"Наше время, - заключал Сорокин, - время проходимцев-"чудотворцев", проходимцев-кликуш, проходимцев-спортсменов... Опутали они Россию дымом и ловят в суматохе свою добычу...
Доколе, Господи, забудеши нас до конца!!!" [34]
"Листки" продолжались в следующем номере газеты.
"Ну, вот и Вологда. Она все та же с виду. Разве что народу летом меньше да вода грязнее. Грязный оборванный извозчик везет от вокзала к пристани. Чем дальше от первого, тем меньше народу. Пройдут по улице одна, две фигурки - и снова никого... Только коровы, кажется, являются настоящими обитателями улиц. Вот и теперь две из них спокойно срывают листья деревьев из какого-то палисадника... Но эта неизменность, - продолжает верный себе в стремлении уловить новое, нарождающееся автор заметок, - конечно, только видимая. Жизнь не стоит и постоянно движется... И в Вологде она разрушает одно и созидает другое... Там, в глубинах человеческой души, она, кажется, изменила многое".
Самым ярким фактом культурного прогресса Вологды за предыдущую зиму Сорокин считал становление рабочего культурно-просветительного общества "Просвещение", устраивавшего лекции, литературные вечера, концерты, любительские спектакли и имевшего неплохую библиотеку. Рост культурной организованности вологодских рабочих (отдавая дань времени, Сорокин называет их "тем классом, который сейчас всюду выступает застрельщиком в борьбе за лучшее будущее") молодой ученый ставит в контекст своих взглядов на связь прогресса с самоуправлением, небезынтересных и сегодня: "Всякий историк культуры знает, что рост самоорганизации и самоуправления есть лучшее доказательство культурного прогресса. Самоуправление создало культуру Англии, ему она обязана тем, что стояла и стоит во главе цивилизованных наций. И всякий шаг вперед в истории любого народа и любого класса почти всегда сопровождается переходом от системы "управления" к системе самоуправления. Этот переход говорит о том, что бывшие "управляемые", ранее неспособные вести свои дела и потому нуждавшиеся в опеке и руководительстве, теперь уже созрели до того, что в опеке не нуждаются... Нельзя поэтому не дорожить всяким проявлением этого начала, и в особенности у нас.
Но у нас, должно быть, "почва неподходяща" для таких дорогих цветков, как "культура и самоуправление". Чуть только пустят они свои ростки - глядишь, "попечительный садовник" подрывает их корни...". В критике царских властей Сорокин последовательно оставался социалистом-революционером. Так или иначе, размышления публициста о горестной судьбе самоуправления на Руси выглядят весьма актуально.
"Бедная Россия и бедная страна!.. - резюмирует Сорокин. - Недаром приезжающие иностранцы не могут понять нашей "пастырской" логики. Многое из нашей жизни, например, не мог понять и Вандервельд, недавно посетивший нас. И когда ему, наконец, кое-что разъяснили, он непроизвольно ответил на это словами: "Бедная великая Россия".
Как не вспомнить вещие слова Гостомысла: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет".
Как не вспомнить не менее великие слова основателя социологии О. Конта: всякий народ, который под предлогом защиты порядка будет подавлять всякое проявление прогресса, - обречен на гибель... У нас нет ни того, ни другого.
Доколе, Господи, забудеши нас до конца..." [35], - рефреном повторяет Сорокин...
8. "Строгий и целомудренный взгляд..."
Л. Н. Толстой заметил как-то, что в своем романе "Анна Каренина" он любил мысль семейную [36]. "Мысль семейная" прошла и через все творчество рано лишившегося родителей Питирима Сорокина вплоть до вышедшей в 1956 году книги "Американская сексуальная революция", в которой мыслитель, по собственному признанию, попытался в научно-популярной форме показать опасные последствия сексуальной распущенности и анархии, их разрушительное влияние на физическое, умственное, нравственное и социальное здоровье отдельных людей и целых наций [37]. Книга была переведена на ряд языков, вышла во многих странах мира, но только не в России, где могла бы быть сегодня особенно полезной... Истоки идей и этого трактата также уходят в вологодскую глушь!
На склоне лет Питирим Сорокин находил возможную причину и источник своего неприятия "любых форм неоправданной неверности в супружеских и других межличностных отношениях" в примере родного отца, не сумевшего и не захотевшего устроить свою жизнь после смерти любимой жены, матери ученого [38]. Занимаясь в годы учебы этнографией и изучая быт и нравы российского Севера, он описал в первых своих трудах обряды и обычаи земляков, указав при этом на "строгий и целомудренный взгляд" на отношения между полами, который сохранился еще в отдаленных местах северного края. В жизни же "цивилизованного" общества картина была несколько другая...
... В декабре 1913 года Питирим Сорокин вновь был в Вологде по приглашению ВОИСК. Газеты сообщали, что "в помещении городской управы П. А. Сорокиным сделан доклад собранию членов общества изучения Северного края на тему: "Пережитки религиозных верований в современной жизни зырян". В собрании принимало участие 18 членов общества и несколько посторонних лиц" [39]. Добавим, что статью на подобную тему Сорокин несколько лет спустя напечатал в IV выпуске "Известий ВОИСК" [40].
На следующий после доклада день, 15 декабря, он прочитал вологжанам публичную лекцию "Происхождение семьи и история человеческого брака". Вновь наряду с анонсами газеты дали развернутую программу лекции. Первые ее вопросы, уводя в глубокую древность, носили более умозрительный характер: "Состояние вопроса о первобытном браке в современной науке... Пережитки и дальнейшие ограничения группового брака" и т. д. Публику интриговали последние в перечне, но наиболее актуальные проблемы: "Отрицательные стороны современной семьи. Половой вопрос и половая нравственность. Будущие формы семьи и современного брака" [41]. До отказа был заполнен зал Страхового общества, один из лучших в Вологде. По вместительности он уступал, пожалуй, лишь залу городского театра, где, кстати, позже 14 августа 1916 года, Сорокин прочел лекцию на тему: "Кризис семьи" [42]. Не располагая текстами лекций, попытаемся восстановить их содержание с помощью опубликованной статьи [43].
Сорокин утверждал, что с изменением общества меняется институт брака и семьи, считая это вполне естественным. Но одновременно отмечал, что в современной семье происходит какой-то перелом, грозящий совсем смести ее основные черты. Рвется и материальная, и духовная связь между супругами, между родителями и детьми... Все больше разводов, внебрачных связей. Растет проституция... Рождаемость в браке падает, внебрачная растет... Оперируя массой цифр статистических исследований в странах мира, в больших городах России, Сорокин делал малоутешительные выводы о том, что каждый из обозначенных им факторов обнаруживает постоянство в своем росте. В дальнейшем, вероятно, они будут продолжать свою разрушительную работу... и вовсе не социалисты своей агитацией расшатывают основы семьи, причины тут куда глубже.
Однако Сорокин был настроен вовсе не пессимистично, его взгляды, по позднейшему признанию, основаны на этике солидарности, взаимопомощи и свободы. Ученый считал, что грядущая семья будет построена на других, более высоких основах. Будут преодолены противоречия между ее интересами и интересами общества в целом...
Спустя несколько дней после декабрьской лекции местный земский деятель Н. К. Комаровский (одновременно и член ВОИСК) на очередном заседании губернского земского собрания резко выступил против предоставления земством традиционной ежегодной субсидии Вологодскому обществу изучения Северного края в размере 500 рублей, коль скоро средства идут на организацию подобных, не соответствующих, по его мнению, уставным целям Общества мероприятий [44]. Общество признало Комаровского вредным для себя членом и исключило из своих рядов [45]; в земском же собрании голоса разделились поровну, решающим голосом председателя опасное для Общества предложение было отклонено.
Свою теорию семьи как социальной группировки Сорокин представил во втором томе "Системы социологии". Вышел он, как мы уже упомянули, в 1920 году, а в качестве издателя выступил хороший знакомый Сорокина, руководитель кооперативного книгоиздательского товарищества "Колос" Ферапонт Иванович Витязев (Седенко), в прошлом вологодский ссыльный. Экземпляр тома с дарственной в память о днях ссылки надписью Витязева имеется в Вологодской областной библиотеке. (Оба тома, кстати, недавно были переизданы издательством "Наука".) Добавим еще, что именно соображения Сорокина о кризисе семьи и семейной морали в статье "Влияние войны на состав населения, его свойства и общественную организацию" (1922) вызвали гнев Ленина, причислившего Сорокина к "крепостникам", "дипломированным лакеям поповщины" и "законнейшим кандидатам на высылку за границу"...
9. "Конечным этапом развития войны будет ее окончательное исчезновение..."
Летом 1913 года "Эхо" опубликовало сообщение из Великого Устюга о лекции Сорокина "Война как общественное явление (философия и социология войны)". Псевдоним "Александров", которым заметка была подписана, допускал возможность принадлежности самому лектору: помимо совпадения с его отчеством, в самом тексте подробно перечислялись журналы и газеты, в которых Сорокин сотрудничал, опубликованные им брошюры, приводились сведения о еще только готовившихся изданиях и другие подробности, вряд ли кому-то, кроме Питирима Александровича, известные [46].
"А что мне-ка лекция, коли я сам бывал на войне", - передавал автор заметки мысли "ученых" людей славного Устюга... Но студенты и курсистки, политические ссыльные и некоторые другие из молодежи, - говорилось в корреспонденции, - гордо заявили: "Мы ищем знаний, прислушиваемся к новым словам и в далекой провинции, лекция пробуждает в нас силу для дальнейшего творчества жизни...".
Свои мысли о философии и социологии войны Сорокин изложил и в небольшой статье, опубликованной в одной из столичных газет и перепечатанной затем "Эхом" [47]. Считая войну "тем клеем, который склеивал враждующие группы дикарей в одну группу", он утверждал, что "социальная роль войны заключалась и заключается в том, что она создавала, расширяла и поддерживала солидарность среди внутренне-враждебных отдельных человеческих групп". "Люди не ангелы, - отмечал Сорокин, - в прошлом они были зверями, и потому нужны были убийства, чтобы человек понял, что они недопустимы, нужны были зверства, чтобы воспитать в себе сострадание и гуманность. Конечным этапом развития войны будет ее окончательное исчезновение. Война была необходима и нужна для того, чтобы уничтожить войну".
Далее Сорокин полемизировал с известным в то время голландским историком права и социологом Р. Штейнметцем, считавшим войны вечными и неискоренимыми, так как неосуществимы мечты социалистов организовать в одно целое все человечество, к тому же вечен и неискореним воинский дух. Русский ученый полагал, что переход от сообществ первобытных дикарей в 40 человек к современным сообществам численностью до 200 миллионов душ (население крупнейших государств) был куда труднее, чем переход от последних к будущему мировому сообществу. Что же касается второго аргумента Штейнметца, то, по мнению Сорокина, составляющие "воинский дух" удовольствие риска и отвага находят выход в других, не связанных с войной сферах человеческой деятельности, а еще одна его составляющая - жестокость - постепенно исчезает с ходом истории. Поистине "прогрессивно-оптимистические" выводы делал Питирим Сорокин накануне и в начале мировой войны, пробившей, по его собственному признанию, первые бреши в его позитивистском и гуманистическом мировоззрении. Взгляды Сорокина получат развитие в работе "Причины войны и пути к миру" (1917), где он заявит, что гарантией будущего мира и невозможности войн будет создание федерации государств, сверхгосударства (сначала в Европе), а потом и единого мирового государства [48]. К тому времени Питирим Александрович ушел с головой в политическую, а затем на короткий период и государственную деятельность, и взгляды Сорокина-ученого здесь неотделимы от взглядов и прожектов политика, которых в этой статье мы намеренно не касаемся.
Впрочем, вопрос о войне с лета 1914 года перешел уже в практическую плоскость, стал вопросом не только политики, но в первую очередь гражданственности и гражданского долга. И если в 1917 году Сорокин был избран в члены Учредительного собрания по списку партии эсеров от Вологодской губернии, то не последнюю роль в росте его популярности сыграл тот факт, что в течение войны он последовательно придерживался принципа: "успешная оборонительная война на основе внутренних реформ", - сформулированного и обоснованного им в резкой полемике как с реакционерами - противниками всяких общественных изменений, - так и с "революционными пораженцами" в статье 1915 года "На распутье трех дорог" [49].
"Позиция пораженчества, - утверждал в ней Сорокин, - ведет к уничтожению морали, права, прогресса, мира, разжигает ненависть и войну, увеличивает неравенство, создает новые виды политического и экономического угнетения, противоречит заветам равенства, демократизма и социализма. Война - факт. Она существует, и дело идет не о том, что лучше: война или ее отсутствие (в чем едва ли может быть разногласие), а о том, как отнестись к ней и какой путь является наилучшим и скорее всего ведущим к торжеству справедливости". "Дорога пораженчества самая ложная. Горе стране, вставшей на этот путь!" - восклицал Сорокин в той же статье.
Активно выступавший в Вологде с позиций социал-патриотизма адвокат и политический деятель социал-демократ В. Н. Трапезников, товарищ председателя правления ВОИСК и председатель его редакционной комиссии, был хорошим знакомым Сорокина, состоял с ним в переписке и, кстати, являлся одним из первых в Вологде владельцев книги "Преступление и кара, подвиг и награда", полученной, скорее всего, от автора во время его приезда в Вологду. Во всяком случае, именно к Трапезникову Сорокин письменно порекомендовал обратиться за этой книгой находившемуся в вологодской ссылке своему будущему издателю Ф. И. Витязеву [50]. В 1915 году Сорокин и Витязев, избранные членами-корреспондентами ВОИСК, вместе выступали в столичных журналах, о чем информировали Трапезникова, а с ним и правление ВОИСК.
... Опыт первой мировой и гражданской войн, и в особенности их последствия, Сорокин обобщил в упомянутой уже работе 1922 года "Влияние войны...", а затем в опубликованной в Праге уже после отъезда автора за границу брошюре "Современное состояние России", в которой научный анализ сочетается с публицистической страстностью свидетеля и участника событий... Произведением Сорокина вершинного периода его творчества в Гарварде стала книга "Человек и общество в бедствии" (1943). Принадлежавший сразу двум культурным традициям, российской и американской, ученый до конца жизни вел борьбу за мир на планете и залогом его считал дружбу двух великих народов.
10. Вместо послесловия
Долгие десятилетия после изгнания Сорокина его имя и дела на родине предавались умолчанию и забвению. В официальной литературе он упоминался лишь как отрицательный персонаж двух-трех ленинских статей, а также в связи с разработанными им социологическими теориями: социальной стратификации, социальной мобильности и конвергенции противоположных мировых общественных систем, которые считались антисоветскими, антикоммунистическими, а стало быть, и лженаучными, как, впрочем, и сама наука социология.
С другой стороны, при отсутствии объективной информации имя Сорокина на родине стало обрастать легендами, в которых крупицы истины тонули в вымысле. Дело дошло до того, что, когда имя и труды мыслителя стали возвращаться к соотечественникам в конце восьмидесятых годов в обстановке политических перемен, совпавших с его столетним юбилеем, авторы статей и справок не могли уже указать ни места рождения Сорокина (село Турья Яренского уезда Вологодской губернии) , ни точной даты его (23 января 1889 года по старому стилю). Заслуга восстановления биографической канвы творческой деятельности великого социолога современности принадлежит таким исследователям, как И. Голосенко, А. Липский, П. Кротов, А. Согомонов, В. Сапов, Ю. Дойков, и некоторым другим...
Однако научное "сорокиноведение" зародилось именно в Вологде. Биобиблиографическая статья о Питириме Александровиче увидела свет в справочном издании Александра и Алексея Веселовских "Вологжане-краеведы. Источники словаря" в 1923 году, то есть вскоре после отъезда Сорокина за границу.
В этой краткой статье точно указано село, где родился ученый, все основные (без политики, разумеется) моменты его жизни до 1923 года. В библиографическом перечне учтены, правда, лишь краеведческие труды Сорокина, опубликованные им главным образом в 1910-1911 годах, но в самом тексте перечислены издания, в которых были опубликованы 35 специальных статей Питирима Александровича, он также назван здесь автором примерно 30 популярных брошюр и статей и более 200 рецензий и научных обзоров в разных журналах и газетах. Веселовским известны были и новейшие обстоятельства: они напоминают, что Сорокин в 1922 году избран профессором социологии и читает лекции в Пражском университете, не поясняя, естественно, как сталось, что в Пражском, а не в Петроградском... [51].
Изучение вологодских корней выдающегося гражданина России и Америки необходимо продолжить. Скромная попытка следовать в этом направлении и была здесь предпринята.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Сорокин Питирим. Дальняя дорога. Автобиография. М.: Московский рабочий; ТЕРРА, 1992. С. 34.
2 Там же. С. 57.
3 Там же. С. 150.
4 Там же. С. 42.
5 Там же. С. 43.
6 Там же. С. 43-44.
7 Сорокин Питирим. Пестрое кружево // Вологодский листок. 1911. 19 июня.
8 Сорокин Питирим. Современные зыряне // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1911. № 18, 22-24.
9 Липский А. В. Вдоль по "Дальней дороге". Вместо предисловия // Сорокин Питирим. Дальняя дорога... С. 6.
10 Дойков Юрий. Елена Михайлова - архангельский адресат Питирима Сорокина // Важская область. 1993. № 7-12. С. 8.
11 Эхо. 1913.23 августа.
12 Эхо. 1913.14 сентября.
13 Сорокин П. А. Система социологии. Т. 1. М.: Наука, 1993. С. 55.
14 Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.: Наука, 1990. С. 247.
15 Аврех А. Я. Масоны и революция. М.: Политиздат, 1990. С. 20-21, 49-50 и др.
16 Там же. С. 51 и др.
17 Берберова Н. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия // Вопросы литературы. 1990. № 4. С. 220.
18 Сорокин Питирим. Дальняя дорога... С. 283. (Комментарии и примечания А. В. Липcкого).
19 Эхо. 1913.8 сентября.
20 Эхо. 1913. 25 сентября.
21 Чаадаев Н. Предтеча // Ежемесячный журнал. 1917. № 2-12. Авторство П. Сорокина установлено Ю. Дойковым.
22 Цит. по: Дойков Юрий. Елена Михайлова... С. 11.
23 Эхо. 1913.14 сентября.
24 Шаламов Варлам. Четвертая Вологда // Лад. 1991. № 7. С. 56.
25 Главнейшие теории прогресса в современной социологии // Вестник знания. 1911. № 9; К вопросу об эволюции и прогрессе // Вестник научной психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1911. Т. 8. Вып. 3. [СПб.] С. 67-95.
26 См. вышеупомянутые работы П. Сорокина, а также его статью "Социологический прогресс и принцип счастья" в книге: Сорокин Питирим. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. С. 507-513.
27 Цит. по: Бюллетени литературы и жизни. 1913-1914. Т. 1.№5.М., 1914. С. 258-261.
28 Сорокин Питирим. Дальняя дорога... С. 150.
29 Там же. С. 196.
30 Эхо. 1913. 29 ноября, 1 и 6 декабря.
31 Вологодский листок. 1913. 8 октября.
32 Цит. по: Сорокин П. Гамсун и Верхарн как выразители современных дум и настроений // Всеобщий журнал литературы, науки и общественной жизни. 1911. № 10. С. 206.
33 Эхо. 1913.16 октября.
34 Эхо. 1914.11 июля.
35 Эхо. 1914. 13 июля.
36 Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1955. С. 149.
37 Сорокин Питирим. Дальняя дорога... С. 217.
38 Там же. С. 16-17.
39 Вологодский листок. 1913.15 декабря.
40 Сорокин Питирим. К вопросу о первобытных религиозных верованиях зырян // Известия Вологодского общества изучения Северного края. 1917. Вып. IV. С. 48-55.
41 Вологодский листок. 1913.12 декабря.
42 Отчет о деятельности Вологодского общества изучения Северного края за 1916 год. Вологда, 1917. С. 7.
43 Сорокин П. Кризис современной семьи // Ежемесячный журнал. 1916. № 2. С. 174-186; № 3. С. 159-172.
44 Журналы Вологодского губернского земского собрания второй очередной сессии XV трехлетия. Доклады Вологодской губернской земской управы и приложения к ним. Вологда, 1914. С. 103.
45 Отчет Вологодского общества изучения Северного края за 1914 год. Вологда, 1915. С. 10-11.
46 Эхо. 1913.18 августа.
47 Сорокин П. Социальная роль и будущее войны // Эхо. 1914.12 сентября.
48 Сорокин П. Причины войны и пути к миру. Пг., 1917. С. 28.
49 Сорокин П. На распутье трех дорог // Ежемесячный журнал. 1915. № 9-10. С. 490-508.
50 РГАЛИ. Ф. 106. Оп. 1. Д. 157. Л. 2 об.
51 Веселовские Александр и Алексей. Вологжане-краеведы. Источники словаря. Вологда, 1923. С. 102-103.
Ю. В. Розанов
ВОЛОГДА В "АВТОБИОГРАФИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ" А. М. РЕМИЗОВА
Предлагаемая статья вологодского краеведа-литературоведа Юрия Розанова развивает тему той, что была им опубликована в первом выпуске альманаха "Вологда". Автор значительно расширил систему аргументов-иллюстраций, предоставив в распоряжение читателя, интересующегося историей культуры нашего края, новые факты. Заметим, что работа эта может быть интересной и полезной читателям разного уровня подготовки и различных устремлений. Одних заинтересует новая информация о жизни вологодской политической ссылки начала века, ее специфическом быте и культуре. Другие удовлетворят свой интерес к жизни и творчеству еще малоизвестного на родине писателя А. Ремизова, который силою обстоятельств на какое-то время стал нашим земляком и считал наши края местом рождения своего творчества. Наконец, узкий круг читателей-филологов обнаружит в статье скупые, но внятные профессионалу намеки на характер той литературной школы, которая берет начало в творчестве крупного мастера слова А. Ремизова. Его роль отечественным литературоведением пока еще не определена и не оценена по заслугам, - тем ценнее всякое начинание в этой сфере. Подытожу сказанное: очерк Ю. Розанова интересен и полезен вологжанину и всем, кого история культуры Вологодчины не оставляет равнодушным.
Профессор Ю. Бабичева
Сейчас уже не только специалисты, но и рядовые любители русской литературы "серебряного века" знают, что русский писатель Алексей Михайлович Ремизов в юности прожил три года на вологодской земле, что именно в Вологде он написал свой знаменитый роман "Пруд" и здесь же впервые с гордостью почувствовал себя "настоящим писателем", когда в 1902 году московская газета "Курьер", литературной частью которой заведовал Леонид Андреев, стала печатать рассказы политического ссыльного из Вологды [1]. Гораздо менее известно то, что во второй половине своей жизни, в Берлине, а потом в Париже, Ремизов неоднократно обращался к своим вологодским воспоминаниям и впечатлениям и представил своим читателям, как эмигрантам из России, так и иностранцам, совершенно удивительный образ Вологды начала XX века. Имеются мемуарные свидетельства того, что начитанные в русской словесности европейцы и американцы "видели" Вологду глазами Ремизова. Ремизовской Вологде и посвящена данная статья, которую следует рассматривал и как рассказ о том месте, которое город занимает в "автобиографическом пространстве" писателя, и как попытку комментария к вологодским страницам Ремизова. Необходимость этой работы обусловлена относительной недоступностью большей части текстов [2], стилистической усложненностью ремизовского письма и, конечно, убеждением автора, что тема представляет интерес для всех вологжан - любителей литературы и истории.
В поле нашего внимания будут такие, условно говоря, "мемуарные" книги Ремизова, как "Петербургский буерак", "Учитель музыки", "Мерлог" и некоторые другие, но прежде всего книга "Иверень", в которой вологодская тема представлена более всего. Поскольку в статье речь пойдет не только о ремизовском образе Вологды, но и о тех художественных средствах, которыми он создавался, следует сказать несколько слов о жанровых особенностях данных произведений. Большинство специалистов считает названные книги мемуарными, хотя от обычных писательских воспоминаний они существенно отличаются. Их специфика выражается в повышенном уровне субъективности, в наличии игрового начала, чаще всего проявляющегося в стремлении к мистификации, в усложненности композиции. Центральным композиционным принципом ремизовских мемуаров можно считать монтаж. По очень сложной схеме писатель "собирает" в своих книгах бытовые воспоминания, размышления о литературе, художественные тексты, исторические документы и собственные комментарии к ним, документы личного характера, письма друзей, свои письма к друзьям, иногда давно умершим. Границы между жанровыми составляющими размыты и взаимопроницаемы. Об этом свидетельствуют и заглавия книг Ремизова: буераки - "местность, изрытая природою, овражистая" (В. Даль), иверень - "осколок" (Б. Унбегаун), мерлог - "берлога" (в индивидуальном, простонародном произношении). Такой тип названий, восходящий в русской литературной традиции к знаменитым "коробам" "Опавших листьев" Василия Розанова, является, по замечанию А. Д. Синявского, не только названием книги, но и определением жанра [3]. Указанные качества поэтики поздней прозы Ремизова говорят, по нашему мнению, о стремлении писателя выйти за пределы сложившейся к середине XX века жанровой номенклатуры и в значительной степени предвосхищают появление в мировом литературном процессе нового направления - постмодернизма. Попытаемся проиллюстрировать это утверждение примерами из "вологодских" глав книги "Иверень".
Прежде всего обращает на себя внимание способ "представления" вологодской темы. В начале главы "Северные Афины" писатель рассказывает о своем госте - профессоре Сорбонны, исследователе "русского блистательного XVII веку" Пьере Паскале (Ремизов русифицирует его имя, называя Петром Карловичем).
"Нынче, за прощеный день зашел он ко мне на [улицу ] Буало в мой ледяной затвор наведаться: замерз или дышу еще.... Надо бы мне гостя встретить блинами, да каюсь, масленица прошла, а и сам я ни столечко, то-то постному бесу радость!" Вместо масленичных блинов Ремизов предлагает Паскалю отрывки из различных литературных произведений в собственном исполнении. Ремизов был отличным чтецом, его публичные выступления, на которых писатель читал и свои тексты, и классику, неизменно пользовались в русском Париже большим успехом и несколько раз записывались на граммофонные пластинки. У друзей происходит такой разговор:
- А у меня есть про Афины: "Северные Афины".
- Какие же северные, где?
- И с музыкой... тетрахорды, теорбы и флейты... С гимнами Сафо, Каллимаха, Пиндара, оды Анакреона, идиллии Феокрита, хоры Софокла, Еврипида, смех Аристофана. ... Вы услышите громчайшие имена "титанов": Луначарский, Карпинский, Равич...
- Я лучше прочитаю строфу из Софокла, - перебил Паскаль.
- Но с титанами вы встретите и скромное имя: Николай Александрович Бердяев.
- Бердяев в Афинах... да где же эти Северные Афины?
- Та русская земля, где когда-то гремел город Грозного с Прилуками"(4,57-58).
Вслед за этим многообещающим вступлением с античными реминисценциями и аллюзиями идет вдохновенное поэтическое описание вологодской земли: "Нигде во всем мире нет такого неба, как в Вологде, и где вы найдете такие краски, как реки красятся - только вологодские...". Затем следует собственно автобиографическая тема: "Я попал в Вологду при исключительных обстоятельствах...". Большую часть главы составляет вполне реалистический рассказ об этих "обстоятельствах". Попутно Ремизов объясняет смысл названия "Северные Афины". С одной стороны, Вологда получила такое лестное имя "за неповторяемость и единственность красок времен года", а с другой - за высокую концентрацию интеллектуалов (в ссылке), чем и мотивирован античный фон вступления к главе. Впрочем, Ремизов даже настаивает, что название "Северные Афины" дано не им, что оно и ранее было распространено в определенной среде. "А в начале этого века ... таким именем Афины звалась ссыльная Вологда, и слава о ней гремела во всех уголках России, где хоть какая была и самая незаметная революционная организация, а где ее не было!" (4, 58). В этом контексте наименование "Афины" получает еще одну мотивировку. Возможно, в нем содержится намек на определенную демократичность местных властей по отношению к ссыльным, о чем свидетельствуют почти все мемуаристы, писавшие о вологодской политической ссылке начала XX века. Другое часто встречающееся у Ремизова имя Вологды - "Столица Грозного". Оно связано и с известными историческими событиями, и с местными мифами, возникшими на основе народного переосмысления этих событий. Примечательно, что оба ремизовских обозначения говорят о Вологде как о метафизической столице.
Глава "Северные Афины", написанная по крайней мере лет на двадцать раньше остальных глав "Иверня" и опубликованная в 1927 году в парижском русском журнале "Современные записки", в полной мере соответствует традиционному мемуарному жанру. Это добротное реалистическое повествование, без особых временных смещений, без мистификации и прочих обязательных элементов поздней ремизовской прозы. В другой "вологодской" главе "Иверня" те же самые события (обстоятельства появления автора в городе и первые дни его вологодской жизни) описаны совершенно иначе, другими художественными средствами. В истории мировой литературы трудно подобрать общеизвестные примеры подобного сосуществования двух типов письма, двух художественных манер одного автора в пределах более или менее целостной структуры, но в истории искусства такие "встречи" случаются. Так П. Пикассо, по свидетельству И. Г. Эренбурга, разместил на своей первой выставке в Москве рядом два портрета девушки из Валлориса - один в академическом стиле, другой кубистский [4].
Уже название главы, которая в хронологическом отношении следует за "Северными Афинами", а в композиционной схеме книги предшествует им, говорит о странности, фантасмагоричности содержания - "Розовые лягушки". В этой главе. Ремизов обстоятельно, с подробностями рассказывает о своих первых вологодских впечатлениях. Только подробности эти какие-то удивительные. Вот первый вологжанин, с которым автор знакомится в местной "силоамовой купели", т. е. в дощатой купальне на реке Вологде неподалеку от Соборной горки: "... это был природный вологодский титан, громкое имя Желвунцов, а по прозвищу "Невесомое Тело". Прозвище объясняется тем, что Желвунцов изобрел "плавательный аппарат", состоящий из "перепончатых хоботков, припаянных прямо к когтям задних ног", который он охотно демонстрирует всем желающим прямо в городской купальне" (3, 80). Ремизову его новый знакомец видится, с одной стороны, как уважаемый в городе человек, приятель всех местных интеллектуалов, философ и изобретатель, разрабатывающий рычаг, "чтобы повернуть землю", а с другой стороны, это и не человек вовсе, а дух или черт, слегка стилизованный и под Мефистофеля, и под чертей русской литературы XVII века. Как дух, Желвунцов наделен исторической памятью и, можно предположить, является инкарнацией то ли реально существовавшего вологодского купца Желвунцова, то ли некоего "губного старосты начала XVII века" с той же фамилией. Этот странный персонаж - одновременно и герой, и носитель вологодской мифологии в ее ремизовской трактовке - становится первым гидом ссыльного писателя. "Желвунцов начнет не с Собора - память Ивана Грозного, эти непробиваемые грозные камни - потом, он покажет мне живое, что тоже останется в моей каменной памяти: Бердяев, Луначарский, Савинков".
Выполнив свою роль гида (традиционная для беса функция сопровождения), Желвунцов и как человек, и как дух покинул Ремизова. "Чувствую себя лишним", - гордо заявил он на прощание. Но это "громкое имя" еще долго будет сопровождать писателя в его вологодской жизни. Повествование вновь возвращается к реальности. Прошел срок, на который полиция разрешила Ремизову остаться в Вологде для лечения глаз. Надо было возвращаться в Усть-Сысольск, к изначальному месту ссылки, или предпринимать что-то радикальное. "А когда через месяц меня погонят из Вологды в Усть-Сысольск, я расскажу о моей купальной встрече с "Невесомым Телом" и о его рычаге повернуть землю нашему психиатру А. А. Богданову (Малиновскому), он будет слушать меня ласково, и особенно своими чистыми глазами глядя на меня:
- Желвунцов, - переспросил доктор, - ваша улица Желвунцовская?
- В честь изобретателя, - я ответил с какой-то даже гордостью.
- Того самого купальщика?
- Наверное. И он меня предупреждал" (3, 80).
На следующий день Алексей Михайлович Ремизов получил свидетельство "из Кувшинова" - вологодской психиатрической больницы, подписанное старшим врачом А. А. Малиновским, по которому полицмейстер оставил ссыльного в Вологде еще на один месяц.
Так прихотливо переплелись у Ремизова действительность и художественный вымысел, выраженный в вариациях образа Желвунцова. Но даже фантастические вариации вызваны к жизни биографическими реалиями. Ремизов действительно жил в Вологде на Желвунцовской улице (позднее ул. Калинина, сейчас ул. Зосимовская), в привокзальной ее части. В Пушкинском доме в фонде П. Е. Щеголева хранится рукопись Ремизова, стихотворение в прозе "В плену", на обороте листа указан адрес автора: Вологда, Желвунцовская, 26, А. М. Ремизову. Этот дом, к сожалению, не сохранился.
"Кувшиновская" тема на этом не заканчивается. Через месяц потребовалось другое медицинское заключение. Новый старший врач психиатрической больницы О. В. Аптекман, известный народник с явным социал-демократическим уклоном, сменивший Богданова-Малиновского на этой ответственной должности, без колебаний подписывает требуемый документ. Аптекман, по свидетельствам многих его друзей и пациентов, был знающим и толковым психиатром. Он уже имел дело с сумасшедшими писателями. В 1922 году в Москве вышли его воспоминания о том, как он лечил в Колмовской психиатрической больнице Г. И. Успенского.
"Свидетельство Аптекмана, - пишет Ремизов, - было еще крепче: говорилось об "угрожающих признаках" (3, 85). Общеизвестно, что десятки, а может быть, и сотни политических ссыльных Вологодской губернии использовали больницу в Кувшинове для смягчения своей участи и что в этом им охотно помогали врачи, часто такие же ссыльные. В отношении Ремизова второе свидетельство сработало не сразу. На полицию оно не произвело должного впечатления, и друзья Ремизова Щеголев и Савинков решили разыграть перед губернатором целый спектакль в защиту Алексея Михайловича. При подготовке "действа" Щеголев следующим образом инструктирует Ремизова: "Желвунцова вы оставьте... ваш губной староста XVII века маловероятен, да и не оригинально, о двойниках целая литература, а "ножные аппараты" неубедительны, особенно где вы говорите, что они "припаяны прямо к когтям", это на А. А. Богданова подействовало потому, что сам он, практикуя сумасшедших, вы заметили его глаза - в их озерах поплескивают рыбки! - сам он, и без вашего Желвунцова, кандидат в Кувшиново. Не было ли у вас чего-нибудь, вот вы рассказывали, в Усть-Сысольске вы встретили кикимору. И что-нибудь в таком роде о русалках..."5 (3, 86). Конечно, у Ремизова было и о кикиморах, и о русалках, но Щеголев выбрал розовых лягушек. Рассказ о земноводных с такой нетрадиционной окраской в исполнении Щеголева произвел на губернатора Князева должное впечатление. Ремизов пишет: ""Розовые лягушки" победили. Князев согласился. Я остаюсь в Вологде, но с условием: кроме полицейского надзора, чтобы был и товарищеский присмотр. Щеголев отступил, и пан Савинков, со всей варшавской изысканностью, выразил губернатору благодарность и за прием и мудрое решение по делу их душевнобольного товарища" (3, 86).
Вся эта комедия потребовалась для того, чтобы обойти слишком принципиального и несговорчивого полицмейстера Слёзкина, который в "Иверне" упоминается не раз и всегда в негативном плане. Злодей с такой фамилией! Это, естественно, настораживает ремизоведов, которые готовы к любым подвохам и мистификациям писателя, ведь в том же произведении, наряду с реально существовавшими людьми, действуют и выдуманные персонажи, например, уже упоминавшийся Желвунцов, Подстрекозов и другие. Различить их не всегда просто. Комментатор единственного пока издания книги "Иверень" Ольга Раевская-Хьюз предполагает, что и Слёзкин - вымышленный персонаж, и "свою фамилию вологодский полицмейстер в "Иверне" получил из романа Савинкова "То, чего не было", где Слёзкиным назван жандармский полковник, убитый революционерами в Москве в декабре 1905 г." [6]. Слёзкин у Савинкова-Ропшина - действительно яркий, запоминающийся образ, в конце романа приобретающий даже символическое значение возмездия за погубленную жизнь. Ремизов вполне мог позаимствовать такую "говорящую" фамилию персонажа у своего друга, однако он этого не делал, поскольку Николай Михайлович Слёзкин - лицо историческое. О перипетиях карьеры коллежского асессора, вологодского полицмейстера с 1902 года Н. М. Слёзкина можно прочитать в "Вологодских губернских ведомостях" за 1902 год (№ 2), упоминается он и в "Памятной книжке Вологодской губернии. 1899-1900 гг.". Скорее всего, полковник Слёзкин из романа Савинкова-Ропшина "позаимствовал" фамилию (и, как можно предположить, не только фамилию) у вологодского полицмейстера, который в 1902-1903 годах Савинкову досаждал не меньше, чем Ремизову.
Но вернемся к Ремизову. Круг замкнулся. Начав свою вологодскую жизнь со встречи с сумасшедшим изобретателем "плавательных аппаратов", приятно пообщавшись с сумасшедшим психиатром, обзаведясь прекрасными друзьями, многие из которых имели на всякий случай "изумительную бумагу из Кувшинова", наш герой сам в конце концов приобрел официальный статус душевнобольного. Впрочем, ремизовские Северные Афины изобилуют людьми с какими-либо отклонениями от нормы. Это и трагический книгочей Кварцев, и конспиратор-рыболов, и Малинин, практикующий лечение муравьями. Психиатрическая тема дается писателем не в клиническом, а в художественном аспекте, со значительной долей иронии и самоиронии. Ремизовские "психи", настоящие или мнимые, - в большинстве своем просто чудаки. Они лишь кажутся ненормальными обыкновенным и скучным людям.
Чудачества героев Ремизова - одна сторона глобальной темы его творчества, темы свободы. В вологодский период жизни Ремизов с юношеским максимализмом выступает за абсолютную свободу выбора, за право человека на оригинальность и самобытность во всем. Поскольку в вологодской колонии ссыльных преобладала прямо противоположная тенденция деспотического коллективизма, подчинения воле большинства, время от времени обсуждались вопросы партийной дисциплины и устраивались товарищеские суды, то, естественно, между Ремизовым и большинством ссыльных возникали различные драматические коллизии. О самом серьезном конфликте, вызванном "антиреволюционным" влиянием Алексея Михайловича на его невесту Серафиму Довгелло, в "Иверне" ничего не говорится, о нем мы знаем из других источников. Неприятности меньшего масштаба в книге отражены, например, в таком эпизоде. Ремизов рассказывает ближайшему другу Б. Савинкову о своем понимании свободы личности. Савинков отвечает: "А вы знаете, какое место вы займете в социалистическом государстве? ... Ваше место в каталажке... там и развивайте ваше "что хочу" (3,84). Безусловно, Савинков был прав. Ремизову довелось, правда не особенно долго, посидеть в "социалистической каталажке": он был арестован по делу левых эсеров, так как печатал свои сказки в их газетах, и выпущен только благодаря решительному вмешательству другого товарища по вологодской ссылке - А. В. Луначарского. Возможно, что в тюрьме писателю вспомнились пророческие слова Савинкова, и в 1921 году он навсегда уехал из России.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Подробнее о жизни и литературной деятельности А. М. Ремизова в Вологде см.: Розанов Ю. В. Литературная жизнь вологодской политической ссылки начала XX века // Вологда. Историко-краеведческий альманах. Вып. I. Вологда, 1994. С. 215-225.
2 "Иверень", как и некоторые другие мемуарные книги Ремизова, в полном объеме в России не издавался. Все цитаты приведены по самой доступной для российского читателя публикации отдельных глав в журнале "Север" за 1991 год (№ 3 и № 4) с указанием в тексте номера журнала и страницы.
3 См.: Синявский А. "Опавшие листья" В. В. Розанова. Париж: Синтаксис, 1982. С. 111.
4 См.: Эренбург И. (Вступительный очерк) // Графика Пикассо. М.: Искусство, [1968].
5 О взглядах А. А. Богданова-Малиновского на психиатрию вспоминал и другой его вологодский пациент Н. А. Бердяев: Бердяев Н. А. Самопознание. (Опыт философской автобиографии). М., 1990. С. 118-119.
6 Ремизов А. Иверень. Загогулины моей памяти. (Редакция, послесловие и комментарии О. Раевской-Хьюз). Беркли, 1986. С. 351.
И. А. Подольный
"...БЫЛ ОЧАРОВАН ХИМИЕЙ ДО ПОЛНОГО САМОЗАБВЕНИЯ"
Так сказал о своем учителе и друге Льве Александровиче Чугаеве наш земляк академик Илья Ильич Черняев [1].
Вероятно, одно из красивейших мест Вологодчины - водораздел рек Нурмы и Обноры, что проходит чуть южнее Грязовца. Одна река уходит на север, к Сухоне, а вторая несет свои воды в великую Волгу. Что-то шишкинское можно увидеть там, особенно если попасть в места, где стоял Павлово-Обнорский монастырь.
Мало что уцелело от него в советские годы: часовня, остатки экономского корпуса, трапезной, рукотворный холм, наношенный монахами, да остатки рощи корабельных сосен, посаженных по линеечке... Умели монахи ценить красоту северной русской природы и обустраивать землю, на которой жили.
Там, на скромном монастырском кладбище, среди заросших кустами старых могил, стоит памятник с бронзовой медалью. На нем надпись: "Лев Александрович Чугаев. 1873-1922". Это имя золотыми буквами вписано не только в гранит, но и в историю мировой химической науки. Коренной москвич по рождению, проживший большую часть жизни в Петербурге, умер он под Вологдой.
Родился Лев Александрович Чугаев в семье учителя физики Александра Чугаева. Появление его на свет связано с драматическими обстоятельствами. Его мать - красавица-гречанка Анна Глики - еще ученицей влюбилась в своего учителя физики, но по воле деспотичных родителей была выдана замуж за состоятельного и почтенного человека Н. М. Ипатьева. В этом браке родился сын Владимир. Будучи уже тяжело больной, Анна Глики-Ипатьева повторила судьбу Анны Карениной: оставив сына и мужа, ушла к любимому человеку. В этом гражданском браке у нее родился второй сын - Лев. Но туберкулез прогрессировал быстро, и ребенок в три года остался сиротой на попечении близкой подруги матери, посвятившей свою жизнь его воспитанию. До известной поры братья по матери так и не знали друг друга.
Лев Чугаев получил блестящее образование. С детства он выучил основные европейские языки, прекрасно закончил кадетский корпус, на год поступил еще и в гимназию, где успешно освоил древние языки - греческий и латинский. В восемнадцать лет он был зачислен на физико-математический факультет Московского университета. Его учителями стали химики Марковников, Каблуков и Зелинский, физики Умов и Лебедев, биолог Тимирязев, минералог Вернадский. Вряд ли какой другой университет мира в то время мог похвастать подобной плеядой научных звезд первой величины.
Первая исследовательская работа студента Л. А. Чугаева, выполненная совместно с Н. Д. Зелинским, была опубликована в немецком журнале уже в год окончания университета. Молодого специалиста пригласили в открывшийся при университете Бактериологический институт для создания в нем химической лаборатории.
Очень интересные воспоминания об обстановке в этом институте оставил Лев Александрович: "...у нас сложился добрый обычай жить как бы общей, коллективной жизнью, постоянно обмениваясь впечатлениями от пережитого, главным образом, конечно, в области научной деятельности. Обыкновенно раз в день, около часу, мы все... собирались за завтраком... Обменивались впечатлениями дня, обсуждались лабораторные работы, настоящие и будущие, разбирались причины неудач и радовались успешным результатам, обсуждались и новые работы из последней книжки журнала... Разговор наш часто покидал область бактериологии и медицины, переходя... на темы общебиологические и научно-философские... Мы расходились после этих бесед с новыми мыслями, новыми планами, с новыми расширенными горизонтами, а главное, мы чувствовали прилив новой энергии, как бы приток новых сил для продолжения начатых научных работ. А как много значит этот моральный стимул в нашей русской обстановке, где так много причин для утраты душевной бодрости и веры в свои силы, конечно, хорошо знает всякий, работавший на научном поприще!... Институт как бы обладал иммунитетом против тех житейских дрязги профессиональных интриг, которые так часто заводят себе гнездо в наших учреждениях, причастных к научной жизни" [2].
А одна из сотрудниц института прекрасно добавила к этой картине характеристику самого автора: "Будучи совершенно выдающимся по своим способностям человеком и уже в то время вполне самостоятельным работником, он не только никогда не проявлял и тени какого-нибудь самомнения, но всегда отличался необыкновенной скромностью" [3].
Лев Александрович не только занимался чисто научной деятельностью, но и сразу вошел в число лучших популяризаторов российской и мировой науки. Он внимательно следил за выдающимися научными разработками в естествознании, публикуя в журналах научно-популярные обзоры.
В 1899 году Чугаева допустили к испытаниям на степень магистра химии. Его пробная лекция "Катализ в мертвой и живой природе" была блестящей, и с 1900 года он стал приват-доцентом кафедры химии Московского университета, а вскоре - профессором Московского технического училища.
По традиции того времени свою первую лекцию "Предмет и задачи современной химии" Л. А. Чугаев прочел в присутствии всех профессоров и ректора училища. Лекцию он закончил словами: "Если мы хотим уберечь нашу технику от застоя, обеспечить ей известный самостоятельный прогресс, то мы должны всеми силами заботиться о том, чтобы создать людей, способных научно работать и двигать вперед чистое знание" [4].
Увлечение наукой Л. А. Чугаев блестяще сочетал с педагогическим мастерством. Он писал: "Для натуралиста вообще, и особенно для химика, эти два понятия (ученого и учителя. - И. П.) неразделимы" [5].
С 1904 года Л. А. Чугаев начинает цикл исследований комплексных металлоорганических соединений, а в 1906 году публикует монографию, представленную в качестве докторской диссертации. Приняв эстафету от швейцарского химика Альфреда Вернера, Лев Александрович на многие десятилетия переносит в Россию мировой центр изучения комплексных соединений. В эти же годы им была открыта весьма чувствительная реакция, и поныне применяющаяся для открытия никеля в соединениях. В науке она носит название "реакции Чугаева".
В 1908 году Лев Александрович был единогласно избран на заведование кафедрой химии Санкт-Петербургского университета, которой до него руководили Менделеев и Коновалов. Рекомендуя его на конкурс, академик Фаворский писал: "При солидных научных достоинствах Л. А. Чугаев пользуется репутацией прекрасного лектора и руководителя научных занятий студентов в лаборатории, увлекаясь сам научной работой, он умеет увлечь и других" [6].
Примерно в эти годы Лев Александрович ближе познакомился с коллегой, выдающимся специалистом в области технической химии В. Н. Ипатьевым, и тут совершенно неожиданно для обоих выяснилось, что они - сводные братья. Остается лишь гадать, какие "химические" гены унаследовали от матери эти два человека.
Исследования Чугаева быстро нашли признание не только в России. Он стал непременным участником международных химических конференций, съездов, членом многих научных обществ. Л. А. Чугаев был вице-президентом Русского физико-химического общества, несколько лет возглавлял редакцию журнала общества, сделав его одним из авторитетнейших научных изданий Европы, возглавлял комиссии по присуждению Менделеевских и Бутлеровских премий. В годы первой мировой войны Лев Александрович глубоко изучил химические производства, работающие на оборону, и многим из них оказал посильную помощь.
Большой труд был вложен Л. А. Чугаевым в разработку методов получения и очистки платины. Одним из главных его помощников в этом стал вологжанин Илья Ильич Черняев. В 1917 году Чугаев начал создание в России Института платины.
В послереволюционные годы Лев Александрович продолжал читать лекции и вести экспериментальные исследования. А. М. Горький, лично знавший Чугаева, писал о таких ученых, как он: "Я имел высокую честь вращаться около них в труднейшие годы 19-20-й. Я наблюдал, с каким скромным героизмом, с каким стоическим мужеством творцы русской науки переживали мучительные дни голода и холода, видел, как они работали, и видел, как умирали. Мои впечатления за это время сложились в чувство глубокого и почтительного восторга пред вами, герои свободной, бесстрашно исследующей мысли. Я думаю, что русскими учеными, их жизнью и работой в годы интервенции и блокады дан миру великолепный урок стоицизма и что история расскажет миру об этом страдном времени с тою же гордостью русским человеком, с какой я пишу ... эти простые слова. В них нет никакого преувеличения..." [7].
Именно в эти архитрудные времена судьба связала Льва Александровича с Вологдой. Вместе с Ильей Ильичом Черняевым в декабре 1920 года он выехал на несколько месяцев в Вологду для чтения лекций в Институте народного образования и для участия в организации Вологодского государственного университета. Такую же командировку он получил и через год, чтобы продолжить курс своих лекций. Ему был выдан мандат на провоз в Вологду ящиков с химической посудой и реактивами.
В эти же годы Чугаев подготовил III Менделеевский съезд, на который собрались все российские химики. На нем он сделал два научных доклада и выступил с рядом сообщений. В 1921 году в журнале "Человек и природа" была опубликована статья Л. А. Чугаева "Нужна ли для России химия и химическая промышленность?", в которой он писал: "Наука - вот то величайшее благо, которое мы, к сожалению, слишком мало ценим, но которому мы бесконечно много обязаны... Нет ничего опаснее, как тенденция, наблюдаемая в настоящее время, увлекаться практикой, забывая о теории, увлекаться техникой, с легкомысленным пренебрежением относясь к науке" [8].
Лето 1922 года Чугаев снова провел на вологодской земле, в Павлово-Обнорском монастыре, куда, спасаясь от голода в Петрограде, выехала его семья - жена и два сына. Он готовился к дальней командировке в Германию, Англию и Францию. Но денег не хватило даже на возвращение в Петроград... В ожидании субсидии от Всероссийского Совета Народного Хозяйства Лев Александрович выезжал из-под Грязовца в Вологду. Тут-то и сразил его брюшной тиф...
В некрологе академик И. А. Каблуков написал: "...наша родина лишилась одного из талантливейших и энергичных научных деятелей, в которых она так нуждается" [9].
А в английском журнале появились такие строки: "Умер один из крупнейших членов международной химической семьи... Его потеря - одна из серьезных для химии вообще, а для русской химии она является действительно злополучным роком, так как такие научные труженики, которые обладают энергией и талантом Чугаева, довольно редки во всякой стране, а Россия менее всего могла себе позволить такую преждевременную потерю" [10].
Трудные для России годы повернули дело так, что могила Льва Александровича Чугаева была потеряна. Только в начале шестидесятых годов по инициативе доцента кафедры химии Вологодского государственного педагогического института П. Н. Карелина и группы студентов-химиков были предприняты серьезные поиски, в результате которых нашлись свидетели, точно указавшие место захоронения.
Президиум Академии наук СССР по ходатайству вологжан постановил отлить бронзовую медаль с портретом Льва Александровича, а вологодские скульпторы Т. П. и Г. П. Контаревы укрепили эту медаль на сооруженный ими памятник.
В год столетия со дня рождения Л. А. Чугаева в Вологодском государственном педагогическом институте состоялись Чугаевские чтения, в которых участвовали ученые из многих научных центров [11]. Идея Льва Александровича о реорганизации пединститута в университет претворилась в жизнь только через семьдесят пять лет, в 1995 году.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Черняев И. И. Лев Александрович Чугаев // Успехи химии. 1945. Вып. 4. С. 331.
2 Чугаев Л. А. Памяти Г. Н. Габричевского. Отчет о деятельности Бактериологического института Московского университета за 1906 год. М., 1907. С. 20.
3 Л. А. Чугаев. Сборник речей и докладов, посвященных его памяти. Л., 1924. С. 113-114.
4 Чугаев Л. А. Предмет и задачи современной химии // Л. А. Чугаев. Сборник... С. 139.
5 Чугаев Л. А. Памяти проф. Е. Е. Вагнера // Научное слово. 1904. Кн. V. С. 109.
6 Цит. покниге: Звягинцев О. Е., Соловьев Ю. И., Старосельский П. И. Лев Александрович Чугаев. М.: Наука, 1965. С. 30.
7 Горький А. М. Письмо С. Ф. Ольденбургу // Горький A. M. Собр. соч. Т. 29. М., 1955. С. 440-441.
8 Чугаев Л. А. Нужна ли для России химия и химическая промышленность? // Человек и природа. 1921. № 2. С. 4-19.
9 Л. А. Чугаев. Сборник... С. 98.
10 Цит. по книге: Звягинцев О. Е., Соловьев Ю. И., Старосельский П. И. Лев Александрович Чугаев.... С. 51.
11 Тезисы докладов научно-практической конференции памяти Л. А. Чугаева. Чугаевские чтения 1977 г. Вологда, 1977. 88 с.
ЛИТЕРАТУРА О Л. А. ЧУГАЕВЕ
Черняев И. И. Лев Александрович Чугаев // Люди русской науки. М., 1961.
Звягинцев О. Е., Соловьев Ю. И., Старосельский П. И. Лев Александрович Чугаев. М.: Наука, 1965.
Развитие общей, неорганической и аналитической химии в СССР. М.: Наука, 1967. С. 137-159.
Замяткина В. М., Кукушкин Ю. Н., Макареня А. А. Лев Александрович Чугаев. Л., 1973.
В. А. Кошелев ИЗ ВОЛОГОДСКИХ ДАВНОСТЕЙ
От автора
В конце 1970-х годов я собрал и подготовил к печати книгу литературно-краеведческих очерков под названием "Вологодские давности". В 1985 году, после некоторых мытарств, книга вышла в свет в Северо-Западном книжном издательстве. И, кажется, оказалась небесполезной.
Рукопись, однако, была велика по объему, и из нее "выпали" два очерка: один, посвященный знакомцу юности Батюшкова, Н. П. Брусилову, ставшему впоследствии вологодским гражданским губернатором; другой - рассказ о путешествии в Вологду выдающегося русского историка Михаила Погодина.
Отыскав эти очерки в рукописи книги, я решился предложить их вниманию вологжан такими, как они есть, - ничего не меняя и не исправляя. Не хочется искажать стилистику того "целого", которое отразилось в этих зарисовках русской провинции пушкинской эпохи.
Некто Брусилов
Кто был этот Брусилов, неизвестно: о нем, кроме того, что он был дружен с Пниным и был членом литературного общества, мы ничего не знаем.
Н. Н. Булич. Очерки по истории русской литературы и просвещения с начала XIX века. СПб., 1912. С. 101.
Нет, все-таки кое-что знаем...
Сведения о Брусилове можно найти в некрологе (Северная пчела. 1849. № 94, 101), в многочисленных материалах по истории Пажеского корпуса, где он учился, в известных воспоминаниях С. П. Жихарева, в VI томе "Критико-биографического словаря русских писателей и ученых" С. А. Венгерова. В шестом выпуске "Альманаха библиофила" (1979) появилась интересная статья Ю. Акутина "Метаморфозы Николая Брусилова" (С. 103-125). Не желая повторяться, мы прямо отправляем читателя к этой статье, а в нашем рассказе остановимся лишь на наиболее интересных эпизодах деятельности этого замечательного человека, жизнь которого (полная "метаморфоз") оказалась теснейшим образом связана с Вологдой.
Описывая эту жизнь, лучше всего начать с конца.
В декабре 1848 года, за несколько месяцев до смерти, Николай Петрович Брусилов написал очень содержательные "Воспоминания", бесценные для истории русского быта первой четверти XIX века.
"Я рассказываю не красно, но верно, так, как я видел и понимал вещи... Не ища славы авторской, я и тем буду удовлетворен, если эти записки приведут на память былое, или доставят хотя некоторое развлечение, или хотя даже минуту сладкого сна; а сколько толстых книг из того только и бьются!"
Так эти воспоминания начинаются, и далее следует иронический рассказ о прожитой жизни...
Родился Н. П. Брусилов 19 сентября 1782 года в небогатой семье секунд-майора, владевшего небольшим имением в селе Скуратове Трубчевского уезда Орловской губернии. Семья была вполне патриархальная. Шести лет он начал изучать грамоту по букварю и часослову, а потом отыскался знатный родственник (П. П. Воейков), по протекции которого в 1790 году малолетний недоросль секунд-майора был принят в привилегированное учебное заведение - Пажеский корпус.
Учили в нем, если верить Брусилову, "чему-нибудь и как-нибудь". Начинали с того же букваря и первых правил арифметики, затем преподавали древние и новые языки, а в последнем, четвертом, классе заканчивали всю премудрость "высшими науками" и фортификацией. В программе обучения были греческий язык и латынь, - "но едва ли кто из нас умел читать по латыни и едва ли кто знал греческую азбуку от альфы до омеги". На уроках минералогии преподаватель толковал почему-то о французской грамматике, а ученики (пажи!) развлекались в это время чехардой.
"С самого малолетства, - рассказывает далее Брусилов, - вселилась в меня страсть к авторству. В корпусе начал я издавать рукописную газету, в которой осмеивал, как умел, своих товарищей". Узнав об этом недозволенном начинании, инспектор классов не преминул запретить его, а товарищи поколотили начинающего сатирика.
Усвоив необходимую "бездну премудрости", пажи начали появляться при дворце и прислуживать стареющей императрице Екатерине II. Тут Брусилов имел случай видеть, помимо самой Екатерины, великих князей Александра и Константина, графа Калиостро, полководца Суворова, всесильного фаворита Платона Зубова...
Пажеского корпуса он не кончил, ибо началось сумбурное царствование Павла I. В декабре 1796 года новый император выпустил приказ о зачислении 22-х пажей в армию. Так Брусилов оказался поручиком в Московском гренадерском полку, а было ему тогда 14 лет от роду... Военная служба явилась заменой игры в солдатики и очень ему понравилась: "На 15-м году командовал я ротой по фронтовой части. Быть на ученьи было для меня лучшим занятием, я готов был учить солдат с утра до вечера..."
Развлекался он таким образом, однако, недолго. Известно, каким неустойчивым было положение военных при Павле I, переполненное арестами, ссылками, разжалованиями. За 4 года потеряли службу 12 тысяч человек, офицеры всегда носили с собой деньги на случай, если бы прямо со смотра их отправили в сибирские тундры. Примеры такого рода бывали, и они побудили секунд-майора в октябре 1797 года "взять в отставку" своего воинственного отпрыска и определить его на более спокойное место в экспедиции государственных доходов. Там Брусилов оставался до 1802 года, после чего перевелся в Главное училищ правление...
Годы 1802-1805 - самые активные годы Брусилова-писателя. Этими тремя годами почти исчерпывается его собственно литературная деятельность. Но вряд ли найдется в русской литературе пример человека, сумевшего так много "наследить" в словесности за три года, да еще в двадцатилетнем возрасте! Сам Брусилов, впрочем, вспоминал об этом периоде жизни так: "Ах, если бы нашелся тогда человек, который отвратил бы меня от писания! Первый дебют мой был перевод комедии Мерсье [1]; так как этот перевод сделан был под руководством дяди, то это-таки шло куда-нибудь; но дядя скоро уехал, я остался на свободе, и давай писать.
Карамзин и Дмитриев издали "Безделки", - ну как же мне отстать от них? и я издал "Безделки" [2], и во всей силе слова бездельные. Мало этого: написал "Бедную Машу" в подражание "Бедной Лизе", "Мое путешествие" в подражание де Местру [3] и еще две-три повести - в подражание не знаю уж кому. Наконец, начал издавать журнал, который, правду сказать, хотя был очень плох, однако ж имел одно достоинство: был дешев, если, впрочем, не дорого за вздор платить семь рублей. Увы! много согрешил я, окаянный..."
Возьмем на себя смелость не поверить брусиловской иронии, хотя она, право, симпатична: не всякий писатель найдет в себе силы отозваться о собственном творчестве подобным образом. Старые справочные пособия, однако, склонны были соглашаться с Брусиловым и рассматривали его литературную деятельность "как сплошное подражание главным образом Карамзину" и расхожему сентиментализму начала XIX века [4].
Но вот что пишет в своей обычной иронической манере сам Брусилов в заключении повести "Бедный Леандр" (1803): "Если в книжке сей найдешь ты мало сентиментальности, оставляю тебе в конце оной две белые страницы; пиши на них, дополняй, что тебе надобно. Опиши пером живописным то, чем все романы наполнены и чего нет в моей повести, то есть: приятную долину, ручеек, журчащий по камешкам между прекрасного леска, заходящее солнце... Скажи, как милый звук счастливого пастушка, игравшего на свирели, отражаемый крутыми горами, ограждающими сию долину, живо оставался в твоем сердце, не позабудь блеяния овечек, лаяния какой-нибудь фидельки, словом, вмести в сих страницах побольше сентиментальности, заставь милую красавицу, читая твое дополнение, выронить нежную слезку..." А в предисловии к повести "Линдор и Лиза, или клятва" отличительным признаком "нежных слезок" Брусилов называет то, что, "положенные на бумагу, они возбуждают смех в читателях".
Позиция автора вроде бы ясна, но... обратимся к его сочинениям. Вот "История бедной Марии" (если верить Брусилову, подражание "Бедной Лизе" Карамзина). Но подражание более чем странное. Сюжет повести таков. "Бедный поселянин" Милон влюбился в Марию, дочь богатого откупщика. При виде Марии, выходящей из церкви после венчания с нелюбимым, он убивает себя кинжалом. Сама же Мария (конечно же, любившая Милона и выданная замуж насильно) с отчаяния бросает мужа, отца, родину - и удаляется в свою "хижину", где "в цветущей молодости окончила она дни свои, произнося имя Милона, - имя, любезное ее сердцу"... О, какие страсти, какое ковар-р-рство, какая любо-о-овь! А автор тут же пишет: не люблю я сентиментальности...
Что-то здесь не так, право!
Тем более, что на фоне тогдашних сентиментальных повестей такой сюжет был естественным. Вот вариации на тему той же "Бедной Лизы": "София" П. Львова, "Бедная Маша" А. Измайлова, "Пламир и Раида" Д. Горчакова, "Обольщенная Генриетта" И. Свечинского, "Дух россиянки" А. Кропотова, "Евдоксия" М. Макарова... - даже простое перечисление может занять много места. Сюжет этих повестей одинаков: он и она любят друг друга, он или она изменяет (или погибает), он или она терзается (или идет топиться, закалываться и т. п.) и, естественно, умирает... Какой простор для "нежных слезок" читателя!
Брусилов откровенно смеется над ними, и его творения на эту тему (а к "Истории бедной Марии" можно прибавить "Старец, или превратность судьбы", "Линдор и Лиза, или Клятва", "Легковерие и Хитрость" - все эти повести написаны в очень короткий срок) являют как бы насмешку над "слезками". Ах, вы хотите поплакать, любезные читатели (а особливо читательницы)? Так вот вам душераздирающая история, в коей будут и заброшенная церковь, и кладбище, и хижина, и убийства, и самоубийства, и просто смерть от тоски. Плачьте на здоровье, дорогие читательницы, но знайте, что я сам, автор этой дребедени, ни на волос всему этому не верю и смеюсь над вами, мои дорогие...