Е. Львов. По студеному морю. Поездка на север(3)

      Было таки порядочно холодно, термометр показывал всего 3 градуса выше нуля. Мы идем по 11 ? узлов в час, направляясь на северо-запад и неуклонно держась все время в двух, трех милях от Терского берега. И сзади, и впереди по берегу тянутся гряды гранитных или выветрившихся шиферных, как бы покрытых коростой и лишаями шелудивых скал; почти сплошной снег лежит на их черных вершинах, обозначается белыми пятнами в расселинах и спускается широкими, перекрещивающимися, ослепительно яркими на солнце полотнищами к самому морю. Под утро прошли Городецкий мыс и быстро идем к Святому Носу.

      Дождь перестал, и восточный ветер, к счастью, немного поутих, но морское волнение здесь, даже и не в бурю, не прекращается, особенно, когда ветер, как теперь, тянет с северо-востока, значительно охлаждая температуру. Недаром говорят поморы, что быть захваченным сильною бурею в глотке Белого моря (в толчее у Орловского маяка или в сувое у Святого Носа) и не быть проглоченным – великое счастье даже для опытного смелого экипажа и хорошего судна. Чрезвычайно интересную картину представляет эта борьба двух течений, эти волны, идущие не чередом, ровным темпом одна за другою, а одна на другую, с ревом и пеною протискиваясь вперед между наступающих противников, сливаясь и скручиваясь друг с другом в один водоворот, сшибаясь грудь с грудью, перескакивая вал через вал или ныряя под него с бешеным остервенением, превращающим, в конце концов, в пену и пыль обоих противников.

      Эта горловина, этот сувой, толчея, шум, пена, гранитные берега, островки и кое-где торчащие камни, все это, как нельзя более, напоминало Днепровские пороги, пред проходом коих служат молебны, при приближении к каждому из них бывалый лоцман на барке командует на молитву, в коей принимают участие кроме гребцов и случайные пассажиры, вроде меня, решившиеся испытать на практике впечатление, сопровождаемое с проходом; и там, после минования последнего порога, успокоившаяся река устало и уже спокойно катит свои еще вспененные валы, и здесь, по проходе Святого Носа, пред вами величавая ширь Ледовитого океана, чуть колыхаясь, уже с холодным, спокойным презрением относящегося к задорному свисту восточного ветра.

      Тотчас за Святым Носом, обогнув его по направлению к западу, т. е. к берегу, мы очутились, так сказать, на самом пороге Мурмана, среди группы Иоканских островов, защищенных мысом Святого Носа от восточного ветра. Эта защита сейчас имеет магическое действие. Стало тихо, как по мановению волшебного жезла: температура сразу поднялась до 9-ти градусов выше нуля; в воздухе чувствовалась согревающая теплота солнечных лучей. Здесь снега меньше: на ребрах и вершинах прибрежных гранитов белые пятна реже, зато местами попадаются зеленые. Целые стада уток реют в воздухе. К сожалению, острова эти, защищенные Святым Носом с востока, ничем не защищены от северных ветров, вследствие чего в общем они более теплым климатом все-таки похвастаться не могут. Мы остановились у группы трех островов, причем министр пожелал высадиться на находившийся против нас самый большой. На наших картах островки эти не названы, но на морских они носят названия: Медвежьего, Сального и Безымянного. Безымянный 1) [теперь остров Витте] остров, на который мы высадились, в сущности огромная, почти конусообразная скала, чуть не отвесно выступающая из моря. С трудом взобравшись вслед за министром по крутому подъему, мы очутились на обширном плато составляющем вершину острова, которую мы, несмотря на бездорожье и камни, искрестили по разным направлениям в течение более двух часов времени. Здесь, наверху, картина сразу меняется: плато изрезано маленькими ложбинами, с ручейками и торфяной почвой, покрытой к югу, при защите скал, ярким ковром из моха и цветов. Остров обилует и карликовыми березами, но злосчастные деревца, не смея из чувства самосохранения подняться над почвой, стелются по мшистому газону, местами даже впиваясь в него, причем достигают иногда размеров саженной толстой палки, но листья их страшно миниатюрны, равняясь размером нашей крупной березовой почки.

      Хотя остров и необитаем, тем не менее, он не лишен следов посещения человека и пребывания на нем животных. У ручья, например, белеют кости и череп, очевидно принадлежащие молодому оленю; во мху попадается заячий помет, и тут же олений. На самой высокой прибрежной скале сложены в виде креста огромные гранитные глыбы, поражая зрителя недоумением, скольким же людям оказалась по силам эта гигантская работа. На другой возвышенности несколько деревянных крестов. Над островом беспрерывно реют утки, черные бакланы, гагары, кряквы, с криком перекрещивая его в разных направлениях, что и дало возможность А. П. Энгельгарду и С. И. Мамонтову, всегда захватывающим ружья при высадке в нежилых местах, бить их без промаха. Ротмистр Гран нашел в скалах гнездо гаги, догадавшись о нем по сильному специфическому запаху, причем оказалось, что все расщелины скал полны такими гнездами. При приближении людей гаги не летят до тех пор, пока к ним не подойдут в упор; в каждом гнезде четыре-пять яиц, обложенных толстым слоем пуха.

      Мы снова вышли в открытый океан. К вечеру восточный ветер упал; тем не менее снова стало холодно настолько, что ночью порошил, кружась в воздухе и тая на солнце чуть заметный пушистый снежок. В полночь прошли мы становище на Семи Островах, а на другой день (22-го июня) в четыре часа утра, при яркой и безветренной погоде, вошли в Териберскую губу и бросили якорь в бухте перед Териберским становищем.

      Териберская губа считается весьма вместительной и удобной, вдобавок не замерзает и имеет две бухты, окруженные горами. Тут одно из населеннейших русских поморских становищ, известное обильным ловом трески по преимуществу, и вообще рыбный улов в Териберке считается самым благодатным после уловов Гавриловского становища, идущего на Мурмане первым номером. В Териберке начинает оседать чисто русская колония, и уже несколько десятков семей поселились здесь прочно. Здешняя зимняя средняя температура (как впрочем, и на всем Мурмане вообще) не превышает минус 6 град. Реомюра. В Териберке близ становища немало ровного пространства для магазинов, складов и портовых построек вообще. Река Териберка и родники по соседству имеют совершенно достаточное для потребностей порта и флота количество пресной воды. Тут же есть две небольших церкви (старая и новая), вверх по ложу реки порядочные луга и, сверх того, (как мне говорили колонисты) в дровах, добываемых внутри страны, тоже нет недостатка; тем не менее Териберская губа для стояния флота не годится, во-первых, потому что ее бухты для этого малы; во-вторых, находясь на восточном берегу и будучи не везде одинаково защищена горами и скалами, она подвергается северным и восточным ветрам 1) [Больше северным, так как с востока защищена довольно гористым Териберским мысом]. Кроме того, речка Териберка, имея быстрое течение, нанесла в бухту такие массы песку, что пароходы и более или менее значительные суда должны останавливаться (как сделали и мы) далеко от берега; наконец, бар реки Териберки, по которому необходимо пройти в лодке, чтобы попасть в становище, даже во время прилива имеет не более полутора сажен глубины и притом так стремителен и опасен, что несчастные случаи с людьми имеют здесь место сплошь и рядом, и еще недавно, пред приездом министра утонул на баре у всех на глазах, с перевернутой лодкой, полицейский урядник. Говорят, что кроме этих причин есть и другие, но так или иначе, а Териберка, несмотря на старания заинтересованных в этом деле местных промышленников-воротил, останется при выборе для флота мурманских бухт вне конкурса. Тем не менее, и сама губа, и становище Териберка, особенно на людей, не привыкших к ледяным и голым пустынным скалам севера, производит очень приятное впечатление. Масса чаек, бакланов, чистиков и других пернатых охотников до рыбного стола, летающих вокруг и покрывающих соседние скалы, значительно оживляет картину, а вместе с тем становище, с его бревенчатыми, хорошенькими домиками, новой церковью, больницей, украшенной белым флагом с красным крестом, с совершенно зеленой долиной, красивой по энергии речкой, с навесами для сушки рыбы, висящей здесь на палках вроде толстых колбас, в сотнях тысяч штук, с расставленными тут же для просушки ярусами сетей, с массой вытащенных на берег шняк и немалым количеством двухмачтовых шхун и даже с трехмачтовым бригом и шаландами, поднимающими 15,000 пудов (рыбы) в бухте, – все это, вместе с оживлением, проявляющимся на берегу, сейчас полном народа русского и по речи, и по типу, и по костюму, и по спокойной энергии, производит чрезвычайно отрадное, ласкающее взор и бодрящее русское сердце впечатление. Здесь уже есть власти. Вместе со священником, министра встретили (с рапортом) исправник, чиновник финансового ведомства, урядник и все становище, т. е. около 800 человек 1) [А во время удачного летнего улова, по словам самих поморов, здесь пребывает 1,200 и более человек], все коренастые молодцы в сапогах, кожаных или толстых шерстяных куртках и картузах, с русскими клинообразными или окладистыми бородами, с серыми, умными и энергичными глазами.

      Никаких шумных оваций и восторгов при встрече с начальством поморы не проявили, а поздоровавшись, тотчас надели шапки и вели себя с каким-то вселяющим уважение спокойным природным достоинством; тем не менее, их добродушные взоры, улыбки, готовность все объяснить и показать, прямо доказывали, что они от души рады и губернатору, и почетному гостю. Вообще здесь отношения к власти чрезвычайно простые и патриархальные. Здешний исправник, В. И. Смирнов, чрезвычайно типичный, украшенный орденами, почтенный, подвижной и энергичный старик, живущий в Коле и замечательно изучивший весь Мурман, володеет своим поморьем на началах чисто патриархальных. Исправник, например, отвечает на какой-то вопрос губернатора, а один из стоящих тут же поморов, вступаясь, говорит: «Василий Иванович, а ведь это ты врешь!..» и Василий Иванович совершенно спокойно выслушивает помора и говорит: «Да и впрямь должно вру... Действительно, ваше превосходительство, я это упустил из виду». С другой стороны, едет, например, губернатор с исправником в лодке, и пошел дождь: гребец-помор скидает с себя верхний кафтан и надевает его на Василия Ивановича поверх мундира, упираясь, вдобавок, плечами ему в спину, чтобы было теплее старику. В то же время, всякое требование, всякое постановление исправника исполняется поморами беспрекословно. «Василий Иванович приказал, должно быть исполнено, никаких разговоров, баста!» Вообще престиж власти стоит здесь незыблемо и высоко, безо всякой опоры на материальную силу.

      Министр прежде всего посетил церковь, состоящую из высокой бревенчатой горницы, чистой и светлой; в иконостасе ее находится старинного письма икона Богоматери из Соловков с пометой 1757 г. и в серебряном, вызолоченном окладе, пожертвованном в прошлом году одним промышленником в благодарность за спасение в бурю. Из церкви министр посетил больницу, где был встречен доктором, студентом, приехавшим сюда практиковаться, сестрами архангельского отдела «Красного Креста», фельдшерицей и фельдшером.

      При больнице маленькая аптека и комната для сестры. Всюду чистота и порядок замечательные. – Что у тебя? спросил министр у одного из больных. – Да очин жалило (т. е. заболел цингой), отвечал помор. Цинготных всего трое, кроме того один ранивший себе руку во время лова; вообще же больных весьма немного.

      Министр обошел все становище и остался всем, видимо, очень доволен. Жилье здешних рабочих и чисто, и светло, и сравнительно просторно; идя по поселку, состоящему из чистеньких, бревенчатых домиков, и все осматривая на пути, С. Ю. Витте зашел в полицейский карцер. Сторож отворил дверь. Там, в светлой комнатке, с печью у нар, стоял малый, лет 27, молодцеватый, причесанный и умытый, с чрезвычайно симпатичным лицом. – За что сидишь? спросил министр. – За пьянство, добродушно улыбаясь, ответил помор, посаженный, как мне сообщили, за то, что, подвыпив, один разнес каких-то троих торговых людей. Так как арестованный на семь дней просидел уже шесть, то С. Ю. Витте спросил у исправника, нельзя ли его отпустить днем раньше? Получив, разумеется, согласие, министр сказал арестованному, что он может идти. – Что же ты не благодаришь? заметил сзади исправник. Помор весело улыбнулся и протянул свою широкую руку министру...

      Мы заходили в деревянные, светлые шалаши, в коих временно помещались вновь прибывшие колонисты с женами, детьми, даже с собаками, видели колонистских коров и овец и салотопенный завод. Остановились у залива, полного русских и норвежских судов, прибывших за рыбой. Здесь, на берегу, поморы очень охотно показывали снасти и сшитые лыком шняки, на коих они отваживаются выходить на лов за 50 и более верст на огромную глубину и во всякую погоду, при чем заверяют, что несчастий бывает мало. Тут же на палках, под навесами, висят десятки тысяч обезглавленных и окровавленных туловищ трески, валяются кучи рыбьих голов, шныряют десятки зуйков, с особенным старанием насаживая на крючки ярусов приманку или наживку, в виде рыбки-песчанки. Здесь министра ознакомили наглядно с пикшей, с зубаткой и с палтусами, имеющими до 12 пуд. весу и ловящимися на ярус так же, как попадается иногда и морской зверь.

      Около 12 часов дня министр со спутниками, при всеобщих пожеланиях, сели в наши пароходные лодки, направившиеся из реки Териберки в бухту. Было время прилива, и мы, достигши бара, могли на опыте ознакомиться с его опасною стремительностью. Матросы на шлюпке министра гребли со страшным усилием, и нам удалось благополучно прорваться в море без посторонней помощи, хотя и была минута, в которую наши молодцы чуть не изнемогли, но на другой шлюпке, вероятно, благодаря большему количеству пассажиров, дело сразу пошло хуже, однако провожавшие гостей по берегу поморы не упустили критического момента. В воздухе свистнула бичева, конец коей был пойман на шлюпке; ухватясь за другой и по колена в воде поморы в помощь гребцам с криком «ура» потянули бичеву, и вскоре, вырвавшись из стремнины на морской простор, шлюпка вслед за нами достигла «Ломоносова», пять минут спустя снявшегося с якоря.

      Утро прекрасное, солнечное, при легком ветре. «Ломоносов» торопится и идет более 12-ти узлов в час; плывем мы постоянно в виду грозного, голого, мрачного и скалистого берега, между тем или другим островом, иногда довольно извилистым, узким фарватером, почему капитан не покидает свой мостик. Но вот вдали показалась высокая черная скала, футов в 700 вышины, оригинальной формы, имеющая вид большого плоского стола или высокой горы, верх коей спилен и сброшен в море. Приблизясь к нему с южной стороны, мы вошли в довольно узкий пролив. Это остров Кильдин или Кильдинг, тянущийся на девять миль и состоящий не из гранита, как большинство скал Мурманского берега, а из выветрившегося шифера и хрупких сланцев, то и дело обрушивающихся с его отвесных краев прямо в море, засыпая его и выходя на морскую поверхность черными пенящимися буграми. С южной стороны, тоже вероятно благодаря этой осыпи, остров сходит к морю покатыми террасами, покрытыми сейчас зеленью, несмотря на 69° 20" северной широты, на которой он находится. На Кильдинге, как утверждают, находятся тоже незамерзаемые удобные бухты 1) [Весьма обширная бухта Могильная и другие] для стоянки судов, а на его террасах мы видели пасшихся оленей, принадлежащих поселившимся здесь лопарю-фильману 1) [Фильманами называются здесь лапландцы, владельцы больших оленьих стад] и норвежцу.

      Но вот, миновав мыс Бык, мы быстро обогнули Летинский мыс, вошли в Кольскую губу, перерезали ее к юго-западу и, пройдя неширокий проход, очутились наконец в столь долго ожидаемой Екатерининской гавани.

      Представьте себе обширное озеро, версты в две длины и более полуверсты ширины. Озеро окружено высокими горами, покрытыми зеленью, мелким березовым и сосновым лесом. Словом, мы в сказочном царстве, и пред нами полная метаморфоза. Шли при порядочном ветре, причем термометр показывал всего 8 град. тепла; здесь же полная тишь при более 15 град. тепла, и такая обстановка, что если бы мы видели все это на картинки без подписи, то сочли бы это видом одного из альпийских озер. Метаморфоза полная и чрезвычайно приятная вдобавок.

      И все это благодаря Гольфстриму. Обогнув северные берега Норвегии, благодетельный океанский проток, этот поток-богатырь оживляет наши северные окраины, призвав к жизни северные берега Мурмана; затем, оставив мерзнуть более южное Белое море, он, не сворачивая, идет далее к Новой Земле; при этом нигде здесь так не заметно его влияния, как на берегах рек Печенги и Пазы, на Рыбачьем полуострове и в Кольской губе, где, как тут уверяют, временами выбрасывает приливом семена мимозы и обломки тропических деревьев, странствующих сюда чуть не с берегов Мексиканского залива.

      Как ни кажется невероятным, но если вспомнить, что Мурман издавна был пятиной новгородской и что о Коле в российской истории, как о рыбачьем поселке, упоминается еще под 1264 годом, то нет ничего удивительного, что прекрасная Екатерининская гавань, дающая возможность судам зимовать в ней, безопасно выходить в океан ранней весной и возвращаться позднею осенью, издавна обратила на себя вполне заслуженное внимание. При средней зимней температуре –6°, свойственной Мурману вообще, по словам известного знатока Севера, врача Вл. Гулевича, весна здесь в среднем имеет около +2 ?°, лето + 9°, осень более двух градусов тепла, а в течение июня, июля и половины августа здесь бывают сплошь и рядом жары при 20 и более градусах. Кроме того, Екатерининская гавань лежит в недалеком соседстве от Норвегии и на берегу безбрежного моря, а вместе с тем и в центре нашего рыбопромыслового района, имея под боком Колу, которую оживит и поднимет стоянка наших судов, если только сюда будет проведена железная дорога, хотя бы даже ее не касаясь; при этом сообщение Колы с Екатерининской гаванью водою возможно почти круглый год, чего, например, не может достигнуть кронштадтский порт относительно Петербурга.

      Незамерзаемость Екатерининской гавани была известна и утилизована Петром Великим сверх того. В пятидесятых годах прошлого столетия здесь, вместо Архангельска, перезимовали несколько зим наши военные суда, а в семидесятых годах этого столетия, т. е. только 150 лет спустя, снова поднимается спор об удобствах и незамерзаемости этой чудной гавани.

      Да, все это было 150 лет назад и теперь совершенно забыто...

      Горы, окружающие Екатерининскую гавань, очень круто сходят к морю, так что берега почти везде покаты и потому в настоящем виде для портовых построек неудобны, но дно всюду для якорных стоянок прекрасное, глубина по промерам нигде не превышает 30 сажен, причем дно поднимается к берегу до глубины в 5 и 6 сажен. В гавани между другими судами зимует постоянно какой-нибудь из пароходов Архангельско-Мурманского товарищества, имеющего здесь свои здания 1) [Во время нашего пребывания в одном из этих зданий помещались, устроив там кабинет для своих работ, приват-доцент С.-Петербургского университета г. Книпович с товарищем]. По общим отзывам, гавань замерзает только в самые жестокие зимы и то на какой-нибудь месяц, причем лед до того тонок и хвол, что не держит человека, быстро ломается и скоро, с помощью попутных ветров, уходит при отливе с течением.

      Словом, если прибавить, что, кроме речных, довольно обильных потоков, виденных нами на месте, существуют по близости еще озера, обильные пресною водою, то и окажется, что Екатерининская гавань – гавань идеальная во всех отношениях.

      Мы бросили якорь у западной окраины бухты, в ста саженях от красовавшегося в бухте русского военного крейсера 2-го ранга «Вестник», плавающего в Северном Океане для острастки норвежских хищников, еще недавно не стесняясь открыто ловивших морских зверей в наших водах в огромном количестве и нагло преследовавших и бивших китов даже в самой Кольской губе.

      Только что мы бросили якорь, как с «Вестника» отчалила шлюпка, и на нашу палубу вошел его командир.

      Одновременно с командиром «Вестника» прибыли капитан стоящего здесь же административного пароходика «Мурман», некто г. Нюхалов, и лейтенант М. Е. Жданко – начальник беломорской съемки, известный уже своими многолетними беломорскими работами по гидрографии и составлению новых карт. Вообще здешние гидрографические работы производятся при составе из шести офицеров, и обещают серьезную практическую пользу 1) [Зимой лейтенант Жданко не уезжает, а живет в Архангельске]. По мнению почтенного исследователя здешнего моря, для более усиленного плавания вдоль Мурманского берега безусловно необходимо пять новых маяков: у Цыпь-Наволок, на Летинском мысе, на острове Харлове – в группе Семи островов, у Гавриловских островов или на Вороньих Лудах и наконец на Териберском мысе. Маяки эти, надо думать, будут скоро воздвигнуты. Сейчас же лейтенант М. Е. Жданко, несмотря на отсутствие помощи и людей при работах, сделал тщательные промеры Екатерининской гавани и уже положил их на карту. Вообще М. Е. Жданко в восторге от Екатерининской гавани, находя ее чуть не идеальной, в чем и составляет совершеннейшую противоположность с командиром «Вестника», о строгой критике которого по адресу гавани мы слышали еще в Архангельске.

      За завтраком разговор, разумеется, пошел о Екатерининской гавани; при этом С. Ю. Витте, как и во все время пути, не только не стеснял, напротив, поощрял всех более или менее компетентных и опытных лиц высказывать их взгляды на это дело, внимательно выслушивая их. По мнению командира «Вестника», гавань хотя и имеет прекрасное дно, но все-таки не годна и не применима для стоянки флота.

      – Но, позвольте, как, по-вашему, Екатерининская бухта по сравнению с Севастопольской? – спрашивает М. И. Кази.

      – Положим, не хуже, но климатические условия...

      – Да, но этот вопрос вне спора, а какие же, по-вашему, здесь существенные неудобства?

      – Озера, видимо, пересыхают и в воде недостаток.

      – Напротив, и теперь воды довольно, а при расчистке и регулировании ее, очевидно, будет более, чем надо.

      – Опять около Кильдина проход узок, – только один пароход пройти может.

      – Помилуйте, там и десять смело пройдут! – восклицает наш капитан.

      – Там всего 150 сажен.

      – Извините, командир, проход имеет версту ширины; да, наконец, и карты указывают на это, замечает г. Попов.

      – Кроме того, главный недостаток, продолжает командир: – мы вот сейчас стоим на глубине 27-ми сажен; когда спускают якорь – крейсер весь дрожит и расшатывается.

      – Помилуйте! восклицают наши моряки: – давно ли русский флот считается с такими непреодолимыми затруднениями? А Батум? а Константинополь?! а многие другие первоклассные порты с еще большей глубиной, – там что же сделаешь?

      Словом, противники порта находили не мало, по их мнению, весьма важных неудобств: и порог в горже гавани при втором выходе, и узкость самого входа, и трухлявый шифер ее береговых горных пород, мешающий строиться. Но, с другой стороны, все неудобства были основательно опровергнуты: и сравнительно нешироки вход, при отсутствии необходимости паровым судам в лавировании, не имеет-де серьезного значения, и трухлявость выветрившихся пород, по замечанию министра, вряд ли имеет значение, так как есть-де основание думать, что ниже выветрившихся пород подпочва или остов берега состоит из твердого гранита, и так далее, и так далее.

      Считаю здесь не лишним отметить одно обстоятельство. За завтраком, во время прений о годности гавани, капитан «Мурмана» г. Нюхалов принимал в разговоре деятельное участие, но благодаря противоречиям себе самому и бездоказательности его доводов я, по крайней мере, не мог точно определить – за или против гавани говорит капитан, а потому меня чрезвычайно удивило, что в № 6602 «Нового Времени», как бы в опровержение г-ну Таратину, доказывавшему в «Русском Судоходстве» и «Нов. Вр.» преимущество Екатерининской гавани против гавани «Озерко», г. Нюхалов, обличая г. Таратина в крупных «неверностях» и «неточностях» (?!), доказывает, что гавань «Озерко» подвергается сравнительно меньшей замерзаемости против вообще-де неудобной Екатерининской гавани, а как на (непреложные) всему этому доказательства, ссылается на ряд (ученых) работ, предпринятых им с помощью магистра зоологии, Е. Книповича; на рассказы (неизвестных) «местных жителей»; на то, что большим судам в Екатерининской гавани стоять-де будет «немного тесновато»; на глубину в 25 саж., на крутые берега и прочие старые доводы противников гавани, уже мною упомянутые и вероятно записанные г. Нюхаловым после указываемого разговора, но при этом г. Нюхалов, очевидно, не обратил внимание на следовавшие за ними опровержения, что, конечно, во всяком случае, ввиду серьезности дела, достойно сожаления. После завтрака, С. Ю. Витте тотчас же отправился на «Вестник». Гг. офицеры и вся команда были на палубе; офицеры очень симпатичная, милая и патриотичная (по преимуществу) молодежь. Насколько мне пришлось слышать, они очень одобряют Екатерининскую гавань и, прозимовав здесь, не особенно пугаются здешней зимней тьмы, которая, по точным справкам, имеет место только два месяца: с 13-го ноября по 9-е января, когда солнце не показывается над горизонтом; однако, по справедливому заключению А. II. Энгельгарда, и тогда от 11 утра до 1 часу дня бывает достаточно светло, причем недостаток света вообще значительно пополняется северными сияниями, дающими например возможность поморам заниматься в это время промыслом акул, а норвежским северным городам не только существовать беспечально, но и их пароходам ходить за добычей тюленей до самого Белого моря.

      Но офицеров здесь, очевидно, тяготит только это вечное бездеятельное состояние, которое, думаю, не менее гг. офицеров претит и 172 человекам, составляющим команду крейсера, так что если бы например часть их отряжалась в помощь при работах лейтенанта Жданко, то и работы и люди от этого только бы выиграли; впрочем, это только мое частное мнение и, конечно, безо всякой претензии на авторитетность.

      На палубе, кроме официального комплекта, т. е. экипажа судна, мы нашли еще и двух сверхкомплектных пассажиров, завсегдатаев крейсера. Это породистая и красивая молодая сибирская лайка и черный медвежонок, нескольких месяцев, подаренный чиновником губернатора И. В. Сосновским одному из офицеров. Лайка очень дружит с медвежонком, и оба субъекта, по-видимому, служат утешением всего экипажа, от главы до последнего матроса включительно. И действительно, оба животных очень милы и потешны. Машка (будучи забиякой) разозлит лайку, и только что та кинется для расправы, как Машка уже над нею на такелаже, что приводит лайку в бешенство. Стоит матросу по команде начать взбираться, как Машка, со свойственной ее породе неуклюжей грацией, уже понтирует рядом, легко добираясь до самых шпилей мачт. На днях Машка чуть не погибла, залезла в канал для стока грязной воды или что-то в этом роде, так что надо было большое пристрастие к ней со стороны команды, чтобы ухитриться ее извлечь оттуда, выгнав сперва в море и вытащив оттуда на палубу при отчаянном реве потерпевшей, лае собаки и напряженном внимании экипажа; а то недавно медвежонок забрался в каюту командира и превратил в окрошку до тысячи папирос, но и это, несмотря на серьезность и строгость командира, благополучно сошло ему с лап.

      Причалив к берегу и осмотрев здание, министр вместе с М. Е. Жданко (вначале и с командиром «Вестника») и своими спутниками поднялся на почти отвесные бездорожные высоты, усеянные выступами, болотами, торфяными тундрами, ручьями, впадинами, изобилующими подъемами и головоломными скользкими скатами. Несмотря на интересный пейзаж, давно невиданные настоящие (стоймя стоящие) деревца, массу морошки на зеленой мураве, – потные вытянутые лица многих из нас ясно показывали, что такая головоломная прогулка не доставляет особенного наслаждения, но С. Ю. Витте замечательный ходок по горам, не употребляющий даже трости для опоры при таких рискованных восхождениях и спусках. И чего только не обошли, чего не осмотрели и не исследовали в эту (и ей подобные) экскурсии, после которой вернулись на «Ломоносов» в полном изнеможении; тем не менее, этот страдный день по программе еще не окончился, и благодаря незаходящему солнцу, нам предстояло впереди еще немало труда.

      Было шесть часов вечера (по нашим часам, а не по сбившемуся здесь с пути солнцу), когда мы снялись с якоря, направляясь в Еретики или порт Владимир, переименованный так в 1885 г. в честь его посещения великим князем Владимиром Александровичем. Красавец «Ломоносов», только что мы вступили на палубу, дал грациозный круг по гавани, направляясь к ее выходу, что доставило нам возможность убедиться наглядно еще раз, какое это чудное, удобное и (даже при таком ветре, как сейчас в океане) совершенно тихое и спокойное для флота убежище. Стоявший тут же лейтенант Жданко указывал на фигуру и детальные удобства гавани, в которой в сущности, в ее наиболее растянутом месте около 2 ? верст длины, а ширины, в самом узком пункта, около 200 сажен, в имеющейся же в ней перемычке до 60 сажен длины и ширины. Сейчас нам предстоял небольшой «перегон», всего десятка в два миль, на северо-запад, мимо острова Тороса, Корелинских и других островов. Губа Ура глубоко врезывается в материк, причем в своей верхней, широкой части разделяется островами Шалим и Еретики, образующим таким способом три удобных прохода в бухту. У северо-восточного берега губы Уры находится два залива: губа Кислая и порт Владимир, оба от 5-ти до 10-ти сажен глубиной и оба (как говорят) также как и вся губа Ура, незамерзающие и хорошо защищенные от ветров; но Кислая губа окружена сплошной стеной таких отвесных скал, что о сооружении в ней порта нечего и думать; что же касается Еретиков или порта Владимир, в который мы прошли узким проходом, окруженным скалами, то он для стоянки судов довольно удобен, хотя скалы и здесь вышиною около 600 футов и совершенно голы. При входе в бухту, на острове Еретики, на одном из возвышенных берегов, у подножья скалы находится китобойный завод, состояний из двух деревянных корпусов, с высокой фабричной трубой. Завод этот, как говорят, принадлежит некоему немцу Горну и теперь, за смертью хозяина, бездействует. Вообще же у нас несколько лет назад было два китобойных завода, в губах Ура и Ара; теперь же ни заводов, ни китобойных судов, ни гарпунщиков, так что этот замечательно выгодный промысел, обогащающий американцев и норвежцев, у нас в пренебрежении настолько, что киты, напуганные в океане норвежцами, безо всякой церемонии разгуливают по Кольской губе, и за прошлую зиму их в разное время видели до десятка резвящихся в Екатерининской гавани. Мало того, весной морем близ Екатерининской гавани выкинуло к нам на берег большого кита, и мы, проходя мимо, видели его разлагающимся, почти остовом, с лоскутами кожи и даже на берегу никем не утилизованным. Против завода, уже в самом порте, помещается стоящая на сваях в воде у берега обширная фактория Воронина, а рядом с нею и другая. Фактории эти занимаются скупкой трески и рыбы вообще и, вместе с тем, продажей всего необходимого жителям отстоящей в десятке верст отсюда большой зажиточной норвежско-финляндско-русской колонии, имеющей, как говорят, до 250 жителей, свои рыбачьи иолы и даже хороший скот. Фактории продают крючки, веревки, снасти и всякую домашнюю утварь. Между колонией и заводом на пологом холме виднеется небольшая деревянная церковка, рядом маленький домик и примыкающее к церкви кладбище.

      Министр пожелал осмотреть всю губу Уру, для чего, дабы не подвергнуть сидящий в воде на 15 футов «Ломоносов» риску сесть на мель в водах, точная глубина коих мало обследована, мы должны были пересесть на административный пароход «Мурман».

      «Мурман» мал и узок, как канонерская лодка, с каютой, где только можно сидеть, не двигаясь, на диване, расположенном вокруг стола у самой входной лестницы. Вообще «Мурман» на вид судно довольно таки рискованное, с бортами речных пароходов и чуть не черпающими море краями, отчего, благодаря развитой ветром зыби, нас таки порядком промочило 1) [Г. Беломор, так отстаивающий «Мурман» и называющий его «прекрасным океанским пароходом», тем не менее в своих «Рассказах старого моряка» (издание этого же года), сравнивая его с некоторыми здешними частными пароходами, на странице 134 признает однако, что те пароходы гораздо исправнее]. Впрочем, машина пароходика очень исправная и ходкая, а кроме того на пароходе есть и другая достопримечательность, указанная мне одним из товарищей: рядовой матрос, чрезвычайно симпатичный и ловкий (но не сообщительный) молодой человек, успешно окончивший мореходные классы.

      Действительно, удивительны по своей оригинальной, необычайно, так сказать, озлобленной и дикой красоте картины здешнего приморского Севера. Мы едем узким водным коридором длиною более десятка верст, стесненным стенами из двух параллельных рядов сплошных отвесных и угрюмых скал, голых, даже без моха по их бокам и ребрам. Впрочем, бывавший в преддверии Кавказа может иметь полное понятие о дикой красоте губы Уры. Представьте себе теснину Дарьяльского ущелья после обвала, когда растаявшая лавина, слившись с Тереком, затопив лепящуюся у подошвы скал дорогу, гордо и злобно раздувшись, бурно несется по каменному коридору, облизывая и шлифуя стены своей тюрьмы; словом, и здесь, как и там: внизу глубокая пучина, плескающаяся о скалы, по сторонам черные стены и свист леденящего своей резкостью, проносящегося сквозь коридор ветра, а сверху только длинная узкая полоска неба с бегущими по нем облаками и стаями водяной птицы, то и дело высоко несущейся в прозрачном воздухе в виде серых пятен или темных точек и крестиков.

      В нескольких местах Урской губы прибрежные скалы имеют странный вид. Среди темного гранита идут наклонно вниз, по направлению к морю, скрываясь, словно утопая подчас в его пучине, более светлые кварцевые и зеленоватые каменные полосы или жилы, возбуждающие внимание, как намек на нахождение в данных местностях даров минерального царства. Конечно, с этой стороны Мурман еще менее обследован, чем со сторон внешних, и еще четыре года назад только догадывались о восьми пунктах месторождений свинцовых руд. Но в 1890 году на Мурман приезжал горный инженер Л. И. Подгаецкий, и с той поры дело расследования, особенно благодаря его энергии, ушло сильно вперед 1) [Л. И. Подгаецкий (после появления моих первых статей) заочно познакомил меня с его расследованиями, любезно препроводив ко мне часть своих интересных трудов, за что и считаю долгом выразить ему и другим доставлявшим мне материалы на пользу общего русского дела лицам мою искреннюю благодарность].

      Л. И. Подгаецкий нашел и осмотрел на протяжении 40 верст по берегу Мурмана тридцать месторождений свинцово-серебряных и цинковых руд, расположенных в 11 местах, и не только не сомневается, что этим не исчерпывается все количество месторождений таких и иных руд, но даже уверен, что при более подробном осмотре в глубь страны и там окажется их тоже немало, что подтверждается и заявлением местных жителей, утверждающих нахождение и внутри страны свинца в горах. Г. Подгаецкий говорит, что кроме этих жил им наблюдались самостоятельные жилы и других полезных ископаемых; так в Столбовом становище имеется жилка медного колчедана, и в этой же местности находится месторождение слюды.

      В Долгой губе известна жила серного колчедана, мощностью около аршина; в Амбарной Губе есть железный блеск; близ Печенгского монастыря имеются месторождения слюды.

      Из доселе известных свинцово-серебряных месторождений более всего достойны замечания таковые у Базарной губы. Месторождения эти обратили на себя внимание предприимчивых людей в Москве. Некто дворянин Лихутин и г. Воробьев основали (в 1892 г. Высочайше утвержденное) товарищество по разработки свинцово-серебряной руды, здесь находящейся в обилии и, как утверждают, дающей 85% металла. Кусок такой руды, отсеченный от жилы и вправленный в зеленокаменную породу, был мною захвачен с собою и возбуждает удивленье знатоков богатством своего содержания. Тем не менее, нельзя не сожалеть, что работы до сих пор не начинались и о владельцах предприятия ни слуху, ни духу. Денежные ли затруднения или отсутствие рабочих рук тому причиной, – я не знаю, но нельзя не пожелать, чтобы это дело реализовалось и дало бы толчок другим как можно скорее, и тогда, может быть, благодаря рудным богатствам, внутренность неизведанной пока страны, где среди бездорожья, озер, торфа, болот и скал так же легко заблудиться, как и в лесу, оживится так же, как сейчас рыбные промыслы начинают оживлять ее берег. Во всяком случае, г. Подгаецкий совершенно прав, находя, что основание солидного горнопромышленного предприятия на Мурмане весьма желательно и в том отношении, что оно составило бы прочный оседлый центр, возле которого стали бы группироваться и другие предприятия.

      С другой стороны это же неминуемо повело бы к упорядочению экономических и общественных условий и к увеличению благосостояния этой отдаленной и пока хаотической, но вместе с тем богатой (как увидим далее) не только рыбными, но и звериными морскими промыслами русской окраины, что в свою очередь благотворно отразилось бы на благосостоянии всего русского Севера, беднейшему населению коего мурманские рыбные промыслы помимо заработков в будущем доставляют сейчас такое же здоровое и дешевое питание, какое дает кормилица Волга не только своему побережью, но и всей восточной и юго-восточной полосе России вообще.

      В прошлой главе я обещал поговорить о наиболее выдающихся промыслах на Мурманском берегу и внутри страны.

      Внутри полуострова, в его лесах, болотах и тундрах, немало дичи и зверей; при этом главным предметом промысла служат рябчики, куропатки, тетерева 1) [Кроме того, особенно весною, бывают дупеля, бекасы, дикие гуси, лебеди и утки всяких сортов и в несметном количестве], дикий олень и лось, горностай, белка, лисица, куница, росомаха, волк, бурый медведь, выдра, заяц, белый и голубой песец. Всех занимающихся лесною и болотною охотой в Кольском уезде насчитывают до 300 человек, впрочем, по словам г. Гулевича, настоящих охотников здесь нет вовсе, и если звери убиваются, то по большей части случайно, когда зверь поздней осенью или зимою подходит к жилым местам, разыскивая себе близ людей пищу. Причина отсутствия промысловых охотников лежит в полном недостатке мало-мальски сносных ружей. Особенно этот недостаток отражается на тюленьем промысле, коим занимаются здесь, на Терском берегу, до 1,000 человек. Весною, когда тюлени всех видов на этих льдах, под вой леденящего норд-оста, выводят своих детенышей, их стреляют из старых кремневок и пищалей, и затем преследуют их на лодках, причем многие тюлени, будучи легко ранены, уходят, вследствие чего поморы зарабатывают на этом промысле в весну всего около 25–35 тыс., тогда как, по словам нашего консула Д. II. Островского, в 1889 (неудачном ) году норвежцами в наших водах, благодаря их отличным ружьям и орудиям лова, было убито 71,304 тюленей, 36 белых медведей, 267 моржей и 413 небольших спермацетовых китов, причем тюлени доставили 12,648 бочек сала, а киты 407 бочек, что дало при продаже добычи на миллион марок приблизительно.

      Очень большую статью дохода могли бы давать на Мурмане киты, издавна служившие промыслом Коле, вследствие чего Екатерина II даровала этому городу герб с изображением кита и назначила для пребывания китобойных судов Екатерининскую бухту. В 1883 г. правительство разрешило акционерному обществу открыть первый китобойный завод в Еретиках, а чрез год дано разрешение и графу Шереметеву открыть такой же второй завод в губе Аре. Эти заводы убили до 1890 года (т. е. в два года) 300 китов, имея при этом в распоряжении четыре китоловных парохода; теперь же они приостановили деятельность, и о китобойных пароходах у нас ничего (мне, по крайней мере) неизвестно. Между тем, у норвежцев китовый промысел сейчас развит до того, что это отразилось на числе китов в Ледовитом океане вообще, а в наших водах (где они еще недавно хозяйничали как дома) в особенности. Благодаря этому, норвежцы, за 11 лет, имея при своих заводах 263 парохода, убили до 6,468 китов, что и составляет по 25 китов на китобойный пароход.

      В наших водах бывают шесть видов кита, называемых или по цвету их кожи: синий, полосатик, или же по роду потребляемой им рыбы: сельдяной, сайденой и т. д. Вес и величина этих океанских чудовищ воистину изумительны. Синие киты, жир коих ценится вдвое дороже, достигают пятнадцати и более сажен длины, т. е. ростом горизонтально с большой пароход, а вертикально с высокую колокольню. При правильной разработке их на заводах ничего не пропадает: вытапливается жир, размалываются кости, добываются китовый ус и челюсти, а из мяса делают порошок, употребляемый как питательный продукт для корма скота; порошок же, смолотый из высушенных костей и мяса и (тоже) называемый гуано, идет с огромной пользой и очень ходко за границей для удобрения полей. Кроме того, из китового мяса, употребляемого в пищу, особенно лопарями, делают бульон, даваемый здесь и больным, и по замечанию одного из лиц, его употреблявших, действительно питательный, но немного неприятный по слащавости. Ранее, когда с китами не конкурировали нефть и смазочные минеральные масла вообще, средний кит приносил до двух, а большой до трех тысяч рублей; теперь же доход с убитого кита считают от 1,500 до 2,500 рублей 1) [Большие синие киты дают от 50 до 100 бочек жира].

      Кроме того, продаются и китовые ушные раковины, очень похожие на раковины, употребляемые у нас на пепельницы, но больше, белее, фигурнее, плотнее и гораздо тяжелее. Такими раковинами запаслись и некоторые из нас, ввиду их диковинности, в норвежском городе Тромсэ (Troms'oe).

      Но наши китобойные заводы тем не менее не пошли, да и не мудрено, так как завод на Уре, напр., как говорят, ограничивался выплавкой одного китового жира, бросая остальное, и существует ли теперь перерыв в их деятельности или она прикончена вовсе, или, по крайней мере, несмотря на расспросы, объяснить никто не мог. Кроме этих промыслов доходных, но в действительности почти не существующих по нашей халатности, безлюдью и недостаточной предприимчивости, возможен еще один, тоже не существующий, хотя тоже очень выгодный, не требующий особых приспособлений и по обстоятельствам даже обязательный. Я говорю об акульем промысле. Акула – этот демон моря, так же сильна, прожорлива и свирепа здесь, как и под экватором; она достигает трех и более сажен длины, будучи страшно живуча, плавает и опасна даже с вывороченными внутренностями; при этом ее смелая злоба, прожорливость, страшные зубы, тупое рыло и мертвые «рыбьи» глаза наводят ужас даже на промышленников, и если она не пожирает людей в таком количестве, как на юге, то потому только, что в северном океане люди по охоте или по делу редко лезут в почти всегда ледяную воду, где самый лучший пловец рискует после пяти минут подвергнуться параличу сердца. Летом акулы держатся довольно далеко в море, но осенью, при наступлении бурь и тьмы, они родируют несметными полчищами и у берега, подчас, как говорят, опрокидывая даже лодки. Во всяком случае, этот морской тигр – страшный бич промышленника. Найдя в море ярус, они накидываются на пойманную на нем рыбу, и если их много, то приходится не только считать ярус погибшим, но даже и не пробовать отбивать его. Правительство, покровительствуя промыслам на этого хищника, делало попытки его правильной постановки, выдавая субсидии, но как-то неудачно. Последняя попытка заключалась в выдаче некоему колонисту Суллю в 1857 г. пособия по ходатайству профессора Данилевского для приучения колян к этому промыслу. Сулль, прозванный «Акульей смертью», исполнял свою обязанность добросовестно, но дело все-таки нельзя считать промыслом по малому количеству людей, им занимающихся. Акул ловят на крюки, на коих насаживают кусок жареного тюленьего сала или чего-либо в этом роде. Акула, руководясь обонянием, идет на приманку издалека и нарывается на крюк, примкнутый к цепи. Но и тут ее вытащить и распластать даже трем, четырем человекам не легко. Норвежцы утилизируют ее шкуру для разных поделок и, кажется, и всю тушу на гуано, а поморы, бросая тушу в море, пользуются только ее большою печенью для добычи жира, не уступающего добываемому из тресковой воюксы или максы 1) [Рыбья печень] жиру, добываемому у нас теперь на огромные суммы и в последнее время очищаемому паровым способом; такой жир продается по 8 р. за пуд и равняется заграничному по своим качествам.

      Ловля трески, сельдей, камбалы, палтусов, сбор гагачьего пуха, охота на моржей и т. д., и т. д., – все это более или менее всякому известно, а я в моем кратком описании и сжатом перечне хотел только показать, какие миллионы на севере плывут мимо нас, обогащая соседнюю Норвегию, как обогащают наше Охотское море и наши азиатские северные воды вообще англичан и американцев.

      Здесь я принужден попросить у читателей особого внимания. Без до сих пор вами прочтенное помещено на столбцах июльских и августовских номеров «Нового Времени» 1) [конечно, 1894 года], но на этом рассказ мной оборван, так что один из моих приятелей уверял меня (шутя, разумеется), что если бы он не читал в газетах о благополучном возвращении министра в Петербург, то подумал бы наверное, что «Ломоносов» потерпел крушение где-либо невдалеке от Рыбачьего полуострова. Но дело не в этом. В XVIII главе я дошел до цели поездки министра, т. е. другими словами, до самого жгучего пункта вопроса. Суть в том, что в настоящую минуту, смею сказать, девять десятых русских душою людей на Руси поняли, убедились, прониклись идеей, что России из ее замкнутых морей безусловно пора (пока не поздно) выплыть на свет и простор Божий, что это нельзя сделать иначе, как устроив военно-коммерческий порт на Мурмане. Это ясно видел наш почивший великий русский Государь, и правительство, как это всем известно, в принципе решило сооружение такого порта, значение коего для всего будущего России неизмеримо по важности последствий этого гигантского шага; но при переходе от принципа к деталям, от теоретического решения к практическому разрешению и осуществление дела, тут же рождался вопрос: где же соорудить этот порт, какую гавань для этого избрать и приспособить? Мурман богат незамерзающими гаванями, губами и заливами; который же из них выбрать – Екатерининскую ли гавань, или какую другую? Как известно, Екатерининская гавань не только служила уже для зимовок нашего флота, но и вместе с тем пользуется старинной известностью и репутацией. Один почтенный, известный экс-моряк, хорошо знакомый с историей нашего флота, рассказывал мне исторический, по-видимому, почти неизвестный в публике факт, касающийся письменной инструкции великого преобразователя России, данной им на имя адмирала Вильстера: в ней император Петр предписывает адмиралу ехать во главе эскадры на Мадагаскар и убедить тамошнего властелина приехать в Россию в гости к русскому императору. В инструкции сказано-де, что государь в случае удачных переговоров предписывал везти в Россию мадагаскарского царька, не затрагивая в пути берегов Англии и западной Европы, прямо Атлантическим океаном и отнюдь не в Петербург, а во избежание огласки, буде это случится летом, на Архангельск, а зимою на Екатерининскую гавань, «понеже она никогда не замерзает» 1) [К сожалению, мне неизвестно, почему намерение великого императора было отменено или отложено]. Но затем, как выше сказано, теперь известен вдоль Мурмана еще целый ряд прибрежных убежищ, более или менее удобных к приспособлению порта и более или менее не замерзающих. Для ознакомления с этим-то вопросом на месте, смею полагать я, главным образом и прибыл на Мурман министр С. Ю. Витте, но до сих пор, насколько известно, этот важный вопрос еще окончательно не решен; противники же построения порта на Мурмане вообще, очевидно, не дремали, и если я понял их горячую проповедь за последние полгода в тех или других компетентных кружках и газетах, видя неослабную решимость высшего правительства соорудить порт на Мурмане, бросили оспаривать идею о порте вообще, а вместо того старались дискредитировать наиболее подходящие пункты, рекомендуя вместо них другие. Цель такой тактики весьма понятна и практична: поднять спор, возбудить сомнения многих, отклонить внимание в другую сторону, подвергнуть дело новым и новым бесполезным исследованиям, обсуждениям той или другой комиссии, задержке, целому ряду задержек и сопряженных с ними: нерешительности, сомнению, ослаблению энергии, словом, тому методу, который, особенно в России, в состоянии расхолодить: и патриотов, и общественное мнение, и большинство из тех государственных людей, от энергии коих зависит так или иначе проведение в жизнь тех или других государственных вопросов. К сожалению, в среде лиц, искренно сочувствующих сооружению порта на Мурмане и осмысленных поклонников этой великой идеи, как бы в невольную помощь тактике противников порта, образовался раскол, перешедший и в печать. Одна сторона выбрала лозунгом Екатерининскую гавань, другая...

      Дело в том, что за последние 6–7 лет забытый вопрос о порте на Мурмане был поднят весьма горячо в общем его смысле экс-моряком, известным своими статьями в «Гражданине» за подписью «А. К.» или «А. Беломор». Я далек от желания и вообще от всякого покушения (кстати, совершенно неосновательного, а потому бесплодного) посягнуть на авторитет г. Беломора в морских вопросах вообще, а в данном вопросе в особенности; но с другой стороны не могу согласиться с А. Беломором, что для порта необходимо избрать гавань Новой Земли или Озерко. В свою очередь А. Беломор, упорно опираясь на свою авторитетность, не согласен с верностью моих указаны. Положим, что вовсе и никак не от кого-либо из нас зависит решение вопроса, но с другой стороны я убежден, что кому бы из нас ни пришлось ошибиться, дело страдает одинаково: дробятся его поклонники в обществе и ослабляется сочувствие к нему среди русских читающих людей. Вот почему решаюсь выставить на благоусмотрение читателей для более определенного ознакомления как с самим вопросом, так и с его подробностями, как карту, изображающую положение обеих гаваней, так и полемику об этом вопросе, коей заканчивается в «Новом Времени» описание моей поездки на север. При этом я, вопреки журнальному обычаю, считаю необходимым поместить не только мое мнение, но и как контр-мнение моего противника, так и возникшую из этого полемику, не выключая из нее и личных нападок на меня, коими, к сожалению для дела, изобилуют письма А. Беломора в «Гражданине» и «Новом Времени». Поводом к возникновению полемики послужила моя следующая статья в «Новом Времени».

      «Гавань Озерко–Западня тож» 1) [См. «Новое Время» № 6644].

      «В двух-трех десятках миль от порта Владимир к северо-западу выступает в море обширный полуостров необычайных очертаний. Если вы взглянете на подробную карту, вас поразит сходство фигуры этой земли, очевидно когда-то состоявшей из двух отдельных островов, с Великобританией. Вся разница лишь в том, что северо-восточная часть этой земли, так напоминающая Англию с Шотландией и называемая Рыбачьим полуостровом, соединяется с западной стороны узким перешейком с местной Ирландией, которая, в свою очередь, называясь «Средний», отличается от «Зеленого острова» только тем, что, кроме этого перешейка, соединена еще и с противоположной стороны с материком или Мурманским берегом другим узким перешейком. Таким образом, Средний и Рыбачий полуострова омываются с севера и с запада юго-восточной частью Варангерского фьорда, северо-западная (головная) часть коего уже принадлежишь Норвегии, а с южной стороны этот странный по форме, так сказать, двойной полуостров омывается Мотовским заливом, глубоко врезывающимся между Средним и Рыбачьим полуостровами под именем Большой Мотки, в конце (в голове) именуясь Озерком или гаванью Новой Земли.

      Нижняя часть Варангера, глубоко врезываясь с запада, между Средним и Рыбачьим полуостровами, под названием Большой Волоковой бухты, упирается в узкий, версты в две, перешеек, омываемый с противоположной стороны Озерком или гаванью Новой Земли, вследствие чего расстояние между Варангерским фиордом и Мотовским заливом - морем, вдоль северо-восточной стороны Рыбачьего полуострова равняющееся добрым 90 милям, здесь пешком может быть пройдено maximum в полчаса, вследствие чего, если бы перешеек был прорыт, что, благодаря его пологости и мягкому песчаному грунту (с веками поднявшемуся на поверхность морскому дну) весьма возможно, то гавань Озерко имела бы два выхода, и выходы эти были бы настолько широки, чтобы давать проход сразу нескольким крупным военным судам, и настолько узки, чтобы, подобно Босфору и Константинопольскому проливам, быть загражденными минами и обстреливать с обоих берегов неприятельские суда чуть не в упор. Словом, если прибавить, что преддверие Озерка – Большая Мотка, при двадцативерстной приблизительно длине, имеет от 8 до 10 верст ширины, при глубине в 20 и 25 сажен и следовательно может вместить чуть не все европейские флоты; что гавань Озерко до трех верст ширины и более 10 верст длины, при глубине в 15, 12 и 10 сажен, уменьшающейся у берега до шести сажен; что во время бури в океане здесь, по характерному сравнению одного из моряков, можно ходить с горящими свечами по палубе судна; что берега здесь, несмотря на то, что окружены сплошным кольцом гор, сами всюду совершенно пологи, покрыты травой и в излишестве снабжены водою; что единственный недостаток гавани – ее вход, имеющий, благодаря выходящему даже в одном месте молом рифу, глубину около двух сажен, но что этот риф или банка, как гласят административный сведения, имеет всего от 20 до 25 сажен в ширину, так что при нынешних землечерпательных средствах углубить эту полосу по дно самой гавани ничего не стоит; если присовокупить к этому, что гавань Озерко, как утверждают, тоже никогда не замерзает или замерзает в исключительную стужу, покрываясь ненадолго только легкой корочкой льда, устраняемой в случаях движения судов без всяких ледорезов, то окажется, что гавань «Озерко», действительно, гавань замечательная по удобствам. Однако, уже по осмотре «Озерка» и при полном признании министром его достоинств, носился слух, что преимущество остается за Екатерининской гаванью в виду ее стратегических достоинств.

      Это мнение о преимуществах Екатерининской гавани, высказанное вскользь одним из спутников министра, однако разделяется далеко не всеми. И на Мурмане, и здесь мне приходилось встречать и читать ярых сторонников Озерка или гавани Новой Земли, как его еще называют, причем взгляд этот по-видимому отчасти разделяет и местная (архангельская) администрация. Конечно, если бы во главе озерковистов стоял один командир «Мурмана», г. Нюхалов, я не стал бы оспаривать, уповая, что дело спокойно выяснилось бы само собою, но, к сожалению, в таком (на мой взгляд) заблуждении находятся и более компетентные лица, а в том числе и известный знаток нашего северного поморья, г. «А. К.» 1) [А. К. Беломор]. Вот что пишет г. А. К. по этому поводу в № 190 «Гражданина».

      «Кроме удобств (Мотовского) залива, я всегда, с первых дней моею знакомства с Мурманом, настаивал на Озерке для военного порта... Сравнивая Озерко с Екатерининской гаванью, я еще раз повторяю, что последняя имеет, конечно, свои преимущества: полная готовность к принятию флота и, кажется, стратегическое положение. Но порт на Мурмане нужен России не на десять лет, а на целый исторический период, в который совершатся великие события и откроются при помощи флота нашей континентальной родине доступы во все моря и океаны. Что же касается стратегических соображений, то я не особенно силен в них, да и не считаю их слишком серьезными, после того как в южной бухте, в Севастополе, мы сооружаем многомиллионное адмиралтейство с доками, заводами, эллингами и т. д. А Южная может быть обстреливаема с моря».

      Нисколько не посягая на авторитетность г. А. К. в морском деле вообще и в знакомстве его, в качестве недавнего командира местного парохода, с нашим северным морем в особенности, я все-таки полагаю, что в подобном деле достаточно и одного разумения, следовательно, высказать свое мнение может и не моряк-специалист.

      Повторяю, что не зная причины, вследствие коей наше высшее правительство находит за Екатерининской гаванью стратегические преимущества, я, посетив Озерко и глядя на подробную карту, не могу не усматривать их и в свою очередь, так они бросаются в глаза всякому. Начну с Екатерининской гавани, удобства коей не видеть нельзя. Вода есть, незамерзаемость, по крайней мере, одинаковая с Озерком, близость к Коле, и, вместе с тем, она в центре нашего Мурманского побережья и наших лучших, люднейших становищ. Далее, и простому глазу очевидно, что здесь блокировать линии нашего извилистого и длинного берега иностранному флоту невозможно, что, например, наш крейсер или купец всегда может укрыться от преследования во множестве местных бухт, что близ самой Кольской губы с обеих сторон могут разгуливать наши быстроходные крейсеры, имея с одной, восточной, стороны для верного убежища остров Кильдинг и его проход (по надобности вооруженный), а с другой – порт Владимир с его тройным, неприятелю мало доступным проходом. Словом, если сюда пожалует громадный союзный флот, не дожидаясь ухода нашего флота в океан, или даже упустив большую его часть, то и остальные, ничтожные сравнительно с неприятелем, силы в состоянии не только защищать свою гавань и поддерживать наше побережье, кроме нескольких, самых западных пунктов, вроде, наприм., становища Столбового, расположенного за Рыбачьим полуостровом, на самой границе Норвегии, но даже Соловки и Архангельск. Вместе с тем, Екатерининская гавань, Кола и все находящееся в ее губе будет, что называется, у Христа за пазухой. Кольский залив, требующий у горжи около острова Тороса и ниже, как видно по карте, около 4 верст ширины, может быть легко минирован, затем железная дорога в какие-нибудь несколько суток может доставлять и войска, и всякие военные припасы, и провиант даже из такого людного центра, как Петербургский военный округ, а это весьма важно, ибо необходимо считать гавань на Мурмане не только местом, откуда придется делать наезды в воды всех стран мира, но и опорой самого развивающегося под ее защитой Мурмана, Соловков, Архангельска, всего нашего северного побережья, а кроме того и пунктом, на который прежде всего, при первом сигнале войны, устремятся союзные флоты, шведско-норвежский в особенности. Каждому тогда ясно, что благоустроенная и вооруженная Екатерининская гавань выдержит, благодаря ее стратегическому положению, несмотря ни на какие силы врагов, какие угодно севастопольская сидения, и недоступна не менее Гибралтара.

      Другое дело Озерко: г. А. К. сознается, что он не особенно силен в стратегических соображениях и это, конечно, очень жаль, а еще более жаль, что он не считает их серьезными. Стоит посмотреть на положение рекомендуемой г. А. К. как бы единственным исходом для преуспеяния в морском деле России гавани Озерко, чтобы наглядно убедиться в этом. Прежде всего, бросается в глаза, что сравнение Озерка в стратегическом отношении с Севастопольской бухтой, сравнение совершенно невозможное. Пусть южная бухта с ее многомиллионными сооружениями обстреливается с моря, но там для их возведения имеется уже то основание, что более защищенной (вроде Екатерининской) гавани в Крыму нет 1) [Конечно, Николаев идти в сравнение не может], и ранеe, когда бухта была еще не под выстрелами, в ней положены были миллионы, что наконец, эта бухта внутри нашей территории, а не на какой-нибудь вне торчащей косе, что ее сообщению со страной (при давно построенной железной дороге) не грозит опасность перерыва, что наши на несколько верст вынесенные форты тоже молчать не станут, и что Комышенскую бухту сначала надо взять, а раньше, в бурю, может не раз повториться трепка, уже выпадавшая союзным флотам на долю при осаде Севастополя. Здесь же все обратно. Прежде всего железной дороге, смысл коей не один военный порт, но и оживление центра наших промыслов на Мурмане, придется отклониться от этого центра ради военной гавани верст на 120 и более, т. е. бросить десяток лишних миллионов на туннели, взрыв скал, осушку и засыпку болот, трясин и впадин, но все это еще бы ничего, ибо я согласен с г. А. К., что порт для России нужен не на десять лет, а на целый исторический период и, следовательно, для блага такого дела можно поступиться десятком миллионов «народных сбережений», как выражаются наши либералы, но дело в том, где же это благо?! В начале статьи я уже объяснял, что гавань Озерко отделяется от материка сперва узким перешейком от «Средней» земли и затем только, пересекши Среднюю Землю, можно достигнуть перешейка, в который упирается голова Озерка. Таким образом, Озерко, гавань, долженствующая служить убежищем лучшей и большей части русского флота, имеющей-де вершить судьбы всех будущих войн, оказывается вынесенной верст на двадцать из материка в открытое море, да еще какое: ведь западные берега обоих перешейков Среднего и Рыбачьего полуостровов не что иное, как подножье Варангер - фиорда, теперь, увы, не нашего, и в голове коего способны уместиться, выслеживать нас при помощи бинокля и выжидать спокойно все флоты мира. Таким образом, если устроить железную дорогу по перешейку и Среднему, то в случае войны неприятель, занявши малую Волоковую губу, не пропустит ни одного вагона, и наш флот (или его часть), если еще не успеет уйти, будет отрезан и взят голодом, тем более что блокировать побережье у Мотовского залива при силе не трудно; если же мы закончим железную дорогу у Кутовой губы, то при лишней пересадке и перегрузке тяжестей, при занятии перешейка неприятелем тоже мало выиграем; мало того, если не соединим каналом Большую Волоковую губу с Озерком, то со стороны Большой Волоковой губы наш флот в Озерке потопят навесными выстрелами без боя с нашей стороны. Если же канал будет сделан и укреплен, то кроме него, нам, если мы не желаем подвергнуться навесной стрельбе и десанту во фланг с запада и северо-востока, придется вооружать береговую линию почти в полтораста верст, а так как это вряд ли возможно, то надо держать здесь силы способные побороть союзный флот всякого неприятеля; а об этом можно только мечтать, ибо России, державе континентальной, обязанной защищать тысячи верст побережья дальнего востока, Балтику, Черное море, Каспий, а теперь и Средиземное море, иметь в Ледовитом океане силы, способные меряться открыто с любым союзным флотом, будет мудрено даже в XXIX столетии. А тут перспектива: либо быть отрезанным и захваченным в западне, либо выходить, прорываться, уходить или принимать неравный бой.

      Нет, по моему крайнему разумению, такая гавань еще хуже Либавского порта и советовать ее как piece de resistance России все равно, что посоветовать Англии захватить Малаккский полуостров и водворить в одном из его заливов главные морские силы этой державы для рассылки их во все части мира при надобности и для защиты Британской Ост -Индии. Реализуй Англия такой совет, конечно я, как русский, был бы этому столько же рад, как был бы несчастлив, если бы Россия устроила военный порт в гавани «Новая Земля», Озерко или Западня тож».

      Ответ А. К. Беломора в Гражданине.

      «По поводу последних корреспонденций «Нового Времени», я считаю необходимым, вопреки желанию, вступить в полемику с г. «Русским Странником».

      Говоря в № 6653 о преимуществах Екатерининской гавани для военного флота перед Озерком, наш известный путешественник и корреспондент пишет так: «Конечно, если бы во главе озерковистов стоял один командир «Мурмана» - г. Нюхалов, я не стал бы оспаривать, уповая, что дело спокойно выяснилось бы само собою, но к сожалению, в таком (на мой взгляд) заблуждении находятся и более компетентные лица, а в том числе и известный знаток нашего северного поморья г. А. К. Затем «Русский Странник», полагая, что в таком деле, как выбор гавани для военного флота, достаточно и одного разуменья (знание, конечно, вещь вздорная), не только высказывается категорически за Екатерининскую гавань, но в заключение утверждает, что если бы последовали моему совету, т. е. выбрали бы для той же цели Озерко, то сделали бы величайшую ошибку, что порт на Рыбачьем полуострове был бы хуже Либавского (почему дурен Либавский, «Русский Странник», вероятно, напишет), что советовать занять под военный порт Озерко то же самое, что советовать Англии захватить Малаккский полуостров и водворить в одном из его заливов главные морские силы Великобритании. «Русский Странник» говорит после заявления, что «высшее правительство находит за Екатерининском гаванью стратегические преимущества». Казалось бы, уж одного этого совершенно достаточно. Для чего и для кого все дальнейшие рассуждения, весь этот огород в № 6653 «Нового Времени»? Я, во всяком случае, очень рад, что высшее правительство остановилось на Екатерининской гавани, так как восемь лет пропагандировал Мурман вообще, а не ту или другую его гавань. Раз, что дело решено, я не имею претензии быть тою мухою, которая когда-то хвастала, что тоже пахала, и предоставляю эту честь «Русскому Страннику», побывавшему, наконец, и на Мурмане. Итак, по существу я не спорю, а вдаюсь лишь в детали. Я не придавал и не придаю теперь особенной важности стратегическим опасениям некоторых, весьма уважаемых мною авторитетных лиц на счет Озерка.

      «Русский Странник» в качестве не моряка специалиста, и пользуясь только своим разумением, обстреливает и минирует, блокирует и бомбардирует Озерко со всех сторон вопреки возможности и очевидности. Я, в качестве моряка, понимающего, что для блокады надобно время, а для бомбардировки глубина, считаю излишним ему доказывать ошибки его, и не могу не высказаться, что если наш военный флот построит себе порт на Мурмане для того, чтобы там выжидать нападение врага или защищать голые скалы и их копеечную торговлю трескою и сельдями, то этот новый порт будет не лучше Либавского. Потому что для этой цели Либава хороша, Кронштадт и того лучше, а если углубить Неву и Свирь, то Онежское озеро будет идеалом порта, ибо в него-то никакой неприятель не проберется, и флот наш останется цел и невредим, и тотчас же по заключении мира, по-прежнему пойдет на очередную стоянку в Транзунд. Для чего такой флот, это, конечно, не моего ума дело.