«Мой жанр — видимо, опера»[1]

[1 Юность. 1968. № 5. С. 105-106. Беседу вела Н. Васильева]

      Поступил сразу в седьмой класс[2][2 Специальной музыкальной школы при Ленинградской консерватории], учился играть на кларнете. Поначалу учился неохотно, потому что меня привлекало только фортепиано, но оказалось, руки у меня не подходящие для пианиста. Меня «утешали» классическими примерами: дескать, Римский-Корсаков тоже играл на кларнете, а Лядов — на валторне. Успокоился. Учиться было трудно, потому что начал поздно.

      А как вы занялись композицией?

      Когда я заканчивал девятый класс, в школе открылось отделение композиции. Я показал свои первые композиторские наброски (фортепианную сонату, романсы), и меня взяли на это отделение. Так как времени не хватало, пришлось расстаться с кларнетом. Ну а потом — консерватория <...>. Увлекался фольклорными экспедициями, написал дипломную работу о «народно-песенных истоках в творчестве В. Соловьева-Седого»...
      Как я представляю «программу памяти»? Музыка больше, чем какое-либо из искусств, адресуется к человеческой памяти. Композитор, задумывая произведение, всегда вкладывает в него какие-то свои личные «программы» и ассоциации. Может ли он рассчитывать на то, что именно так, а не иначе «прочтут» его сочинения слушатели? Может, разумеется, но тогда это программа однозначная, разовая. Стремиться же, как мне кажется, нужно к «памяти» многозначной. От «запрограммированной», задуманной автором одной или нескольких коллизий и ассоциаций — к многозначным личным размышлениям слушателей. Ведь у людей на памяти многое. Каждый, слушая музыку, ищет (и находит!) в ней свое. И потому такую большую роль я отвожу в музыке драматургии и слову.

      Относите ли вы и драматургию непосредственно к «программе памяти»?

      Безусловно. Сопоставление различных — больших и малых — элементов, событий, чувств должно создавать тот эффект, на который я заранее рассчитываю. Надо думать о целом. Вызовите ассоциации, а они уже сами подскажут решение задуманного сочинения.
     
      Гаврилин продолжает:
     
      Предельное обнажение чувств было необходимо в «Русской тетради», равно как и непосредственность в выражении эмоций, какими бы смешными или глупыми они на первый взгляд ни показались. Отсюда и композиция цикла, и прием-воспоминание, и смешение реального и ирреального в рассказе героини, и даже ее бред — как в «жестоком» романсе.

      Расскажите подробнее, как создавалась «Русская тетрадь».

      Как-то мне рассказали, что в одной из ленинградских школ умер от болезни десятиклассник, красивый, умный парень, которого все очень любили. Трагическая ситуация, и ничего нельзя в ней изменить. Умер, многого не узнав, не увидев, не полюбив. А, наверное, есть где-то и девушка, которая бы его полюбила, будь он жив. И я решил написать о несостоявшейся любви от лица этой девушки, хотел написать поэму о любви и смерти. Каждую из восьми песен цикла я старался расположить так, чтобы уже само чередование выражало контрастность чувств, переживаний, заставляло следить за их сюжетом.
      Это песни-воспоминания. На народные тексты, собранные в Ленинградской, Вологодской и Смоленской областях (я участвовал в этих фольклорных экспедициях). Что же касается музыки, то фольклорных цитат (народных мелодий) в ней нет. Но она непосредственно связана с интонациями народного творчества. Использованы здесь разные песенные жанры. За внешне спокойной песней о первом свидании (но и в ней уже есть предчувствие тоски: «Буду ждать парня, ждать парня, ждать») идет будто бы частушка, игровая попевка «Что, девчоночки, стоите?» — в ней как бы мимоходом проскальзывают слова: «Он уехал далеко»... Еще неясно, что разговор идет о смерти любимого человека. Потом опять воспоминание о свидании. Реально ощутимая тоска перемежается с галлюцинациями: «Я жена, жена мужняя!» — поет героиня, поет упрямо, как бы уговаривая себя... И вдруг сентиментальный романс, и она видит себя в саду, а навстречу «девки идут, цветы несут» (это зимой-то!), и рядом, как рефрен, навязчивая идея: «холодно, холодно мне»... «Я жена мужняя!» — уже торжественно, гордо возглашает героиня в заключительной песне «В прекраснейшем месяце мае». И только в эту минуту ударяет похоронный колокол... Вот так и построена «Русская тетрадь»...

      Какой жанр вы считаете своим? Или несколько жанров?

      Мой жанр — видимо, опера! Я уже пытался работать в этом жанре — написал оперы по рассказам Михаила Зощенко, затем — по собственному либретто — «Симоновские ребята». А сейчас заканчиваю в клавире оперу по гоголевскому «Ревизору». Работать в этом жанре интересно и трудно. Почему? Потому что требуется большая и напряженная симфоническая подготовка, гармония вокала и оркестра. Потому что, как мне кажется, необходимо искать новую оперную форму, изучая пример драматических театров, отказываясь от архаичности как в драматургии, так и в художественном решении, в музыкальном языке. Я, например, не люблю речитатива в опере. Я за ансамбль певцов на хорошем оркестровом фоне и за то, чтоб в оперном театре так же «горел воздух», как в лучших нынешних драматических. Чтобы оперный театр был общественно интересен, а не становился музейной редкостью. Для этого нужно определить его специфику, тематику — так, чтобы все происходящее волновало по-настоящему. Непременно буду писать оперы по мотивам произведений моих любимых писателей: Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Ильфа и Петрова.

      Ну а симфония?

      Стыдно, но мне пока нечего сказать в симфонии или инструментальном концерте. Поживем — увидим.
     


К титульной странице
Вперед
Назад