"Чим, люди добрi, так оце я провинився?
За що глузуете? - сказав наш неборак. -
За що знущаетесь ви надо мною так?
За що, за що?" - сказав, та й попустив патьоки,
Патьоки гiрких слiз, узявшися за боки.
Артемовский-Гулак, "Пан та собака"
- Может, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь? - спросил Чере-
вик, лежа связанный, вместе с кумом, под соломенною яткой.
- И ты туда же, кум! Чтобы мне отдохнули руки и ноги, если что-нибудь
когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери, да и то
еще когда мне было лет десять от роду.
- За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя ви-
нят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за что мне, нес-
частливцу, недобрый поклеп такой: будто у самого себя стянул кобылу?
Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
- Горе нам, сиротам бедным!
Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.
- Что с тобою, Солопий? - сказал вошедший в это время Грицько. - Кто
это связал тебя?
- А! Голопупенко, Голопупенко! - закричал, обрадовавшись, Солопий. -
Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил тебе. Эх, хват! вот бог
убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с твою
голову, и хоть бы раз поморщился.
- Что ж ты, кум, так не уважил такого славного парубка?
- Вот, как видишь, - продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, - нака-
зал бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый чело-
век! Ей-богу, рад бы был сделать все для тебя... Но что прикажешь? В
старухе дьявол сидит!
- Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя! - Тут он
мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязы-
вать. - За то и ты делай, как нужно: свадьбу! - да и попируем так, чтобы
целый год болели ноги от гопака.
- Добре! от добре! - сказал Солопий, хлопнув руками. - Да мне так те-
перь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что ду-
мать: годится или не годится так - сегодня свадьбу, да и концы в воду!
- Смотри ж, Солопий, через час я буду к тебе; а теперь ступай домой:
там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!
- Как! разве кобыла нашлась?
- Нашлась!
Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему Грицьку.
- Что, Грицько, худо мы сделали свое дело? - сказал высокий цыган
спешившему парубку. - Волы ведь мои теперь?
- Твои! твои!
XIII
Не бiйся, мотiнко, не бiйся,
В червонi чобiтки обуйся.
Топчи вороги
Пiд ноги;
Щоб твоi пiдкiвки
Бряжчали!
Щоб твоi вороги
Мовчали!
Свадебная песня
Подперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска, од-
на, сидя в хате. Много грез обвивалось около русой головы. Иногда вдруг
легкая усмешка трогала ее алые губки и какое-то радостное чувство поды-
мало темные ее брови, а иногда снова облако задумчивости опускало их на
карие светлые очи. "Ну что, если не сбудется то, что говорил он? - шеп-
тала она с каким-то выражением сомнения. - Ну что, если меня не выдадут?
если... Нет, нет; этого не будет! Мачеха делает все, что ей ни вздумает-
ся; разве и я не могу делать того, что мне вздумается? Упрямства-то и у
меня достанет. Какой же он хороший! как чудно горят его черные очи! как
любо говорит он: Парасю, голубко! как пристала к нему белая свитка! еще
бы пояс поярче!.. пускай уже, правда, я ему вытку, как перейдем жить в
новую хату. Не подумаю без радости, - продолжала она, вынимая из пазухи
маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на ярмарке,
и глядясь в него с тайным удовольствием, - как я встречусь тогда где-ни-
будь с нею, - я ей ни за что не поклонюсь, хоть она себе тресни. Нет,
мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок взойдет на кам-
не и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед тобою! Да я
и позабыла... дай примерять очипок, хоть мачехин, как-то он мне придет-
ся!" Тут встала она, держа в руках зеркальце, и, наклонясь к нему голо-
вою, трепетно шла по хате, как будто бы опасаясь упасть, видя под собою
вместо полу потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся
недавно попович, и полки, уставленные горшками. "Что я, в самом деле,
будто дитя, - вскричала она, смеясь, - боюсь ступить ногою". И начала
притопывать ногами, все, чем далее, смелее; наконец левая рука ее опус-
тилась и уперлась в бок, и она пошла танцевать, побрякивая подковами,
держа перед собою зеркало и напевая любимую свою песню:
Зелененький барвiночку,
Стелись низенько!
А ти, милий, чорнобривий,
Присунься близенько!
Зелененький барвiночку,
Стелись щи нижче!
А те, милий, чорнобривий,
Присунься ще ближче!
Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею пе-
ред зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь невиданному капризу
девушки, которая, задумавшись, не примечала, казалось, ничего; но когда
же услышал знакомые звуки песни - жилки в нем зашевелились; гордо подбо-
ченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела
свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
- Вот хорошо, батька с дочкой затеяли здесь сами свадьбу! Ступайте же
скорее: жених пришел!
При последнем слове Параска вспыхнула ярче алой ленты, повязывавшей
ее голову, а беспечный отец ее вспомнил, зачем пришел он.
- Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря с радости, что я продал кобылу, по-
бежала, - говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, - побежала заку-
пать себе плахт и дерюг всяких, так нужно до приходу ее все кончить!
Не успела Параска переступить за порог хаты, как почувствовала себя
на руках парубка в белой свитке, который с кучею народа выжидал ее на
улице.
- Боже, благослови! - сказал Черевик, складывая им руки. - Пусть их
живут, как венки вьют!
Тут послышался шум в народе:
- Я скорее тресну, чем допущу до этого! - кричала сожительница Соло-
пия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала толпа народа.
- Не бесись, не бесись, жинка! - говорил хладнокровно Черевик, видя,
что пара дюжих цыган овладела ее руками, - что сделано, то сделано; я
переменять не люблю!
- Нет! нет! этого-то не будет! - кричала Хивря, но никто не слушал
ее; несколько пар обступило новую пару и составили около нее непроницае-
мую танцующую стену.
Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от
одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закручен-
ными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в сог-
ласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала
улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все тан-
цевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глу-
бине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равно-
душием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Бес-
печные! даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один
хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет де-
лать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими го-
ловами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на мо-
лодую чету.
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и те-
ряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье,
что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глу-
хо.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от
нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе
слышит уже он грусть и пустыню и димо внемлет ему. Не так ли резвые дру-
ги бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по све-
ту и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленно-
му! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.