Почему Север стал для меня, родившегося под Ленинградом и большую часть жизни прожившего на берегах Невы (а в студенческие годы и в буквальном смысле слова), столь значимым? Первый интерес к Северу возник уже после окончания института, когда я работал учителем истории сначала в Любытинском районе Новгородской области, а затем в ленинградских школах. Именно тогда я зачитывался рассказами и очерками Константина Паустовского, Юрия Казакова и отчасти Михаила Пришвина: романтика неведомых дорог, неожиданные встречи, почти нетронутая, как тогда казалось, природа с ее неяркой и тонкой красотой...
      «...Венера переливалась, как капля алмазной влаги, на зеленеющем предрассветном небе, – читал я у Паустовского. – ...Казалось, она одна сверкает... над пустошами и лесами, одна властвует в предутренние часы над всей северной землей, над Онегой и Заволочьем, над Ладогой и Заонежьем».
      Эти слова звучали для меня, как музыка, и стали, пожалуй, главными стимулами для первого путешествия, в которое я отправился вместе с моим другом, школьным учителем истории Амноном Ежевским. День нашего отъезда 1 июня 1960 года запомнился навсегда тем, что утром на вокзале мы купили «Литературную газету», в которой, на последней странице увидели траурную рамку с сообщением о том, что умер «член Литфонда» Борис Пастернак – в те годы самый любимый и самый свободный среди живших тогда поэтов. Мы в разговорах потом часто возвращались к этому печальному событию: почему-то казалось, что его смерть – это рубеж или даже перелом в нашей жизни. Лето 60-го года, действительно, стало для меня таковым.
      Имея совсем малые деньги в кармане, мы сели в общий вагон поезда, шедшего в Петрозаводск. Оттуда до Кижей, еще не слишком известных, не менее шести часов добирались на колесном пароходе. Два или три дня мы провели на этом, в те годы совершенно безлесном и почти безлюдном острове. Даже каюты на дебаркадере оказались свободными. Туризм в то время не был широким увлечением, а потому на людей, приехавших невесть откуда, да еще с фотоаппаратами, смотрели подозрительно: не шпионы ли? Достаточно сказать, что за месяц этого путешествия у нас неоднократно проверяли документы, а один раз, в Великом Устюге, мы даже были препровождены в милицию.
      На Кижах я засыпал и просыпался под мерный плеск волн. Тишина, порывы ветра с озера и глухой стук топоров плотников реставрационной бригады (в тот год только начинали перевозить на остров первые избы и часовни), бесконечное разнообразие точек зрения на ансамбль погоста, скульптурность двадцатидвухглавого храма произвели столь сильное впечатление, что не хотелось ехать дальше, чтобы в целостности сохранить увиденное.
      Тем не менее мы все же двинулись по намеченному маршруту – в Повенец и затем по Беломоро-Балтийскому каналу на лихтере, поднимаясь по деревянным шлюзам, в Беломорск. Сейчас даже трудно поверить в то, что команда лихтера «Волго-Балт» не только согласилась взять на борт двух незнакомых бородачей, но и предоставила каюту и кормила все три дня совершенно бесплатно.
      В течение трех дней мы добрались до Беломорска, а оттуда через Кемь во что бы то ни стало мы должны были попасть на таинственные Соловки, куда въезд тогда был закрыт. И если бы не начальник военно-морской базы, на наше счастье оказавшийся в Рабочеостровске, где мы почти в буквальном смысле слова ждали у моря погоды, нам бы не удалось увидеть этот многострадальный монастырь. Вскоре мы уже ходили по его двору, отыскивая замечательные уголки и натыкаясь на множество признаков СЛОНа (Соловецких лагерей особого назначения), хотя, казалось бы, он был закрыт давно – четверть века назад. Нашим экскурсоводом по острову стала единственная обитательница бывшей монастырской, а теперь военной гостиницы Ксения Петровна Гемп – глубокий знаток культуры Севера, человек удивительной памяти и какого-то тихого очарования. Она приехала сюда в командировку по делам агарового завода. Тогда и началась наша дружба, продолжавшаяся с перерывами много лет, почти до самой ее смерти в 1998 году. Рассказы Ксении Петровны о посещениях монастыря до революции были столь насыщены подробностями и связаны то с одним, то с другим монастырским зданием, что, казалось, оживали его суровые стены.
      Соловки так поразили меня своими обезглавленными храмами и особенно собором, напоминавшем замок с башнями по углам, стенами циклопической кладки, следами многочисленных перестроек, что я твердо решил для себя: сюда надо непременно вернуться. Однако чтобы ответить на множество возникших вопросов, касающихся строительной истории монастыря, следовало прочесть все, что было написано о Соловках прежде. Потом, в Ленинграде, в Публичной библиотеке, я нашел, к своему удивлению, почти исключительно дореволюционные издания, если не считать трудов Соловецкого общества краеведения, издававшихся учеными-узниками СЛОНа. В рукописном отделе библиотеки с помощью ее хранителя Николая Николаевича Розова, учившего меня палеографическим премудростям, я начал изучать Житие основателей монастыря – преподобных Зосимы и Савватия, а в Москве по его совету прочел диссертацию тогдашней заведующей отделом рукописей Государственного Исторического музея Марфы Вячеславовны Щепкиной. В результате вопросов стало еще больше.
      Вскоре после возвращения с Севера я начал искать и систематизировать по возможности все многочисленные изображения монастыря на иконах, для чего нужно было объехать десятки музеев. Мне казалось чрезвычайно важным восстановить – конечно, мысленно или графически – первоначальные формы этих странных и мало похожих на другие храмы памятников. Как? А нельзя ли, учитывая условность иконописного языка, найти в них черты исчезнувших (или сильно перестроенных) форм? Существовал ли изначально шатер на Спасо-Преображенском соборе, изображенный на заглавной миниатюре лицевого Жития Зосимы и Савватия рубежа XVI-XVII веков, которую я изучал в Историческом музее? В том, что это так, были убеждены М. В. Щепкина и М. А. Ильин. С этим решительно не соглашался Петр Дмитриевич Барановский, а именно к нему, обмерявшему собор после пожара 1923 года, я пришел за консультацией. Тем не менее, думается, что мне удалось добавить несколько новых аргументов в пользу этой гипотезы.
      С тех пор этот редкостный и все еще до конца не разгаданный ансамбль Древней Руси не отпускает меня. Вот и теперь четыре года подряд вместе с З. В. Дмитриевой, моей бывшей ученицей, а ныне видным ученым в области истории феодального землевладения Поморья, и Е. В. Крушельницкой, сотрудницей отдела рукописей Публичной библиотеки, я готовил к публикации описи Соловецкого монастыря XVI века. Впервые опубликован столь значительный по объему и столь ранний по времени корпус описей древнерусского монастыря. Всего их пять, из них три списка, считавшиеся еще до революции утраченными, удалось отыскать почти детективным способом. Теперь, в самом начале 2003 года, эти описи вместе с обширными комментариями и исследованиями наконец-то увидели свет. На обложке я поместил выходную миниатюру лицевой рукописи Жития «соловецких началников» 1622 года с изображением Соловецкой обители, которая была точной копией той, что хранится в Историческом музее.
      Так почти юношеское путешествие, преследовавшее, казалось бы, обычные туристские цели, во многом определило и мои интересы, и темы многолетних исследований. А если сказать короче и точнее, то по существу всю жизнь. Даже драматические события моей личной жизни во многом оказались тесно связанными с Севером.
      Однако тогда, в далеком 60-м, все еще было впереди. С Соловков на рейсовом теплоходе «Татария» (удивительно, название запомнилось), простояв на палубе завороженными перламутровым светом чуть ли не всю ночь, мы добрались до Архангельска, поразившего обилием деревянных, на редкость добротных и красивых домов, деревянными тротуарами, почти морской ширью Северной Двины. Потом я стал приезжать туда ежегодно, чтобы отправляться в разные уголки бескрайней области. Летом 66-го вместе с участниками научной конференции, посвященной памятникам культуры Русского Севера, я снова попал на Соловки. На моих снимках уже потом я рассмотрел Дмитрия Сергеевича Лихачева, который, заложив руки за спину, медленно шел вдоль монастырских стен: тогда я не знал, что это было его первое посещение острова после пребывания здесь в качестве заключенного. Его доклад на той конференции как раз был посвящен программе изучения Соловков. На обратном пути я рассказал ему о своих занятиях иконографией Соловецкого монастыря. Получил не только одобрение, но и согласие стать научным руководителем этой работы. С тех пор я часто приходил к будущему академику в его кабинет в Пушкинском доме за поддержкой, советом или помощью. И никогда не получал отказа.
      На теплоходе мы несколько часов подряд проговорили «во славу Севера» с замечательным московским искусствоведом Александром Калимовичем Чекаловым, нашли много общего и даже договорились о совместной поездке по Вологодской области в следующем году. Однако так получилось, что эта встреча с ним была первой и последней: он вскоре заболел и через несколько лет умер. Уже позднее, в 70-х годах, посмертно вышли его книги, в которых развертывались некоторые из тем, которые мы оживленно обсуждали тогда, возвращаясь с Соловков. Кстати, именно от него я услышал, что Вельский район имеет множество интересных и почти неизвестных памятников, а музей Вельска, хоть и небольшой, но обладает редким по ценности собранием предметов народного искусства.
      Какая это была радость возвращаться после очередных месячных скитаний по лесам, деревням и бесконечным рекам и дорогам в Архангельск, казавшийся прямо-таки европейской столицей: еще бы, ведь на его улицах и в ресторанах иностранную речь можно было услышать чаще, чем в родном Ленинграде.
      А в тот первый мой северный год мы купили палубные билеты на колесный теплоход и, сидя по ночам в трюме, а днем на палубе, отправились по Северной Двине в Котлас и дальше через Великий Устюг по Сухоне. Из-за обмеления реки была пересадка в Тотьме, удивившей меня богатым музеем и затейливо-непривычной архитектурой храмов.
      Наконец, Вологда с ее ампирными деревянными особняками, величественным Митрополичьим двором – Кремлем, плотами на реке, с которых женщины полоскали белье. На этот город я смотрел глазами Г. К. Лукомского: с его книжкой «Вологда в ее старине» ходил по ее тихим улицам, отыскивая те памятники, которые там восторженно описывались, или убеждаясь в многочисленных и до боли обидных утратах... Позднее, когда Вологду с ее деревянным кружевом стали перекраивать в угоду бездарного генерального плана и сносить десятками дома-«развалюхи», как их презрительно называли тогдашние власти и проектанты, я уговорил известного реставратора Владимира Сергеевича Баниге (по его проекту реставрированы вологодские Софийский и Спасский соборы Прилуцкого монастыря) написать вместе статью «Какой быть Вологде?». Статья вышла в журнале «Север» (1972 г.). Были сочувственные отклики, однако бульдозера статья, как и следовало ожидать, не остановила, и наши печальные прогнозы осуществились.
      Между поездками – жадное чтение книг об увиденном: дореволюционные тома «Истории русского искусства» Игоря Грабаря (много позже я написал целую работу по истории подготовки этого замечательного издания), книга С. Забелло, В. Иванова и П. Максимова «Русское деревянное зодчество», на долгие годы ставшая для меня настольной (ее подарил мне Натан Исаевич Альтман), затем труд нашего старшего современника И. В. Маковецкого о русском народном жилище. Все, что было представлено там, непременно хотелось увидеть своими глазами: в отличие от других искусств, архитектуру всерьез можно изучать только на натуре. Становилось ясным, что на Севере ты приближаешься к историческим корням нашей культуры, что глубокая древность оказывается поразительно близкой, когда, к примеру, на Печоре, а еще больше на ее притоке Пижме открывается живая старина, сбереженная старообрядцами: на сенокос женщины идут в длинных красных сарафанах, при свете керосиновых ламп все еще читают рукописные книги XVII века, как сто, двести и более лет назад. До сих пор не нарадуюсь, что мне вживе довелось слышать Еремея Прововича Чупрова, известного по всей Печере исполнителя былин. И теперь будто слышу его протяжный, с хрипотцой голос, поющего:
     
      Ай да не близко от города,
      Да недалеко от Киева...
     
      Временами, уставая, он переходил на пересказ былинных событий, а в особо драматичных местах в его глазах стояли слезы: было видно, что он верит в реальность тех событий, будто они не отделены от нас множеством веков, будто и Киев-то где-то совсем близко от деревни Абрамовской.
      Летом 63-го я впервые приехал в Каргополь, неподалеку от которого, в деревне Гриневой, у знаменитой мастерицы глиняных игрушек Ульяны Бабкиной встретился с архитектором Юрием Сергеевичем Ушаковым, ставшим впоследствии моим другом и соавтором. Тогда он ушел к Каргополю, а я остался, чтобы проследить весь путь рождения примитивных глиняных фигурок – от лепки из бесформенного куска глины до их росписи...
      Следующие два или три года мы ездили вместе с Юрой. Позднее он стал художником серии моих буклетов «Памятники архитектуры Архангельской области» – первых результатов изучения деревянного зодчества. Когда лет через десять стало ясно, какие огромные утраты понесла культура Севера, мы вместе сделали необычную книгу «Деревянная архитектура Русского Севера. Страницы истории» (Л., 1981). Необычную потому, что в ней нет существующих памятников, а смысл ее – в реконструкции на основе старых фотографий и архивных документов исчезнувших типов жилья, церквей, крепостей и монастырей.
      Во время работы над этой книгой я открыл почти неизвестный ранее источник по истории древнего деревянного строительства – порядные записи – строительные договоры, которые составляли крестьянские общины-миры, монастыри с плотниками на строительство или ремонт церквей, часовен, деревянных стен, на заготовку леса. Некоторые из этих записей являлись прямо-таки словесными проектами задуманного строения, благодаря чему можно было попытаться «построить» их на бумаге, а заодно немало узнать об организации, сроках строительства, об инструментах и даже харчах, которые выговаривали себе плотники на время работы. Позднее я опубликовал более двадцати этих редчайших документов XVII века (более ранние, увы, не сохранились). Все не соберусь собрать книгу таких грамот.
      Тогда же, в 63-м, я прошел через Порженское, где сохранилась клецкая церковь Георгия Победоносца XVIII века, на Кенозеро. Теперь, ровно через сорок лет, я снова, уже с экспедицией по изучению расписных домов, попал в эти края. Порженской как деревни не осталось вовсе. К счастью, почти чудом еще сохранился храм. Вокруг – высокая, в человеческий рост, трава. А на моих черно-белых снимках – плотно застроенная деревня с пасущимися за околицей конями...
      Тогда же, в 63-м, по дороге от Конёво, большого села, вытянувшегося вдоль реки Онеги, в Александро-Ошевенский монастырь, которому много позднее была посвящена целая глава моей диссертации, я повстречался с еще неизвестным писателем и литературоведом Андреем Донатовичем Синявским, путешествовавшим по северным дорогам вместе с женой Марией Васильевной Розановой. До Оше-венского добирались мы вместе, держась за скобы бензовоза (Мария Васильевна сидела в кабине). Не удивительно, что на ночлег нас, пропахших бензином, в избу не пустили... Находясь в таком неудобном положении, Андрей Донатович умудрялся рассказывать мне последние московские новости, в частности, о новом наступлении на церковь, организованном Хрущевым. Видимо, я внушил доверие моим новым спутникам, потому что они решились рассказать о своей замечательной находке на Пинеге – иконе XIV века «Чудо Георгия о змие», где святой воин изображен на черном коне, да к тому же скачущим справа налево. Дальнейший путь пешком и на попутных машинах мы проделали в то лето вместе. Вскоре А. Д. Синявский был арестован, и наша вторая – и последняя – встреча произошла уже через много лет в Париже.
      Теперь летние экспедиции по Онеге до Белого моря, по Пинеге и Мезени соединились с сидениями в архивах Ленинграда и Москвы, Архангельска и Вологды. Вернувшись 22 августа 1968 года в Архангельск из поездки по Мезени, я на следующий день собирался идти в мой любимый областной архив, чтобы там, в подвальных помещениях Дома Советов, как обычно, просидеть с утра до вечера. Однако перед самым выходом я сквозь вой глушилок услышал по радиоприемнику сообщение «Свободы» о вторжении войск Варшавского пакта в Чехословакию. Случилось то, чего мы с друзьями так боялись и так не хотели. Тогда, охваченный стыдом и возмущением, я вышел на проспект Павлина Виноградова, где решительно ничего не говорило о случившимся, разве что необычным было отсутствие в киосках свежих газет. Поделиться переполнявшими чувствами было не с кем. Вечером я написал прочувствованные слова своему приятелю в Прагу, с которым расстался в Ленинграде всего месяц назад. Я так и не узнал, дошло ли до него то мое письмо: отношения с ним прервались навсегда. Первый раз мне захотелось не идти в архив. Я поменял билет и в тот же день уехал домой.
      За несколько лет удалось объездить всю Пинегу и Мезень, добираясь до самых дальних деревень на притоках. В результате появилась книжка из серии «Дороги к прекрасному» «По берегам Пинеги и Мезени» (Л., 1971), работа над которой сблизила меня с Федором Александровичем Абрамовым. Он придирчиво и заинтересованно читал рукопись, так как вдруг увидел свою родную Пинегу другими глазами и под непривычным углом зрения. Смотря мои диапозитивы, Федор Александрович удивленно замечал: «Да я эти дома знаю. Ведь все они принадлежали раскулаченным! Не случайно вы как бы отбираете именно их: они-то и оказываются самыми примечательными с точки зрения художества...».
      На Мезени меня так поразили огромные обетные кресты с казавшимися тогда таинственными буквами, что я уже после выхода книжки написал о них небольшую статью (1974 г.), которую с превеликим трудом удалось опубликовать в журнале «Декоративное искусство СССР» и то только благодаря настойчивости и даже изобретательности заведующей отделом народного искусства Наталии Семеновны Шкаровской, с которой мы вскоре подружились. Журнал, где она работала, в те годы новых «заморозков», наступивших после крушения «Пражской весны», в области искусства играл почти такую же роль, как «Новый мир» Твардовского в области литературы: медленно, но верно расширял зону свободы. А та статья о мезенских крестах, как выяснили теперь современные исследователи А. В. Свято-славский и А. А. Трошин, оказалась чуть ли не первой в советское время работой, специально посвященной этой полузапретной теме.
      Увлечение Севером долгие годы сочеталось у меня с работой в школе. Однако в 1965 г. я поступил в аспирантуру Академии художеств, где под руководством доброжелательно-придирчивой Киры Викторовны Корнилович продолжал изучать изображения архитектуры Севера на древнерусских иконах. Диссертацию на эту тему защитил ровно через десять лет – в 75-ом, когда уже давно работал старшим научным сотрудником в научно-реставрационных мастерских Ленинградской области. Так Север почти незаметно для меня самого изменил и специальность, и работу. Долго мне было не привыкнуть, что любимым делом я занимаюсь теперь не между делом, а постоянно, да еще к тому же за это получаю зарплату. Собирание архивных материалов по строительной истории Большого Тихвинского монастыря, изучение его древнерусской иконографии, исследование деревянных домов Каргополя для разработки проектов зон его охраны (1976 г.) и другие подобные темы стали моим повседневным делом. До сих пор с радостью вспоминаю зимний месяц, прожитый мною в этом, одном из самых замечательных городов архангельского Севера. Тогда я специально выбирал дом' для жизни, чтобы из его окон были видны огромные главы Воскресенской церкви. Теперь, приезжая туда, я с горечью вижу, как год от года, лишаясь то одного, то другого деревянного дома, город теряет свое очарование. И все-таки еще остается прозрачность его застройки, еще стоят покосившиеся «деревяшки», еще церкви, как и раньше, господствуют в панораме со стороны Онеги, еще остается ощущение счастья, связанное у меня с Каргополем.
      Оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что Север, его история и культура, его подлинность, наконец, люди, с которыми я знакомился во время поездок, помогли мне в какой-то мере избежать лжи и двоемыслия, которые в те годы пронизывали всю нашу жизнь, а гуманитарную науку в особенности. Временами казалось, что не только жить, но и дышать-то становилось все труднее. Я же, в отличие от многих, находился в лучшем положении, ибо на работе занимался разысканиями по истории памятников, а в своих статьях и даже в диссертации мог писать то, что думал, избегая непременного цитирования классиков марксизма-ленинизма. Почти свобода! Однако все – и защита диссертации, и статьи проходили со скрипом, а некоторые не проходили вовсе. Однажды редактор, сочувственно возвращая мне очередную отвергнутую статью (дело было в журнале «Наука и жизнь»), прямодушно объяснила: «У вас слишком часто встречаются слова церковь, монастырь, икона...». Многочисленные отказы и переписка по этому поводу составляют две толстые папки моего архива.
      Приглашение в Академию художеств, на кафедру истории искусств, для чтения курса истории древнерусского искусства вместо заболевшей К. В. Корнилович (умерла в 1972 г.) не состоялось из-за вмешательства партийного начальства: фамилия была неподходящей, да к тому же и беспартийный. Еще бы: ведь речь шла об «опасном» с идеологической точки зрения предмете!
      Теперь-то ясно, что увлеченность древностью, открытие почти неведомых культурных континентов России, т. е. занятие истинным делом оказалось убежищем, спасшим меня тогда от эмиграции: в 1972-1975 гг. большинство моих друзей – и среди них будущий лауреат Нобелевской премии поэт Иосиф Бродский – уехали на Запад. Через год, в 1973-м – арест литератора Владимира Марамзина, с которым мы собирали все написанное Иосифом, чтобы затем выпустить в Самиздате собрание сочинений уехавшего поэта. Как-то вдруг после их отъезда образовалась пустота, в которой явственно ощущался повышенный интерес к моей персоне органов безопасности.
      К концу 60-х уже была написана и ждала своего часа «По берегам Пинеги и Мезени» (тогда ожидание включения в тематический план издательства нередко растягивалось на многие годы), уже были разведаны правые притоки Северной Двины: Верхняя Тойма, Уфтюга. Встал вопрос: куда дальше? Где еще на Севере осталась terra incognito? Может быть, самый крупный левый приток – Вага? Тем более что в литературе я находил об ее памятниках лишь беглые упоминания, а мне как раз об этом крае говорил А. К. Чекалов. Потому-то в 1969 г. я отправился «на разведку», чтобы решить, не стоит ли начать готовить для той же «желтой серии» «По берегам Ваги и ее притокам» (забегая вперед, скажу, что она так никогда и не была написана). Вельск поначалу разочаровал меня: городок уютный, но выдающихся памятников нет, да и музей, умещавшийся в одном помещении на последнем этаже дома культуры – бывшего городского собора, также не поразил воображения.
      Однако первых два выезда – в бывшую Великую Слободу по Архангельскому тракту, Благовещенское – центр самой крупной в прошлом ярмарки – и на Пакшеньгу открыли для меня нечто неожиданное – расписные дома. Правда, как будто бы подобные я видел и на Мезени, и на Северной Двине, но здесь их было несравненно больше, а некоторые из них с инициалами владельцев, датами и даже с тем, чего не было нигде ранее и о чем ничего не говорилось в немногочисленных статьях, – с портретами. Местные жители рассказывали, что еще недавно таких домов было значительно больше. Эти исчезающие остатки своеобразной художественной традиции нуждались в срочной фиксации, а прежде всего в простом выявлении (о таких домах в местном музее почти ничего не слышали). К тому же очень хотелось попытаться распутать таинственный клубок: кто были владельцы расписных домов, откуда «маляры» – так называли в деревнях художников, каковы истоки этой, относительно поздней, традиции? Явно просматривались близкие друг к другу по почерку группы росписей. Как они были связаны с широко распространенной в этих краях особой прялочной живописью? Вот лишь некоторые вопросы, на которые не только не было ответа, но которые еще недавно ни у кого и не возникали.
      По возвращении в Вельск на втором этаже деревянной гостиницы я встретил двух немолодых москвичек, которые, как оказалось, приехали сюда почти что за тем же. Это была Вероника Михайловна Вишневская из Научно-исследовательского института художественной промышленности, которую я знал по печатным работам, и сотрудница Центрального Совета Всероссийского общества охраны памятников Зельма Янисовна Швагер. Их задачей был поиск центра так называемой шенкурской росписи прялок. Живописная же декорация домов их интересовала тогда значительно меньше. Тем не менее, мы решили на следующий год объединить усилия и организовать экспедицию под эгидой Центрального Совета ВООПИиК. А пока, в оставшиеся дни, они порекомендовали мне съездить еще раз в Благовещенское, чтобы в деревне Чурковской увидеть хорошей сохранности дом с загадочными портретами, обнаруженный за несколько лет до этого московским искусствоведом А. А. Салтыковым (во время своей первой поездки туда я этого дома не видел). Поехал и, конечно, не пожалел, ибо там оказалось нечто совершенно необыкновенное, например, вариация английского герба в росписи балкона, а в интерьере на опечке портреты молодых генералов и дам. Тогда же я записал семейные предания у хозяйки дома М. М. Петровской и начал собирать рассказы деревенских стариков о бывших обитателях этого дома, который, как оказалось, принадлежал по крайней мере трем поколениям семьи местных живописцев Петровских. Как хорошо, что я успел это сделать: через несколько лет, когда я вернулся туда снова, моих собеседников уже не стало. Но скольких важных вопросов я просто-напросто не догадался тогда задать!
      Со следующего 1970 года мы с З. Я. Швагер, человеком редкого энтузиазма и настойчивости, начали систематическое обследование Вельского района. Нам стала помогать директор музея Л. А. Малахова, сначала отнесшаяся к задуманному настороженно, но понемногу заразившаяся нашим интересом. В отдельные годы на протяжении четырех лет в нашей экспедиции принимали участие архитекторы Н. А. Тарасенко, И. Л. Воинова, художники Н. И. Розов, Ю. А. Сорокин, тогдашний ответственный секретарь Вельского отделения ВООПИиК Л. В. Комаров, снявший любительский кинофильм о расписных домах, а на протяжении всех лет моя жена Н. С. Никольская.
      С помощью районного отдела культуры экспедиция каждое лето на неделю или даже больше получала автобус, благодаря чему мы привозили в музей многие десятки прялок, расписные сундучки, филенки от разобранных заборок и опечков, а нередко целые шкафы и двери. Буквально за несколько лет Вельский музей пополнился более чем полутысячею экспонатов и стал обладателем крупнейшего собрания предметов важской росписи, причем многие из них относились к живописному убранству интерьеров крестьянских домов.
      Мы с Зельмой Янисовной чувствовали себя открывателями неведомого континента: замечательный дом Кубенина с рудной избой в Шунемском Березнике, двухэтажная церковь в Ракуло-Кокшеньге, каменная в Заручевне, относившаяся к 1730-м годам, но своим насыщенным декором напоминавшая вологодские храмы XVII века, ансамбль огромных домов на Смольянце, не говоря уже о более чем десятке домов с росписью, в которой узнавался почерк Петровских владельцев того дома в деревне Чурковской на Ваге. И это лишь малая толика того, что открылось нам за годы экспедиции.
      В 1975 г. 3. Я. Швагер (ей шел уже 74-ый год) заболела и больше уже не могла приезжать в Вельск. Однако и дома она не оставляла начатого дела: сама печатала многочисленные снимки, сделанные как ею, так и мною в наших поездках по району, продолжала систематизацию материалов, пытаясь сгруппировать их по мастерам. Чуть ли не каждую неделю я получал от нее письма с новыми гипотезами и идеями. В 78-м году, буквально накануне моего очередного приезда в Москву, ее не стало.
      Работу экспедиции, теперь уже Вельского и Шенкурского музеев, удалось возобновить лишь в 81-м: было необходимо полностью завершить обследование районов, вывезти наиболее ценные из найденных ранее предметов. В нашей экспедиции теперь участвовали новые лица: один год заведующая отделом народного искусства Русского музея И. Я. Богуславская и Н. Н. Рогозина, в 1985 г. ставшая директором Вельского музея. Я же уже в одиночку расширил круг обследуемых территорий, включив Шенкурский, Устьянский и Верховажский районы. Обнаружились новые памятники, а главное, начали проявляться границы распространения местных живописных традиций.
      Мне было важно найти для себя ответы на ряд новых вопросов, возникших по ходу подготовки обобщающей монографии «Домовые росписи Поважья», которую в 1985 году приняло к печати Ленинградское отделение издательства «Искусство». Однако из-за интриг его директора и отстраненной позиции Центрального Совета ВООПИиК, к которому я обратился за помощью, полностью подготовленная книга так и не вышла в свет.
      Между тем за 10 лет было выявлено более 50 домов, в той или иной степени сохранивших росписи (около половины из них уже не существует), исполненные прежде всего мастерами семьи Петровских, а также костромскими отходниками и, наконец, местными «малярами», подражавшими то тем, то другим.
      Невышедшая монография послужила материалом для десяти статей, важнейшие из которых были опубликованы в ежегодниках «Памятники культуры. Новые открытия», выходивших под редакцией Д. С. Лихачева. Кстати, в 80-м году он помог опубликовать, казалось бы, безнадежно застрявшее исследование по древнерусской иконографии Соловецкого монастыря, и тогда же подписал коллективное письмо в защиту упоминавшегося дома в Чурковской – Алешкиного дома, как называли его в округе. В сборнике трудов Петрозаводского университета вышел составленный мною Каталог домов с росписью Петровских (1991 г.) – первый опыт подобного рода.
      В 1983 г., после смерти хозяйки, этот редкостный дом купил Вельский музей, организовав там свой филиал в расчете на будущих туристов. Тем временем опечек с портретами, которые я определил как портреты членов царской фамилии, был увезен экспедицией Архангельского музея деревянного зодчества, а створки шкафа с семейными портретами Петровских – Архангельским музеем изобразительных искусств. А дом Поповой в той же деревне с «прялочной» росписью интерьера – единственной в своем роде – в 80-м году, после смерти хозяйки, был распилен на дрова.
      Видя, как пустеет Чурковская и как быстро ветшает наполовину разоренный дом, я убедил музей в необходимости тщательного обмера памятника и составления проекта его консервации. Архитекторы моего института (тогда Ленинградского филиала института «Спецпроектреставрации») провели такую работу. Местные плотники перекрыли кровлю, установили стойки, в результате чего дом еще существует. Тогда же архитектор К. А. Федоров руководил работами по реставрации часовни в д. Берег на Пежме и дома Кубенина. Были проведены предварительные работы по каменным церквам Пежмы и Заручевны. Выпущены обмеры, но реставрация из-за отсутствия финансирования так и не началась.
      На реке Устье я узнал о трудах замечательного краеведа Михаила Ивановича Романова, издавшего лишь одну книжку «История одного северного захолустья» (1925 г.), хотя после его смерти остались горы рукописей. Я стал искать их в разных архивах и у родственников, разбросанных по всей стране. Тогда познакомился и дружу с тех пор с его племянником Иваном Владимировичем Поповым, профессором-филологом Самарского университета. Нашел «Историю Устьянских волостей», «Фольклор Устьи» и ряд других, но еще большего (в частности воспоминаний «По ухабам жизни») найти не удалось. Долго пытался пробить издание избранных трудов Романова, но безуспешно. Пришлось ограничиться их перепечаткой, подарив по экземпляру Вельскому музею. М. И. Романов был человеком редкого упорства и целеустремленности. Даже вернувшись после десятилетнего заключения в ГУЛАГе, он продолжал свои научные разыскания уже без всякой надежды на их публикацию. В своих письмах племяннику Михаил Иванович жаловался, что ему не хватает бумаги...
      Теперь, когда времена круто изменились, мне удалось вместе с Вельским музеем издать дневник крестьянина Ивана Глотова «На разломе жизни» (М., 1997), рукопись которого я обнаружил в фондах музея еще в начале 1970-х гг., но тогда и речи быть не могло об издании этого документа. Автор дневника, грамотный крестьянин, проработавший несколько предреволюционных лет в Петрограде, жил рядом с Пежмой – селом Богоявленским, там, где провел свои последние годы жизни М. И. Романов, преподавая в школе немецкий язык. Да и похоронены они на одном кладбище.
      Работа над подготовкой дневника к печати стала для меня погружением в повседневную круговерть крестьянской жизни в трагические годы ее великого разлома, в современную историю, которой ранее я никогда не занимался. Особую остроту придавало то обстоятельство, что предисловием и вступительной статьей я занимался в Стокгольме, находясь как бы в ином, параллельном мире...
      За многие годы у меня собралась целая коллекция старых, по преимуществу архивных фотографий уже давно несуществующих северных деревень, изб, часовен, церквей. Частично это связано с неосуществленными замыслами. Однако собранный материал «не любит» лежать мертвым грузом. Родилась идея серии альбомов, задача которых близка ранее упоминавшейся книге об архитектуре Русского Севера – сохранить воспоминание об исчезающем культурном и, прежде всего, архитектурном богатстве Севера. Пока что вышел лишь один альбом – «Заонежье на старых фотографиях» (Л., 1999). Во время его подготовки, кстати, совсем не будучи уверенным в его в издании, я объехал все места в Заонежье, этом заповедном уголке Карелии, запечатленные на фотографиях К. К. Романова и Ф. М. Морозова, сделанных ими во время экспедиций 1920-х годов, и финского историка архитектуры Л. Петтерссона, снятых им во время последней войны, когда полуостров оказался в руках финнов. Я снимал с тех же самых точек, чтобы читатели сами смогли увидеть и сравнить, что было и что стало... Почти десять лет альбом ждал своего часа и увидел свет только в 1999-ом (С.-Петербургское издательство «Лики России»). Успех его оказался столь велик, что тираж разошелся всего за три летних месяца, и на следующий год вышло новое издание.
      Сходная судьба и у книги об архитектурной и градостроительной истории Архангельска и Холмогор – «Первые ворота Российского государства» (в соавторстве с Л. Д. Поповой). Она должна была выйти в Ленинградском отделении «Стройиздата» еще в 1992 г., но была опубликована опять же через десять лет и то только благодаря поддержке администрации Архангельской области. В этой книге также сделана попытка возродить, пусть только на бумаге, за годы Советской власти почти стертый с лица земли старый губернский город, которому скоро исполнится 420 лет. Город, ставший для меня после первой встречи в далеком 60-ом почти родным. Однако теперь каждая встреча с ним, изменившимся почти до неузнаваемости уже на моих глазах, становится горькой.
      И все-таки Север, захвативший меня сорок лет назад, не отпускает и, видимо, уже не отпустит до самой смерти. Нереализованных планов, связанных с его изучением, куда больше того, что уже сделано. По несколько раз в год я бываю то в Петрозаводске, то в Олонце, то в Каргополе, то на Соловках, то в Вельске, где с музеем меня связывает и давняя дружба, и множество творческих планов. Прошлое – и историческое, и мое личное – живет со мной и, благодаря этому, я постоянно возвращаюсь к тому, что запало в душу давно, еще в молодые годы: то к соловецкой теме, то к порядным грамотам, то к истории северных городов, то к росписям крестьянских домов. Вот и теперь, как бы продолжая начатое еще в 69-м, я взялся за изучение этой традиции на Каргополье и Кенозерье, надеясь объединить с уже собранными материалами на Важской земле.
      Север что-то существенное изменил во мне, удержал от рискованных шагов, заставил многое и в прошлом, и в настоящем увидеть по-новому. Он стал частью моей жизни, частью меня самого, а главное, словно увеличительное стекло, приблизил прошлое. Оно помогает оценить сегодняшние перемены – и не только в минорно-ностальгических тонах. Оно открыло мне удивительную и в какой-то мере загадочную общность народной культуры Русского Севера с миром традиционной культуры Скандинавии. Понимаю, что исследовать этот, едва открытый, континент даже только в сфере деревянного зодчества мне уже не придется. Сделают ли это другие? Хотелось бы надеяться, однако нельзя не заметить, что интерес к изучению деревянной архитектуры за последние годы резко упал: молодежи в наших поредевших рядах почти не видно.
      Однако тешу себя мыслью, что и я оказался полезен Северу: благодаря многолетним усилиям, приоткрылись неизвестные ранее страницы его истории, впервые опубликованы десятки документов XVII-XVIII вв., введены в научный оборот десятки памятников, из которых многих уже нет (достаточно хотя бы вспомнить замечательную церковь в Бестужеве на реке Устье). Ожили панорамы Архангельска конца XVIII века, «возрождены» (конечно, только в графике) давно несуществующие деревянные Веркольский и Александро-Ошевенский монастыри, стало понятным, как сложился город Холмогоры – центр огромного Поморья, ставший теперь селом.
      Недавно я увидел на улицах Олонца, праздновавшего свое 350-летие, огромные щиты с реконструкциями деревянной крепости из своей книги 1981 года. Кто бы мог подумать о таком результате моих многолетних сидений в архивах! Сохранится для будущего и Алешкин дом (увы, скорее всего, только на бумаге), память об его обитателях и об их наивно-прекрасных художествах. Останутся жить Михаил Иванович Романов, выдающийся историк-краевед Севера, большинство трудов которого так и остались неопубликованными, и великий труженик Иван Григорьевич Глотов, достойно перенесший на своем горбу все тяготы ушедшего века и своим дневником представляющий миллионы подобных ему судеб...
      Вместе с известным петрозаводским ученым профессором Вячеславом Петровичем Орфинским я много лет старался делать все возможное, чтобы приостановить гибель главной ценности нашего Севера – деревянного зодчества, гибель, которую нельзя расценить иначе, как культурную катастрофу, причем не только национального, но и мирового масштаба. За прошедшие сорок лет написано несколько десятков статей и еще больше писем: так важно, чтобы как можно больше соотечественников поняли, что мы имеем и что теряем. В 1999-м году участники проведенного по моей инициативе международного симпозиума «Актуальные проблемы исследования и спасения уникальных памятников деревянного зодчества России» обратились с письмом во все мыслимые отечественные и зарубежные инстанции, включая президента России и ЮНЕСКО, но мало кто из власть предержащих умеет и хочет слышать. Общество же в целом остается равнодушным к судьбе памятников национальной культуры. Остается надежда только на то, что хоть в какой-то степени зависит от нас – на память, пусть только в фотографиях – и своих, и чужих, обмерных чертежах, записях увиденного и осмысленного... И это все, что я могу сделать для Севера, с которым – повторю еще раз – нерасторжимо связана моя жизнь.