Из деревни Болонь, лежащей близ города Шомона, я поскакал верхом в Сонкур, где ожидали меня барон де Да-мас и г. Писарев, с которыми накануне уговорился я посетить замок Сирей и поклониться теням Вольтера и его приятельницы. В окрестностях Сирея назначены были квартиры нашему отряду; полки тянулись по дороге, и мы их опередили в ближнем селении. Сначала погода нам вовсе не благоприятствовала: холодный и резкий ветер наносил снег и дождь; наконец, небо прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили развалины весьма древнего замка на высоком утесе, который господствует над селением и близлежащими долинами:
Em bethiirmtes Schloss, voll Majestat,
Auf des Berges Felsenstirn erhoht!30
[30 С башнями замок, величия полный,
Высится в скалах на темени гор (нем.)]
«Кому принадлежит этот замок?» – спросил я у старика, сидящего на пороге сельского домика, тесно примыкающего к развалинам. «Какой-то старой дворянке», – отвечал он, приподняв красный колпак, старый, изношенный и который, конечно, играл большую роль в бурные годы революции. Это замечание я сделал мимоходом и продолжал вопросы. «Когда построен замок?» – «Во время Шампанских графов, сказывал мне покойный дед31
[31 Французы и теперь мало заботятся о древних памятниках, Развалины, временем сделанные, ничего в сравнении с опустошениями революции: бурные времена прошли, но невежество или корыстолюбие самое варварское пережили и революцию. Один путешественник, который недавно объехал всю полуденную Францию, уверял меня, что целые замки продаются на своз, и таким образом вдруг уничтожаются драгоценные исторические памятники. Напрасно правительство хотело остановить сии святотатства; ничто не помогало, ибо для нынешних французов ничего нет ни священного, ни святого–кроме денег, разумеется. Какая разница с немцами! В Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною историческою точностию учеными путешественниками и художниками, и сии описания вы нередко увидите в хижине ,рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят все сохранять, а французы – разрушать: верный знак, с одной стороны, доброю сердца, уважения к законам, к нравам и обычаям предков, а с другой стороны, легкомыслия, суетности и жестокого презрения ко всему, что не может насытить корыстолюбия – отца пороков]. Храбрые рыцари искали здесь убежища от народных возмущений и укрепили замок башнями, рвами, палисадами. Время и революция все разрушили. Здесь не одна была революция, господин офицер, не одна революция! Я на веку моем пережил одну; тяжелые времена... не лучше нынешних! Посадили дерево вольности... я сам имел честь садить его вон там, на зеленом лугу... Разорили храмы божий... У меня рука не поднималась на злое!.. Но чем же это все кончилось? Дерево срубили, а надписи на паперти церковной: вольность, братство или смерть мелом забелили. Чего я не насмотрелся в жизни? И неприятелей на родине моей увидел, и с офицером козачъим теперь разговариваю! Чудеса! По совести чудеса!» – «Ты разорился от войны, добрый старичок?» – «Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы все желаем мира». – «О! мы знаем это, но император ваш не желает». – «Прямой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?» Здесь старик покачал головой, посмотрел на меня пристально и, конечно от робости, заикнулся. «Говори, говори!» – «Охотно, если прикажете. Император, – это было сказано важным и торжественным голосом, – император объявил нам, что он не хочет трактовать о мире с пленными, ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли?., военная хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... И нам это смешно показалось, так смешно, что мы префекта, приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и грязью закидали. II s'en souviendra!32
[32 Он будет это помнить. (франц.)]. Но вам пора догонять товарищей. Добрый путь, господин офицер!»
Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей.
Час от часу дорога становилась приятнее: холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями, между коими мелькали приятные сельские домики, напоминали нам Саксонию, благословенные долины Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с товарищами и любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний...
В ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе; кругом – рощи и кустарники. Все просто, но природа все украсила.
К замку примыкает английский сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда не прикасались ножницы даже в те времена, когда безжалостный Ленотр остригал боскеты версальские, когда последний провинциальный дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке сирейском, описывая красоты его окрестностей, – кажется, в письме к королю прусскому, – прибавляет:
Trop d'art me revolte et m'ennuie:
J'aime mieux ces vastes forets!33
[33 Искусственность досадна и скучна,
Милее мне обширные леса! (франц.)]
Эти леса и поныне украшают Сирей своею дикостию. Замок сохранил древнюю наружность; можно отличить новые пристройки и балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На крутой кровле (a la mansarde) я заметил некоторые украшения и высокие продолговатые трубы, обложенные лепными изображениями, похожие на трубы замка Pont sur Seine, принадлежавшего Летиции, матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. Наружность того не обещала.
Замок принадлежит г-же де Семиан, женщине весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграблен в революцию, и после того времени все строение возобновлено34
[34 По отступлении русских Сирей был снова разграблен французами за то именно, что русские варвары его пощадили!].
К сожалению, мы нашли мало следов прежней обладательницы и ее славного друга, который, как говорит Лебрюн, «утомил стогласную славу».
В столовой несколько картин, изображающих зверей и охоту. Эта живопись, довольно приятная, существовала уже при маркизе, и мы смотрели на нее с большим удовольствием. Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову.
Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин, маленький орган и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад; одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Виргилиев стих: Deus nobis haec otia
fecit35 [35 Бог даровал нам эту мирную жизнь (лат.)], из первой эклоги; на косяке несколько стихов из Попе, которого Вольтер всегда любил, и, наконец:
Asile des beaux arts, solitude ou mon Coeur
Est toujours occupe dans une paix profonde,
C'est vous qui donnez le bonheur,
Que promettait en vain le monde,36 –
[36 Искусств убежище, уединенье,
Где сердце глубокий покой вкушает,
Лишь вы даруете то наслажденье,
Которое тщетно нам свет обещает (франц.)]
стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту наслаждения душевного, в глазах божественной Эмилии, единственной женщины, которую он любил наравне со славою, которой он был обязан всем и которая достойно гордилась дружбою творца Заиры37
[37 Напрасно мы искали в саду мраморного Амура, который не-когда стоял под балконом, с надписью из антологии: «Qui que tu sois, voici ton maitre» и пр., которую перевел г. Дмитриев:
Кто б ни был ты, пади пред ним:
Был, есть иль будет он владыкою твоим!]. Из окон сей залы видны ближние деревни и два ряда холмов, заключающих прелестную долину, по которой извивается речка Блез. В глубоком молчании и я и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны, погрузили нас в тихую задумчивость.
«Здесь Фернейский мудрец, – так воскликнул г. Р – н, житель Сирея, прервав наше молчание, – здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который, как говорят, вырезывал на меди для потомства38
[38 Qui gravait pour la posterite – выражение Паллигота, если не ошибаюсь], который все знал, все сказал39
[39 Qui a tout dit – Шатобриан, говоря о Вольтере], который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и, наконец, характер, вовсе несообразный ни с умом его, ни с сердцем, – здесь он жил, сей Протей ума человеческого: здесь во цвете лет своих наслаждался он уединением и свободой, которым знал цену, и долго не покидал их для коронованной сирены, для рукоплесканий и для прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей, пиющих воды сибирские, и что там, где маркиза прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей ячменем, вот у этой самой голубятни; что там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею40
[40 И до сих пор эта аллея называется Запойною. Там сочинял Вольтер свою трагедию], где Вольтер у ног ее в восторге читал первые стихи бессмертной трагедии и искал похвал и одобрения в голубых глазах своей Урании, в божественной ее улыбке, – там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и Козаков, которые приводят в трепет всю Францию?..»
Мы засмеялись словам г. Р – на, и он продолжал, понизив немного свой голос:
«Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной дружбы. Там, где я обитаю, земной рай, – писал он к приятелю своему Терио. – Немудрено! Представьте себе лучшее общество, ученейших людей во Франции, придворных остроумных поэтов, таких, например, как Сен-Ламбер, который умел соединять любезность с глубокими сведениями, философию с людскостию, и в кругу таких людей – маркизу, которая умела все одушевить своим присутствием, всему давала неизъяснимую прелесть, – и вы будете иметь понятие о земном рае Вольтера. «Она – чудо во Франции», – говорил Вольтер41
[41 «Madame du Chatelet sera comptee ац rang des choses qu'il faut voir en France, parmi celles, qu'on у regrettera toujours»,– писал Вольтер к Кейзерлингу. [Мадам дю Шатле принадлежит К числу тех достопримечательностей, которые необходимо посмотреть во Франции, о которых будут там всегда вспоминать с сожалением (франц.).]]. Ум необыкновенный, лицо прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и ученость глубокая – все было очаровательно в этой волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви Сен-Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных память в сердце: они еще благословляли прах ее, когда литераторы наши начали возмущать его спокойствие клеветами и постыдным ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы. Беспорядок этого письма доказывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате единственной женщины, о которой и вы, иностранцы, неприятели, говорите с любовию, с уважением?»
Наш учтивый путеводитель продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к обеду.
Столовая была украшена русскими знаменами... Но мы утешили пугливые тени сирейской нимфы и ее друга, прочитав несколько стихов из «Альзиры».
Таким образом, примирились мы с пенатами замка, и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского.
C'est du Nord a present que nous vient la lumiere42
[42 Несколько видоизмененный стих Вольтера]
От Севера теперь сияет свет наук.
Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света.
Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан, осмотрели ее библиотеку – прекрасный и строгий выбор лучших писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное по многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было в замке со времени его отъезда: по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи. «Надобно ехать в Ферней, – говорил г. Р – н, – там, может быть, находятся сии драгоценности». – «Надобно ехать в Петербург, – заметил справедливо г. Писарев, – в Эрмитаже и рукописи и библиотека фернейские».
Стужа увеличилась с наступлением ночи. В Вольтеровой галерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля прусского со своим камергером и пр. у того самого камина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои послания к славным современникам и те бессмертные стихи, для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство. Г. Писарев был в восхищении. Наконец, надобно было расстаться и думать о постели. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек, и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня. «Vous avez 1'air d'un bon enfant, mon off icier»43
[43 Вы выглядите славным малым, господин офицер (франц.)], – продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно, но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию.
Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом.
Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне, – и луга, и рощи, и речка, близ текущая по долине, между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, – все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив того, тишина глубокая. В камине пылают два дубовые корня и приглашают меня к огню. На столе лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные. В них все напоминает о временах прошедших, о людях, которые все исчезли с лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутницами бедного человечества. К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей? – спрашиваю себя и страшусь найти ответ в собственном моем сердце.
На другой день.
Ввечеру я простился с товарищами, как будто предчувствуя, что их долго, долго не увижу. Печален
Come navigante
Ch'a detto a dolci amici addio44 [44 Как мореплаватель, который сказал „прости" милым друзьям (итал.)]
На дворе ожидал меня козак с верховою лошадью. «Поздно мы пустились в путь!» – сказал он, как мертвец в балладе. «Что нужды? – отвечал я, – дорога известна».
Притом же...
Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой.
Топот конских ног раздался по мостовой обширного двора. Мы удалились от замка... Между тем ночь становилась темнее и темнее. С трудом находили мы дорогу, пробирались по высоким горам дремучим лесом, в виду древнего замка Виньори, где австрийцы расположились биваками посреди лошадей и высоких фур, в различных положениях, достойных кисти Орловского. Одни спокойно спали на соломе, которая начинала загораться; другие распевали тирольские и богемские песни вокруг пылающего пня, который осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра; другие оборачивали вертел с большою частью барана, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние и лица их еще страшнее казались, освещенные пламенем бивака, и напоминали мне Валленштейнов лагерь, описанный Шиллером, или сбиров Сальватора Розы. Из Виньори мы поворотили вправо по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем...
Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя, как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцырями, мечами и шлемами: хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную, томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза, а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных... и пр., и пр., и пр. Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят рам о странствующем приятеле. Сказан поход – вдали слышны выстрелы. Простите!
26 февраля 1814 г.