C48 Слово о Вологодском крае. За тремя волоками. – М.: Издательский дом «Истоки», 2003. – 560 с., илл.
ISBN 5-86073-095-0 ББК 84(2РОС=РУС)
Составитель Сергей Юрьевич Баранов
ISBN 5-86073-095-0
© Издательский дом «Истоки», 2003 © Яковлев В. Ю., оформление, 2003
Дорогой друг!
Окончились школьные годы и ты вступаешь в самостоятельную жизнь. Твои родители, учителя, государство постарались сделать все для того, чтобы ты стал Человеком и Гражданином, умеющим различать добро и зло, способным преодолевать трудности, готовым работать на благо своего Отечества, Судьбы людей вашего поколения легкими, наверное, не будут. Современный мир сложен, противоречив и суров. Каждому из вас понадобятся надежные опоры, чтобы выстоять в жизненных испытаниях, чтобы завоевать право на счастье. Опыт многих столетий показывает, что человек силен связью с родной землей. Вологодский край, где ты рос, – древняя и прекрасная земля стяжателей духа, землепашцев, лесорубов, воинов, поэтов. Они его обустроили и передали в наследство тебе и твоим сверстникам. От вас зависит, каким он станет в будущем. Пусть чувство неразрывной связи с родным краем сопутствует тебе везде, где бы ты ни был. Пусть образ Вологодчины, запечатленный в этой книге, станет частью твоей души.
Губернатор Вологодской области В. Позгалев
Николай Рубцов
ДУША ХРАНИТ
Вода недвижнее стекла.
И в глубине ее светло.
И только щука, как стрела,
Пронзает водное стекло.
О, вид смиренный и родной!
Березы, избы по буграм
И, отраженный глубиной,
Как сон столетий, Божий храм.
О, Русь, великий звездочет!
Как звезд не свергнуть с высоты.
Так век неслышно протечет,
Не тронув этой красоты,
Как будто древний этот вид
Раз навсегда запечатлен
В душе, которая хранит
Всю красоту былых времен...
<1967>
ЖИВОТВОРЯЩАЯ СВЯТЫНЯ
Николай Рубцов
ФЕРАПОНТОВО
В потемневших лучах горизонта
Я смотрел на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то Божье в земной красоте.
И однажды возникло из грезы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как березы,
Диво дивное в русской глуши!
И небесно-земной Дионисий,
Из соседних явившись земель,
Это дивное диво возвысил
До черты, небывалой досель...
Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле,
И казалась мне эта деревня
Чем-то самым святым на земле...
<1970>
ПРИМЕЧАНИЯ
Ферапонт – преподобный Ферапонт Белозерский (1426), сподвижник преподобного Кирилла Белозерского, основатель обители Рождества Пресвятой Богородицы между Бородаевским и Пасским озерами (ныне – Ферапонтов монастырь неподалеку от г. Кириллова). Дионисий (ок. 1440 – после 1502) – древнерусский иконописец, создатель фресок в Ферапонтовой монастыре.
Николай Полевой
КЛЯТВА ПРИ ГРОБЕ ГОСПОДНЕМ
(Фрагмент из романа)
...Домы праотцев, обычай их простой!
Крюковской
Среди волн обширного Кубенского озера, к восточной его стороне, находится каменный остров, как будто отломок от берега, брошенный в воду. Волны со всех сторон омывают обитель, построенную на сем острове – как будто отломок от мирских сует. Здесь некогда, в древние времена, спасся от бури и гибели Белозерский князь Глеб, плывя из Бела-озера в Устюг рекою Позоровицею, Кубенским озером и рекою Сухоною. Не оставалось спасения бедствующему князю среди свирепых волн Кубенского озера, и он, во глубине души, дал обет: построить обитель на том месте, где спасен будет. Ладья пристала к дикому, неизвестному дотоле Каменскому острову; Глеб изумился, найдя там жителей: то были старцы, пустынножители, скрывшиеся от мира на этот отдаленный дикий остров. Гостеприимно принят был князь этими отшельниками и подивился их бедному, но великому житию. Они проводили дни свои в молитве, обращали в истинную веру диких корелов и чудь, живших по берегам озера; часто терпели они нападения и муки от дикарей, но платили им за зло добром и душевным спасением. На месте ветхой часовни, куда отшельники собирались молиться, князь повелел воздвигнуть церковь и вокруг нее срубить кельи. Так Спасо-Каменский монастырь, первый из северных вологодских монастырей, среди лесов и пустынь, обитаемых дикими народами, возник, будто знамение грядущего великого благочестия этой земли. Глеб одарил обитель вкладами и богатствами и через несколько лет почил в мире.
В течение многого времени потом усердие, ревность, чудеса святых икон привлекали поклонников в Спасо-Каменский монастырь. Прошло два века и много человеческих родов. Чудь и корела были покорены, разогнаны, усмирены. Князь Василий Васильевич Ярославский, потомок Великого Ярославского князя, святого Федора Ростиславича Черного, раздавая уделы пятерым сыновьям своим, отдал все Кубенское Заозерье четвертому сыну своему Димитрию. В Заозерье свое уехал князь Димитрий и основал жилище свое там, близ устья Кубены. Против села Устья, при деревне Чириковой, доныне стоит часовня: здесь некогда находились дворы и терема исчезнувшего в веках князя Димитрия Заозерского и его княжеского рода.
С переселением на Кубену князя Димитрия началась особенная слава Спасо-Каменской обители. Благочестие было неизменно в роде князей, происшедшем от святого князя Феодора. Обитель прославилась тогда великими сподвижниками. Инок Дионисий благословился у каменского игумена, ушел в пустыни северные и там, на Глушице, близ Сухоны, основал Покровскую обитель, где доныне почивают святые мощи его и сотрудника его Амфилохия. Инок Александр скрылся в дикие леса и болота Сянжемские и умолен был князем Димитрием возвратиться после многих уже лет пустынножительства, просиявшего в чудесах. Князь поселил его на реке Куште, вблизи своего дворца. Наконец, и юный сын самого князя Димитрия возжелал оставить мир и скрыться в Спасо-Каменской обители. Все дивились молве о сем благочестивом подвиге, ибо юному княжичу едва совершилось двенадцать лет.
Прямо в Успенский соборный храм Спасо-Каменской обители вошел Шемяка, достигнув стен ее после трудного пути. Смиренные иноки встретили его и просили простить, что игумен, за старостию и слабостию сил, не может встретить князя. Шемяка запретил им беспокоить старца и, приложась к святым иконам после молебна за благополучное путешествие, хотел сам посетить настоятеля, не велел извещать о себе и пошел по длинному переходу низких деревянных келий, занимаемых игуменом.
Казалось Шемяке, что душа его никогда еще не испытывала такого сладостного спокойствия, какое ощущал он со времени прибытия своего в Спасо-Каменскую обитель. Трудная дорога, бурное озеро, и среди волн его мирная обитель, о которую разбивались и бури водные, и суеты мирские, уединение, тишина, благочестие, безмолвие, удаление от всех забот мира, казалось, готовили душу его к миру с самим собою – миру, дотоле неизвестному Шемяке! Трогательное зрелище ожидало его в келий настоятеля.
Он увидел игумена, убеленного сединами старика, сидящего на скамейке; перед ним на коленях стоял отрок лет двенадцати. Возложив левую руку на русую голову отрока, правой игумен благословлял его. В стороне стоял старик, одетый просто, без всякого оружия, и, подняв руки к образу Преображения Господня, молился; слезы текли по щекам его.
Изумленный Шемяка стал близ порога келий. Игумен отвел в сторону левой рукою отрока и обратил правую к Шемяке, приветствуя его:
– Конечно, вижу я в тебе, почтенный гость, – сказал он, – князя Димитрия Юрьевича и благословляю приход в мирную обитель нашу внука Димитрия Донского.
– Я этот князь, – отвечал Шемяка, принимая благословение старца.
– Добро пожаловать, князь.
– Я прервал беседу вашу, отец игумен, и винюсь в том.
– Оставь здесь твои дворские приличия, – отвечал игумен. – Ты застал нас за таким делом, которое совершается благодатию Божию. Ты видишь князя Димитрия Васильевича Заозерского, а это юный сын его Андрей.
– Не дивлюсь твоему изумлению, князь Димитрий Юрьевич, – сказал Заозерский, заметив, что простая одежда его привела в замешательство Шемяку, не узнавшего в нем владетельного князя Закубенской стороны. – Вы, люди сильные и знаменитые, привыкли отличать князей сребром и златом, другим оружием и драгоценной одеждой; мы живем, напротив, в простоте дедовской: злато и сребро бережем для святых храмов; в дорогом оружии нужды не имеем; а сражаться со зверями, обитающими в дремучих лесах наших, нам надобно оружие простое, а не щегольское. Поздравляю тебя, любезный гость, с благополучным приездом в наши Палестины. Да благословит Господь вхождение и исхождение твое.
Он поцеловался с Шемякой и, утирая слезы, сказал:
– Когда узнаешь вину слез моих, не осудишь меня. Богу угодно было вложить ревность к ангельскому чину в душу сына моего, отрока младолетнего. Не смея противиться, я теперь привел его сюда, как агнца к стаду Христову. Приобретают праведные мужи душу чистую, а я – теряю сына!
Он закрыл лицо руками и зарыдал.
– Садись, князь Димитрий Юрьевич, – сказал игумен, – а ты, князь Димитрий Васильевич, не малодушествуй. Дорог сосуд серебряный, дороже позлащенный. Благодать на роде вашем, благодать на доме твоем! Волею притекает княжич твой в святую обитель – не препятствуй ему, да не согрешишь. Но пусть он не обрекается еще монашеской жизни, пусть только живет с нами, совершает подвиги духовные – я еще не отнимаю его у тебя и не благословляю ему клобука иноческого.
– Отец игумен! – воскликнул отрок Андрей, – молю тебя: облеки скорее грешное тело мое в броню праведников! – Он сложил руки и поднял глаза к небу, уподобляясь ангелу, который молит воззвать его скорее от земли в небесную обитель...
– Нет, чадо мое, нет, сего не будет! Ты юн, ты неопытен, тебе незнакомы еще страсти людские: ты их ведаешь, ты боишься их только по слуху. Приемлю тебя; но сан иноческий получишь ты через несколько лет – не прежде. До тех пор подвергнешься ты искусу, узнаешь отшельническую жизнь иноков, соразмеришь с нею силы свои, и ум отдаст за тебя отчет совести...
– Да будет тако! – сказал Заозерский, еще раз утер слезы, обнял, благословил сына и задумчиво сел подле Шемяки. Юный Андрей прислонился к коленям отца своего.
Слезы навернулись у Шемяки. Он крепко пожал руку добродетельного князя Заозерского и сказал:
– В какую обитель мира и тишины зашел я? Какими ангелами окружен? Зачем скрываете вы в лесах далеких добродетель и чистоту души, достойные благочестивых предков наших?
Тогда началась тихая, поучительная беседа между двумя князьями и игуменом. Не было удивления, ласкательства, лести и суеты. Шемяке не говорили даже ничего о Москве и бурных событиях современных, как будто собеседники его вовсе об них не знали. Какое-то чувство детского благоговения ощущал Шемяка при виде и словах князя Заозерского. Казалось ему, что он внимает отцу своему. Он забыл в эти мгновения все смуш и волнения мирские. Никто не спрашивал Шемяку, зачем и с кем приехал он. Монастырская трапеза ожидала князей в общей трапезной. Внимая беседе старцев и чтению жития святых мужей, сидя наряду со смиренными иноками, Шемяка внутренно сознавался, что никогда никакая трапеза великокняжеская не доставляла ему столь великого наслаждения.
Дружески, как будто старого знакомого, просил потом князь Заозерский Шемяку посетить его хижину.
– Говорю «хижину», – промолвил князь, – потому, что мне совестно назвать княжеским дворцом свое жилище – бедно против великолепных теремов московских. Я давно уже и только один раз был в Москве, но слышу, что с тех пор она еще более разрослась и похорошела.
– Чашу воды студеной под соломенной кровлей предпочту я у тебя всем великолепным обедам и пирам московским, – отвечал Шемяка.
– У нас найдется даже чаша браги и чарка меду, – сказал Заозерский, – для такого дорогого гостя. Просим только не взыскать на нашей простоте. Но ветер разыгрывается на озере; надобно засветло убраться восвояси; потом мы вместе посетим здешнюю обитель. Пойдем, князь, простимся с отцом игуменом, и я еще раз благословлю чадо мое, моего милого Андрюшу. – Он вздохнул.
Князья застали игумена, слушающего чтение жития святого Евстафия Плакиды. Трогательную повесть эту чистым, ясным голосом читал юный Андрей. Умилительно внимал несколько минут чтению Заозерский и потом стал прощаться с игуменом.
– Ветер крепчает, волна ходит сильная, – сказал ему игумен, – как поедете вы, князья? Не остаться ли вам здесь?
– Может ли озеро погубить своего властителя? – отвечал Заозерский, улыбаясь. – Охотно готов бы
<остаться>; но обо мне станут беспокоиться дома мои сироты; они и без того наплакались, прощаясь с Андрюшей, и теперь, конечно, ждут не дождутся меня.
– Скажи им, родитель мой, – воскликнул Андрей, – скажи поклон от меня брату Симеону и сестре Софье и уверь их, что такого же спокойствия и радости желаю я им в мире, какое чувствую здесь!
Заозерский прижал его к сердцу и едва опять не заплакал. Они простились
Семь верст расстояния отделяет Каменский остров от берега озера. Узкая коса земли простирается от него до берега. Но теперь, в осеннее время, эта коса была залита водой, и переправлялись на остров и с острова на берег в лодке.
<...> Большая лодка князя Заозерского стояла в затишье близ обители; несколько удалых гребцов ударили веслами, и ладья понеслась по волнам.
Только отчалили от берега, как ветер будто с неба упал крутящим вихрем и яростно запенил волны озера; тучи затмили небо; мелкий дождь засеялся туманом.
– Не воротиться ли, батюшка князь Димитрий Васильевич? – сказал старый кормщик.
– Ничего, брат Федул! – отвечал князь.
– Ну, коли воля твоя, княжеская, есть на то – помоги, святитель Христов, Николай-чудотворец! Ребята, раз-два! Махом, дружно!
Гребцы грянули: «Раз-два! Господи, благослови!» Шемяка любовался неустрашимостью старого князя, не походившею на пылкость молодой души, но твердою, крепкою, уверенною в себе. Заозерский спокойно разговаривал с Шемякой, сидевшим подле него. Наконец буря до того усилилась, что самые опытные гребцы изъявили опасение. Темнота вечера, вода, вливавшаяся в ладью, холодный ветер, дождь измучили всех, и главное – кормщик подозревал, что они сбились с пути. Никогда не бывший в бурю на воде, Шемяка начал сомневаться. Но он дивился хладнокровию князя Заозерского и хотя не мог в темноте рассмотреть лица его, но спокойные движения и стройные речи князя показывали, что он нисколько не робеет. Никакого беспорядка в управлении лодкой не было, как будто прогуливались в тихую погоду.
– Тише! слушать! – крикнул наконец Заозерский громким голосом. Вблизи, сквозь порыв ветра, слышен был звон колокола. – Ну, слава Богу! – сказал он, – это Куштинский колокол – держи влево – раз!
Лодка повернулась так криво и быстро, что Шемяка, не ожидавший этого движения, упал бы в воду, если бы Заозерский не удержал сильной рукой. Вскоре пристали к берегу. Крепость души и мужество воспламенительны в юноше; но когда встречаем их в старике, они внушают невольное к нему почтение. Это чувствовал теперь Шемяка. Толпа народа, около зажженных по берегу костров, издалека отвечала радостным кликом на голоса пловцов, кричавших к ней с воды. Едва только лодка причалила, народ обступил Заозерского: одни целовали ему руки, другие готовы были броситься на колени, третьи восклицали:
– Отец ты наш, батюшка князь! Насилу тебя Бог принес!
– Полно, полно, ребята! – говорил Заозерский. – Спасибо вам за любовь вашу ко мне! Да шутка ли, стоите вы здесь на дожде, на холоде! Ступайте по домам!
– Ты за каждого из нас готов броситься в воду – как же нам было не подождать тебя, хотя мы и ведали, что Бог спасет тебя для нашего счастья! – кричали многие из толпы.
Заозерский вошел в большую теплую избу, построенную подле пристани. Тут приготовлены были сухие одежды; спутники Шемяки находились тут же. Вскоре явилось несколько дворян Заозерского, изъявлявших радость свою о благополучном прибытии князя. Лошади были подведены, и все отправились в княжеский дворец.
В самом деле, дворец Заозерского не походил на московские княжеские терема и дворы. Строение обширное, но в один этаж, совершенная простота в расположении, без далеких переходов, без огромных вышек, без фигурных украшений в покоях, теплых, чистых, красивых опрятностью, хотя дома знатных бояр московских превосходили это княжеское жилище многими затеями.
Молодой человек лет пятнадцати бросился на шею Заозерскому, встретив его на крыльце: это был старший сын князя, Симеон. Слуги, бояре, дворские люди ожидали князя у ворот, на обширном крыльце, в сенях, в покоях. Все изъявляли радость свою, целовали руки князя и не думали чиниться с Шемякой. Добродушная, свободная веселость одушевляла всех, когда Заозерский попросил Шемяку сесть в переднем углу, за стол, покрытый пестрой скатертью, и сам сел подле него; бояре и дворяне Заозерского, шумной толпой, заняли целую половину комнаты. Как добрый семьянин расспрашивал Заозерский, весело ли провели время без него, шутил, смеялся, велел без чинов садиться старикам подле него; приказал принести доброго, горячего взвару, говоря, что он и гости его прозябли. Горячий взвар – домашняя брага, вскипяченная с разными пряностями, – был принесен в оловянных кружках. Молодежь, находившаяся в комнате, стояла с почтением перед стариками, не смея сесть. Вскоре доложил дворецкий, что ужин готов. Заозерский просил Шемяку и спутников его разделить с ними хлеб-соль.
Большой стол накрыт был в особой комнате. Ни серебра, ни дорогого хрусталя не было. Ч истый оловянный прибор стоял на столе. Обильны, многочисленны, но просты были кушанья. Не садясь еще за стол, Заозерский встал перед образом, прочитал вслух молитву и запел благоговейно: «Царю небесный, утешителю душе истинный!» Все пристали к его голосу. Благословив после этого ужин и собеседников, Заозерский сел в главное место, указал Шемяке место направо, сын его сел налево, старики поместились по обеим сторонам, а в конце стола сели молодые люди. Число всех присутствовавших простиралось до сорока человек. Началась беседа свободная. Кубки с медом и пивом были подаваемы часто. На особом столе дворецкий, крестясь, разрезывал кушанье. Когда наконец разговоры между гостями разделились и все были уже навеселе, Шемяка обратился особенно к Заозерскому:
– Скажи, князь Димитрий Васильевич, – спросил он, – как умел ты достигнуть этой простоты нравов, как ты мог воскресить в наше время, горькое и бурное, смирение, радушие наших предков и заставил себя любить, а не бояться? Уверен, что все твои люди добры, счастливы, что они любят тебя.
– В этом и я уверен, – отвечал Заозерский. – Я прежде всего молился Богу, князь; потом удалялся от блеска и шума, не искал славы и богатств, отказался от всех свар и тягостей мира и величия. Когда отец делил нам наследство, я выпросил себе здешний дикий, пустой край, застроил в нем селения, заложил Божий храмы, забыл, что я князь, почитал себя помещиком и семьянином. И Бог благословил труды мои. Теперь ожили пустыни; в суровом крае здешнем ничто не достается без труда: я сам подавал пример трудом моим подвластным. Как не любить им меня, коли я сам люблю их? Как не быть им добрым, коли я не подаю им худого примера?
– Счастливый человек! Но как внушил ты им такое радушие, такую простоту в делах и даже речах?
– Я изгнал все дворские чины, все обряды, отчуждающие сердце от языка. Ты назвал меня счастливым, князь, и ты не ошибся: я точно счастлив, как только на земле может быть счастлив человек. Богу угодно было и меня посещать горестями; но я принимал их в страхе Божием, как испытания, а не наказания. Ты удивлялся моему бесстрашию во время бури на озере; но это не была человеческая храбрость, а упование, твердое упование на Бога, никогда не преложное, с коим не страшны волны, ни морские, ни мирские. С ним претекал я и по волнам жизни. Я женился уже не в молодых летах, и добрая подруга моя – дай ей Бог Царство небесное! – недолго погостила со мной. Она оставила мне трех сирот. Я не хотел посягать на второй брак, не хотел отдать детей в волю мачехи и сам посвятил им свои заботы. Они утешают меня за то в старости. Ты видел моего младшего сына – не моего уже, а Божьего. Я жертвовал им с верой Авраама! Вот старший. Ни тот, ни другой никогда в жизнь свою не огорчали меня ни словом, ни делом. И где же им насмотреться и наслушаться худого? Порок не родится с человеком, но пристает к нему в мире, как заразительная болезнь. Симеон мой удалец на охоте, славный наездник; Андрей с малых лет был кроток, молчалив, склонен к грамоте. Наконец Бог внушил ему мысль посвятить себя служению Его. Благослови его, Господи! Симеону передам я своих остальных детей – дочь и подвластных моих, которых почитаю не рабами своими, но детьми. Он должен будет заботиться о том, как устроить судьбу сестры и подвластных после меня, и тем легче ему будет это, что дочерью Бог благословил меня кроткою, благочестивою и смиренною, а подданных у меня немного. Постой, князь: полюбив тебя еще прежде за дела твои, еще более, когда я видел тебя, почитаю уже тебя другом моим. Не за то я тебя полюбил, что ты внук Донского и сын старшего из русских князей, но за дела твои, о которых и в нашу глухую сторону дошла весть. Да, кто мог оказать правоту души в таком деле, в каком оказал ее ты? Кто сам такой молодец, как ты – тому сердце и душа моя всегда открыты! Сейчас я хочу показать тебе этому доказательство. Боярин! – сказал Заозерский, обращаясь к одному старику, – поди и скажи моей Софье, чтобы она пришла сюда, поздравила моего дорогого гостя с приездом и поднесла нам по чаре заздравной.
Боярин поклонился и вышел.
– У вас в Москве, говорят, татарский обычай прятать жен и дочерей вошел в сильное обыкновение. Но мы думаем еще по-старому: не крепкий терем бережет девическую славу, но добродетель и смирение. Жены и дочери у нас ходят всякое воскресенье в церковь Божию, и мы не скрываем их перед нашими друзьями и людьми искренними.
– Памятно мне будет пребывание у тебя, князь Димитрий Васильевич, – сказал Шемяка, задумавшись, – и грустно думать мне, что я старше тебя горем, какое перенес доныне, и опытом, в жизни человеческой и в страстях людских. Смотря на тебя, отдыхает душа моя от всего, чего ты не видал и не знаешь и что я видал и знаю.
– Бог создал людей на счастие в жизни сей, но мы сами мытарим своим счастием. Кто же нам велит обуреваться страстями и накликать на себя горе, если мы не знаем меры любочестию и тщеславию? Вот, не в осуд будь сказано, племянник мой Александр Ярославский – к чему кривил душою в делах между твоим родителем и его племянником? Поверь, что он ничего не выиграет. Не мое дело судить, а больно нездорова душе человеческой кривизна. Лучше малое с правдою, нежели многое с неправотою.
В это время возвратился боярин и сказал:
– Князь Димитрий Васильевич, дочь твоя, княжна Софья Димитриевна, по твоему приказу пришла приветствовать гостя твоего.
Две старые няни вступили в это время в комнату. Все присутствовавшие, кроме князя Заозерского, встали. Вслед за нянями вошла девушка. Глаза Шемяки быстро устремились на нее. Девушка низко поклонилась на все стороны. Шемяка забыл отдать ей поклон... Ему показалось, что вся комната пошла кругом: он чувствовал, что вся кровь бросилась у него к сердцу и опять отхлынула от сердца.
Бела, румянец во всю щеку, высока, стройна, с голубыми большими глазами, в землю потупленными, с жемчужною повязкою, от которой висели поднизи на лоб и виски, с русою, длинною косою, заплетенною в широкую решетку во весь затылок и сходившую потом золотою полосою по спине, в ферязе, обхваченном шелковым широким поясом, в золотых серьгах, с жемчужными монистами на шее, с зарукавьями на руках, убранными драгоценными каменьями – такова была молодая княжна, дочь Заозерского.
Тихо, неслышными шагами, подошла она к отцу, молча поцеловала его руку, взяла у няни небольшой поднос, который няне передан был от дворецкого. На подносе стояли две серебряные чарки, налитые вином. Не смея поднять глаз, подошла она к Шемяке; руки ее дрожали, так, ч го вино едва не плескалось через края чарок, и тихо начала говорить:
– Князь Димитрий... – Княжна забыла, как звали Шемяку по отце – остановилась – щеки ее загорелись сильнее.
Шемяке хотелось бы затаить свое дыхание на это время, чтобы вслушиваться в каждый звук соловьиного ее голоса.
– Юрьевич, – промолвил отец, смотря на дочь с любовью и радостью.
– Князь Димитрий Юрьевич, – сказала тогда княжна, – поздравляю тебя с приездом и прошу выкушать на здоровье.
Что-то хотел сказать Шемяка, но не умел, поклонился княжне, взял чарку, другую поднесла княжна отцу своему; всем присутствовавшим, кроме молодых людей, поднесены были также чарки. Общий голос: «Здравия князю Димитрию Юрьевичу!» – раздался в комнате.
– Князь Димитрий Васильевич, будь и ты здоров, с любезными детками своими и со всеми домочадцами! – отвечал Шемяка, выпил чарку и хотел поставить на поднос; но руки княжны дрожали, как уже говорили мы, а Шемяка, Бог знает отчего, смущался – и чарка покатилась с подноса и упала на пол. Княжна ахнула и побледнела. Шемяка поспешил поднять чарку, извиняясь в неловкости, а княжна снова зарумянилась, улыбка мелькнула на ее устах, и глаза как-то нечаянно встретились с глазами Шемяки.
Скромно поклонилась она опять всем; отец поцеловал ее в лоб, и она вышла, сопровождаемая своими нянями.
– Ну, сядем опять и выпьем! – сказал Заозерский. – Девичье дело робкое, и скромность, лучше камня самоцветного, убор девушке. – Шемяка чтото бормотал о счастии Заозерского в детях.
– Да, Богу благодарение за детей моих – в глаза и за глаза скажу... Ты, Симеон, этим не гордись, но помни, что все от Бога и от того, что ты помнишь заповеди Его, – сказал Заозерский, принимая поднесенный ему кубок. Растроганный сын поцеловал его руку.
Ужин был кончен; но кубки продолжались при беседе умной, веселой, растворяемой благочестием. Князь велел подать даже заповедных своих наливок. Уже навеселе и поздно встали из-за стола, и после молитвы, прочитанной вслух Заозерским, Шемяку проводил юный князь Симеон в отдельные покои, для гостей назначенные.
Рассеян, странен сделался Шемяка после ухода княжны Софьи Димитриевны. Он мешался в ответах и даже заставил некоторых из присутствовавших тихонько усмехаться и покашливать для скрытия своего смеха.
<...>
ПРИМЕЧАНИЯ
«Клятва при гробе Господнем» (1832) – один из первых русских исторических романов. Своим названием он обязан второстепенному персонажу, который совершил паломничество в Иерусалим. Но действие его разворачивается на Руси, в середине XV века. Историческая ситуация, изображаемая Полевым, такова. После смерти великого князя Василия I, сына Дмитрия Донского, остро встает вопрос о престолонаследии: кому занимать Московский стол – следующему по старшинству сыну Донского Юрию или внуку Василию Васильевичу? Порядок смены великого князя не установлен, кипят страсти, начинается кровопролитная распря. Героем романа Полевой делает Дмитрия Шемяку, одного из сыновей Юрия, то самое историческое лицо, с памятью о котором связано народное представление о неправедном, «Шемякиной» суде. Но в романе образ этого персонажа трактован иначе. Изучая документы, Полевой обратил внимание на то, что основная масса исторических источников, чернящих Шемяку, появилась в кругу его врага – Василия II Васильевича Темного. И автор произведения пошел наперекор существующей традиции. Его Шемяка – это романтический характер, человек «лихой, удалой, горячая голова, с добрым сердцем и – с несчастием, на роду написанным». Главным событием в судьбе героя становится отречение от политической борьбы после смерти отца и посещение Заозерского княжества, своеобразным духовным центром которого является Спасо-Каменский монастырь на Кубенском озере. Описание этого княжества у Полевого идеализировано. Это патриархальная утопия, опрокинутая в прошлое и наделенная чертами национального своеобразия, как его создатель романа понимал. В начале публикуемого фрагмента приводится предание об основании Спасо-Каменного монастыря, бытующее в устной традиции и неоднократно зафиксированное краеведами в разных вариантах... Домы праотцев, обычай их простой! – Неточная цитата изтрагедииМ. В Крюковскою «Пожарский» (1807); в оригинале – «... Гробы праотцев...». Спасо-Каменский (Спасо-Каменный) монастырь – основан в 1260 г. Белозерским князем Глебом Васильковичем; принадлежит к древнейшим монастырям России и к числу первых, основанных на Русском Севере. Димитрий Васильевич Заозерский – внук ярославского князя Василия Давидовича Грозною; его появление в романе является анахронизмом: Дмитрий Васильевич погиб во время битвы с казанскими татарами на Туговой горе в 1429 году и встречаться с Шемякой после смерти Юрия Дмитриевича (6 июня 1434 г.) в своих владениях не мог. ...юный сын его Андрей – будущий угодник, каменский чудотворец Иосаф. Евстафий Плакида (I-II вв. н. э.) – раннехристианский мученик. ...с верой Авраама – имеется в виду ветхозаветный сюжет о патриархе Аврааме, вера которого была настолько сильна, что он собирался по велению Бога принести в жертву своего сына Исаака, но ангел остановил его (Бытие, гл. 22). .,.1,1 , -
Иоанн Верюжский
ПРАВЕДНЫЙ ПРОКОПИЙ УСТЮЖСКИЙ, ХРИСТА РАДИ ЮРОДИВЫЙ
(Фрагменты)
<...> Бог наш – Бог милости и любви – бывает за грехи наши и Богом отмщения: мор и голод, трус и потоп и другие бедствия постигают людей за их нечестие. Но Отец небесный и во гневе своем милостив и, когда наказует, не перестает жалеть и любить наказуемых. Он некогда обещал пощадить виновные города для десяти праведников, но удерживает праведный гнев Свой и для одного великого праведника. Это ясно выразилось в жизни блаженного Прокопия. В один воскресный день, когда много народа было за службой в соборе, юродивый вдруг обратился ко всем с таким увещанием:
– Приближается гнев Божий, покайтесь, братия, во грехах ваших, умилостивляйте Бога постом и молитвою, иначе город погибнет от града огненного.
– Он не в своем уме и никогда не говорит ничего дельного. Что его слушать? – сказали устюжане и не обратили никакого внимания на слова праведника. Любвеобильному сердцу Прокопия тяжело было встретить в гражданах такую беспечность и легкомыслие в то время, когда страшная опасность, угрожавшая им, уже висела над городом. От печали и горести сердца он едва мог достоять до окончания литургии и, вышедши на паперть, удалился в свой угол, зарыдал и, обливаясь слезами, проплакал весь тот день и ночь, да и на другой день не переставал плакать. Некоторые сострадательные люди, видя его неутешный плач, спрашивали его:
– Что с тобою, Прокопий, что ты непрестанно плачешь? Что у тебя за печаль на сердце?
Обливаясь слезами, он отвечал им словами Спасителя:
– «Бдите и молитесь, да не внидите в напасть». На третий день, вышед из паперти, блаженный
Прокопий пошел по всему городу проповедывать покаяние жителям, со слезами всем и каждому он говорил:
– Плачьте, други, плачьте о грехах ваших, погибель близка, молитесь, чтобы избавил вас Господь от праведного своего гнева и не погубил вас, как Содом и Гоморру, за беззакония ваши.
Но и эта вторая проповедь осталась бесплодною, ожестевшие во грехах устюжане оказались хуже ниневитян: они не только не думали каяться, но еще смеялись и издевались над проповедником, как над безумцем. Молитвенником за погибающий город остался один Прокопий, печально возвратившийся в свой угол на паперти.
В следующее воскресенье, в полдень (25 июня) явилось на небосклоне черное облако. Приближаясь к городу, оно стало расти более и более, так что наконец день превратился в темную ночь. Молнии бегали огненными полосами и страшные грохоты грома раскатывались в воздухе, не прерываясь ни на минуту; от громовых ударов тряслись стены зданий, и от оглушительных звуков не слышно было людского голоса. Тогда-то увидели, что городу грозит гибель, вспомнили о проповеди Прокопия и поверили ему. И стар и млад, и нищие и богатые – все бросились в храмы, особенно же в соборный храм Богородицы. Прокопий был уже там и, падши пред иконою Благовещения Богородицы, с горькими слезами молился, чтобы Матерь Божия была ходатайцею за людей преступных. И весь народ с рыданием молился о спасении от гнева Божия, мужи и жены, дети и дряхлые старики, все единогласно взывали:
– Владычица, спаси нас!
Долго молился блаженный, не поднимая головы своей от полу и орошая его своими слезами, и вот от иконы Богородицы потекло ручейком миро и по храму разлилось благоухание. В то же время произошла перемена в воздухе: не стало боле удушливого зноя, тучи с громами приняли направление в сторону от города и скатились вдаль, в пустые места. Скоро узнали, что за 20 верст от Устюга, в Котовальской волости, упали с градом раскаленные каменья, раздробили и уничтожили множество лесу, но люди и скот остались целы.
Между тем мира от святой иконы истекло столько, что им наполнили церковные сосуды; мазавшиеся им получали исцеление от различных болезней, а две бесноватые женщины освободились от своего лютого мучителя. Общая радость заступила место печали и распространилась по всему городу. Это чудное избавление города от неминуемой и явной гибели обратило было внимание граждан на Прокопия, но он приписал его милосердию и ходатайству Божией Матери и по-прежнему продолжал свой подвиг и юродством закрывал от людей обильную благодать, в нем обитавшую. Любимым местом, где он часто и долго сиживал, был камень на берегу реки Сухоны, неподалеку от собора. Здесь, смотря на плавающих в малых стружках и лодках чрез большую реку, он молился, чтобы они не потонули, и убедительно просил мимоходяших погребсти его тут.
– Положите здесь мои кости, на этом месте, а камень сей, на котором сижу ныне, положите на моей могиле, и воздаст вам Господь благое в день праведного суда Своего, – говорил он устюжанам.
<...>
В Устюге, как и вообще на севере, зимою бывает очень холодно, чему немало способствует и то, что он находится на возвышенной и открытой местности. В последний год жизни Прокопия зима была столь жестока и сурова, что такой не запомнили старожилы. Сильная вьюга, продолжавшаяся две недели, занесла снегом дома даже внутри города, а мороз и северный ветер так были резки, что птицы падали мертвыми и много погибло скота, людей же, особенно нищих и странных, и по дорогам, и в городе замерзло и занесло снегом столько, что на Ивановской горе у Предтеченской церкви наполнено было ими несколько убогих домов. Можно представить себе, каково было в этот лютый мороз нагому Прокопию, который обыкновенно проводил ночи на высокой, холодной соборной паперти и кроме ее не имел нигде себе пристанища. Ослабевший от старости и терзаемый нестерпимым морозом, он вышел было из паперти и пытался найти теплый угол, чтобы хотя сколько-нибудь погреться, но когда это не удалось, принужден был возвратиться на прежнее место и здесь, забытый и оставленный всеми, переносил неимоверные страдания. Когда вьюга унялась и стало несколько теплее, юродивый вышел из паперти и направился за церковь, в угольный дом, к любимому им клирику Симеону. Как бы нисколько не пострадав от мороза, со светлым лицом и приятным смехом он вошел в комнату, спрашивая хозяина. Изумился Симеон, увидевши у себя юродивого, ибо думал, что он уже замерз во время столь лютого и продолжительного мороза и, обнявши его со слезами, с радостию спешил приветствовать и принять дорогого гостя.
<...> Заклиная Богом, он просил Прокопия не таить благодати Божией и не скрывать от него, как обнаженное старческое тело его в течение стольких дней и ночей могло перенести такую страшную стужу,
<...> и блаженный Прокопий открыл ему следующее.
– Когда впервые поднялась эта страшная вьюга, ужаснулся я и уже отчаялся в жизни, думая, что не в силах буду перенести ее в моей наготе, без всякой одежды, без теплой храмины, где бы мог хотя на время подклонить голову. Малодушествовал я и вышел ночью из паперти соборной, из-под крова Божией Матери. Сперва устремился я к стоящим напротив собора малым хижинам убогих людей, надеясь обрести у них хотя краткий покой и укрыться от стужи, но они не только не пустили меня, а еще, выскочив из хижин, палками прогнали меня, как какого-нибудь пса, ругаясь и крича мне вслед: «Прочь, прочь отсюда, мерзкий юродивый!» Не взвидев пути, в страхе побежал я от них, уже и сам не знаю куда, дорогою мысленно молился и говорил сам с собою: «Буди имя Господне благословенно отныне и до века, лучше умереть мне Христа ради, и Господь вменит мне то в праведность». Не видя от вьюги пред собою ничего, набрел я дорогою на пустую хижину, в углу которой лежало несколько собак, загнанных морозом, и лег было подле них, чтобы хотя сколько-нибудь от них согреться, но они, увидев меня, все вскочили и бросились вон. Тогда я подумал: «Вот до чего я мерзок и грешен, что не только нищие, но и псы гнушаются мною». Ибо и нищие, гонясь за мною, кричали мне: «Иди и умри, лживый юродивый, нет нам в тебе никакой пользы и нужды». Самые бессловесные животные, собаки, не захотели лежать со мною и убежали. Тогда пришла мне на сердце такая мысль: «Люди отвергли меня, никому я не нужен, возвращусь на мое старое место, пусть будет, что угодно Богу; если и умру, так, по крайней мере, в святом месте, под кровом Божией Матери». И, собравши последние силы, побежал обратно к церкви. Вошедши на паперть, я сел в углу, скорчившись от жестокого холода, все члены мои дрожали, дыхание спиралось, глаза смежались, а я, взирая на икону Спасителя и Божией Матери, плакал и молился, молился уже не о сохранении своей жизни, а о спасении души, ибо уже жить не надеялся, а ежечасно ожидал себе смерти, и каждый вздох мой казался мне уже последним, так как тело мое совсем оцепенело и посинело. Когда я наконец начал забываться и терять сознание, вдруг почувствовал какую-то необыкновенно приятную теплоту; открыв уже смежившиеся глаза, я увидел пред собою прекрасного юношу, лицо которого было так светло, что невозможно было смотреть на него, как будто горел на нем луч солнца. В руке у него была чудная ветвь, расцветшая всякими цветами, и белыми и алыми, испускавшими из себя чудные ароматы: не мира сего тленная ветвь, но райская. Взглянув на меня, он сказал: «Прокопий, где ты ныне?» – «Сижу во тьме и сени смертной, окован железом», – сказал я ему в ответ. Тогда юноша ударил меня цветущею благовонною ветвию прямо в лицо и сказал мне: «Приими ныне неувядаемую жизнь во все твое тело и разрешение оцепенения, постигшего тебя от мороза». И вдруг, посреди невыносимой зимней стужи, благовоние весенних цветов проникло в мое сердце и наполнило меня всего. Как молния, блеснул и скрылся от меня небесный посланник, но жизнь, данная оцепеневшим моим членам, приразилась мне, и я жив доселе. Брат мой, вот что случилось со мною, грешным юродом, в это страшное время, но ты помни свою клятву и никому не поведай о том ранее моей смерти.
<...>
Прибывши в Устюг еще в лучшей поре своего возраста, блаженный Прокопий достиг глубокой старости и давно уже покрыт был сединою, хотя попрежнему был бодр духом и с юношеским жаром продолжал свои изумительные подвиги, так что никому из граждан и на мысль не приходило, что великий подвижник доживает уже последние свои дни и что скоро они должны будут расстаться с ним. Однажды, когда праведник ночью молился на паперти, явился ему ангел Божий и возвестил о скором окончании его подвига, об отшествии его к Богу, назначив и самый день его кончины. С величайшею радостию услышал о том Прокопий и еще более предался подвигам самой пламенной молитвы. В течение нескольких дней он не отходил от храма Пресвятыя Богородицы, готовясь к своему исходу. На 8-е июля ночью вышел он наконец из соборной паперти и направился к обители покойного друга своего Киприана. Там, пред святыми вратами, праведный Прокопий встает на колена и в последний раз возносит пламенную молитву к Богу, благодаря Его за все благодеяния, которыми Господь наградил его в жизни от первых дней юности до старости, призвав его от мрака заблуждения к свету истины и из страны далекой приведши в богоспасаемый град Устюг, под кров дома Пресвятыя Богородицы. Праведник мысленно прошел в молитве всю свою жизнь, за все прославлял и благодарил Бога. Отошедши от святых ворот на конец моста, Прокопий возлег тут и, оградив себя крестным знамением, сложил крестообразно руки на груди и с молитвою испустил дух. Как бы для того, чтобы святое и многострадальное тело его не осталось без покрова, в ту же ночь, несмотря на летнюю пору, выпал снег и покрыл землю на две четверти, а над мощами блаженного Прокопия снежною бурею навеяло сугроб в две сажени вышины. Изумились устюжане, вставши поутру и видя дома и улицы города, покрытые снегом. «Погибли, – думали они, – весь хлеб и овощи». Но настал жаркий, солнечный день, и к вечеру снег растаял, не повредив растительности. Между тем соборные священнослужители заметили, что против постоянного обычая, какого блаженный держался в течение многих десятков лет, его не было в церкви на утреннем пении, и начали о нем спрашивать горожан, но никто его не видал и ничего не мог о нем сказать. Тогда стали искать его по всему городу, обошли все церкви и опять нигде не могли найти. Только на четвертый день обрели святое тело блаженного на конце моста к монастырю, лежащее на голой земле и покрытое сугробом снега, который служил ему покровом и все еще не растаял, тогда как в других местах везде было уже сухо. С благоговением и слезами священнослужители подняли тело блаженного трудника и всем собором, с пением псалмов, свечами и фимиамом, на головах своих перенесли его в соборную церковь и оставили там дотоле, пока все граждане не соберутся на погребение. На том месте, где было обретено тело его, в память события водрузили деревянный крест, а потом, по времени, заменили его каменным и построили часовню.
<...>
Конец XIX века
ПРИМЕЧАНИЯ
Примечания составителя. Он некогда обещал пощадить виновные города для десяти праведников – реминисценция из Ветхого Завета (Бытие, гл. 18, ст. 32), отсылающая к повествованию об уничтожении Богом городов Содом и Гоморра за нечестие их обитателей. «Бдите и молитесь, да не внидите в напасть» – Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 41 (в синодальном переводе: «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение»). ...оказались хуже ниневитян – реминисценция из Ветхого Завета (Книга пророка Наума), где предсказывается гибель Ниневии, города в Ассирии, жители которого оскорбили Господа своим нечестием. В следующее воскресенье, в полдень (25 июня) – событие это приурочивается к 1290 г. ...освободились от своего лютого мучителя – т. е. от беса. ...из страны далекой приведши в богоспасаемый град Устюг – согласно «Житию», Прокопий по происхождению был немецким купцом; в Устюг он пришел из Новгорода.
Примечание автора. В «Устюжском летописце», напечатанном в «Вологодских епархиальных ведомостях» (1873. – № 19), в «Прологе», «Четьи-минее», в «Житиях святых Российской церкви...» А. Н. Муравьева, в «Истории российской иерархии» (ч. 1. – С. 295), в «Историческом словаре о святых» (1862 г. – С. 203), в «Рассказах из церковной истории» М. В. Толстого, в «Истории» Карамзина (т. IV, прим. 206) и в описании великоустюжского Прокопиевского собора (Вологодские епархиальные ведомости. – 1874. – № 19), во всех единогласно временем кончины праведного Прокопия показан 1303 г. Но в «Русских святых» Филарета (Июль. – 8 ч. – С. 57) год кончины показан по летописи, изд. П. И. Савваитовым – 1285, что очевидно несправедливо, так как чудо избавления Устюга от каменной тучи было в 1290 г., как значится в «Устюжском летописце» и в надписи на иконе Благовещения, пред которою молился Прокопий. Самая икона с 1567 г. находится в Московском Успенском соборе.
Игнатий (Брянчанинов)
САД ВО ВРЕМЯ ЗИМЫ
В 1829 году проводил я зиму в Площанской пустыне*. И поныне там, в саду, стоит уединенная деревянная келия, в которой я жил с моим товарищем. В тихую погоду, в солнечные ясные дни, выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его покрывалась снежным покрывалом; кругом все – тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись, приковывались к нему, как бы высматривая в нем тайну.
Однажды сидел я и глядел пристально на сад. Внезапно упала завеса с очей души моей: пред ними открылась книга природы. Эта книга, данная для чтения первозданному Адаму, книга, содержащая в себе слова Духа, подобна Божественному Писанию. Какое же учение прочитал я в саду? – Учение о воскресении мертвых, учение сильное, учение изображением действия, подобного воскресению. Если б мы не привыкли видеть оживление природы весной, то оно показалось бы нам вполне чудесным, невероятным. Не удивляемся от привычки: видя чудо, уже как бы не видим его! Гляжу на обнаженные сучья дерев, и они с убедительностию говорят мне своим таинственным языком: «Мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами: неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей?»
Они оживут, облекутся плотию; в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир. Как древа, не выдержавшие лютости мороза, утратившие сок жизненный, при наступлении весны посекаются, выносятся из сада для топлива, так и грешники, утратившие жизнь свою – Бога, будут собраны в последний день этого века, в начатке будущего вечного дня, и ввергнуты в огнь неугасающий.
Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года, если б привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весной, то он, вместо ответа, посмотрел бы на вас и улыбнулся – такой несбыточной басней показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, не познавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно: чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божий, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, – дела дивные, чудеса великие, непостижимые.
И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его преобразовательным, таинственным действием!
1843 года, Сергиева пустынь
ПРИМЕЧАНИЯ
Примечание автора.* Этот общежительный монастырь находится в Орловской епархии, между городами Севском и Дмитровском, в 40 верстах от каждого.
Примечание составителя. Сергиева пустынь – монастырь под Петербургом
Фома Вахрушев
ПРЕПОДОБНЫЙ ФЕОДОСИИ ТОТЕМСКИИ
(Фрагменты из поэмы)
X
В покрове Промысла уверен,
Обитель иноков создать
Вблизи он Тотьмы был намерен,
Где мыслил жить и почивать.
Он обходил для сей причины
Долины, горы и равнины,
Под сенью скрытия лесной.
Но не нашел он лучше той
Очаровательной пустыни,
Где видим ныне на горе
Его в своем монастыре
Как украшение святыни.
Тогда места сии в лесу
Имели дикую красу.
XI
Где с мелкой Ковдой Песьей-Деньги*
Слилася чистая струя
И недалече деревеньки
С холмов взирают на поля,
Высокий с почвы, лесом сжатый,
Он видит мыс продолговатый:
К песчаным речек берегам
Спустились холмы здесь и там,
Одеты в бархат изумрудный.
Все осмотрев со всех сторон,
Он, этим местом поражен,
Избрал его для жизни трудной.
И место стал святой просить,
Чтоб монастырь соорудить.
XV
Не делал он для дому борозд
И их твердыней не крепил;
На бедной куще легкий хворост
И тот пустынника хранил,
Когда от бурь, от непогоды
Своей измученной природы
Желал он силы освежить.
Но вот зима; и в куще быть
Превозмогло терпенья меру,
И Феодосии трепетал.
Тогда подвижник ископал
Себе для жительства пещеру.
И так он жил, трудяся днем,
Молясь в безмолвии ночном**.
XVI
Не долго он от всех таился,
Неслась по Тотьме весть порой,
Что дивный инок поселился
В пустыне дикой и глухой.
Между людьми здесь городскими
Его советами святыми
Уж мир дарован был иным.
И замечал он, как пред ним
Преображалися в колосья
Его духовны семена.
И скоро город и страна
Близ Тотьмы душу Феодосья
Благословили, в дар дая
Ему потребности житья.
XVII
Потом поставил он и келью
И жизнь, как прежде, продолжал;
Его духовному веселью
Никто в пустыне не мешал.
Но посещающим пустыню
Сам говорил он, что святыню
Он в ней намерен основать,
На этот голос отвечать
Спешили жители участьем,
Дав для обители его
Часть от избытка своего.
Святый отшельник этим счастьем
Не возгордился, но молил,
Чтоб Бог успех благословил.
XXII
Все так заботно устрояя
В своем жилище временном,
Святый подвижник в двери рая
Земным тернистым шел путем.
Как ангел тихий и чудесный,
Он вел других на путь небесный
Примером собственным своим
И назиданием святым
Руководил в делах спасенья.
И то не все: всегда в трудах,
Посте, молитвах и слезах,
Он доходил до изнуренья.
Бог знает, как, когда он спал –
Никто того не замечал.
XXIII
И то не все: чтоб совершенно
Умолкла плоть и дух царил,
Подвижник цепи сокровенно
Себе на тело возложил.
Затем не счел он бесполезным
К веригам тягостным железным
И власяницу в помощь дать.
О! как себя он мог стеснять
Крестом для Господа носимым!
По многолетнем житии
Вериги тяжкие сии
Слилися с телом нелюбимым.
Держась порядка своего,
Не изменял святой его.
XXVI
И вот в минуту дорогую
Святыя Тайны принял он,
И, кончив жизнь свою земную,
Он погрузился в тихий сон
С своей Божественной молитвой.
Он так с мирской расстался битвой
Двадцать осьмого января***.
За все Творца благодаря,
Он славу мира просто праху
Уподоблял и презирал,
И сам собой он завещал
Пример подвижнику-монаху:
Пример, достойный для того,
Чтобы идти во след его!
ПРИМЕЧАНИЯ
Публикация поэмы в «Вологодских епархиальных ведомостях» (1896. – №№19 -20) сопровождалась следующим пояснением издателя: «Фома Андреевич Вахрушев был мещанином г. Тотьмы. Предки его занимались торговлей. В Тотьме и теперь есть его родственники. Предполагается, что Фома Вахрушев учился только в уездном училище. Некоторое время он жил в С.-Петербурге. Скончался в Тотьме в самом начале семидесятых годов. По отзывам знавших его лиц, он писал много стихотворений. Некоторые из его стихотворений есть в печати. Так, например, им была отпечатана книжка с содержанием, заимствованным из Священной истории Ветхого и Нового завета в стихотворной форме. Предлагаемое здесь стихотворение Фомы Вахрушева «Преподобный Феодосии Тотемский» сохранилось в находящейся у меня рукописи. Рукопись от 1862 года; на ней есть незначительные поправки цензора
<...> Евлампий Бурцев».
Примечание составителя. Преподобный Феодосии Тотемскии (Суморин) (1568) – родился в Вологде, подвизался в Спасо-Прилуцком монастыре, был послан в Тотьму для присмотра за соляными варницами; основал там монастырь в честь Преображения Господня, стал его игуменом; причислен клику святых в 1798 г.
Примечания автора. * Ковда и Песья-Деньга суть две речки, которые сливаются в одно русло у монастыря, в расстоянии полуверсты от города Тотьмы на запад. ** Преподобный поселился в междоречие в 1554 году. *** 1568 года.
Николай Клюев
Нила Сорского глас. «Земнородные братья,
Не рубите кринов златоствольных,
Что цветут, как слезы, в древних платьях,
В нищей песне, в свечечках юдольных.
Низвергайте царства и престолы,
Вес неправый, меру и чеканку,
Не голите лишь у Иверской подолы,
Просфору не чтите за баранку.
Притча есть просфорку-потеряшку
Пес глотал и пламенем сжигался
Зреть красно березку и монашку –
Бель и чернь, в них Руси дух сказался.
Не к лицу железо Ярославлю, –
В нем кровинка Спасова – церквушка:
Заслужила ль песью злую травлю
На сучке круживчатом пичужка?
С Соловков до жгучего Каира
Протянулась тропка – Божьи четки,
Проторил ее Спаситель Мира,
Старцев, дев и отроков подметки.
Русь течет к Великой Пирамиде,
В Вавилон, в сады Семирамиды,
Есть в избе, в сверчковой панихиде
Стены Плача, Жертвенник Обиды.
О, познайте, братия и други,
Божьих ризниц куколи и митры –
Окунутся солнце, радуг дуги
В ваши книги, в струны и палитры.
Покумится Каргополь с Бомбеем,
Пустозерск зардеет виноградно,
И над злым похитчиком-Кащеем
Ворон-смерть прокаркает злорадно».
1918 или начало 1919
ПРИМЕЧАНИЯ
Преподобный Нил Сорский (в миру Николай Майков, 1508) – основатель пустынножительства (первого скита) в России и вдохновитель движения нестяжательства, автор религиозных сочинений, принял постриг и подвизался в Кирилле-Белозерском монастыре, в 15 верстах от него основал обитель близ реки Сорки Иверская – чудотворная икона Пресвятой Богородицы, находящаяся в Иверском монастыре на Афоне (Греция), список с нее был привезен в Москву в середине XVII в и также прославился чудотворениями Соловки – Соловецкие острова в Белом море, на одном из которых (Большом) находится знаменитый Соловецкий Преображенский монастырь. Каир – город в Египте на реке Нил Великая Пирамида – пирамида египетского фараона Хеопса, самая высокая из пирамид (146,6 м), сооруженная в XXVII – XXVIII вв. до н.э. Вавилон - – древний город в Месопотамии, бывший в XIX – VI вв. до н.э. столицей Вавилонии. Сады Семирамиды – одно из «семи чудес света», «висячие» (террасные) сады в Вавилоне, разбитые при царе Навуходоносоре II в VI в. до н.э.; традиция ошибочно связывает их с именем царицы Ассирии Семирамиды (конец IX в. до н.э.). Стена Плача – остатки ограды Иерусалимского храма, разрушенного воинами римского императора Тита в 70 г.; место религиозного паломничества иудеев. Жертвенник Обиды – имеется, вероятно, в виду древнееврейская Жертва Вины, назначаемая за серьезные преступления, недостойные, однако, смерти Каргополь – древний русский город на левом берегу реки Онеги, неподалеку от озера Лача. Бомбей – города в Индии на Аравийском море. Пустозерск – древнерусский город у озера Пустое в низовьях Печоры.
Сергей Орлов
Будет печалить и радовать
В мире оно и без нас,
Белой нежданною радугой
Искрясь, как мартовский наст.
Там, где кончаются озими
И расступились леса,
Синее Белое озеро
Встало стеной в небеса.
Белой дугою очерчено,
Солнца касаясь и звезд,
Тихое, будто доверчивость,
Но с перезвонами гроз.
Нимбом, светящимся издали,
Встало над краем навек
Неотразимо и искренне,
Будто бы взгляд из-под век.
Белое озеро может быть
Цвета черемух полно.
Белое озеро – Боже мой, –
Как это было давно!
1976
Владимир Кудрявцев
КИРИЛЛОВ
Стара ты, крепость государева!
В твоих камнях гудят века.
Враг грабил – царь тебя одаривал.
И ныне ты еще крепка.
Еще грозна,
Коль кружат вороны,
Коль на Руси вражда и ложь.
Еще на все четыре стороны
Дозор на Севере несешь.
Час гибели настал, спасенья ли?
Ты, крепость, верная векам,
Такие знала потрясения,
Какие и не снились нам.
Утешь от горя безутешного,
Укрой от ворога и зла.
Ведь не одна душа мятежная
Здесь дух и веру обрела.
Летит на плиты на гранитные
Снег, освещая темный двор.
Твоими ль выжили молитвами
И выживаем до сих пор?
Конец 1990-х гг.
Александр Романов
КОЛОКОЛА
Звон вечевой, извечный
Замкнули на замки •
И ложью, как увечьем,
Связали языки.
Но время шло... Расторглась
И расточилась мгла.
Слышь – будто правды возглас,
Гудят колокола!
В сознанье нашем тусклом,
Как вихри в тупике,
Поют на древнерусском,
Забытом языке.
В порыве удивленья
Кипят у стен седых
Людские поколенья,
Не слышавшие их.
Ах, день какой хороший!
Как Вологда светла!
Над ней гудящей рощей
Растут колокола.
Здесь Батюшков и Яшин,
Здесь Клюев и Рубцов.
Взгляд каждого – бесстрашен,
Путь каждого – свинцов.
К собору вместе с нами
Из разных лет сошлись.
Кремлевскими часами
Их не исчислить жизнь.
А звон все наплывает,
Гуляет в небе звон.
И каждый звук пылает
Протяжностью времен.
СЛОВНО РЕЧЕНЬКА ЖУРЧИТ
БЫЛИНЫ
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ЦАРЬ КУРКАС
Илья Муромец да сын Иванович,
Он поехал в чисто поле
Лесничати да пальничати.
Подъезжает Илья Муромец да сын Иванович
Ко сыру дубу да дубровому.
На этом на сыром дубе
Сидит предивная птица,
Предивная птица черной ворон.
Воспроговорит да черной ворон: