|
Вернувшись из очередной поездки
на Американский континент, Андрей Вознесенский поведал историю,
своей поэтичностью захватившую в плен наше общество. Это были
семидесятые годы, отнюдь не лирическое время, в котором, казалось,
не было места ни романтике, ни поэзии и хорошим тоном считался
цинизм... И вдруг парусники, солнечная Калифорния, заснеженный
Красноярск, юная испанка, возлюбленная немолодого русского
путешественника, любовь и разлука и ожидание длиною в целую жизнь.
Все было таким необыкновенным, похожим на сказку, художественный
вымысел. И однако же, это было. Есть могила Кончиты Аргуэльо; есть
несколько строк в энциклопедии - был такой государственный деятель
Николай Петрович Резанов. Честь открытия для широкой публики еще
одной страницы истории по праву принадлежит Андрею Вознесенскому.
Сегодня мы возвращаемся к этой теме не случайно, не случаен и
портрет Кончиты на обложке нашего журнала...
Наш корреспондент Ксения Владимирцева беседует с создателем
знаменитой поэмы «Юнона и Авось» Андреем Вознесенским.
- Меня, как поэта, конечно, потрясла история этой любви. Ромео и
Джульетта - великий сюжет, и любовь их прекрасна, но что с ними
стало бы через пять лет - мы не знаем. А здесь начало и конец.
Кончита ждет тридцать пять лет Резанова и лишь потом постригается в
монахини. Все было против них: немолодой уже, а по тем временам и
подавно, Резанов, совсем юная, почти девочка Кончита; две религии -
он православный, она католичка. Две державы, Россия и Испания,
находились тогда почти в состоянии войны. Но они победили.
Обручившись, Резанов возвращается в Россию. Но погибает в дороге.
Удивительная личность - путешественник, любовник, авантюрист. Еще в
молодые годы на него «положила глаз» Екатерина П. И граф Зубов,
фаворит императрицы, дабы не рисковать, поспешил отправить молодого
красавца инспектировать Сибирь, да еще с условием, чтобы Резанов
вернулся оттуда женатым. Уже в царствование Александра I он
фактически возглавил первую русскую кругосветную экспедицию (кораблями
которой командовали И. Крузенштерн и М. Лазарев). Был с миссией в
Японии, потом отправился в Калифорнию. Вероятно, многое изменилось
бы в мировой истории, совершись этот брак. Если судить по письмам
Резанова, он был влюблен романтически, оставаясь одновременно и
верным слугой империи. Его донесения ко двору говорят, что он
соблюдал интересы России, хотел, чтобы империя шагнула по ту сторону
океана. Калифорния могла стать русской территорией; через какое-то
время там нашли золото, и многое могло бы пойти по-другому в нашей
стране.
Или история офицеров, посланных Резановым, - Хвостова и Давыдова,
отменных храбрецов. Они высадились на остров Сахалин, объявили его
российским владением и подняли там русский флаг.
У нас об этом ничего не было известно, писали, кажется, обо всем, а
об этом никто. Наверное, это должна была быть документальная повесть,
но я не исследователь и не журналист. Еще не надо забывать, в какие
годы писалась поэма - 1971-1972. Россия и Америка находились тогда в
состоянии холодной войны. Наши идеологии были еще более
противопоставлены, чем православие и католичество. Выезд в Америку
был почти невозможен, а это трагедия разъединенных семей. То есть
вся история с героями девятнадцатого века ложилась на то время
совершенно.
Наверное, поэтому я сделал Резанова вольнолюбивым, предшественником
декабристов - могло быть и так, но он мог быть и другим.
Неожиданно главным для меня в поэме оказался сюжет мистический,
религиозный. Меня всегда волновала проблема девы Марии. Есть тут
какая-то женская трагедия, пусть минимальная, но все-таки трагедия.
Если женщину принуждают что-то сделать против воли, хотя бы родить
ребенка, лишив ее простой человеческой, плотской любви, то это тоже
та самая «слеза ребенка», о которой говорит Достоевский.
Есть книги о Христе, о его учениках, много об Иуде, о Марии мы
ничего не имеем. Был такой архиепископ в Сан-Франциско князь
Шаховской, он сочинял стихи, мы переписывались. Я приехал к нему с
вопросом, поднималась когда-нибудь там тема девы Марии. Он ответил,
что практически нет. Как возник образ Богоматери в поэме о Резанове
- не знаю. Знак ли свыше? Есть какая-то мистика творчества...
Вот сейчас, при настежь раскрытых дверях, мы не видим сильных вещей.
Может быть, появятся. В конце концов даже пресс цензуры давал
энергию, энергию противостояния. Царская цензура по сравнению с
нашей - я имею в виду те годы - кажется райской. Но, как сказал
Герцен, цензура - это такая сеть, сквозь которую не проходит мелкая
рыба и проходит крупная. Поэму напечатали в журнале «Дружба народов»,
в котором тогда печатались все запрещенные вещи.
Напечатали без изменений, хотя то, что я думал о нашем времени, -
все просвечивало. Я не удивился, когда через какое-то время Марк
Захаров предложил сделать эту вещь для театра. Так появился
спектакль «Юнона и Авось».
У произведений есть еще и политическая судьба. Совершенно невероятно,
что спектакль состоялся. Для его запрета было достаточно и одной
причины, а здесь их нашлось множество. Я опять повторяю, что тогда
тема Америки была почти запретной. А если еще и любовь с американкой...
Впервые на нашей сцене совершался акт любви - черт-те что по тем
временам. Какие еще были табу? Композитор Рыбников написал
прекрасную музыку. Но тогда само слово «рок» было запрещено, поэтому
пришлось назвать пьесу современной оперой.
Начальников - уж не помню, что это за люди и откуда, - музыка
возмущала, но интересовала прежде всего политика. Я помню фразы,
которые их бесили: в предсмертном монологе Резанова слова о новом
поколении, российская империя - тюрьма. Все понимали, о каком
поколении идет речь, что за тюрьма. «Свободы нет ни здесь - ни там».
Кстати, когда я попадал на Запад, друзья говорили, что полной
свободы нет нигде. И вот сейчас, получив свободу политическую, мы
попали в тиски другой несвободы Но дальше Резанов говорит, что он
хотел свести Америку с Россией - страшная вещь для этих
полуграмотных людей. Их пугала прямая политика, насмешки над
правительством: «Поводыри ведут слепых». Они разгадали и эту строчку:
«Летят покойники планеты по небу». Тогда запаянные цинковые гробы с
убитыми нашими ребятами перевозились самолетами из Афганистана. И
эта строчка - о них. Да и Караченцов, блистательный актер,
стриженный по-современному, хриплым голосом произносил текст, не
скрывая, что играет себя, всех нас.
Сейчас даже не верится, что были такие времена, а я их помню, когда
запрещалось полное изображение церквей на книгах. Церковь могла быть
воспроизведена только до креста. И все наши правители боялись
церковь, ревновали ее. Даже Хрущев, который казался более
либеральным, но даже он устраивал страшные гонения на церковь. А в
спектакле настоящий хор певчих - и это было одним из новаторств
Марка Захарова, великого мастера, - исполнял целые литургии, впервые
звучавшие со сцены.
Как же все прошло? Ну, во-первых, многие помогали, например, Родион
Щедрин. Он могуче выступил на приемке спектакля, потом написал
несколько аргументированных статей. Еще, как ни странно, помогли
человеческие слабости... У наших начальников были дети и внуки. Это
поколение, особенно внуки, курило «Мальборо», пило джин, обожало рок
и современное искусство и на Америку смотрело с восхищением. И я
думаю, они говорили своим - «разреши». В конце концов качнулось.
Состоялась премьера. Пришла вся Москва и новый посол Соединенных
Штатов. Это был его первый выход в московское общество. Был
невероятный успех и... нас окончательно запретили.
Формально было предложено переделать пьесу, скажем, по ста пунктам,
а фактически выхода не было, запретили.
Тогда Захаров говорит: «Знаешь, есть еще один человек, который может
помочь». Главным цензором в те годы был Андропов. Я думал, что
Захаров повезет меня к нему. К кому же еще - все, кто ниже Андропова,
были против. Мы взяли такси, но поехали... в Елоховскую церковь.
Марк предложил поставить свечку Богородице, как главному
действующему лицу в спектакле. Мы поставили свечку и взяли три
иконки, вернулись в театр, и я подарил их главным исполнителям -
Караченцову, Шаниной и композитору Рыбникову. Не знаю, куда вечером
ездил или звонил Захаров, но утром спектакль разрешили. Вот и не
верь после этого!
Дальше история развивалась так. Спектакль можно было играть только в
одном театре, нечасто и никаких выездов за границу. Потом, правда,
был снят фильм английскими режиссерами, но он получился не очень
удачным. Кого бы я хотел вспомнить особенно - это Пьера Кардена.
Однажды я сказал: «Пьер, ты знаешь, есть великая музыка». Как-то
постеснялся сказать, что есть великое поэтическое произведение -
шутка, конечно. И дал Кардену прослушать кассету с записью спектакля.
Когда он приехал в Союз, его затащили в театр, и он совершенно
влюбился в эту вещь. Дай Бог нашим богатым людям быть такими
меценатами. Он вложил огромные деньги, миллионы, чтобы показать
спектакль в Париже, в своем театре. Он лично толкнулся к Андропову,
и ему разрешили вывезти всю эту «банду» на гастроли. Часть труппы
была невыездная, у кого-то там партийные выговоры, еще что-то. Но
выпустили всех - и музыкантов, и хор.
В Париже спектакль шел месяц. Затем гастроли продлили еще. Билеты
были дико дорогие - 500 франков. Я помню, когда мы вышли на первые
аплодисменты (театр Кардена небольшой, как Ленком), вся сцена была
засыпана цветами.
В Америке «Юнону» тоже принимали хорошо, но хитом она не стала.
Вероятно, там немного тяжел текст. Все эти русские трагедии - и
Достоевский, и рок, и ГУЛАГ - для американского музыкального мира
тяжеловаты, да и не очень понятны. Слушали с наушниками, шел перевод,
не очень удачный и краткий. Ну про русских я не говорю, они плакали.
Была хорошая пресса. Был даже проект поставить спектакль в переводе,
но что-то затянулось, Рыбников не сговорился, а потом это уж было
немного архаично - все-таки десять лет прошло..
|