___________________
1 Художественная литература, 1932, № 8, с. 23, 24 (Г. Севрук); 1934, № 7, с. 19, 20 (С. Уралова); Вечерняя Москва, 1932, 23 октября, № 246, с. 3 (В. Катанян); Звезда Севера. – Архангельск, 1934, № 1, с. 72 (Н. Л&;lt;еонтьев&;gt;?).
2 Лит. газета, 1936, 24 мая, № 30, с. 4.
___________________
дивших в мире немеркнущую славу русского национального самобытного искусства»[1].
Не суждено было Ивану Евдокимому слышать эти слова, такую высокую оценку своего труда последних лет. Уже шла война – великая, отечественная, народная. Уверенной рукой мастера дописывал Евдокимов последние страницы книги о Лермонтове, дописывал с убеждением, что знать великие образы своего прошлого необходимо новому поколению советских людей: «Лермонтова люблю и напишу с восхищением, которое к нему ношу в своем сердце»[2].
28 августа 1941 года писатель, имея намерение вступить в народное ополчение, выехал из-под дачной Истры в Москву, но в до1 роге скончался – остановилось давно больное, надорванное изнурительным трудом сердце. Близкие и друзья, остававшиеся в столице, похоронили Ивана Васильевича на Новодевичьем кладбище...
С тех пор минуло более четырех десятилетий и шесть десятилетий прошло с того времени, когда писатель покинул родные края, продолжавшие питать его творчество живительными соками и добрыми традициями исконной древней Руси. Связь времен в его книгах не рвется, а утверждается днем сегодняшним.
Из моего окна видны живописные поля, близкие перелески и дальние леса до самого теряющегося меж ними Куркина, а за полями в туманной дымке – извивающаяся лента реки Вологды, на которой не одну раннюю зорю встретил автор повести «Сиверко». За рекой – Молочное, где столько было пережито писателем, где рождались -замыслы его первых книг, а рядом исхоженные им места – Ильинское, Марфино, Прибытково, Агафоново... Широкая полоса современного шоссе, теснимого лесами, вырывается к озеру Кубенскому, к деревням родового гнезда Ивана Евдокимова. Здесь еще в детстве встретил он не одно зеленое лето с ярким солнцем в синеве бездонного неба, слышал, как и я теперь, осенний клекот журавлей и думал, не заблудились ли они в бездорожном туманном небосводе... Верится, что творчество Ивана Евдокимова, не устававшего радоваться извечному весеннему обновлению жизни, будучи сегодня возвращенным читателю, не оставит его равнодушным.
Виктор ГУРА
___________________
1 Лит. газета, 1941, 3 сентября, № 35, с. 4.
2 ЦГАЛИ, ф. 1246, on. 3, ед. хр. 132, л. 76об.
___________________
СИВЕРКО
1
По городу Волоку текла речка Моша. Берега у ней были извилистые: будто пастушья плеть взвилась – и замерла на земле. От реки и Волок избочился весь. Прикорнул он к Моше горстями желтых и белых домишек, пристанями, перевозами, белянами, сорока богородицами на Верхнем и Нижнем Долу, Ильями-в-Каменье, Трифонами-на-Корешках, Стратилатами-во-Фрязинах.
Зимами его до коньков заносило, засугробливало. Только по одной Царской улице проходил человек и не зачерпывал в валенки. А в осеннюю пору в тумане над мокрым безлюдьем заливался малиновый звон на Владимирской звоннице. Во всякую пору на соборной колокольне качал языком колокол в три тысячи пудов: от Ивана Грозного подарок городу Волоку. Медный дядюшка раздельно, густо выговаривал:
Певчие... соборные... в кабак... в кабак пошли...
А ему поддакивали из улиц, тупиков, переулков, с площадей мелкотные колоколишки: наставлено было в Волоке церковья, как зерен на лопате. Кости боярские, посадские, купеческие услаждались под спудом медною славою – храмоздатели. Не для бедного люда был такой трезвон – испокон века кости бедного люда вывозили за околицу, на кладбище Горбачевское. От звона будто медная обшивка была на небе, а звезды – гвозди. От застав гудки заводские вмешивались в колокольную потасовку, путали, глушили благолепие...
Суматошливо катилась Моша, пароходы колесными гребнями чесали воду, у пароходных пристаней матросы отмывали пот, на плотах частила гармонья, а у бабы красное платье раздувал ветер, как конский хвост.
Стоял Волок на Моше тысячу лет – ровесник Москве – избяной и дряхлый, как старуха, повязанная в стародавние времена клетчатым платком с напуском, вот свалится, рассыплется... а стоял.
II
У Богородицы на Нижнем Делу, у ведвпреведчика Кенсарина Штукатурова баба родила сынишну, восьмого по счету.
Сидел Кенсарин в кабаке с другом задушевным и пьяненьким голоском говорил:
– Принесла Машуха моя парня. Г-герой! А я... я ничего. Прок-о-ормим! Водопроводчиком будет. Восьмерых пустили на свет за милую душу... Баба, брат, у меня печь, а не баба! Ровно пироги печет, лешачиха, с ребячьей начинкой!
– Медаль тебе дадут, – пьяненьким голоском отвечал друг задушевный Кирюшка-слесарь, – как двенадцать будет, так и медаль. И в газетах прочие сообщения. Бери, значит, еще стакан, за новорожденного!
И брали.
– Эй, товарищ половой! – кричал Кенсарин. – Давай другой графин безо всего!
Кирюшка горланил:
Пил бы, да ел бы,
Да спал бы, да гулял бы,
Да не работал бы
Н-никогды!
Ух-ты!
И ногой притопывал. Кенсарин ухмылялся.
– Почтенный, почтенный, потише, – останавливал половой, – запрещено в питейном заведении... И для других беспокойствие. Господин городовой могут войти!
– Фар-р-аон? – бормотал Кенсарин, – селедка? Пой, Кирюшка! В участок, так и в участок! Нам все равно, товарищ мой милой!
– Нам все равно! – махал рукой Кирюшка... – Н-нас не запу-га-е-шь!
– Безо всякого запугивания, – сердился половой. – Факты ежедневно.
– Наплевать нам на городовых! – кричал Кенсарин. – Мы за свои любезные. На трудовые! Качай, Кирюшка!
И качали.
Каждый год вспрыскивали родины то у Кирюшки, то у Кенсарина. А потом, перед запором кабака, Кенсарин плакал и горько шептал Кирюхе на ухо:
– Ребят, как щенят, у меня... и голодные и необутые, Кирюха, ребята... Что же это за наказание нашему брату?
– Да, – плакал Кирюха, – я, брат, сочувствую тебе... а ты мне... У меня пятеро мал мала меньше. А баба, как косточка. Прачка она. Господскую вонь стирает... А я... какой-то слесаришка, семь гривен в день. Маемся мы с тобой, маемся, голубок!
– Маемся!
Поп по сытинскому календарю выбрал имя новорожденному – Акиндин. Марья всплакнула. А семеро братишек стояли около постели матери, глядели на брата _и на разные голоса звали:
– Кенка!
– Кенушка!
– Кена!
– Агу, тю-тю, Кенка!
Поп строго и поучительно сказал роженице:
– Не родись в день празднования мученика Акинди-на. Из-за него не передвигать святцы. Мы следить должны, чтобы равномерно распределять имена по святцам, без обиды каждому угоднику. Вам бы все Иванов плодить?
Поводил вола Кенсарин, очухался – и за работу.
Переходил он из дома в дом, из квартиры в квартиру, паяя прохудалые водопроводные трубы, починяя раковины, бачки по уборным, лазил в колодцы на улицах, копался и рылся в грязи, пах ржавчиной, замазкой и водяной гнилью. Лет тридцать ладил Кенсарин железные водопроводные жилы, чтобы не мутнела ключевая вода и не осаживалась песком в человеческом брюхе.
А время бежало без передышки. Год-другой – и у штукатуровского домишка – с голым барабанчиком на кривых ножках дыбал Кенка и гукал отцу. Издали видел Кенка рыжий отцовский пиджак и кожаные опорки на босу ногу. Кенсарин вытирал ржавые руки о пиджак, подхватывал Кенку под мышки, вскидывал выше головы и весело запевал:
– Акинди-ик, Акинди-ин Кенсари-инович!
У Кенки захолынывало сердце, глаза круглились маленькими монетками, а на голове пушился белый пушок.
Отмахав Кенку, отец ставил его наземь и вел за руку в дом.
– Катись, катись, колесо!
Кенка взглядывал на отца и бормотал что-то непонятно?..
И, будто понимая, отец отвечал:
– Да, брат, кавалеристом, говорю, будешь: ноги ровно для седла сделаны! Ша-га-ай, ша-га-ай, малец! На ступеньку – раз, на другую – два. Вот как Кен-ка-то!
Кенка взвизгивал на отцовский голос, заглядывал отцу в лицо и широко заносил на ступеньку кривую ножку.
III
У Леонтия Ростовского, что в Дюдиковой пустыни, стоял особняк времен Александра Благословенного. Вывески на нем не было, а все знали хозяина: Каменков-Чефранов – председатель земской управы.
Тут, вдогонку Кенке, родился сороковой Каменков-Чефранов – Игорь. Под сороковым номером, голубыми, чернилами, в древней родословной его так и записали. А в кружочке поместили неподалеку мать – урожденную княжну Зубову-Бабушкину.
IV
Удил Кенка пескарей. Горя рыбу носил на веревочке.
Срывался пескарь, Кенка сквозь зубы чиркал слюной и кричал:
– Не-чи-и-стая сил-ла!
– Ушел? – тянул Горя.
– Отойди! Захлесну! Чего под рукой стоишь? Какая это ловля?
Горя отбегал и не сводил глаз с нырявшего поплавка. К ногам Гори летел пескарь за пескарем. Горя жадно хватал прыгавшую рыбку и рывком снимал с крючка.
Вдоль и поперек они исшастали Мошу. Солнце жгло с утра, как тысячи печек, нагоняло пот, шелушило носы... Поудят-поудят и побегут по желтому горячему песку – яйцо можно испечь – купаться к Соборной горе. Ноги у Кенки обросли коростой, черные, будто корень у старого дерева, в ссадинах, синяках, на штанах разноцветные заплаты. Горя в коротких панталончиках и в желтых сандалиях.
Кенка ловко умел плавать посаженкам, Горя – на спине. Колесили под Соборной горой; на сваи – от старого моста остаток на середине – вылезали посидеть. Ныряли – кто нырнет дальше. А то – кто больше просидит под водой. Потом изображали колесный пароход и в два голоса кричали: ту-ту-ту; потом брызгались.
Вылезут – и ну кататься на песке, кувыркались через голову, смотрели между ног друг на друга – и хохотали. Так целый день на реке.
Вечером делили поровну рыбу.
Горя тихонько шел домой, оглядывался, а Кенка – хвост трубой, удочки на плече – мчался конем, только песок летел из-под ног.
Дома Горю переодевали, все удивлялись на рыбу, мама приходила в спальню поцеловать на сон грядущий, папа трепал по щеке и делал буки. Кенка натаскивал матери на завтра с лесного склада щепок: в укромном месте под забором отодвигалась доска в сторону для лаза. Сторож будто не видел: посматривал на ворота – хозяина был нелегкая не принесла. Натаскает Кенка щепок, пять раз сходит на бассейку за водой, уберется спать на чердак. На чердачной лестнице, дожевывая кусок хлеба, он кричал:
– Мамка! Рыбу не позабудь вычисти! Труды пропадут даром!
– Вычистила! Завтра в пирог загнем.
– То-то!
Кенка на соломенный тюфяк – юрк, глаза заметало сном, а за глазами катилась большая-большая река, и тащил Кенка язя, вытащить не мог, удилище гнулось колесом, леска натягивалась, как телеграфная проволока, водил-водил Кенка язя, тяжело в руке – трах... обрывался, только взвивалась над головой легкая леска; без крючка.
Проснулся Кенка в испарине, вскочил... Светлынь. Пел фабричный гудок – уходили старшие братья на; работу, стучали двери, мать провожала сыновей, отец! сидел на кровати и прокашливался от махорки.
Кенка с тюфяка – прыг – и на Мошу. До полудень ловил один.
Вон торопился Горя.
– Со-о-ня! – встречал Кенка. – А у меня во какой, ушел лещ...
И показывал широко руками.
– Забирай рыбу. Аида на другое место! Горя угощал пирожками.
– Идем, идем: некогда пустяками заниматься, – кричал Кенка и смотрел на пирожок. – Давай, впрочем, – на ходу съедим!
Набивал за обе щеки – и вперед. Горя семенил за ним. Выбирались за город, за Богородицу на Верхнем Долу, в луга. Городское стадо бродило у реки.
Пастухи далеко сидели на кургане. Быки смотрели на ребятишек пристально и враждебно.
– Горя! Давай подразним? – говорил Кенка.
– Я боюсь.
– В случае чего – в реку!
– Страшно, Кена! Быки – кровожадные животные.
Кенка бросал палкой, кувыркался и мычал по-коровьи. Быки начинали реветь, ковыряли рогами песок, медленно шли на мальчиков... Тогда бросались в бегство. Прятались за поленницы дров и выглядывали. Быки ревели долго, становились на колени, топтали песок и начинали бодаться между собой.
– Ну их к лешему! И взаправду на песке выкатают. Ишь, дьявол, пудов на сорок будет! – говорил Кенка. – А места жалко. Пойдем на старое? А не то, тут? Крупной рыбы теперь до вечера не поймаешь: на гулянку она ушла.
Пескарей таскали решетами. По всему берегу ловили ребята – и у каждого на веревке была рыба. Посредине реки дяденьки ловили с лодок. Кенка кричал:
– Эй, дяденька!
– Что тебе?
– Перевези на тот берег?
– Я вот тебе перевезу!
– Не твои ли это перевезенные? А, дядя? Дяденька молчал. Горя тревожно глядел на дяденьку, готовясь бежать.
– Слышишь, что ли, рыбак? А рыбак?
Дяденька ворочался в лодке, опаздывал подсечь рыбу – и грозил кулаком. Кенка заливался смехом.
– Сноровки нет, сноровки нет у тебя, дяденька! Пусти на твое место! Тебе пескарей ловить!
– Не кричите, ребятишки! – ласково тянул дяденька. – Рыбу пугаете.
– Ишь, какой ласковый, папаша, – отвечал Кен-ка. – Почему не кричать? Не в церкви здесь.
– Пошли вон! – уже ревел дяденька, оборачиваясь к ребятишкам с яростными глазами. – Стрелять буду!
– Ха-ха! – заливался Кенка. – Да ну? Из поганого
ружья стрелять-то будешь? А, дяденька?
Горя уходил потихоньку. Рыбак начинал сниматься
с якоря.
– Я вот тебе, сукин сын, задам сейчас! Погоди ужо!
Не беги, не беги!
Кенка пускал камнем около лодки – бульк, бульк, –
и наутек.
Дяденька попусту снимался с места: отбежали уже далеко. Горя растерял на бегу всех пескарей. Кенка подбирал и вопил:
– Стой, стой, Горька! Опять сидит в лодке!
Горя упрашивал не дразнить дяденьку. Кенка плясал на берегу, размахивая руками. Рыболов грозил веслом и поднимался вверх по реке.
– Он нас заметил, – трусил Горя, – в следующий
раз встретит и побьет.
– Меня побьет?
– И тебя и меня: он нас сильнее.
– А я убегу.
– Он догонит.
– Тебя догонит, а меня не-е-т!
– Он тебя не трогал? Зачем ты помешал ему?
– Ну и иди к черту, раз не согласен по-товарищески жить! Я с Никешкой буду ходить. Тот не такой трус. Проваливай! И рыбы не дам тебе. Я наловил, а не ты. Твое дело только терять. Побежал, как заяц, и рыбу потерял.
– Что думаешь – и уйду! Никешка, может, со мной.
пойдет, а не с тобой!
– Никешка-то? С тобой? Нет, дудки! Мы, брат, с ним – водой не разольешь! Иди к своей матери пироги жрать. Гусь свинье не товарищ. Не рад и знакомству с тобой! Иди, говорю! А то запущу камнем.
Горя боязливо пятился и уходил недалеко. Кенка снова закидывал удочку. Клевал сорожняк. В воздухе сверкали серебряные полоски, прыгали и прискакивали на песке рыбы. Кенка не смотрел за спину. Горя крутил на пальце веревку – не мог оторваться от рыбы, незаметно переступая ногами.
– Горюшка-а! – вдруг орал Кенка изо всей силы. – Где ты-ы?
И ухмылялся.
И во весь голос отвечал Геря:
– Кенка-а, где ты-ы! И оба хохотали.
– Знаешь, Горя, – ласково говорил Кенка, – пойдем яблоки воровать! Я знаю сад у купца Кондратьева. Яблоков, яблоков – как на базаре. И все, понимаешь, красные, осинка, китайские есть. С переулка залезем: там амбары у него. Мы на амбар – ив сад.
– Увидят!
– Кто увидит?
– Хозяева. Воровать надо ночью.
– Сказал тоже! И настоящие-то воры зря воруют ночью. Днем – разлюбезное, дело. Купец думает: кто днем полезет? Никакой охраны потому нет. А мы тут дело и сделаем. Яблоки первый сорт. Мы с Никешкой в щелку смотрели. Ветер этак качнет ветку, а она, как язык у колокола, закачается. Тяжелая-тяжелая. А яблоко о землю чок – и напополам! Не пойдешь, я за Никешкой тогда сигану. И с тобой больше никуда. Какой мне расчет время зря тратить? Мы с Никешкой мигнем друг дружке – и пошла.
Кенка замотал леску, похлопал удилищем по воде.
– Идешь, говорю? Я и один залезу. Мне – хоть бы черт!
Пошли. У Гори колотилось сердце в груди. Как цыпленок в яйце стучит в скорлупу, стучала кровь.
Полезли. Кенка осмотрелся кругом и начал околачивать яблоки. Хватали. Горя набил карманы и насовал за лифчик. У Кенки рубаха оттопырилась пузырем.
Где-то кто-то в саду кашлянул. Прыснули. Вылезли в переулок – катились яблоки по дороге. А в переулке стоял важный такой старичок с белой бородой, с тросточкой, в шляпе, качал головой и говорил:
– Воришки, воришки, скверные воришки! Ах, нехорошо! Как нехорошо! Какой стыд! Какой срам посягать на чужое добро!
Горя не мог глаз поднять от сандалий. Кенка подобрал молча яблоки с земли, закусил самое большое яблоко, поглядел на старичка и цыкнул задорно и зло:
– Иди, иди своей дорогой, старина, помирать пора! Старик завизжал, замахал на Кенку тростью, сердито переступал ножками в брючках.
– Ах ты, хам! Ах ты, хамское отродье! Да как ты смеешь, негодяй! Горо-до-вой! Горо-до-вой!
Кенка сделал старику нос, похлопал себя по заду, толкнул Горьку – и побежали.
Оглянулись. Старик вытирался платком, присел на тумбу, грозил вдогонку тростью.
Кенка остановился, посмотрел нарочно между ног ка старика и запустил в него яблоком.
Наелись яблок до отвала. Перекидывали остатки через Николу Золотые Кресты, покуда сторож не выбежал из сторожки с бранью на церковное посрамление. Яблоки бились о железную крышу со звоном и перепугали стрижей. Стрижи исчертили весь воздух черными карандашами вокруг Золотых Крестов. - Потом залезли на огороды к огороднику Степке Махорке: воровали огурцы. Махорка спустил собак. У Гори псы оторвали штанину: удержалась на нитке, у Кен-ки куснули ляжку. Псы гнали до пристаней, едва совсем не съели. Горя расплакался. Кенка одной рукой тер ляжку, другой жрал огурцы.
– Из-за тебя, – нюнил Горя, – воруйте с Никешкой, а я не буду, не буду!
– Ну и не воруй! Эка беда – штаны разорвали. Мне вон мясо выкусили, а не плачу. Думаешь, не больно мне? Не плачь, говорю! Столько нет, так не ходи, сиди у матери под подолом!
– Не смей... не смей трогать маму! – бросился Горя с кулаками на Кенку.
Кенка ответил ему по уху. Шла мимо деревенская баба – разняла и каждому сунула по совку.
Пошли по разным сторонам улицы, грозили друг другу и переругивались с плачем.
– Вы безобразничать на улице? – закричал городовой.
Сразу понеслись опрометью, вопя звонко и резко:
– Селедка! Селедка! Селедка!
Городовой сорвался с поста, подбежал немного и бешено начал свистеть.
Тогда сбежались ребятенки вместе и скрылись за поворотом. Тут повстречалась нищая Даша-дурочка, большая, как колокольня, под зонтиком и в серых мужских валенках.
Кенка ее за платье сзади – дерг... а она его – зонтом...
– Провались! Провались! Провались!
-г- Даша двухэтажная! Даша двухэтажная! – орал Кенка.
– Двухэтажная, двухэтажная! – помогал Горя.
– Брысь, чертяки! Брысь, сатаняки! Фук, фук!
– Даша-дурочка! Дурочка Даша!
– Дурочка!
– Скаты безрогие, – промолвил купец, высовывая из окна большую волосатую грудь. – Петру-у-шка, поддай им по зашеям за святую женщину!
– А я вот чичас! – кто-то загорланил за воротами. Кенка отдал честь купчине и гаркнул:
– Умой рожу-то, чертушка!
Купчина побагровел помидором и наполовину вылез из окна. А Горя запел:
– Пуд Иваныч! Пуд Иваныч! Купчина долго рычал вслед:
– Хороших родителей! Нехороших родителей!..
Озоровали они весь день, пока не надрал им уши перевозчик Тит: застал на своей лодке, раскачивались они туда-сюда на воде, борта лодки стучали о камни, и вода всплескивалась, будто от громадных вальков.
V
К ночи ливень, словно плотину прорвало на небе, хлынул на ребятишек: не успели добежать до Рубцовской рощи. Ушли за пять верст от города.
Нагишом собирали дрова в чаще. Разожгли костер с масленицу: сушились. Грели чайник. Кидали в черно-звездное небо кровавые головни. Лазили, на деревья и качались на ветках. Перескакивали через костер. Кенка подпалил штанину – палениной понесло. Никеш-ке – боролись – свернули шею: едва разгладил. Строили шалаш из ельника.
Лес надвинулся, насупился, как из-под шапки, и обступил немым темным обручем. Валились падунцы-зве-зды. Всполохи разговаривали за лесом. Задыхались над костром ночные мотыльки.
Кенка с Никешкой жевали картошку. Горя лежал на животе в шалаше и глядел на огонь. Ненарочно закрывались глаза. Глухо говорили, будто под землей. Кто-то крикнул. Вздрагивал. И опять глядел на огонь. Кенка и Никеша молчали.
Огонь в костре – тырк, тырк... Клал Горя на руку голову. Снилось – Кенка на голове ходил, как в цирке, а Никешка из-за костра вылезал весь' красный, только лицо в пепле, и волосы дыбом. Горя ка-а-к крикнул! И схватился за нос.
Кенка с Никешкой от хохота катались по лугу. Горя выдернул из носу длинный канареечник. Вскочил на ноги и кинул в Кенку еловой веткой. А Никешка подкатился к Горе под ноги и опрокинул его.
– Чего, дура, спишь? – сердито сказал Кенка, когда устали тискать друг друга. – Пришел в лес на ночь, так нечего спать! Попробуй усни, мы те в штаны уголья накладем!
А Никешка: - – Накладем, ясно!
– Я вам накладу! Я палкой!
– Кто кого еще палкой сперва? Сидел бы дома, а то увяжется! Ну скажи, зачем пошел?
– А ты зачем?
– Я тут с тятькой, поди, с пяти годов хожу на ночь. В прошлом году мы лисицу тут видели.
– Да, видели! Наврешь ты!
– Я навру? Я навру? Ах ты, макака чертова! Пойдем, спроси у тятьки. На что спорить хочешь? У тебя есть гривенник?
– Есть.
– Давай на гривенник: если вру я – тебе гривенник; если не вру я – мне гривенник! Никешке разнимать!
– У тебя и гривенника-то нет: ты проиграешь и не отдашь!
– Я не отдам? Да я на целый полтинник могу биться. Рядом с нами живет старая барыня, все куриц жрет, а резать боится, я у ней резаком; Она мне вперед под куриц даст не то что гривенник, а рупь. Идет на полтинник? Ну?
– Ему жалко, – говорит пренебрежительно Никешка.
– А какой у лисицы хвост? – допытывался Горя.
– Хвост? Длинный и рыжий. А мордочка востренькая. Другие такие собаки у господ бывают. Ты тоже из господов, – у тебя нет такой собаки?
– У нас волкодав.
– Волкодав, а, поди, давит крыс! Хочешь, что ли?
– Нет, не хочу. 38
– То-то! В следующий раз по морде съезжу, если будешь зря задевать. Вру! Я никогда не вру. Тятька еще этой старой барыне – куриц-то любит – при мне рассказывал про лисицу. Барыня его сортир починять позвала. Я к отцу и забежал. Тятька говорит: ружья не было, по грибы ходили, – не ушла бы лисица – хороший мех. Барыня еще с ручками под платком поежилась так – сидит у сортира, чтобы отец не стянул, думает, чего из ее добра – и говорит: «Какой вы, Кенсарин, жестокий». Выкает старая хрычевка, а сама отца вором считает. Так под ее глазами тятька весь день и проработал, не отошла, у сортира и пирожки кушала. Тятька, не будь глуп, ей на ответ: «Грубость наша, барыня, тому дело, – образования у нас никакого. Не то что зверя, человека для нас убить ничего не стоит». Вот залил, черт! А сам усмехается. Я тут барыне – осерчал на нее – такая противная, пухлая, как квашня в ноздрях, к руке прилипает тестом, – не отскребешь... «Сама, небось, куриц, говорю, заставляешь резать...» Отец на меня глазами как пальнет: «Тебе чего тут? Марш домой на наседала!» А барыня ему: «Ничего ничего, Кенсарин, я не сержусь, я ему растолкую, он еще глупый мальчик». Отец на меня замахнулся тряпкой, я из квартиры. Глупый! Старая сквалыжина! Долго потом не звала куриц резать – но обошлось, зовет. Прихожу на двор. На крылечке сидит. Ласково так улыбается. А я черт-чертом с топором. «Кенушка, – пиликает, – зарежь курочку, отруби ей головку». «Где?» – говорю. Куриц зовет: тю-тю, тютеньки! Курицы, дуры, около ее хохлами трясут. На коленки ей собираются. Пощупала, которая пожирнее – на вес подняла, поцеловала ее будто – и подает мне. Я, конечно, топором раз – и не копайся. Гляжу, старая червоточина глаза зажмурила и как плачет. Потом мертвую почала гладить, по-бабьи так запричитала: «Прости меня, курочка, прости, голубушка». Во! А ты вру! Сам не видел, так думаешь и другие не видели?
– Я на картинке видел.
– На картинке что? Ты живую увидай! Это совсем другое дело. Чучела из лисиц делают. Есть в городе чучельщик Арсеньев – полная комната всяким зверьем заставлена. И лисицы есть. И шерсть настоящая, глаза только стеклянные, а того нет, как у живой вид.
Горя помолчал. Кенка подбросил хвороста в костер и сплюнул. Никешка запихал пальцы в рот и засвистал.
По лесу покатился горошинками свист, деревья будто испугались и зашелестели, Кенка заорал благим матом:
– Грабят! Грабят! Караул! Грабят!
И пока в лесу кричало эхо «грабят», – оба хохотали. Горя испуганно оглянулся по сторонам и забился поглубже в шалаш.
– Давай, Никешка, убьем Горьку! – вдруг серьезно сказал Кенка, – у него гривенник есть. Убьем и зароем в лесу. Никто не узнает. А и узнают – ничего нам не будет – мы маленькие!
Горя торопливо ответил из шалаша:
– Я и так отдам. Я с вами последний раз дружусь, раз вы такие...
– Ты теперь в наших руках, что хотим, то и сделаем^
– Чего с ним разговаривать! – закричал Никешка. – Давай деньги!
Горя долго рылся в карманах, наконец подал Кенке серебряный гривенник.
– По пятаку на брата, Никешка, – спокойно говорил Кенка. – Славное дело сделали!
Горя всхлипывал.
– Экая баба! – возмутился Кенка. – Замолчи, дьявол! Говорят тебе, замолчи: все равно убьем! Понапрасные слезы! ,
Горя зажимал рот, голова тряслась, по рукам бежали слезы.
– И зачем ты только валандаешься с нами, плакса, – рассердился Кенка. – Попался теперь! Нечего! Мы, брат, с Никешкой тебя нарочно сюда заманили: нам деньги нужны!
Горя рыдал:
– Что я вам сделал, что я вам сделал?
Кенка с Никешкой шептались, Горя в ужасе забирался в глубину шалаша.
– Вылезай! – скомандовал Кенка. – Конец твой приходит, Никешка, точи нож!
Никешка выхватил из кармана маленький перочинный ножик, плюнул на него шаркнул о рукав рубахи.
– Не вылезу, не вылезу! – бился Горя. Никешка пронзительно свистнул раз и другой, Кенка
на четвереньках пополз в шалаш, Горя уцепился за стенку... Кенка сильно схватил Горю в охапку, прижал к себе и сказал:
– На тебе твой гривенник! Мы же в шутку!
И залился смехом. Горя не верил.
– Во дура! – удивлялся Никешка. – Поверил взаправду!
– Ну его!
Горя долго не мог успокоиться. Наконец он опустил гривенник в карман и тихонько выбрался к огню.
– Что, струсил? – спрашивал Кенка. – Педи, страшно было?
– Да-а, страшно! Я нарочно! Кенка и Никешка прыснули.
– Говори там„.
– Рассказывай...
– Во вывернуться хочет!
Горя молчал. Вдали закричала сова. Где-то свалилась сухая ветка. Горя пришел в себя и спросил:
– В лесу, как думаете, ребята, есть разбойники?
– Были да сплыли, – отвечал Кенка. – Какие в таком лесу разбойники? И лес-то с рукавицу!
– Ну, это ты напрасно, Кенка, – не согласился Никешка, – позапрошлый год тут, говорят, девку убили, титьки вырезали и всю одежду посымали.
– Так это не разбойники, свои же деревенские али цыгане. Разбойники, те шайкой нападают-.
– Чего на одну девку шайкой нападать? Дал ей раза – и пар вон!
– Какая девка! Другая девка с пятерыми справится. На девку разбойники и нападать не станут. Чего им от девки взять? Разбойники – те насчет купцов промышляют – из-за денег убивают. Они живут в дремучих лесах – по тропке ходят. Никому не добраться до их жила!
– А как они зимой живут в лесу, – ведь холодно?
– Холодно? А шубы на что? Зимою они с купцов зимние шубы сымают для тепла, а летом – пиджаки и жилетки. Так и живут!
– Пойдемте, ребята, в разбойники, – предлагал Горя, – оснуем шайку. Мне нисколько не страшно! Будем выходить на большую дорогу с ножиками.
– Ты не годишься, – сказал Кенка, – ты со страху всю шайку провалишь. Тебя только разве в кашевары заместо стряпухи, потому как у разбойников бабов не бывает.
– Я и без вас осную, – рассердился Горя, – а в кашевары не пойду. В кашевары можно взять нашего повара. Как у папы, на жалованье он пойдет.
– Разбойников из богачей не бывает, – засмеялся Никешка, – разбойники богачей грабят. После отца тебе, поди, папуша денег останется. Зачем тебе идти в разбойники? Нам с Кенкой – другое дело.
– Черт с ним, возьмем, – махнул рукой Кенка. – Деньги его в общую кассу. Я атаманом. Согласны, что ли?
Никешка пальцы в рот – и засвистал. Кенка с Го-рей дико закричали на невидимые жертвы разбойничьей шайки.
Ночь светлела.
Костер дотлевал. Ребятенки устали, забрались в шалаш и прижались друг к другу.
– Не уснуть бы, ребята, – беспокоился Кенка, – после дождика грибы в ночь растут. Проспим – деревенские все охватят. Можно много набрать сегодня.
– Нет... зачем спать... – бурчал сонный Никешкин голос.
– Я... нельзя, – бормотал Горя. Клевали носами, вздрагивали. Проснулись от холода. Вскочили.
По небу расстилались кудрявые шкуры белых облачных медведей, солнце чуть трогало их своей золотой кистью, красные солнечные реки текли из-за окоема, выходили из берегов и разливались золотым половодьем rio лазури. И вместе с солнцем проснулся ветер, подул на рощу широкими губами, и роща трепетала, гудела, кланялась, кудрявилась, листала зелеными гривами.
Ребятенки аукались, собирая грибы.
– Ребята! Ребята! Вот так боровик: с катаник будет! – кричал Кенка.
VI
Мама за обедом сказала:
– Горя, тебя папа видел на улице с каким-то уличным мальчишкой.
Горя весело ответил:
– Это Кенка.
– Кенка?
Мама подняла брови, как два крыла ласточки.
– Кто такой Кенка?
– Мой друг.
– Твой друг – уличный мальчишка?
– И совсем он не уличный мальчишка, – возмутился Горя.
– Но кто его отец?
– Я с отцом не дружусь. Он водопроводчик, пьянчужка. Хотя и он, по-видимому, мама, славный человек. Недавно подарил мне большой кусок олова. А какую я у них, мама, кашу ел! Никогда у нас не бывает так вкусно. Смешно, понимаешь, кушали все из большого! блюда деревянными ложками. Я сначала стеснялся, а потом ничего – у них очень просто!
Мама кончила кушать, в ужасе откинулась на стуле и пристально глядела на отца испуганными глазами. Каменков-Чефранов язвительно ухмылялся.
– Ты слышишь, Поль?
– Да, миленькая компания!
– Какой ужас! Горю надо к доктору!
– Я, мама, здоров, – вмешался Горя, – почему к доктору?
– К доктору не к доктору, а надо принять меры – прекратить это безобразие!
Отец сердито насупился и уставился злыми глазами на Горю.
– Скверный мальчишка! Я тебе запрещаю встречаться с хулиганами! Запереть его на неделю дома и не выпускать!
Горя низко наклонился над столом. Взволнованно дышала мама и терла себе виски.
– Поль, но если поздно?
– Что поздно?
– Он, может быть, заразился?
– Ерунда!
– Горя, когда ты кушал кашу? Горя трудно и тихо ответил:
– Я у них часто обедаю... И вчера, например. Вчера, положим, была овсянка...
Отец резко встал, сорвал салфетку из-за галстука, швырнул ее на стол и быстро ушел к себе в кабинет. Мама замигала глазами, укоризненно качая на Горю головой.
– Что ты наделал, Горя? Как тебе не стыдно расстраивать папу?
Горя высморкал нос и недоумевающе спросил:
– Но почему, мама, я не могу кушать кашу у моего друга? Я ему даю пирожков, у него пирожков нет, он меня угощает кашей...
– Ах, опять ты за .свое. Ты не должен, ты не смеешь водить с ним дружбу. Он – не пара тебе, Он – уличный мальчишка. Он – сын грязного рабочего... Ты для него – барин. Ты от него научишься одному низкому... -
– Неправда, неправда! – закричал Горя. – Ты не издаешь Кенки. Он – славный и благородный мальчик.
Вчера мы шли с Кенкой, – дворник у собора ткнул меня метлой: дворник подметал, я не заметил и помешал ему. А Кенка за меня в дворника камнем. Кенка – храбрый мальчик. Я ему, мама, даже завидую. Тут днем забрались мы в сад к купчишке Кондратьеву, а Кенка...
– Ты воровал яблоки?! – простонала мама.
Горя смутился.
– Нет... нет, не я... один Кенка. Я только подбирал яблоки. Он залез... По саду бежит сторож... Кенка вй- , дит, что бежит сторож, а еще и еще рвет яблоки. Только бы сторожу схватить его, Кенка – через забор. Вот какой храбрый! А я трус, я раньше убежал...
Горя показывал руками и глазами, как Кенка воровал яблоки, но мама рассердилась и строго сказала:
– Иди в свою комнату!
Она позвонила. Горя не успел ничего возразить, как вошла горничная.
– Паша! Горя наказан. Не выпускайте его на улицу! ,
Горя с плачем убежал из столовой. Он уткнулся в подушку и долго рыдал. Паша приходила успокаивать.
– Отстаньте, отстаньте! – кричал Горя. – Я несчастный, самый несчастный человек.
Между тем Кенка устал ждать Горьку на реке, пошел к дому своего друга и встал напротив. Долго никто не показывался в окнах. Кенка упорно ждал и негодовал на друга-обманщика. Вдруг в одном из окон мелькнула голова Горьки и скрылась; Кенка вздрогнул, поднял маленький камешек и осторожно бросил в окно. Горька подскочил к окну – и замер. Кенка делал недовольные знаки. За Горькой появилась какая-то женщина, отвела его внутрь комнаты и стала внимательно и .пристально разглядывать Кенку злыми глазами.
Кенка смутился – и тихонько пошел прочь. Вдруг из ворот выскочил дворник в красной рубахе и закричал вдогонку:
– Ты это што? Ты стекла бить?!
Кенка без оглядки бросился бежать вдоль улицы.
Целую неделю гулял Кенка с Никешкой и негодовал на друга.
– Ты понимаешь, Никешка, дворника на меня выслал! Я за ним пришел, а он на меня – дворника! Попадись он мне теперь, я ему дам взбучку. Хо-ро-шую дам взбучку!
– Может, не он, а мать выслала?
– Какая мать! Это он, он. Других себе, значит, друзей завел, дьявол! Я ему отомщу! Не все дома сидеть будет. Выслежу, куда ходит.
Никешка с Кенкой каждый день проходили по Горь-киной улице, забегали с другой улицы к саду, перелезали через забор и высматривали или садились верхом на забор, давая -свистки, кричали по имени друга, но его не было.
– Не захворал ли? – говорил Кенка. – Парень он гнилой. А может, куда уехал? У него своя деревня есть.
Кенка удил один на Моше и часто думал о друге. Рыба была вздета на веревку, привязана была веревка к поясу – и не было помощника носить рыбу. Кенка ходил по тем местам, где раньше ловили с Горькой – не пробежал бы мимо, и место жалко менять.
Под Соборной горкой встретились после разлуки. Кенка глядел, как по высокому берегу бежал сломя голову Горька. У Кенки затукало сердце, он начал подсекать не вовремя, – все промашка. Горька подбежал и радостно сунул руку.
– Тебе кого? – с сердцем спросил Кенка. – Проваливай к черту, а то по едалу съезжу!
Горя опешил.
– Знаться с нами не желаешь? Я к тебе по-товарищески, а ты дворника?..
– Да ты с ума сошел, Кенка? Это не я!
– А кто?
– Мама велела прогнать.
– Сука г- твоя мать!
– Ты не смеешь,,не смеешь! – возмущался Торя.
– Сука, сука и есть. Что ты мне за указчик?
– Ты дрянь, ты дрянь после этого! Мама у меня хорошая. Она добрая. Я ей все про тебя рассказал – она и поверила. Она тебя посмотреть хочет. А ты ее так называешь.
– Что я, зверь какой, буду твоей матери показываться? Пошла она к черту вместе с тобой! Мне и с Никешкой хорошо. Мы, брат, с ним змей мастерим – весь город увидит. Один хвост в две сажени сделали из нового мочала. И с трещоткой будет змей. Вот только бумаги настоящей нет, да найдем. К тебе не пойдем кланяться!
– Ты погоди, Кенка, – говорил Горя, – давай помиримся. Пойдем ко мне. Я тебе книгу покажу с картинками. Ящик у меня с музыкой есть. Заведем – он и заиграет. И мужичок выскакивает изнутри, кланяется на все стороны.
Кенка задумался.
– Поди, врешь, – ничего у тебя нет? Никакого ящика. Так просто заманиваешь?
– Честное слово, Кенка, есть! Пойдем! Вот увидишь – есть!
Кенка был в нерешительности.
– По роже дам, если наврал! Смотри, Горька!
– Пойдем, пойдем! Пошли.
Кенка несколько раз упирался, останавливался, поворачивал обратно, Горя уговаривал -^- шли. Чем ближе к дому, тем чаще Кенка упирался.
Горя в отчаянии тащил его за руку.
Дошли.
Горя судорожно зазвонил. Кенка опустил голову и мрачно смотрел на огромные дубовые двери. Горя не выпускал кнопки, одновременно стуча в дверь кулаками.
Кенка шептал:
– У тебя мать сердитая?
– Нет, нет, добрая!
Паша недовольно отворила дверь.
– Чего ломитесь? Звонок слышен на весь дом. Горя, сияющий, закричал:
– Вот, Паша, Кенка! Кенка пришел! Паша процедила сквозь зубы:
– Эка невидаль ваш Кенка!
– Ты ничего не понимаешь! – возмущался Горя. Кенка бросился на улицу, но Горя крепко схватил его за рукав, а Паша захлопнула двери. Кенка был в плену.
Он покорно дал себя вести.
Мальчики расположились в комнате Гори. Он суетился, бегал, доставал книги, заводил ящик с музыкой, показывал все свои игрушки. Кенка пробовал пистолет, косился на книги, удивлялся на кланяющегося мужичка.
– Знатная штука, – шептал он, пораженный. – Как выделывает, сволочь!
Горя торопливо раскладывал по комнате рельсы, снаряжал поезд. Маленький паровоз пищал, трогались вагоны и упирались, разбегаясь, в угол. Кенка хохотал от изумления.
– Ну и ну! – говорил он. – Чудеса! Во. это – игрушка! Как настоящий поезд! Места только мало тут!
– Да, места мало. Знаешь что? Я сбегаю к маме и попрошу разрешения в зале пустить! Зало у нас большущее – с пять этих комнат. И папы нет дома.
Кенка тревожно глядел на дверь.
– Ну ее! Не надо. Не ходи! Здесь будем играть. Не зови матери: она у тебя – злющая.
Горя смеялся.
– Да нет же, нет, Кена, ты не бойся, она ничего тебе не сделает.
– А дворник меня не схватит? Ты без подвоха? А?
– Нет же, Кена, нет!
За дверями раздались шаги, послышались голоса – мальчики повернули головы. Двери отворились, Горя увидал маму и папу и покраснел. Кенка исподлобья, враждебно взглянул на вошедших, не двигаясь. Горя вскочил и лепетал:
– Кенка... вот, папа, Кенка... мама, Кенка...
– Хорошо, хорошо, Горя, – сказала мама, – успокойся, мальчик! Мы видим. ч
Кенка согнулся в три погибели к полу; Горя только успел шепнуть другу:
– Поздоровайся!
Кенка нехотя встал, не глядя подошел к вошедшим и молча подал им руку. Мама и папа засмеялись, не принимая руки. Горя охнул, вытянулся и даже подержал руку Кенки на весу.
Кенка стоял посреди комнаты, грязный, босой, без пояса, вихры лезли во все стороны, ему было неловко под взглядами старших.
– Игра-а-ете? – начал папа.
Кенка услышал голос и торопливо ответил:
– Глупости все! Родители переглянулись.
– Вам, молодой человек, не нравятся Горины игрушки? – продолжал папа, брезгливо разглядывая обветренные ноги Кенки.
Горя семенил около отца и восторженно вмешался в разговор:
– Что ты, папа, папа, он без вас смеялся и удивлялся, Он никогда не видал таких игрушек. Он раз двадцать заводил музыку. Он стыдится играть. Он – чудак. Представь, он не хотел, чтобы мама приходила сюда! Тебя, мама, он считает непременно злой. Вот какой Кенка!
Кенка делал знаки Горе и дергал его за рукав.
– Верно, верно! Нечего, не дергай! Вот ты увидишь, мама не рассердится!
– Скажите, мальчик, – протянула мама, – почему вы так дурно обо мне думаете? Скажите откровенно. Вы меня же не знаете!
Кенка злобно зашипел:
– А зачем дворника посылала меня бить? Мне Горька говорил, я знаю. Я ему чуть по шее из-за тебя не наклал: думал, он виноват, а это ты.
Горя в отчаянии взглядывал на отца и протягивал руки к Кенке.
– Мама, мама... он не то хотел сказать!.. Кенка рассердился:
– Чего не то? То, то, то! Сам же говорил. Чего ее прикрываешь? Молчи уж! Моя мамка как тебя любит, не меньше меня. Она так никогда не сделает. Скажи, неправда?
– Да я... я ничего, Кенка. Это правда!
– Вы ошибаетесь, мальчик, я вас не велела бить. Вас никто и не бил.
– Когда я удрал – и не били! Загривок у меня не купленный. Всякая баба рукам будет волю давать!
Отец вздрогнул и нетерпеливо зашевелился на стуле.
– Поль, что он говорит? – воскликнула мама. Папа брезгливо поморщился.
– Мальчик, зачем вы так грубо выражаетесь? Кто вас научил?
Кенка весело засмеялся.
– Чему тут учиться – не хитра штука! Тятька у нас такое загнет спьяна1 словцо – иконы выноси. Вот Горька слыхивал. Мы не благородные: нам можно!
– И Горя умеет так выражаться?
– Это Горька-то?
Горя стоял пунцовый, не поднимал глаз от полу. Кенка вдруг хитро улыбнулся.
– Нет, Горька и меня останавливает от руготни. Учит, значит, господскому обращению.
Горя весь расцвел и не спускал глаз с Кенки.
– И вы его слушаетесь?
– Не больно-то Я привышный. Где Горьке меня учить! Учи ученого – хлеба испеченого. А ты злая. По-што парня неделю взаперти держала? Мы все глаза проглядели: Никешка, Кирюшки-слесаря сын, да я. Все, все господа – злые. Старая чертовка барыня, – помнишь, Горька, я те рассказывал про барыню, у которой куриц-то режу, – наподобие всем...
Горя беспомощно разводил руками и растерянно прискакивал, мама покраснела, а Кенка злобно и прямо глядел на отца.
– Это черт знает что такое! – гаркнул папа. – В-о-о-н! Пошел сейчас же в-о-о-н, мерзкий мальчишка!
Папа вскочил со стула, поймал Кенку за ухо. Горя с плачем вцепился в отцовскую руку, мама тянула сына к себе... Кенка рванулся, громко взревел .и побежал к двери.
– Па-а-ша! – кричал папа. – Гони его! Да посмотри – не стянул бы в прихожей вещей!
Горя рыдал.
Мать возмущенно .сказала:
– Поль, это недопустимо! Какая несдержанность при мальчике!..
– Недопустимо? Недопустимо! – завизжал муж. – А допустимо такое общество для моего сына? Ты не видишь, он на побегушках у этого грязного чудовища!
Папа громко хлопнул дверью и удалился.
Горя пришел в ярость – он разметал ногами игрушки, растоптал поезд, разорвал на мелкие куски несколько книг, грубо отталкивал от себя испуганную мать.
– Люблю... люблю Кенку и буду любить! А вы злые, злые, богачи! Уйду от вас! Живите одни! Теперь Кенка будет дружиться с Никешкой из-за вас! Отец у Кенки пьянчужка, а не бьет его, а папа бил! Пьянчужка лучше, лучше, лучше... Кенка не вор, не вор, не вор. -Яблоки все мальчики воруют, и я воровал, и я такой же воришка! Уйдите, уйдите от меня, злые люди!
Ночью, лежа в кровати, думал Горя о Кенке, просил у него заглазно прощения, сжимал свои маленькие кулачки и краснел от стыда.
VII
В первый раз встретились осенью: Горя с ранцем шел в гимназию, Кенка с холщовой сумкой бежал в школу. Первый урок и просидели на бульваре.
Мама трепала Горю по щеке и часто говорила:
– Горя – умница. Горя хорошо учится! Он нежно целовал маме ладонь.
А отцу говорила мама:
– Ах, дети, дети! Он уже забыл про этого уличного мальчишку. Какое у него нежное сердце! Как тогда рыдал мальчик! И все прошло.
Отец довольно усмехался.
– Дети уважают силу. Ты была недовольна моей резкостью. Кто же прав из нас? Надо было нарыв вскрыть сразу: я его вскрыл.
– Да. Я поняла. Горя даже имени его не произносит.
– Понимаешь, Кенка, – смеялся Горя у церковной сторожки, у Трифона-на-Корешках, – я этаким мелким бесом: «Мамочка, мне хочется ко всенощной помолиться, звонят у Трифона». Она и отпустила. Я сюда – духом.
– Здорово! – хвалил Кенка. – Пойдем на гору. Я тебе припер лыко. Никешка стережет.
Ребята бежали по набережной к горе. Желтый фонарь качался им издали.
– Мне долго нельзя! – кричал Горя. – Только до конца всенощной.
– Время хватит! С акафистом, скажи, была всенощная – поп насилу кончил.
Добежали. Никешка тут. Шварк, шварк – один за другим понеслись с горы, пошли падать в сугробы, кувыркаться, исходить криком. Кенка на карачках съехал, Горька с Никешкой догнали девчонку, поставили на березку...
Падал лепешками снег. На берегу люди, как деревья, были запушены снегом. Колокола позванивали. Ребятишки со всего города бежали с санками: катались по ледяной горе гуськом, как обоз по зимней дороге. Повздорили с Зареченской слободой, сцепились артель на артель, кидались снегом и бились кулаками, пока с гиканьем и свистом не угнали их на другую гору.
Всенощная шла долго – еще и еще хотелось пронестись на обындевевшем лыке от этого до того берега.
Прощались долго, ворочались друг к другу, уговаривались на завтра.
Горя веселый входил в столовую.
– Горечка, – пел мамин голос, – почему ты не приглашаешь к себе школьных товарищей? Тебе, наверное, скучно одному?
– Нет, мамочка, мне не скучно.
– Странно! Тебе кто-нибудь нравится из мальчиков в гимназии?
– Мне все нравятся.
Мама в восторге прижимала голову Гори к своей груди, а ночью долго рассказывала отцу о сыне, изумлялась сама, изумляла отца.
– Чего его, черта, долго нет? – ругался Кенка, давно бегая по льду на одном старом коньке, подвязанном веревками к валенку. – Обещал придти. Видно, не удалось втереть очки тятысе с мамкой!
– Вотрет, – говорил Никешка, – он мастак на эти штуки! Давай около пролуби прокатимся у самого краишка, баб распугаем?
– Давай! Аида!
Они мчались со всего маха к проруби. Бабы полоскали белье измерзшими красными руками, визжали, лешихались, замахивались коромыслами.
– Неугомон вас возьми, дьяволят! Мало вам реки, сатанам?
– Попадете в пролубь, окоченеете, черти!
– Отцу с матерью горя не оберешься!
– Безобразники!
Ребята кружили около баб, показывали языки, хохотали.
– Хорошему, хорошему делу научились, неча сказать! – усовещивала маленькая старушонка. – Чего на вас только в школе смотрят!
– Вот я им штаны-то сдерну! – бежала за ребятами молодая баба и кидала льдинками.
Ребята бросались наутек – бабы грозили вслед и склонялись над прорубью, догоняя упущенное на ребят время.
Свистел и гудел молодой лед. Ребята мчались вдоль реки, вброд переходя заснеженные места, валенки были полны снега, ребята ловили друг друга, боролись, вставали на носки, рисовали вензеля, звонко шлепались на бугорках...
Горька прокрался с платного катка на реку, догнал друзей, и все трое кинулись из горЪда по льду, где шире и свободнее были ледяные плесы Моши.
Убегались». Глотали лед. Сидели на снегу. Одежонка была нараспашку, пока ветер холодными пальцами не щекотал тела. Кенка вытаскивал из рваной дубленой шубенки щепотку махорки и свертывал «прямую». Попеременно курили, жадно глядя на огонь, чтобы не перетянул кто-нибудь больше.
– Ты чаем заедай запах, Горька, – учил Кенка, – сухим чаем. Пожуй и конец. Никакой доктор не узнает. Мне сторож на лесопилке говорил. Хозяйский сын на лееопилке до страсти отца боится – отец старовер, – убьет за табак. По-ихнему, табак – чертово кушанье. Вот табак у сторожа и держит. Украдчи прибежит, насопается, а потом рот чаем набивает. И сторожу хорошо: готовый табак и чай. Пробавляется!
Горька закашливался от махорки, Кенка передразнивал, а Никешка колотил по спине.
– Ну, барин, не бери в себя, раз ухватки не достает! – кричал Кенка. – Это тебе не папиросы. Чего у отца седня не стянул папирос? Товарищей не грех угостить. А то цигару! Я за копейку покупал цигару, братцы, всю вытянул за один раз. Поди, с час курил. Весь день в башке, как на лошади с рельсами ездили. Во какой трезвон! Будто – за полтинник одна штука цигары продают. Такую бы опробовать ничего себе. Через нос только цигару нельзя курить – болезни в носу заводятся, наросты нарастают с кулак. У одного немца – немцы цигары обожают – второй нос вырос. Маеты было немчуре – не оберешься!
С реки ребята забирались к Кенке. Отогревались с мороза. Кенка вытаскивал из своего сундучка – в углу стоял – рваные черные карты.
И начиналась игра в свои козыри, в дураки, а то в ослы и акульку, чаще в акульку. Мамин клетчатый платок повязывали с одной головы на другую. Раззадоривали тятьку. Жульничали. Обыгрывали.
– Мне, ребята, платка не надо. Я так, – просил Кенсарин, – я не маленький. Што вы?
Как не отбивался Кенсарин – надевали. Марья хваталась за живот.
– Ой, ой, – кричала, – помру! Образина ты, образина!
– Го-го! – гоготали старшие сыновья. – Не суйся на старости лет, куда не спрашивают! А сами подсаживались – раздавали.
– Тятька – баба, баба! – визжал Кенка. Кенсарин и смеялся и сердился.
– Ну, ну, – ворчал он, – будет ужо! Играть так играть! Раздавай! Чего хайло открыл?
– Ой, – не унималась Марья, – связался черт с младенцем!
Кенсарин косился на Марью и подсмеивался:
– Ишь, ребята, матери завидно стало. Садись! Мы те наденем на голову корчагу заместо платка.
– И одного дурака будет, – отвечала со смехом Марья, – во раздикасился, черт!
Наигравшись в карты, начинали играть в ималки. Завязывали глаза Кенке тем же клетчатым платком, прятались в тесной комнатушке за стол, за стулья. Кенка шарашился, хватал руками воздух, подсовывали мамку – ухватывал, срывал с глаз платок, а мать не играла – не считалось. Шум, грохот, рев в комнатушке. Подставлял тятька Кенке ногу, тот об пол. Смех и слезы. Поочередно завязывали глаза всем.
Когда надоедало играть, ребятишки садились в угол, открывали книгу, находили сказки. Никешка не читал – представлял, – смотрели ему в рот, слушали, не шелохнувшись, одна Марья мешала – все разговаривала.
– Отстань ты, егоза! – махал рукой Кенсарин. – Дай послушать!
– Нашел занятие, – бормотала Марья, – ровно маленькой. Добро бы что серьезное, а то сказки1..
Никешка откалывал одно колено за другим.
Брел Горя домой – улица была веселая, в фонарях, снег шушукал под ногами, коньки на плече – звонк, звонк, – отливали сияньем, шагал рядом Никешка – по пути ему.
А дома были огромные комнаты, лестница, переходы, глаза жмурились от света, будто душу видно, мебель бабушкина, дедушкина, тетушкина мешала пошевелиться, в столовой шумели гости – маленьким туда нельзя, – звенели стаканы, мама в зале играла на рояле, а папа пел на весь дом не своим голосом.
Горя затыкал уши и думал: «Вот такой голос у буксирного парохода».
Дома скучно. Скорее бы шла ночь, наставало утро, а утром Кенка бежал в школу, Горя ему – навстречу. Как хорошо!
Высыпали из громаднейшего пузатого домища – гимназии – в три часа гимназисты и по широкой площади текли во все стороны серым гуськом, толкались, махали ранцами, перегоняли друг друга.
– Синяя говядина! Синяя говядина! – кричали мальчишки из городского.
Бросались приготовишки на них оравой, воинственно орали – и скоро сшибались в бою две стенки, а потом враги долго издали грозили кулаками друг другу и перекидывались конским замерзшим калом, отыскивая его на дорогах.
Горя мчался домой – скорее, скорее избавиться от скучных, обязательных занятий – отсидеть время за обедом, приготовить уроки и на улицу. А тогда, после всего обязательного, наставала настоящая жизнь. Как же тут не торопиться!
Был один такой день в неделю – четверг – самый ненавистный и враждебный день, когда Горя не спешил домой, шел с перевальцем, подолгу стоял на мосту, вырывал из тетради листы и пускал их по ветру, следя за полетом, сворачивал с прямой дороги в переулки, колесил по ним, чтобы дольше побыть на улице. В четверг бывала ванна: Горю не выпускали на прогулку.
А сколько было таких же враждебных дней в году из-за погоды: то мороз, то ветер срывал шапку и качал прохожих, то снежный буран наваливался на город мохнатой грудью.
Под большие праздники мама брала Горю с собой ко всенощной. Горя мрачно стоял рядом, вертелся по сторонам, разговаривал, кривлялся. Да разве перечтешь все потерянные дни? А в счастливые дни Горя надевал шубку и – на каток, за тетрадками, за карандашами, за книгами к товарищу...
Как много на свете слов, которыми можно уговорить маму!
Мама смотрела в окно, – тихо и степенно шел Горя, а глаза у Гори – не видать маме – бежали, сердце тут-тук-тук, у поворота сбивались и ноги, завертывали – и несли его вприпрыжку на условленное место.
С трех концов города сбегались ребята, издали кричали друг другу.
В праздник было раздолье – целый день вместе: утром – у обедни, днем – на катке, вечером – за вечерней у Трифона-на-Корешках, а рядом была ледяная гора, а поздним вечером папа и мама в театре или в гостях – друзья ждали на углу.
Когда наставали святки, не было счастливее двух морозных недель. После святок – ярмарка; тоже не худо.
Бежали, – словно облака на небе, – зимы, лета, опять зимы, опять лета, святки. Звонил в соборе густой колокол с колоколятами малыми по всем концам Волока, на ярмарке вертелись карусели, из балагана выскакивал рыжий клоун, пищал Петрушка в карусельном оконце и дрался палкой – нет конца, нет краю веселым дням Гориной жизни, знай себе бегай с Кенкой да Никешкой туда-сюда.
VIII
На святках ходили ряжеными. Горю нарядили в старый Марьин сарафан, Никешку вымазали сажей, Кенка выворотил шубу сзаду наперед, привесил кудельную бороду и привязал нос из красной бумаги за уши. Стрекали каждый вечер по всему городу.
Сначала напугали знакомого сторожа с лесного склада. Подкатились украдчи и забарабанили по будке палками. Сторож заорал с перепугу, чуть не убежал со склада.
– Ой, что вы, ребятишки, делаете, нелегкая вас возьми! Тьфу! Кого так в дрожь бросит! Уморить этак человека можно. Выдумали тоже игру!
Перепугались и сами ребятишки.
– Мы, дяденька, любя, любя, это...
– Знаю, что любя, а только – ну вас к ляду с такими шутками!
По городу разъезжали ряженые на дровнях, на санях, на парах и на тройках, бродили пешком поодиночке и артелями, то тут, то там в освещенных окнах мель-. кали маски.
Ребятишки приставали к взрослым ряженым и вместе с ними проникали в квартиры на вечера, на гостины, кричали и скакали, мешали танцевать, их выгоняли, грозили им, но ребятишки ухитрялись попадать снова. На одной вечеринке пьяная маска схватила Кенку за нос и сняла нагар. Кенка заплакал. Было больно и жалко красного разорванного носа. Сбегали домой, нос починили – и опять на гулянку.
Тятька Кенкин пьянствовал все святки. Попался им на улице – шел как река течет – криулинами, – они его и давай... Кенка его тащил сзади, тятька – орать, повалился в снег, брыкался ногами, тут ребята его принялись щекотать... Щекотали, щекотали, едва привели в чувство.
– Да ведь это ты, Кенка? – узнал тятька, как отстали. – Ах, шут тя дери! И Горька? И Никешка? Ребятишки!
Подняли кое-как тятьку, счищали с него снег, потом повели под руки домой. Тятька приплясывал и горланил на всю улицу:
Пускай моги-ла меня нака-ажет
За то, што я ее люблю...
И остановился... Он обнимал ребят, целовал -и бормотал плачущим голосом:
– Ребятенки вы мои милые, друзья закадышные, испил я маленько для праздника, испил! Простите вы меня, пьяницу. А вы не пейте! Скверное это занятие – пить водку! Очень даже нехорошее!
Шли дальше. Тятька дребезжащим голосом выл:
У церкви стояли каре-ты,
Там пышная свадьба была.
Все гости роскошно оде-ты...
и запинался...
– Дальше я, братцы, слов не знаю, как хотите меня судите! Хотите верьте, хотите нет. Д-да! Кенка, ты не знаешь?
– Знаю, да не скажу.
– Отцу родному не скажешь? Ты после этого будешь свинья! Родного отца потешить не жалашь? Я тебя помню вот какеньким...
Тятька с трудом приседал и показывал рукой невысоко от земли.
– Я, конечно, пьян, я сам – свинья... От свиньи и ты – свинья, Кенка!
Кенка обиженно говорил:
– Я мальчик, а не свинья.
– Нет, свинья. Ты, Кенка, не сердись! Я, братец, тебя люблю. Я так это, к слову. С пьяных глаз...
Ревела буря, дождь шумел...
Во мраке молния блистала,
И беспрерывно гром гремел –
И в дебрях буря бушевала.
снова ревел тятька и... обрывался.
– А ну вас, ребята, ко всем чертям. Што вы ко мне пристали? Чего вам надо от меня? Кто вы такие? Что у вас за рожи? К черту, к черту! Я один жалаю идти в кабак!
Тятька стал вырываться из рук, ребята прилипли к нему изо всех сил, он не мог оттрясти...
– Тятька, будет, пойдем домой! – взмолился Кепка. – Не ходи: замерзнешь на улице...
– А! – торжественно сказал тятька, – за-ме-е-рзнешь? Пожалел, сукин сын, отца! То-то! Кенка, Кенушка, – ты у меня, я вижу, парень хороший... отзывчивой. Это я люблю. За это спасибо. Мне кабак – што? Наплевать! Домой так домой. Держи меня, ребята. Ух, и сколько же, братцы, я водки вылакал сегодня! Лопнуть, братцы, недолго. Брюхо у меня, братцы, надулось. Брюхо у меня, братцы, лопнуть хочет, а жилетка не пускает. Спать мне, спатеньки, друзья мои милые, оченно, оченно хотится!..