиркой белья. Воспрещалось также есть снег (105, 91).
Считалось, что свист привлекает злых духов, а хлопки в ладоши, напротив, отгоняют их (131, 108).
Монголы обожали получать и делать подарки. При этом они внимательно следили за тем, чтобы ценность тех и других была равнозначной. Правителям соседних стран монгольские ханы часто посылали символические подарки, смысл которых (обычно угрожающий) следовало угадать.
Одним из предрассудков (а может быть, и достоинств) монголов было глубокое отвращение ко всякого рода торговле. Китайский дипломат отмечает, что все влиятельные люди в степи охотно берут подарки, но при этом «никто не понимает в торговле. Все, начиная с татарского правителя и ниже, только передают серебро мусульманам и заставляют их самих отправляться для торговли с тем, чтобы они уплатили проценты сверх взятой ими суммы татарскому правителю или другому лицу из знати. Мусульмане либо передают полученное ими серебро в рост другим лицам, либо сами торгуют в различных районах, либо же ложно заявляют, что они якобы ограблены, и заставляют население уездов и округов возместить данную сумму» (174, 144).
(Алчность и произвол мусульманских купцов, откупавших у татар сбор дани в русских землях, были главной причиной восстаний против «бесермен» во многих городах Северо-Восточной Руси в 1262 году. Впрочем, среди откупщиков летописи отмечают и иудеев (42, 41).)
Презрительное отношение монголов к торговле (как, впрочем, и ко всем остальным занятиям кроме войны и кочевого скотоводства) отчасти объяснялось тем удивительным высокомерием, с которым «дети степей» смотрели на все остальные, как правило, более культурные народы. «Они весьма горды по сравнению с другими людьми и всех презирают, мало того, считают их, так сказать, ни за что, будь ли то знатные или незнатные» (6, 40).
Гордость степняков удивительным образом сочеталась с привычкой выпрашивать у чужеземцев любые мелочи обихода. «Они очень надоедливо и бесстыдно просят то, что видят, и если человек дает им, то теряет, так как они неблагодарны. Они считают себя владыками мира, и им кажется, что никто не должен им ни в чем отказывать; если он не даст и после того станет нуждаться в их услуге, они плохо прислуживают ему» (6, 102).
Это высокомерие во многом объяснялось эйфорией победителей. Однако в нем угадывается и подсознательный «комплекс неполноценности», который испытывают варвары по отношению к более высоким цивилизациям. Компенсацией за эту неполноценность и было нарочитое высокомерие.
Отношение монгольских ханов к покоренным народам (как, впрочем, и к своим соплеменникам) ярко проявлялось в придворных церемониалах.
Генералиссимус степей
До середины XIII столетия главой всей Монгольской империи был великий хан, резиденция которого находилась в Монголии. В свободное от охоты и кочевья время великий хан жил в своем дворце в столице государства – городе Каракоруме.
Это было, так сказать, «родовое гнездо» далеко разлетевшихся по миру хищных монгольских орд.
Наполнив грузную утробу
И сбросив тяжесть портупей,
Смотрел здесь волком на Европу
Генералиссимус степей. (135, 388)
Каракорум не имел крепостных стен, так как монголы считали всякие защитные сооружения признаком трусости. Более того. Этот странный город почти не имел и домов. Большинство горожан жили в кибитках и войлочных юртах. И даже те, кто имел дом, ставили во дворе привычное степное жилище.
Столица империи должна была иметь внушительный вид. Зная, что монгольская знать избегает городской жизни, великий хан Угедей поступил примерно так же, как и Петр Великий при строительстве Петербурга. «Последовал указ, чтобы каждый из его братьев, сыновей и прочих царевичей, состоящих при нем, построил в окрестностях дворца по прекрасному дому. Все повиновались приказу. Когда те здания были окончены и стали прилегать одно к другому, то их оказалось целое множество» (66, 40).
То немногое, что осталось в Каракоруме от ханского дворца (как, впрочем, и от самого древнего города), было тщательно изучено археологами. Они установили, что в целом стиль дворца Угедея был тесно связан с китайской традицией. Крыша была покрыта красной поливной черепицей, а пол выложен зеленой.
Красный цвет отмечал все, что так или иначе было связано с императором. Красной печатью скрепляли свои ярлыки и ханы Золотой Орды (99, 17).
В отделке дворца постоянно встречались изображения драконов – они берегли здание от пожара. Изображения драконов украшали также ханский трон и детали конской упряжи (22, 76). Ворота дворца были обиты позолоченной медью, а ручки имели форму львиной морды. В воротах по сторонам прохода стояли раскрашенные глиняные скульптуры мистических богатырей.
Неподалеку от дворца лежали на земле огромные каменные черепахи. Они служили основанием для каменных досок с текстами законов или какими-то магическими надписями. На Востоке черепаху за ее медлительность считали символом счастья. Не лишенный чувства юмора Угедей сделал ее и хранительницей законов...
Для защиты от воров и злоумышленников дворец был обнесен высокой глинобитной стеной (155, 142).
Когда хан садился на свой трон из слоновой кости, все находившиеся вокруг должны были падать на колени. Этот обряд имел китайские корни и был установлен при дворе в 1230 году (283, 245). Излагая перед ханом свое дело и получая ответ, проситель должен был стоять на коленях. Исключение иногда делалось для послов тех государей, которые не были данниками монголов.
В пределах Монгольской империи правители областей и селений, через которые проезжал ханский посол (живое воплощение хана), также должны были приветствовать его, стоя на коленях (22, 78).
Другим унизительным для иностранцев ритуалом были обязательные поклоны перед золотой статуей Чингисхана. Ее возили в особой кибитке вслед за кочующей ордой (283, 246). Полагают, что именно отказ кланяться этому «идолу» стал причиной казни князя Михаила Черниговского в ставке Батыя в сентябре 1246 года. Культ Чингисхана как своего рода «богочеловека» проявился и в чрезвычайно бережном отношении к его личным вещам и даже юрте. Сто лет спустя после его кончины, в 1331 году, хранившуюся в Каракоруме обветшавшую юрту «Покорителя Вселенной» тщательно отреставрировали (123, 98).
На Востоке страх всегда был главным атрибутом верховной власти. Простейшим способом добиться беспрекословного повиновения подданных были свирепые казни. Даже вечно пьяный добряк Угедей время от времени вспоминал об этом. Случалось, он приказывал разрезать преступнику грудную клетку и вырвать сердце и печень (об, 59). (Именно так был казнен в Орде в 1318 году тверской князь Михаил Ярославич.) Русских князей, попавших в плен к татарам после битвы на Калке, раздавили тяжелыми досками, на которых сидели пировавшие победители. Михаила Черниговского насмерть забили ногами, а потом уже мертвому отрезали голову.
Иногда ханы проявляли свирепость и по отношению к «своим». Поссорившись со своим двоюродным братом Гуюком, Батый велел схватить одного из его эмиров и заживо сварить в котле (73, 244). Доставалось и мусульманам, провинившимся перед завоевателями. Отличавшийся особой свирепостью внук Чингисхана Хулагу приказал удушить одного арабского правителя, набив ему рот кусками мяса, вырезанными из его тела. Другого схваченного врага он велел завязать в баранью шкуру и оставить умирать под палящим солнцем (121, 476).
Другим важнейшим атрибутом власти был подобострастный церемониал. Марко Поло так описывает обычаи двора внука Чингисхана Хубилая: «Когда великому хану пить, инструменты играют, а их тут множество; а возьмет великий хан чарку в руки, все князья и все, кто там, становятся на колени и низко кланяются. После того великий хан пьет, и всякий раз, когда великий хан пьет, повторяется то же самое» (6, 256). Аналогичную картину иностранные послы наблюдали и в ставке Батыя (6, 117).
Для развлечения хана при дворе содержалось множество музыкантов, певцов, акробатов и шутов. Не забыты были, разумеется, и девушки. Помимо нескольких законных жен, знатные ордынцы держали наложниц. Рассказывают, что пример в этом отношении подал сам Чингисхан, имевший несколько сотен наложниц. Этот рослый бородач однажды признался своим приближенным, что больше всего на свете ему нравится обладать женами побежденного врага, «превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку... а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!» (65, 265).
Наместник Чингисхана Мухали, отправляясь в поход, всегда брал с собой 18 красавиц, которые должны были развлекать его пением и игрой на музыкальных инструментах (22, 82).
Платой за удовольствия, которые приносит власть, служила постоянная забота о сохранении этой власти. Правитель никогда не должен был выходить из своей роли. Ему полагалось внушать почтение даже своим внешним видом. Сохранился словесный портрет хана Золотой Орды Берке, младшего брата Батыя. Его автор – арабский историк той эпохи Эльмуфаддаль.
«В это время (около 1266 года) царю Берке было от роду 56 лет. Описание его: жидкая борода; большое лицо желтого цвета; волосы зачесаны на оба уха; в одном ухе золотое кольцо с ценным осьмиугольным камнем; на нем (Берке) шелковый кафтан; на голове его колпак, и золотой пояс с дорогими камнями на зеленой болгарской коже; на обеих ногах башмаки из красной шагреневой кожи. Он не был опоясан мечом, но на кушаке его черные рога витые, усыпанные золотом» (73, 193).
Иосафат Барбаро рассказывает о приеме у хана Золотой Орды Кичик-Мехмеда (1435–1465): «Мы направились к ставке царевича, которого нашли под шатром и в окружении бесчисленных людей. Те, которые стремились получить аудиенцию, стояли на коленях, каждый в отдалении от другого; свое оружие они складывали вдалеке от царевича, на расстоянии брошенного камня. Каждому, к кому царевич обращался со словами, спрашивая, чего он хочет, он неизменно делал знак рукой, чтобы тот поднялся. Тогда проситель вставал с колен и продвигался вперед, однако на расстояние не менее восьми шагов от царевича, и снова падал на колени и просил о том, чего хотел. Так продолжалось все время, пока длился прием» (3, 145).
(Понятно, что при таких обычаях русские князья не любили ездить в Орду. Но как понять тогда частые замечания летописца о том, что тот или иной князь в Орде «был принят с честью»? Может быть, ему просто сократили дистанцию, которую следовало проползти на коленях?)
Тех, кто верно служил хану, он награждал одеждой и обувью. Среди историков существует мнение, что знаменитая шапка Мономаха – это не что иное, как золотая тюбетейка, которой хан Узбек наградил за преданность Ивана Калиту...
Наследником престола у монголов обычно выступал младший брат правящего хана. Однако решающее слово принадлежало съехавшейся в столицу по случаю кончины правителя родовой знати. По мере размножения чингизидов вопрос о наследнике становился все более запутанным и зависимым от реального соотношения сил претендентов.
Круговращение
Величие и слава монголов исчезли как дым от степного костра. Монгольская династия продержалась в Китае около ста лет, в Иране – примерно столько же. Московская Русь платила дань татарам до 1470-х годов. Однако от самых унизительных проявлений ига – регулярных поездок великих князей на поклон к хану Золотой Орды – страна освободилась еще при внуке Дмитрия Донского великом князе Василии Темном (1425–1462). Он лишь однажды, да и то по собственной инициативе, ездил в Орду. Князь надеялся, что хан Улу-Мухаммед поможет ему в борьбе против мятежных галицких князей. Эти надежды не оправдались. Хан вскоре сам потерял престол. А борьба за московский трон продолжалась уже силами самих русских князей.
Степные орды истощали силы во взаимной вражде. Столица империи Каракорум была сожжена и разграблена во время войны между внуками Чингисхана в 12бО-е годы. (Позднее то, что от нее осталось, неоднократно опустошали китайские войска.) Крымское ханство в начале XVI века окончательно разгромило Большую Орду, историческим преемником которой стало Астраханское ханство. Однако само Крымское ханство с 1475 года находилось в вассальной зависимости от Османской империи.
В первой четверти XVI века татары становятся для Москвы довольно отдаленной угрозой. И хотя страшный набег крымского хана Мухаммед-Гирея летом 1521 года заставил столицу вспомнить ужасы времен Батыя, жившие в Москве татары уже воспринимались русскими не как господа, а как «свои поганые».
Интересные, хотя и весьма краткие наблюдения над внешним видом и обычаями тогдашних татар приводит австрийский посол Сигизмунд Герберштейн:
«Это люди среднего роста, с широким мясистым лицом, с косящими впалыми глазами; волосы они отпускают только на бороде, а остальное бреют. Только более именитые носят за ушами косы, и притом очень черные; телом они сильны, духом смелы, падки на любострастие, причем извращенное, с удовольствием едят мясо лошадей и других животных, не разбирая рода их смерти, за исключением свиней, от которых воздерживаются по закону. Относительно голода и недостатка сна они до такой степени выносливы, что иногда выдерживают это лишение целых четыре дня, предаваясь тем не менее необходимым трудам. И наоборот, добыв что-нибудь съедобное, они пресыщаются сверх меры и этим обжорством как бы вознаграждают себя за прежнюю голодовку, так что не оставляют ничего. Обремененные, таким образом, пищей и усталые, они спят по три-четыре дня подряд. В то время как они спят таким глубоким сном, литовцы и русские, в земли которых они (татары) совершают внезапные набеги, угоняя оттуда добычу, пускаются за ними в погоню и, откинув всякий страх, повсюду поражают их, забывших об осторожности и как бы мертвых от еды и сна, без каpayлов и в беспорядке. Если во время разъездов их мучит голод и жажда, они обычно подрезают жилы у тех лошадей, на которых едут, и выпив крови, утоляют голод; кроме того, они думают, что это полезно и для животных. Так как почти все они кочуют, не имея определенных жилищ, то обычно движутся по звездам, главным образом Северному полюсу (Полярной звезде. – Н. Б.), который на своем языке называют "железный кол"» (5, 167).
Далее Герберштейн рассказывает о неразборчивости татар в пище, об их ловкости в управлении лошадью, о меткой стрельбе из лука и ненависти к оседлой жизни. «Это люди весьма хищные и, конечно, очень бедные», – завершает он (5, 169).
Казанское, а затем и Астраханское ханства были разгромлены Иваном Грозным. При его наследнике царе Федоре пришел черед и Сибирского ханства. Кочевую Ногайскую Орду в 1630-е годы растоптали и загнали в Крым пришедшие из Китая калмыки. Наследники половцев казахи добровольно перешли в русское подданство...
Вращавшаяся вокруг невидимого «железного кола» жизнь степняка не оставляла места для культурного прогресса. «Кочевнику недостает привычки к упорному труду, которая вырабатывается целыми поколеньями и без которой невозможно усвоение умственной культуры», – заметил известный востоковед В. В. Бартольд (89, 117).
Россия росла и крепла, а ее прежние повелители отступали все дальше и дальше в свои степи...
Шагреневая кожа
И русские путешественники прошлого века, и современные наблюдатели степной жизни невольно задаются одним и тем же вопросом: какая сила сделала далеких предков этих добродушных животноводов хозяевами целого мира? И какая сила разрушила их колоссальные империи, словно карточные домики?
Не оспаривая точки зрения Мефодия Патарского, заметим, что на сей счет существуют и иные мнения. Профессора, чья работа состоит именно в Том, чтобы все объяснять, объясняют это тем, что век варварских государств вообще скоротечен. В самой их основе лежит нечто хрупкое, как стекло. Это нечто – личностный характер всех государственных структур и отношений. Смерть сильной личности часто влечет за собой крах важного элемента, а то и всей системы. Вот что говорил об этом исследователь древних цивилизаций А. Тойнби:
«Главная слабость варварского этического кодекса состоит в том, что он носит личный, а не общественный или институциональный характер. Преданность вождю, которая опирается на ряд индивидуальных нравственных императивов, не может считаться равноценной заменой цивилизованной социальной системы. Варвары абсолютно не способны создать устойчивые длительные социальные и политические институты. Попытки такого рода творчества с их стороны всегда сопровождаются распрями и вспышками зверств. Внезапное падение с высот всесилия в трясину разброда – обычная судьба варварской власти» (257, 553).
«Обычная судьба варварской власти» постигла и крупнейшую в истории империю Чингисхана. Дикий Юг, чьи овцы в XIII столетии едва не съели заодно с травой и всю европейскую цивилизацию, вскоре стал съеживаться как шагреневая кожа. Его ослепительно вспыхнувшая «пассионарная энергия» многое разрушила, но ничего не создала.
Интеллектуальное, а значит, и техническое превосходство земледельческих народов, собравшихся в крепкие государства, быстро подавляет номадов и оттесняет их на задворки ойкумены. Им оставляют те земли, которые в данный момент никому не нужны. Но стоит обнаружить в этих землях нечто интересное для государства или для предпринимателей, как номадам тотчас предлагают убраться куда-нибудь еще дальше, в пески или пустыни.
Сейчас их осталось уже совсем немного, этих упрямых «детей степей», готовых променять покой оседлости на коловращение Полярной звезды. Степная цивилизация исчезает на наших глазах. Но Россия, несомненно, принадлежит к узкому кругу ее законных наследников.
Помимо сокрытых в бурятских сундуках старинных браслетов из серебра с кораллами, чей цвет так похож на цвет заходящего степного солнца, нам причитается в этом наследстве и еще одна мелочь. Способность услышать в скрипе бродячей телеги заоблачный лебединый крик...
Глава XII
Дикий Юг. Здесь
Варвары, захватившие цивилизацию,
фактически приговорены к нравственному надлому.
Тойнби
Историки и публицисты много писали о последствиях монгольского завоевания для Руси. Большинство склонялось к тому, что «минусы» здесь многократно перевешивают «плюсы». В рядах этого большинства состоит и автор данных строк.
И все же Дикий Юг являлся русским людям не только в образе косматого «сыроядца» с окровавленной саблей в руке. Его мирными послами были степные невесты русских князей и татарские купцы, пригонявшие на Русь огромные табуны лошадей, верно служившие московскому государю касимовские «цари» и принимавшие православие беженцы из Орды.
С миром приходя на Русь, степняки приносили с собой свои законы и взгляды на жизнь, обычаи и привычки, слова и жесты. Все это вливалось в кипящий котел российской жизни и придавало ей особый, «полынный» привкус.
Сваты
Это старинное слово сейчас, наверное, уже не всем понятно. Поэтому для начала процитируем Словарь Даля: «Родители молодых и их родственники друг друга взаимно зовут сватами».
Неизвестный автор «Слова о полку Игореве», рассказав о гибели русского войска в битве с половцами, с горечью замечает: «Ту кроваваго вина не доста, ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую» (28, 376). «Соль» скрытого в этой фразе намека состоит в том, что сын князя Игоря Владимир к этому времени уже был помолвлен с дочерью половецкого хана Кончака.
После побега Игоря из половецкого плена и возвращения на Русь этот матримониальный союз был окончательно оформлен. Свадьба состоялась в 1187 году, когда сын Игоря был отпущен из половецкого плена.
Вся эта военно-брачная история выглядит довольно странно и вызывает целый ряд неразрешимых вопросов. Если Игорь собирался породниться с Кончаком, то зачем он пошел воевать с ним? Если он все же пошел воевать со своим сватом (отцом будущей снохи), то почему тот после этого не разорвал наметившегося брачного союза?
Вопросов в этом деле еще немало. Ясно же только одно. Реальные отношения русских с кочевниками и до прихода татар, и во времена Золотой Орды не укладываются в дидактическую схему «борьбы с внешним врагом» или «борьбы за независимость». В жизни все было гораздо сложнее. В политическом театре есть своя сцена и свои кулисы. И там, за кулисами, герои и злодеи мирно разговаривают друг с другом...
Впрочем, и политического театра в современном смысле в ту пору, пожалуй, еще не было. Скорее, это была своего рода арена. И было первобытное, непреодолимое желание всякого мускулистого индивида подраться на этой арене, свалить с ног противника и под восхищенные крики зрителей всадить в него нож по самую рукоять.
Однако прямые единоборства случались редко. Едва ли не единственным представителем этого жанра был брат Ярослава Мудрого черниговский князь Мстислав, «иже зареза Редедю пред полкы касожскими». Обычно драки бывали коллективными. И чем больше бойцов собирал под свои знамена каждый из князей, тем выше были его шансы на успех.
В поисках союзников среди обитателей степей русские князья издавна пользовались приемом брачной дипломатии. Простейшим и наиболее верным способом наладить добрые отношения с кем-то из «сильных людей» степи был династический брак. Он сулил жениху не только относительную безопасность от набегов, но и возможность в очередной драке с сородичами получить помощь от «поганых» сватов.
Конечно, на этом пути были свои тернии. Именитые степняки требовали большой «калым» за невесту, а могли и вообще отказать сватам, указав на недостаточную знатность жениха по сравнению с невестой. Степные невесты плохо приживались в княжеских теремах и редко приносили потомство. Они мало соответствовали русскому идеалу жены и хозяйки дома. И даже обязательное крещение невесты по православному обряду не могло исправить положения.
Наконец, степной брак был делом очень хлопотным. Сватовство, свадьба, а затем и послебрачные ритуалы неизбежно сопровождались длительными и утомительными поездками в степь.
И все же некоторые считали, что «овчинка» стоит «выделки». На половчанке, дочери хана Аепы, принявшей в крещении имя Анны, был женат первым браком Юрий Долгорукий. Устроителем этого брака был отец Юрия – знаменитый полководец и герой борьбы с половцами Владимир Мономах. А плодом супружеской жизни Юрия и Анны стал сын Андрей, вошедший в историю под именем Андрея Боголюбского.
Одновременно с Владимиром Мономахом женил своего сына на половчанке и другой неутомимый воитель – черниговский князь Олег Святославич (37, 259). На дочери половецкого хана был женат и великий князь Киевский Святополк Изяславич (162, 236).
Отец Александра Невского владимирский князь Ярослав Всеволодович в первом браке был женат на дочери половецкого хана Юрия Кончаковича. Судя по всему, брак этот был недолгим. О детях от этого брака источники не сообщают.
С приходом татар степные родичи поднялись в цене. Первым из русских князей «татарского периода» женился в Орде ростовский князь Глеб Василькович. Это произошло в 1257 году. Источники не сообщают каких-либо подробностей о его жене кроме того, что в крещении ее нарекли Феодорой. Известно также, что супруги прожили вместе около пятнадцати лет и, кажется, имели одного сына – Михаила (280, 156). Этот Михаил, князь Белозерский, как и его отец князь Глеб, часто ездил в Орду и был там, что называется, «своим человеком».
У Михаила Глебовича Белозерского было два сына – Федор и Роман. Первый из них, продолжая семейную традицию, в 1302 году женился в Орде на дочери какого-то знатного татарина с непроизносимым именем «Велъбласмыш Михайлович» (36, 528). Судя по отчеству, отец невесты был сыном христианина. Известно, что во второй половине XIII века христианство как ортодоксально-византийского, так и несторианского толка было довольно широко распространено в Орде. Понятно, что русские князья искали себе невест прежде всего среди христианизированной части ордынской знати.
Парадоксально, но именно ростовские князья, сыновья и внуки казненного татарами в 1238 году князя Василька Константиновича, отличались тесными родственными связями с Ордой. В 1302 году, одновременно с Федором Белозерским, в Орде вторым браком женился на дочери некоего Кутлукортки князь Константин Борисович Ростовский (36, 528). О детях от этого брака ничего не известно.
Другом и союзником ростовских князей был ярославский князь Федор Черный. В 1280-е годы он женился вторым браком на знатной татарке, принявшей в крещении имя Анны. Одни историки считают, что она была дочерью хана Менгу-Темира, другие называют ее отцом женатого на христианке темника Ногая, управлявшего тогда западными областями Золотой Орды (280, 83). В браке с Анной Федор имел двух сыновей – Давида и Константина. От них пошел весь позднейший род ярославских князей.
| Таковы некоторые сведения о женитьбах русских князей на степных невестах. Источники хранят гробовое молчание относительно случаев замужества русских княжон в Орде. Однако возможность таких браков не исключается. Даже византийские импера- торы не гнушались в ту пору выдавать своих дочерей за правителей «варваров». Трудно, впрочем, представить себе в этой ситуации визит «сватов» к родителям невесты. Ведь после такого визита бедные родители могли недосчитаться половины своего княжества...
Примечательно, что русские князья, отправляясь в Орду, никогда не брали с собой своих жен. Уникальное сообщение о семейном визите в Орду относится к известному своими тесными связями с татарами великому князю Андрею Александровичу Городецкому. В 1295 году «князь Андреи иде в Орду и с княгинею» (38, 249). Известно, что Андрей был женат на ростовской княжне Василисе Дмитриевне. Никакой родни в Орде она не имела. Странность этой ситуации объясняет лишь предположение некоторых историков о том, что Андрей был женат дважды (162, 121). Возможно, его вторая жена происходила из Орды.
Судя по летописям, интерес русских князей к степным бракам сходит на нет уже во времена Ивана Калиты.
«Свои поганые»
Распад Золотой Орды, начавшийся после кончины хана Джанибека в 1357 году и принявший необратимый характер во второй четверти XV века, позволил русским князьям вернуться к политике, принятой еще в домонгольские времена. Суть ее состояла в использовании одних кочевников (по выражению летописца – «своих поганых») против других. Многочисленные потомки Чингисхана, которых летописцы вежливо именуют «царевичами», вели непрерывную борьбу за власть. Проигравшие в степных усобицах всегда могли рассчитывать на теплый прием в русских землях. Василий Темный приютил у себя татарского «царевича» Касыма и дал ему во владение земли в нижнем течении Оки, между Рязанью и Муромом. Так возникло знаменитое «Касимовское ханство» – осколок степного мира в государственном теле России.
Касимовские татары на московской службе сохраняли свою веру и имели самоуправление. Их единственной обязанностью было участие в военных действиях под знаменами великого князя Московского. И эту обязанность они выполняли беспрекословно. От их дикого вида и пронзительных воплей холодели спины у ливонских рыцарей и литовских магнатов. Да и со своими оставшимися в степях сородичами касимовские татары воевали не хуже прирожденных москвичей.
Повинуясь только самому великому князю, эти татары стали чем-то вроде его личной гвардии. Иван III всячески заботился о них, щедро награждал за службу и даже едва ли не каждый год лично навещал «своих поганых» в их приокских владениях (3, 226).
В московский правящий класс постепенно вливалась и опальная знать Казанского ханства. Стараясь всегда иметь наготове «запасного» претендента на казанский престол, московские князья держали у себя целую колонию «политических эмигрантов» из Казани. В зависимости от обстоятельств их то морили в далеких ссылках, то спешно прощали и ласкали при дворе.
Ярким примером такого рода превращений может служить судьба царевича Куйдакула, брата казанского хана Мухаммед-Эмина. Взятый в плен москвичами, он был сослан в Ростов, где жил под надзором местного владыки. В декабре 1505 года Куйдакул принял крещение с именем Петра и дал присягу на верность московскому великому князю Василию III. После этого он был освобожден из-под стражи. Желая прочнее привязать знатного степняка к Москве, Василий женил его на своей сестре Евдокии и выделил молодым особый удел. Конечная цель всей этой комбинации состояла в том, чтобы посадить «царевича Петра» на казанский трон вместо восставшего против московского влияния хана Мухаммед-Эмина.
Этим планам не суждено было осуществиться. Однако великий князь проникся к Петру таким доверием, что во время своих отлучек оставлял на него Москву. Полагают даже, что в случае своей кончины не имевший тогда детей Василий предполагал завещать престол не кому-то из родных братьев, а именно царевичу Петру (139, 99).
В XIV–XV веках татары оседали на Руси не только в связи с династическими браками или политическими интригами. Были и такие, которые просто искали лучшей жизни. Они поступали на службу к русским князьям в качестве советников, толмачей, посыльных, тайных осведомителей и еще бог весть кого. В житийном рассказе о гибели в Орде князя Михаила Тверского (1318 год) сообщается, что у князя было много служивших ему татар.
В Житии Пафнутия Боровского рассказывается о том, как князь Василий Серпуховской, рассердившись на преподобного, послал к нему свирепого порученца – «агарянина новокрещена, еще злонравна не отложиша варварьскии обычаи» (146, 123).
В Ростове в конце XIII столетия прославился своим благочестием некий Петр – переселенец из Орды, племянник хана Берке. Его истории было посвящено особое литературное произведение – «Повесть о Петре, царевиче Ордынском». Точные даты его жизни неизвестны. Однако не подлежит сомнению главное: знатный татарин прижился в Ростове, принял православие и даже основал монастырь. Местный князь радовался такому гостю и оказывал ему всяческие знаки внимания.
В исследовании тюрколога Н. А. Баскакова перечислено 300 русских дворянских фамилий, имеющих восточное происхождение (90, 27). Обычно их родоначальниками были выехавшие на московскую службу знатные татары. По подсчетам В. О. Ключевского в конце XVII столетия 17 процентов русских дворянских фамилий были «происхождения татарского и вообще восточного» (160, 193).
На Руси вчерашних ордынцев не принуждали принимать православие. Однако те хорошо понимали, что по-настоящему войти в состав московского правящего класса можно только через крещение. Для истинных степняков, язычников и шаманистов этот шаг не представлял особого труда. Веротерпимые по природе, они привыкли с уважением относиться ко всем богам. И под покровом новой веры могли хранить свои традиции, обряды и даже прежнее положение на ханской службе. Так, например, во второй половине ХШ века «великий владимирский баскак» Амырхан принял крещение с именем Захария. Но и после этого он остался баскаком, то есть представителем Орды в русских землях. Баскаком в городе Боровске был и его младший сын Мартын (90, 25).
Сложнее происходил процесс «обрусения» у мусульман. Их религия была однозначной и нетерпимой. Но и они переходили в лоно Русской православной церкви. Одна из таких историй случилась в 1393 году в правление деда Ивана III великого князя Василия Дмитриевича.
«Toe же осени приехаша на Москву 3 татарина ко князю великому в ряд рядишася и биша ему челом, хотящее ему служити, иже беша почестни и знакомити двора царева, и въсхотеша креститися... Киприан митрополит приим я (их. – Н. Б.), нача учити... и облечеся сам во вся своя священныя ризы и со всем своим клиросом бело образующим... и позвониша во вся колоколы, и собрася мало не весь град, и снидоша на реку Москву, ту сущу князю великому... и ту на реце Москве сам митрополит крести я (их. – Н. Б.). Беша же им по древнему по татарски имена Вахты хозя, Хидырь хозя, Мамат хозя, и наречени быша Онания, Озарья, Мисаил, и бысть радость велика въ граде Москве... и ти татарина новокрещени хожаху вкупе, аки соузом любве связаема...» (74, 443).
Все трое были видными людьми при дворе хана Тохтамыша. Имя первого в переводе означает Счастливый, второго – Могучий, третьего – Милостивый. Общее именование «хозя» (искаженное персидское «ходжа». – Н. Б.) означает «господин» (90, 214). О причинах переезда этих «господ» на московскую службу можно только догадываться. Заметим, что в эти годы Тохтамыш терпел одно за другим тяжкие поражения от могущественного среднеазиатского завоевателя Тимура.
Майдан истории
Многие века соседства с кочевниками степей... Около двух веков пребывания Руси в составе владений потомков Чингисхана... Все это должно было так или иначе отразиться на государственном устройстве, общественной жизни, культуре и менталитете наших предков. Должно... Но отразилось ли? И если да, то как?
Здесь для историка начинается «зона повышенной опасности» – область гадательного и спекулятивного. Работа в этой зоне опасна и для нервной системы, и для престижа ученого. Ведь хрупкие научные гипотезы и осторожные мнения нарасхват у политических демагогов, создателей всякого рода «официальных точек зрения» и просто любителей, как выражался академик Рыбаков, «зазвонистых теорий».
Политический привкус «восточного вопроса» обусловлен тем, что Запад издавна стремился представить Россию как агрессивное варварское государство, унаследовавшее от монголов ненависть к европейской цивилизации. «Влияние монголов на Россию» стало излюбленной темой не столько для серьезных ученых, сколько для более или менее начитанных в историографии западных публицистов. Вывод, как правило, один: «поскреби русского – и найдешь татарина».
Естественно, что в этой ситуации русские ученые считали своим патриотическим долгом всячески открещиваться от «азиатчины» и отыскивать черты сходства между Россией и Европой. В итоге вопрос о влиянии татар на Россию стал таким же «скользким», как и вопрос о роли норманнов в создании Древнерусского государства.
И все же течение рассказа неотвратимо влечет нас к этому опасному сюжету...
Если мы хотим хоть как-то разобраться в полном сундуке разнообразных мнений по «татарскому вопросу», нам следует начать с того, что выделить три уровня обобщения. На первом, наиболее общем уровне, мы поместим вопросы, касающиеся воздействия Дикого Юга на русскую государственность и менталитет русского народа.
Наш путь степной...
Первым высказался на эту тему, пожалуй, Карамзин. Он полагал, что именно татары предоставили московским князьям возможность возвыситься над своими сородичами. «Москва обязана своим величием ханам», – утверждал историк (149, 153).
Суждение Карамзина в основе своей справедливо. Однако оно требует целого ряда дополнений. Разумеется, татары поддерживали Ивана Калиту и его сыновей исходя из своего собственного интереса. Он состоял главным образом в наведении элементарного порядка в охватившем Северо-Восточную Русь хаосе «безнарядья» и княжеских усобиц. Хана интересовала своевременная уплата дани, а также возможность использовать объединенные силы русских князей для борьбы с Великим княжеством Литовским. Это последнее уже во времена великого князя Гедимина (1316–1341) начинает энергично теснить татар в Среднем Поднепровье.
Когда татары поняли, что «возвышение Москвы» зашло слишком далеко и стало грозить их собственной власти, было уже поздно. Начавшиеся в Золотой Орде после кончины хана Джанибека в 1357 году бесконечные усобицы развязали руки Дмитрию Донскому. Куликовская битва стала знаменательным событием, предвещавшим конец ордынского ига и возникновение Московского государства. Однако путь к этим рубежам оказался долгим и занял целое столетие. Успехи Москвы, как это обычно бывает, обеспокоили и сплотили ее внешних и внутренних врагов. В борьбе с ними московским князьям пришлось превратить страну в своего рода «военный лагерь» и взять на себя роль диктаторов (самодержцев).
Внешнее сходство московского самодержавия с деспотической властью татарских ханов дало нашим «западникам» неиссякаемый источник для сарказма (233, 190). Вот как представлял генеральную линию русской истории П. Я. Чаадаев: «Сначала – дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть...» (230, 123).
Занятые поисками внутренних закономерностей развития России русские историки второй половины XIX века не придавали большого значения «татарскому вопросу». Однако они и не сбрасывали его со счетов. С. М. Соловьев подчеркивал пронизывающую всю русскую историю «борьбу Леса и Степи». В. О. Ключевский проницательно заметил, что открытая вооруженная борьба с татарами, которую начал Дмитрий Донской, сделала его «национальным вождем Северо-Восточной Руси» (160, 22). Благодаря этому Москва окончательно закрепила свое лидирующее положение.
Отечественные историки советского периода весьма осторожно высказывались по «татарскому вопросу». Скороговоркой повторяя некоторые мысли Ключевского, они при этом делали акцент на изучении социально-экономических предпосылок централизации. Другой популярной темой была вооруженная борьба за независимость в XIV–XV веках.
В переломные эпохи всегда усиливался интерес к поискам «особого исторического пути России», к определению России как «особого типа социума» (181, 567). Идеи славянофилов (генетически связанные со взглядами Карамзина) были подхвачены и развиты Н. Я. Данилевским в его известном трактате «Россия и Европа». Определяя Россию как особую цивилизацию, одинаково чуждую Европе и Азии, Данилевский лишь вскользь коснулся «татарского вопроса». Он отметил, что тяжелое положение, которое занимали московские князья в качестве посредников между своим народом и свирепым татарским ханом, породило «то полное доверенности и любви чувство, которое русский народ сохраняет к своим государям» (125, 258). Необходимость собирать ордынскую дань позволила московским князьям «ввести более строгие формы народной зависимости по отношению к государству» (125, 258). А это, в конечном счете, способствовало объединению страны и созданию московского самодержавия.
Касаясь самого «татаро-монгольского ига», Данилевский назвал его «очень легкой формой зависимости» по сравнению, например, с положением греков и славян в Османской империи. «Степень культуры, образ жизни оседлых русских славян и татарских кочевников были столь различны, – полагал Данилевский, – что не только смешение между ними, но даже всякая власть последних над первыми не могла глубоко проникать, должна была держаться одной поверхности» (125, 257).
Особой напряженности историко-философские искания достигли в работах мыслителей, ставших свидетелями, а зачастую и жертвами великой «русской смуты» 1917–1921 годов. Вырождение романовской монархии, крах российского либерализма, примитивность космополитического марксизма – все это заставило по-новому посмотреть на далекое прошлое. Так возникло евразийство – учение об особом историческом пути России, обусловленном ее географическим положением и близким знакомством с кочевой Азией.
Евразийцы порвали с традиционным для русских либералов обличением «азиатчины». По их мнению, двухвековое господство татар во многом определило русский национальный характер, придав ему необходимые для государственного строительства черты. «Туранская психика, – писал Н. С. Трубецкой, – сообщает нации культурную устойчивость и силу, утверждает культурно-историческую преемственность и создает условия экономии национальных сил, благоприятствующие всякому строительству» (260, 370).
Московское государство не только возникло благодаря поддержке ханов, но и само стало историческим наследником «великой монгольской монархии» (260, 372).
Что можно сказать относительно этих смелых идей? Конечно, борьба за освобождение от власти татарских ханов, а позднее – необходимость отражать постоянные набеги всякого рода степных хищников «подтягивали» Московское государство. Но, разумеется, у нас нет никаких оснований благодарить их за эту «услугу». Что же касается «наследников» и «наследств», то здесь нам следует быть крайне осторожными в суждениях. Такого рода построения внешне довольно эффектны, однако по существу всегда грешат схематизмом. Российское государство, общество и национальный характер представляют собой единую систему, своеобразие которой обусловлено многими и в первую очередь своими, местными факторами.
Пять ключей к пустому сундуку
Что же касается «туранской психики», усвоенной русскими, то здесь едва ли следует идти дальше признания одного достаточно очевидного факта.
В русском национальном характере есть черты, которые традиционно принято считать присущими жителям Востока.
Опорой этому тезису поставим пять авторитетных суждений. Первое из них принадлежит французскому писателю и путешественнику Теофилю Готье, второе – В. О. Ключевскому, третье – американскому историку-русисту Ричарду Пайпсу, четвертое – Ивану Бунину, а пятое – П. Я. Чаадаеву. Сопоставьте эти суждения – и вы, быть может, получите некоторые выводы.
«Жители Востока порой жестоки в обращении с себе подобными, но всегда ласковы с животными, умеют их приручать, и те охотно идут к ним. На Востоке, в отличие от Европы, нет вечной суеты, гомона и смеха – так что ничто здесь не тревожит их. В людях, впитавших с молоком матери дух фатализма, есть что-то от безмятежного спокойствия животных» (119, 142).
«Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось» (160, 315).
«Подлинной религией русского крестьянства был фатализм. Крестьянин редко относил какое-то событие, особенно несчастье, за счет своих собственных поступков. Он видел везде «Божью волю» – даже в тех случаях, когда вина явно лежала на нем самом... Русские пословицы пронизаны фаталистическими настроениями...» (199, 212).
«В степи, где нет культуры, нет сложного и прочного быта, а есть только бродячая кибитка, время и бытие точно проваливаются куда-то, и памяти, воспоминаний почти нет» (101, 168).
«Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя...
Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно» (230, 125).
«Дух фатализма», располагающий к равнодушию и лени... «Безмятежное спокойствие животных» перед лицом обстоятельств, требующих быстрого и решительного действия... Отсутствие чувства преемственности в созидательной работе поколений, а стало быть, и чувства ответственности за свои дела перед будущими поколениями... Ставка не на здравый смысл, настойчивость и точный расчет, а на милость судьбы, на авось...
Все эти настроения, увы, давно знакомы нам и глубоко запечатлены в делах и судьбах наших. Как попал этот яд в нашу кровь? Из той ли отравленной чаши, которую подали в Орде отцу Александра Невского князю Ярославу? Или из того кубка, который Иван Грозный заставил выпить своего брата Владимира? В конце концов, какая разница. Ведь главное – найти противоядие. Найти в себе силы преодолеть эту древнюю одурь, это животное безразличие ко всему и вся...
Серьезные вопросы
На втором уровне обобщения мы разместим вопросы более частного, но также достаточно важного значения. Сюда можно, например, отнести вопрос о вкладе «своих поганых» (то есть кочевников на русской службе) в военные успехи Российского государства. Для оценки этого вклада достаточно сказать, что они помогали Василию Темному в борьбе с Дмитрием Шемякой, участвовали в большинстве крупных военных предприятий Ивана III.