Если то, что ты хочешь сказать, не передалось, значит, искусства нет. Музыка должна быть такой, чтобы обязательно доходить до сердца, обязательно доходить до души. Мы не можем говорить, что нас поймут через сто, двести, через триста лет. Не поймут, какие бы мы мудрые вещи ни написали, которые не в состоянии понять наш современник: через триста лет они будут в музеях, потому что я уверен, что через триста лет писать будут лучше нас.
К сожалению, я поздно начал думать о том и верить — главное, верить — в то, что можно и должно научиться писать так о самом сложном, чтобы было понятно.
Как я сейчас работаю? Конечно, плоховато. Как собака — по нюху ищу, где то, что мне нужно, след ищу от одной интонации к другой. Прислушаешься... пошел, пошел по следу, пришел не туда — опять обратно... так и собирается. Медленно идет работа, но больше всего я боюсь провалов, потому что слишком много, в моем поколении во всяком случае, композиторов проваливалось... очень много. А мы имеем сейчас совсем другую публику, которой никогда никто из наших предшественников не имел.
* * *
В Ленинград я влюбился с первого дня, особенно потому, что в школе-интернате, где я воспитывался, было много ленинградцев настоящих. У меня с ними сразу завязались очень хорошие отношения. Мальчишки страшно любили Ленинград. Мы много ходили, они мне всё показывали, и читали мы много. Я всегда восхищался Ленинградом, красотой его форм, их отчетливостью, ясностью. И в своих сочинениях я всегда старался добиваться — в каком бы жанре это ни было — предельной ясности и четкости формы. Это для меня стало непременным — прозрачность выражения.
Считаю, что это то, что я перенял от Ленинграда.
В Ленинграде началось обучение на материале западноевропейской музыки, но ближе к концу обучения в консерватории — я уже ушел с композиторского отделения: было ясно, что из меня композитора не получится, — тут-то я и вспомнил, что бывает еще и другая музыка. Вернулся к музыке своего детства, стал учиться родному языку.
Для музыканта главное заключается в том, что человек должен обучаться много лет своей профессии в совершенно каких-то закрытых, особенных заведениях. В силу этого человек отрывается от своей почвы, от своей природы и от каждодневного ощущения жизни своего народа. И этот отрыв продолжается и дальше — всю жизнь.
Если раньше композиторы русские почти все были выходцами из сельской местности и значительную часть жизни обязательно проводили там, то для них русский музыкальный язык, который создал народ, становился нормальной музыкальной речью.
Сам фольклор можно знать — сотни и тысячи народных песен, сказок, преданий, — но это ничего не даст художнику, если он далек от жизни и просто восхищается этими сочинениями как абстрактными произведениями искусства, не зная, что именно за ними стоит в конкретной жизни, не зная живых носителей всего творчества народного.
Каждый художник должен искать, конечно, интерес, эту интересность, у себя на родине. Нельзя сидеть нахлебником на находках других людей, представителей других народов. От тебя ждут твоего, того, что ты у себя нашел. Этим ты и будешь интересен всему миру, по этому тебя будут оценивать. Ты — русский, ты и ищи на русской земле, ищи среди русских людей, среди русской природы.
Певческая музыка для любого народа — это музыка номер один.
<...> Тому, что моя музыка по преимуществу вокальная, — много причин. Но прежде всего — мое происхождение. Я слышал только певческую музыку. Все-таки чем больше живешь, тем больше погружаешься в детство. У нас некоторые храбрятся, говорят, что нужно гнаться за временем. Я не могу. Сейчас моя задача — допеть свои песни.
Русская песня — это мое родное. Я даже застал сравнительно хорошие времена в деревне. Это мой детский дом помещался в Вологде, а жил-то я до этого в деревне. Там наслушался я всего, там было натуральное пение — живое и похоронное — и на свадьбах, и на драках, и посиделки были. Наша округа — это был край кружевниц, поэтому собирались женщины на посиделки с подушками кружевными, и вот пели песни на девяносто девять куплетов — на весь вечер хватало. Так что всего наслушался, всего. Но потом на много лет забыл.
И вокальная музыка имеет то преимущество, что все-таки это кратчайший путь до души человека.
* * *
Актуальная морально-нравственная проблема на сегодняшний день — это проблема потребления. Мы все, и старшее поколение, и молоденькое, так называемые подростки, — и это уже не только проблема нашего государства, но и мировая проблема — заедаем то, что должно принадлежать нашим внукам и правнукам, неразумно пользуемся добром, которое лежит и положено еще для многих поколений, а пользуемся этими благами мы. И мало или почти ничтожно мало используем те блага, которые от природы заложены в нас самих. Мало духовной жизни. Ведь во все времена было так: когда люди занимаются искусством, в это время природа отдыхает. А сейчас наши развлечения стали настолько дорогостоящими, настолько энергоемкими, потребляют настолько гигантское количество материальных благ, что это просто уже чудовищно. Нельзя так делать. У нас очень много музыки вокруг нас и очень мало музыки в нас самих. Мы боимся тишины, боимся подумать, не желаем думать.
Мне кажется, что и музыка, имея в виду эту больную проблему, должна так подействовать на человека, чтобы он услышал свою душу, чтобы он понял невероятность, нелепость, дикость, чудовищность жизни без работы душевной, без работы духовной, без желания остаться в тишине, наедине с собою.
* * *
Сейчас у нас многие в искусстве, многие деятели около искусства, многие журналисты, особенно напуганные некоторыми современными тенденциями массовой культуры, начали потихоньку забывать все те духовные заповеди, которые оставили нам наши великие учителя — наши русские философы, которых, к величайшему несчастью, широкий наш читатель, даже интеллигентный, фактически не знает, это огромное наше национальное несчастье. И наши писатели — сколько оставили чистых, мудрых, высоких заповедей. Они шли в ссылки, шли на казни. Это шутка сказать, Плещеев, Достоевский десять минут простояли перед казнью. Значит — как выстрадано!
Наша литература, наше искусство — могучие, они составили гигантскую, глубочайшую эшелонированную оборону почти за двести лет. Двести лет упорно защищали чистоту русской национальной нравственности. Мы не имеем права от этого отступать, не имеем права. Мы сейчас пока еще отступаем, потому что потихоньку разрушаем ту оборону, которую получили в наследство. А ведь так нельзя — надолго ее не хватит. Я считаю, что первая наша обязанность — это увеличить, нарастить эту оборону в защиту высокой нравственности, высокого совершенства людей, скромности, нестяжательства, братства, ощущения того, что человек человеку — брат.
* * *
Так как «Перезвоны» — сочинение о Шукшине, о его личности, о такой личности, как я понимаю, выдающейся и крупнейшей, являющейся средоточием всего самобытного и могучего русского, то мне и нужно было в этом сочинении собрать хотя бы по крупице все, с чего начинался русский человек, и все, что он прошел за свой многодесятилетний путь и из чего он складывался.
Мы знаем, что такое «Поучение Мономаха», из каких песен составлено это «Поучение» — это священные песни. Вера наших отцов в нас в корнях наших сидит. И как бы ни хотели забыть это, заругать это, затоптать — ничего не сделаешь — это наш корень.
Из чего складывается характер русского человека? Из святого отношения к жизни, из мудрости, из веселья, из лукавства, из зла, из борьбы с самим собою, из любви и из некоторых фантазий, которые переживает почти каждый русский человек. Там, в «Перезвонах», есть момент сна, то, что может присниться русскому человеку, это «русский Элоизий»[1][1 Элоизий (искаженное от древнегреческого Элизиум) — в Древней Греции мифологический загробный мир для праведников], обетованный край мечты о том, чего не бывает на самом деле.