Свадебный обряд Кокшеньги, представленный в записи начала XX века известным краеведом и собирателем тарногского фольклора М. Б. Едемским, является источником изучения не только фольклорной традиции в ее местной локальной разновидности, но и народно-поэтического языка1.
Свадебная причеть в записи М. Б. Едемского характеризуется активным использованием средств выразительности. Среди них можно назвать многочисленные слова с экспрессивно-оценочными суффиксами (молодешенька, тошнешенько, татюшка, сватушко, кручинушка, крылечико. коленушки, привыканьице, ручка правенька), усилительные повторы, тавтологические экспрессивные сочетания (чуж-чужень, вдивь сдивоваласе, вольна вольная, хвалиу да нахваливау, севогод да севогоды, спишь-высыпаишьсе, пришла-прикатиласе, письмо-грамота, я не вольна-то вольница, не сама самовольница), восходящую градацию, основанную на контекстуальной синонимии, анафорическое использование слова да как в значении различных сочинительных, подчинительных и присоединительных союзов, так и в функции препозитивной частицы с разной степенью семантичности, усиливающее ритмические повторы. Использование этих и других средств связано с основными функциями текста - выражением ритуального страдания невесты, экспрессивным воздействием на слушателей, а также автокоммуникацией, целью которой было поддержание самой причитальщицы в нужном эмоциональном состоянии.
Особую выразительность причетам невесты придают фигуры восходящей градации, усиливающие эмоциональное напряжение: "Розведут-то добры люди, да розвезут / Вороны кони, / Да розобьет-то погодушкой / Во все четыре сторонушки" (С. 113). Неминуемость судьбы-разлуки, обреченность девицы подчеркивается градационным рядом (добры люди розведут - вороны кони розвезут - розобьет погодушкой), где целенаправленное действие человека последовательно сменяется действием животного и стихии. Градация подчеркивается переходом от личных синтаксических конструкций к безличной.
Психологическому воздействию, нагнетанию служит, например, градационное описание состояния невесты по нарастающей от физической слабости до стрессового состояния: "У меня, молодешеньки, / Ноженьки подгибаютсе, / Да рученьки вниз опускаютсе, / Да захватило сердеченько: / Не могу сказать-то словеченька" (С. 113).
Фигура восходящей градации выявляет смысловые отношения между фольклорными словами и выражениями, представляя собой ряд контекстуальных синонимов - смысловых, экспрессивных или с символическим значением, с усилением степени интенсивности признака, действия, оценки и т. д.: "У их. не вино-то зеленое - / Все ведь зелье проклятое, / У их вода-та болотная, / Да ржавчина подколодная..." (С. 72).
Градация проявляется и в тавтологических конструкциях: "Ты изволь-ко нам сказывать, / Да сказывать - не обманывать, / На словах не затаивать" (С. 118). Повтор синонимичных единиц в ряде случаев может строится на смене модальности утверждения или отрицания: "Мой корминец-от батюшко, / Он моучит да не говорит, / Да мне ответу-ту не даёт!.." (С. 117) (отсутствие действия - отрицание действия - нежелание действия как отрицательная реакция).
Для кокшеньгского, как и для общерусского, свадебного фольклора свойственно использование устойчивых эпитетов (я молодешенька, лебедь белая, печель великая, родня сердечная, спорядов-на суседушка, лестливой сватушка, поле чистое, светлая свитлица - столовая горница, хлеб белый, пиво пьяное, вино зеленое, белые рученьки, буйная голова, шаль семишоукова, скрутасряда добрая и др.), устойчивых комплиментарных обращений, выражающих ролевую оценку исполнительницы в контексте обряда: схожа красное совнышко, мой корминец ты батюшко (отец невесты), тоска-слеза горечая, сухота сердечная (мать невесты), богоданный батюшко (свекор), богоданная матушка (свекровь), цветочек баской яблочек (брат невесты), косатая ласточка (сестра невесты), дивицы, лебеди белые, сизые голубушки (подруги невесты). Данная оценка обобщена, типизирована, лишена субъективизма исполнителя и не отражает реальных качеств называемых в тексте реальных людей.
По мнению Н. И. Толстого, знаковая система обряда определяется взаимодействием нескольких кодов: вербального (слово, текст), предметного (ритуальные предметы, атрибуты), акционального (жест, действие), персонального (действующие лица), локативного, темпорального и др.2 Разные знаки способны служить выражению одного и того же смысла, пояснять, дополнять, замещать, а иногда и порождать друг друга. Например, глагол покопаться в кокшеньгской причети употребляется в составе устойчивой формулы покопаться в горюшке, входит в градационный ряд, используемый при этикетном обращении невесты с просьбой к подругам или родственникам: "Я об чем вам побьюсь челом, / Да в горюшке поконаюсе, / Да у резвых ног покатаюсе (хрястается)..."; "Я об чем же побьюсь челом, / Да в горюшке поконаюсе, / Низко всем поклоняюсе (кланяется до земли)". Градационный ряд, кроме вербального действия, включает и действие физическое.
Одним из важнейших концептов, находящих отражение в причетах невесты, является "дивья красота" - символическое воплощение девичества, образа жизни девушки, ее чести, непорочности.
В кокшеньгской свадьбе концепт формируется в результате взаимодействия широкого круга смежных понятий. По замечанию М. Б. Едемского, "дивья красота" не только подразумевает "украшение, наряд", но "имеет еще и другое значение: это лучшие качества девицы вообще, то, что вообще может служить украшением для девицы". В кокшеньгском причете это не столько внешность девушки, сколько простота, открытость, искренность, почти детская непосредственность, например:
Можно знать, можно ведати
Про мою чесну красоту:
Была я красотой не красивая,
А для людей не спесивая;
Я была, молодешенька,
Не отстойчива, не застенчива -
Все походила близехонько,
Да кланялась-то низехонько,
Да говорила смилёхонько (т. е. смело),
Со всемя-то ровнёхонько;
По-за мне, молодешеньке,
Да все говорят-то добрые люди:
"Как ведь эта-та девица
Да на словах-то лесливая,
Да со людьми говорливая"
(С. 109).
В свадебном причете сочетания "дивья красота" и "дивий век" являются синонимичными (наскучил дивий век - надолызла красота; прошел дивий век - прокатиласе красота). Иногда "красота" выступает синонимом "воли отецкой" и противопоставлена "неволе молодецкой": "Как не злюбит-то чуж-чужень / Да моей дивьей-то красоты, / Моей, воли-то отецкие... / Как припасет-то чуж-чужень / Свою неволю молодецкую!" (С. 106).
Оппозиция воли отецкой и неволи молодецкой подкрепляется контекстуальной антонимией бумажный (т. е. мягкий, подобный хлопчатобумажной ткани) - крепкий, железный.
Да не отдай меня, татюшка,
Да из воли-то отецкие
Да во неволю молодецкую,
Да не отдай меня, батюшко,
Из бумажных-то рученек
Меня в руки-те крепкие,
Да в когти-ногти золезные!
(С. 114).
Концепт красоты, таким образом, связан с концептуальными оппозициями своего/ чужого, человеческого/ нечеловеческого, свободы/несвободы, девичества/замужества, что определяет употребление слов красота, воля в обрядовом тексте.
Воплощением, носителем "дивьей красоты" невеста считает себя, что создает возможность для персонификации - представления красоты в облике идеального, безупречного двойника девушки. Это, в свою очередь, влечет за собой семантическое преобразование слова красота, изменение объема понятия, его концептуальную сложность: "Моя дивья-та красота / Была родом породная / Да из себя-то хорошая, / Волосами-то сивая / Да на лицо-то красивая" (С. 107).
В кокшеньгской традиции красота противопоставляется "убожеству" невесты, "сдавшей красоту". Значение слова убожество в таком контексте также носит расширенный символический характер. Причет свидетельствует о том, что персонифицированные "красота" и "убожество" невесты одинаково опасны для других девушек:
Как боятсе голубушки
Моие они красоты
И моево-то убожества!
Дак вы не бойтесь, голубушки,
Моево-то убожества:
Топерь мое-то убожество
От меня не отвяжитсе,
Оно и к вам не привяжитсе
(С. 107).
Выходя замуж, девушка обязательно должна была "сдать", передать красоту, оставить ее в своем роду. Концепт выражается не только при помощи слов, но и при помощи предметного кода: "сдавая красоту", невеста предлагает взять ленту, кольцо и т. д. Концептуальная связь красоты с предметами - атрибутами девушки невесты - способствует метонимическому использованию слова в обряде: красотой называется лента, гойтан, "серебряно колечушко", "скрута-сряда" невесты.
Потеряла я, молода,
Да из косы алу ленточку -
Да свою дивью-ту красоту!
(С. 52).
Ты возьми, моя сестрица,
Чесну дивью-ту красоту
Да во белые рученьки, -
Да серебряно колечушко...
(С. 106).
Предметный код в свою очередь определяет и лексическое наполнение текста: изношенная, порванная одежда девушки символизирует то, что "прошел дивий век, прокатилася красота", чистота одежды синонимична чистоте, непорочности девушки:
Видно, этой жо девице,
Ей наскучиу же дивий век
Да надолызла-то красота,
Да девицей насиделасе,
Да невестой-то наслыласе,
По праз(д)ничкам находиласе,
Скруты-сряды наносиласе,
Бело наумываласе
Да баско насряжаласе;
У ей кошулька суконная -
Дак локот-те пробитые.
Тонколетней-от литничек
Да дорогой-от отласничек,
Разные сарафанчики -
До колен-то ухлюпаны,
Подольчики приуступаны;
Да ещо шаль семишеукову
Дождичком-то повысекло,
Шолковые-те ленточки
Витерком-то повыдуло,
Тонколетней-от литничек
Солнышком-то повыпекло.
(С. 25).
Ср. в другом причете:
Дак моя дивья-та красота
Чесная, непорочная;
У моие дивьи красоты
Подольчики не ухлюпаны,
У пояска-то шоукового
Да кончики не оступаны,
А у шали семишоуковы
Да кисточки не закатаны:
Мое платьице не ленное,
Званьица не измятое...
(С. 107).
Утрата красоты во многом эквивалентна смерти, прекращению существования в прежнем качестве, поэтому красота, как и душа умершего, изображается в зооморфном облике - в виде птицы: "Дак полетай, моя красота, / На повос(т) да на буево (т. е. погост, кладбище - С. С.), / Уж ты седь-ко, моя красота, / Да на церкву соборную, / На золотые-те кубички (т. е. купола - С. С.), / Да на святые-те крестички..." (С. 108).
"Дивья красота" характеризуется с пространственной и временной точки зрения невесты. Красота локализована в "своем" пространстве девушки (дом, родная семья), "у батюшки-то в добре-житье, у матушки-то в Божьей воле", а также в коллективе девушек-невест ("свое собраньице, дивье все красованьицо"). "Красота" тесно связана с оппозицией прошлого и настоящего, точкой отсчета которого является момент причитания, время обряда. Для просватанной невесты "дивий век", время "красованья", единства девушки и ее "красоты" остался в прошлом: "дивья красота прокатилась", план настоящего связан с мотивами утраты, потери, избывания красоты, что является причиной внутреннего конфликта, изображению которого служат причеты. Мотив "красованья" связывает девичество с праздничным поведением, атрибутами праздника, и в целом - с концептуальной оппозицией "будничное время - праздничное время". Ср.: "Отказали &;lt;...&;gt; / Как родимы-те сестрицы - / От гулянки веселые, / От честны дивьи-то красоты" (С. 94).
Сложное концептуальное содержание характерно и для таких слов, как горе-кручина, жалость, печаль и многих других.
Употребление слов с корнем печал- в кокшеньгской свадьбе отражает представление о тревожном, беспокойном состоянии, связанном с заботой о другом человеке, жалостью к нему, сожалением о чем-либо.
Наиболее часто в текстах, записанных М. Б. Едемским, печаль понимается как забота, хлопоты. Это проявляется в употреблении слов печаловать ("Да моя родимая сестрица, / Да на великих-то радостях / Отдает да печалует / На чужу-дальню сторону" (С. 22); "Потужливы-то братьица - /Не отдают, не печалу-ют, / Сыздаранья отказывают..." (С. 47); "Сват с женихом и приборянами начинают упрашивать отца невесты: "Нуте-ко, пожалуста, печалуйте-ко своим-то делом: нам охота на невесту погледить!" (С. 72- 73); спечаловать: "Да говорят-то-совет(/ют / (Оне) про пир-да про братщинку, / Да про веселу-ту свадебку / На великих-то радостях - / Как проводить да спечаловать" (С. 53); печальный: "До поры-то роботные, / До сенокосу-то жарково, / Да до страды-то печальные" (С. 23); печальница: "...по дням-то печальница / Да по ночам умолебщица, / Моя корминица матушка!." (С. 28). В современных говорах тарногского района печаловать - беспокоиться, заботиться о ком-чем-либо (СВГ. С. 54).
Печаль в причете может изображаться как жалость, сожаление: "Що переживешь да спечалуешь, / Поживешь да покаишьсе, / Да меня после-то хватишьсе..." (С. 22); "Ну, моучи жо, мой батюшко, / Переживешь да спечалуешь: / &;lt;...&;gt; Що отдашь, да спокаишьсе, / Погодя меня хватишьсе!" (С. 111). Ср. спечаловать - пожалеть, Тарн. (СВГ. С. 54).
Печаль может изображаться эквивалентной кручине-горю: "Молода во печель пошла, / Зелена во кручинушку" (С. 26). Кручинная девица - устойчивая номинация невесты. Невеста называет свое состояние печалью великою, большой заботушкой. Ср. "Дивицы - лебеди белые, / Да не оставьте, Христа ради, / Меня, молодешеныш, / Во горе да во кручине, / В горюшке да в печелюшке, / Да во печалю великою, / Да в большой-то заботушке!" (С. 51). Оно прямо противоположно девичьей беззаботной жизни: "Да тужит сер(д)цё ретивое, / Живое да здоровое, / Дивьёё да беспечельноё" (С. 48). Данное состояние противопоставляет девушку ее родителям: "Как они спят-высыпаются / Они без думы-то крепкие / Да без печали великие!." (С. 30).
Оценка свадебной печали как горя-кручины, данная с позиции ритуальной роли невесты, не соответствует оценке, ожидаемой по правилам обряда со стороны семьи девушки:
Ты зови-ко, пожалуйста,
К батюшку да и к матушке,
К им на пир да на братщинку,
Да на веселую свадебку,
Ко мне кручинной-то девице,
Ко родимой-то сестрице,
На горе да на кручину,
На злу печель-ту великую
(С. 41).
Печаль в причете невесты становится символом замужества, в результате чего в ряду соположенных понятий участвует в оппозиции: девичество (воля, праздник, веселье, беспечность, красота) - замужество (неволя, будни, печаль, забота, убожество).
Несомненной заслугой М. Б. Едемского является отражение в записи особенностей диалектной речи. "При передаче всюду старался я удержать особенности склада местной речи и только изредка для связи и пояснений вставлял свои замечания или придавал рассказу (только не стихам) несколько более грамматическую форму, сохраняя всюду, где возможно, и в рассказе подлинные слова и выражения", - отмечает автор (С. 3). Стремление к научности и этнографической точности записи придает тексту "Свадьбы в Кокшеньге" особую ценность.
Для исследователя, который ставил своей целью показать местные особенности обряда, одинаково значимы как сами ритуальные действия, так и сопровождающие их слова, речевое поведение участников обряда. Собиратель не оставляет без комментариев наиболее значимые, ключевые слова, важные для понимания смысла обряда, отдельные фольклорные формулы, диалектные слова и выражения. Среди морфологических явлений, свойственных говору Кокшеньги, автор отражает существенное для дифференциации диалектов качество согласного в окончаниях прилагательных и местоимений -ого, -его: хорошово, сердечново, единово, раннево, чево, моево; характерное для вологодских говоров произношение возвратного постфикса [се] в глагольных формах: здымаитсе, молятсе, оставайсе, догляделасе; суффикса форм сравнительной степени -ае: скоряе, поскоряе, использование грамматически согласуемых постпозитивных частиц: родня-тa, слезлива-та матушка, глаза-те, слезливы-те матушки, родню-ту, Христу-ту, широку-ту улицу; двусложные окончания прилагательных и местоимений в форме женского рода, ед. ч., род. п. и дат. п.: до весны-то до красные, поверх, буйные головы, у тетушки-то родимые, без думы-то крепкие да без печали великие; поконаюсе, тетушка, от великие совисти, ото всие тоски-жалости; по всей родне-то сердечною; да по зоре-то вечерною, да середи ночки темною; осутствие чередования в формах глаголов с основой на [г], [к]: напекёт, напекено; употребление сложных предлогов пo-под небесам, с-по родне и соответствующих приставок (например, спорядовна суседушка); особенности в склонении некоторых имен, в спряжении глаголов и многое другое.
Среди фонетических явлений в области гласных, помимо оканья (отласничек, росстатьсе), наиболее часто собиратель отмечает сохраняемый говором, в отличие от литературного языка, звук [и] на месте древнерусского гласного, обозначавшегося буквой h ("ять"): дивицы, писни, мистичко, висть, надийсе, билильца, стрича, мидвидь - или [e]: сеживать; чередование [а] и [е] после мягкого согласного в севернорусских говорах: дедя, ростенись, потенитсе, опеть, петьдесят, горений, преник и др.; ёканье, чаще заударное (произношение безударного [о] после мягкого согласного на месте [е]): четыре, чево, писёнок, пресёнка, подруженек, горе, оружье; неизвестный литературному языку переход [э] в [о] под ударением: сусёдушок, полотёнышко и некоторые другие.
К числу диалектных особенностей в области произношения согласных, фиксируемых собирателем, следует отнести утрату конечного [т] или [т'] на конце слова в сочетании [ст],[с'т']: ес(т)ь, жалос(т)ь, совис(т)ь, дас(т), хвос(т), иногда сохраняемую другими грамматическими формами (жалос(т)ью).
В записи текстов кокшеньгской свадьбы М. Б. Едемский последовательно представляет характерную черту многих севернорусских говоров, в том числе и говоров вологодской группы, - губно-губной согласный звук [w] на месте литературного [л] перед согласным или в абсолютном конце слова, иногда звучащий как краткий гласный [у]: соунышко, шоуковый, братеуко, ступиу, скочиу, осердиусе - а также на месте [в] перед согласным: заутра. Иногда он передается автором при помощи буквы "вэ": совнышко, нарезавсе.
Пояснение произношения или формы слова дается автором в сносках: Три щика*-те золезные - * Штыка; Да не огни ли* пучек гореу... - *Родит. п., ем. не огня; в этнографическом описании уже поясненные или узнаваемые слова заключаются в кавычки: "Невеста стоит в кругу девиц и начинает причитать, обращаясь к матери, которая стоит в шомныше и не выходит, покуда невеста не "хреснитсе"".
Собиратель последовательно комментирует диалектные слова и выражения. Данное комментирование осуществляется разными способами - в сносках: 'совесть, в значении - согласие, дружба, взаимное доверие; "зеблина - общее обозначение многих уродств и болезненных перерождений тканей дерева, объясняемых действием холода, от которого эти места позябли (будто бы); переноси, знач. - недостаток, порок, иногда скрытый, давнишний и закоренелый; в качестве уточнения после поясняемого слова в тексте: перепаласе (т.е. напугалась), стоит на "мосту" (т. е. в сенях); невеста иногда "обмирает" (падает в обморок); заправный, т. е. зажиточный, жених и др. Иногда значение слова в тексте поясняется за счет расширения контекста, предлагаемого в скобках: гости все изнасажены (на сани).
Семантическая специфика фольклорного слова, очевидно, достаточно четко осознавалась М. Б. Едемским. Он неоднократно отмечает, что слова, выражения, определенные грамматические конструкции, встречающиеся в причети, не употребляются в разговорной речи жителей Кокшеньги.
В отдельных случаях, объясняя значение слов и выражений, М. Б. Едемский опирается на собственное знание местного говора: "Куть - угол около печки, отделенный от остальной избы завесой или переборкой, представляющий род маленькой кухни. В разговорной речи слово куть заменяется словом шомныша". В других - вероятно, основывается только на объяснениях, данных рассказчиком: "Он стоит-то, как стрильница*... - *Весь в дырах".
Ряд слов и устойчивых формул, сохраняемых фольклорными текстами, видимо, был непонятен собирателю, а в некоторых случаях и информанту, со слов которого велась запись, поэтому такие факты поясняются приблизительно и не всегда точно.
Например, М. Б. Едемский дважды в примечаниях дает толкование выражения "носить ручки белые поверх буйные головы", употребленного в причетах.
Уж как ходит жо сестрица,
Она по светлой-то свитлице,
По столовой-то горнице, -
На перстиках подымаетсе,
До полу не дотыкаитсе;
Уж как носит-то сестрица
Свои ручки-те белые
Поверх буйные головы!
(С. 23).
Формулу "носить ручки белые поверх буйные головы" можно рассматривать как устойчивую перифразу сочетания "самому собой повышаться", имеющего значение 'гнушаться близким человеком, заноситься, зазнаваться, кичиться'. Ср. обращение невесты к подругам:
Вам спасибо, голубушки,
Що пришли-прикатилися,
Уж как мной не гнушайтесь,
Сами собой не повышайтесь...
(С. 31);
обращение невесты к тетушке: Уж ты мной не гнушаишьсе /Сама собой не повышаишьсе (С. 35).
В примечании к причету невесты сестре М. Б. Едемский дает следующее толкование формуле "носит ручки белые поверх буйные головы" - "чувствует себя никем не связанной, старшей и свободной от подчинения". Во втором случае - в примечании к причету о "чуж-чужене":
Он беззаботная косточка
Да беспечельна головушка;
Будто ходит же чуж-чужень
По вольным-то по домам
Да по трахтирям-то кабакам,
Пьёт вино-то зеленое;
Будто носит-то чуж-чужень
Свои белы-те рученьки
Да выше буйные головы!..
(С. 36-37)
выражение получает толкование "любит драться". В то время как в причете реализуется то же самое обобщенное фольклорное значение: жених незаботлив, равнодушен к семье, окружающим, гнушается ими, а потому он изначально чужой, не способный заменить девушке близких.
Обращает на себя внимание фиксация собирателем конструкций со сложными (двойными) предлогами. При записи фольклорных текстов, а иногда и в лексикографической практике, нередко неверная интерпретация подобных фактов приводит к появлению "словарных фантомов", не существующих в народном языке слов. По мнению исследователей-диалектологов, "фантомы искажают целостную картину языковой действительности, в словарях они часто представляются синонимами действующих слов, они затемняют этимологию устойчивых сочетаний, внося смысловую несуразицу"4. В качестве примера словарного фантома в данных работах приводится слово подоконье в устойчивом сочетании пo-под оконью ходить (в СРНГ один и тот же пример приводится в статье на слово оконье и подоконье). Ср. у М. Б. Едемского: "По подоконью хожено, / Да Христа ради прошено" (вместо пo-под оконью, где пo-под - сложный предлог, а оконье - собир. к окно). В сноске автор дает примечание к слову подоконье - "под окнами". В то же время М. Б. Едемский использует "местное" слово подоконье с предлогом по и в описании свадебных ритуалов: "Посылают обыкновенно подростков-ребятишек, которые, перебегая от одного дома к другому, стучат по подоконью и кричат: "На поез(д) гостите!"".
В связи с этим представляется небесспорной объективность отражения языковых фактов в текстах: "Покатись-ко, зычёнь голос, / Во все чётыре-те стороны, / Далеко по сырой земле, / Да высоко по поднебесью (по-под небесью?)..." (Ср. запись аналогичной конструкции в другом причете: "Да покатись, мой зычен голос, / Далеко по сырой земле, / Да высоко пo-под небесам"). М. Б. Едемский записывает наречие сыздаранья и толкует его 'заранее, заблаговременно': "Потужливы-то братьица - / Не отдают, не печалуют, / Сыздаранья (с-из да ранья?) отказывают...". Однако в другом контексте слово проявляет признаки имени существительного, ср.: "Да поры-то до времечка / Да сыздаранья-то раннево..." (ранье раннее с предлогом с-из и частицей да или сыздаранье раннее?) и др.
Таким образом, публикуя "Свадьбу в Кокшеньге", М. Б. Едемский явился не только интерпретатором свадебного обряда, но и интерпретатором языка фольклорного текста, в результате чего современный лингвистический комментарий текста связан с решением множества вопросов, на которые далеко не всегда можно дать однозначный ответ.
* Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 01-04-00212а).
1 "Свадьба в Кокшеньге" была опубликована в журнале "Живая старина" за 1910 год. В статье текст цитируется по: Едемский М. Свадьба в Кокшеные Тотемского уезда Вологодской губ. [Отдельный оттиск из журнала "Живая старина" за 1910 год]. - СПб., 1911.
2 Толстой Н. И. Вторичная функция обрядового символа // Толстой Н. И. Язык и народная культура: Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. - М., 1995. - С. 167.
3 Попова Н. В. Словарные фантомы как следствие переразложения сложных предлогов // Проблемы русской лексикологии и лексикографии: Тезисы докладов межвузовской научной конференции 13-15 октября 1998 г. - Вологда, 1998. - С. 96.