Коваль Р. Родной столь многим, столь разным…

Коваль Р.
Родной столь многим, столь разным…
/ Р. Коваль // «Этот удивительный Гаврилин…» : [сборник]. – СПб., 2008. – С. 410-417.

...Прошли пять лет нашей жизни в Америке. В конце января 1999 года, как гром среди ясного неба, обрушилось известие – Валерий умер. Да как же это? Ведь он на десять лет моложе нас! Умер дорогой человек, мироздание изменилось, обеднело.

Наташа Гаврилина и Яша Бутовский присылали нам статьи, посвященные памяти Валерия, книги, выходившие одна за другой, компакт-диски... С чувством боли и нового пристального внимания мы вслушивались в музыку Гаврилина, вчитывались в книги «О музыке и не только...», «Этот удивительный Гаврилин...», «Слушая сердцем...», в статьи Татьяны Дмитриевны Томашевской, Виктора Максимова, Альбины Шульгиной, Юрия Белова, Александра Тевосяна, Андрея Золотова и многих-многих других. Если раньше мы видели Валеру в бытовом общении, изнутри нашего дружеского круга, то теперь он предстал перед нами в полном своем масштабе, как важное явление русской музыкальной культуры и общественного сознания.

Самые главные новые «открытия» Валерия как человека и музыканта у меня оказались связаны с его летучим, на отдельных листочках, дневником. Мы многое знали – как умен, остроумен, любознателен, как тонко чувствует, как сострадателен, но тут все это предстало в разительной прямоте и силе. И еще – как литературно одарен. Нет, не стихи поразили, а подслушанные на улице диалоги, воспоминания детства (потряс не фрагмент, а законченная повесть, уместившаяся в двух абзацах: «Песни ранние, песни райские»). Не могу скрыть, что некоторые желчные шутки Валерия глубоко огорчили меня. Я думала: лучше бы Валерий не писал этого, не играл так словами («ребе-владельческое общество, ребе-торговец», «Секретарь Мойшенистка» и т. п.). Жаль, но тут уж ничего не поделаешь. Не исключено, что кто-то именно за эти «шуточки» будет особенно ценить Гаврилина, ухватится за них, не заметив другого: «Я националист – я люблю все нации». Ухватятся те, кто свою истерику и ущербность обряжают в какую-то, ну, совершенно исключительную любовь к отечеству, которое, в свою очередь, совершенно, совершенно особенное. Все – особенные, в этом и интерес. (Бросается в глаза, что люди, впавшие в состояние такой душевной горячки, забывают следовать программе ежедневного будничного патриотизма, жестко сформулированной умным русским человеком: «Не пакости – здесь на самом деле употреблен гораздо более точный и грубый, неотразимый глагол, – в парадной, почини забор»).
Все-таки я постараюсь преодолеть это новое знание о Валерии и вернуться в простоту нашего тогдашнего общения, когда мы были друг для друга Саша, Валера, Яша, Наташа и Наташа, Роза.

Мы познакомились в самом конце 50-х годов, вскоре после женитьбы Валерия на Наташе Штейнберг – она была нашей соученицей по историческому факультету Ленинградского университета, чуть младше нас с Сашей. Валерий казался в ту пору совсем мальчиком, был застенчив, молчалив. Меня немного озадачивал этот союз – красивая, решительная, полная энергии Наташа и рядом – паренек с лицом деревенского пастушка. Бросались в глаза совсем детские, пухлые губы. Да, мы знали, что Валерий учится на композиторском факультете консерватории. Дело нешуточное. Правда, однако, такова, что тогда я ничего не поняла в том мальчике, о котором Наташа как-то сказала: «С ним всегда было интересно, когда ему было семнадцать лет – тоже». Да и в молчаливости Валерия были виноваты мы – шумные гуманитарии. Мы были теми «городскими», которых «деревенский» Валерий чуть побаивался, не понимал и потому смущался. Возможно, что решающее значение на первых порах имела и разница в возрасте.

Когда Валерий, преодолев скованность, разговорился, то впечатление было таким: до чего приятный человек, какая свежесть взгляда, свежесть и неожиданность формулировок! Как-то само собой получилось, что с течением времени он неизменно оказывался в центре нашего внимания. Валера вовлекал нас в свои интересы, наблюдения, заботы. Помню время, когда он читал Глеба Успенского, том за томом, всего. (Я думаю, что Г. Успенский очень многое определил в своеобразном народничестве Валерия). Помню, как восхищенно говорил о божественном даре – человеческом голосе, с которым не может сравниться ни один инструмент. Увлеченный собственной этимологией, Валерий хотел найти доказательство того, что слово «петь» иностранного происхождения, а на Руси издревле вместо «петь» употреблялось «вопить». С печалью говорил о том, что музыка – развлекает. Такова реальность. И рвался к тому, чтобы она была равна хлебу насущному, облагораживающему хлебу духовному. Часто Валерий жаловался, каких неимоверных трудов стоит добиться того, чтобы твоя музыка была исполнена... Наверное, подобное впечатление испытывали многие – Валерий в общении очаровывал. Очаровывало то, как он говорил. Сжато, умно. По-своему. Очаровательно было выражение его лица, когда он шутил. Брови взлетали, глаза, чуть вытаращенные, смотрели изумленно, по-детски, щеки подтягивались кверху, круглились скулы, рот круглился в ликующей улыбке. И – голос. Мягкий, с уклоном в баритональность. Рискну сказать – голос тембровой и интонационной правды. Порой, ища точного выражения, Валерий слегка заикался, гудел, но и это не только не портило, но украшало его речь, было видно – человек думает.

Тридцать с лишним лет (до нашего отъезда в Америку вслед за дочерью и внуками) жизнь Гаврилиных и наша шли как бы параллельно. С ними нас познакомили Яша и Наташа Бутовские. И оттого, что Яша – наш ближайший друг, свет в окошке, и отношение к которому давно переросло в родственность, этим оттенком родственности окрасились наши отношения с Валерой и Наташей. Обычно мы встречались в доме Бутовских. Часто – на концертах в Малом зале Филармонии, в Большом зале или Капелле, где исполнялась музыка Гаврилина. Помню дрожь, мороз по коже, когда Зара Долуханова пела «Русскую тетрадь», с неслыханными взлетами голоса – вскриками – в изломах страдания.

Мы, обладатели не певческих, домашних голосов, годами пели песни «Заливала землю талая вода» и «Сшей мне белое платье, мама». А песня «Два брата» – в полном смысле грандиозная трагедия. В малой форме нескольких куплетов. До самой глубины человеческой драмы дошел здесь Гаврилин. Мы слушали песню и плакали.

И вот «Перезвоны» в исполнении мининского хора в Большом зале Филармонии. Помню пронзительное чувство: на какую немыслимую высоту поднялся Валерий! Как всеохватна его молитвенно-скорбная музыка. Для меня «Перезвоны» – это общий образ России с ее прошлым, настоящим и, может быть, будущим. Казалось, что и хор Минина, и Валерий, выходивший, пошатываясь, раскланиваться, да и вся публика были в полуобморочном состоянии. Здесь не было и капли опьянения музыкой: было общее потрясение. Я подошла к Наташе и сказала: «Многие художники удовлетворяются вторым или третьим уровнем глубины. А "Перезвоны" – какой-то окончательный, десятый, что ли, ее уровень».

Валерий был несчастно-счастливым человеком. Несчастным потому, что страдал от всяческих неустройств и безобразий нашей жизни – жизни провинции, деревни, «столичного» Ленинграда. Он не позволял себе никакой внутренней обороны от ужасов жизни. Не на пустом месте развилась его болезнь сердца. Помню, как однажды мы шли с ним по Литейному. Начало 80-х годов, самый расцвет брежневского бездорожья (я для себя называла это время «сталинизм в шлепанцах»). Валерий переживал приступ какого-то смертельного отчаяния, он говорил о зловонии, разлитом в воздухе, ощущал, задыхаясь, присутствие в нашей жизни злобной мертвящей стихии, которую называл «страшенной бабой».

Да, но он был и счастливым человеком. Он знал счастье любви, нежной приязни, нежного дружества. И музыка: маленький мальчик, что восхищенно касался клавишей и перерисовывал ноты, Гаврилин стал своим в пространстве мировой музыки.

Была такая новогодняя ночь в квартире Гаврилиных на первом этаже дома, на углу улицы Пестеля и Литейного. В очередной раз раскрылись наши глаза на него. Валерий импровизировал на рояле, неистовствовал, не было в отдельности человека и инструмента. Было невероятное явление: человекорояль. Был счастливый вихрь, какой-то золотой дождь музыки. Запомнились музыкальные шутки: Валерий начинал что-то очень серьезное, торжественное, чуть ли не Баха, и, развивая музыкальную тему, приводил ее к чему-то, что звучало легкомысленно и элементарно, вроде «Во саду ли, в огороде». Все без исключения были буквально влюблены в него, очарованы им.

Однажды мне пришлось убедиться в том, что слава Гаврилина распространяется сама собой, захватывая так называемую провинцию. В самом конце 60-х годов я привезла в Новосибирский Академгородок выставку «Сто ленинградских эстампов». Устраивать экспозицию помогали «мэнээсы» – младшие научные сотрудники и их жены. Мы подружились. Как-то я упомянула имя Гаврилина. И тут одна из женщин, преподавательница музыкальной школы, воскликнула: «Как, вы знакомы с Гаврилиным!? С самим Гаврилиным! Да вы знаете, как мы гоняемся за его нотами? Их так трудно достать. Да мы своих детей на Гаврилине учим. А не могли бы вы упросить его прислать нам что-нибудь?»

Вернувшись в Ленинград (Гаврилины жили в другом доме на Пестеля, высоко, в квартире с балконом), я отправилась к ним, чтобы рассказать о том, как его знают и любят... Просьбу новосибирской учительницы Валерий выполнил.

Вот тогда-то он и задал мне ошарашивающий вопрос: «Роза, почему ты выглядишь так молодо?» Мне было сорок. Смотрит внимательно. Выражение взгляда – то ли упрек, то ли одобрение. Упрек, скорее. Пробормотала что-то в свое оправдание: не моя, мол, заслуга – бабушка, мама... Это теперь я понимаю, что стояло за вопросом. Мог ли Валерий забыть двадцатилетних-тридцатилетних вдов, среди которых прошло его детство в деревне, где изработавшиеся сорокалетние женщины выглядели на все семьдесят?

Да, Валерий щедро одаривал нас. Как это бывает с любимыми поэтами, великими книгами, фильмами, факт его музыкального и человеческого присутствия в нашей жизни стал фактом нашей личной биографии.

Валера, что сделать для тебя, как отблагодарить тебя?

Нельзя сказать, что мы бездействовали, – наша бывшая землячка пианистка Таня Шраго, певица из Литвы Данута Милейка, пианистка из Баку Роза Шифрин, американская пианистка Лиз Паркер участвовали в концертах, тебе посвященных. Я рассказывала о тебе людям, собиравшимся в разных домах Бостона, в том числе в средоточии русской эмиграции, в доме Маргариты Ивановны Зарудной-Фриман; была передача по русскому радио из Нью-Йорка с выступлением Дануты Милейки и Татьяны Шраго. Мало? Да, мало. Тот ли размах нужен?

Сейчас в музее Гугенхайма в Нью-Йорке открыта выставка «Россия!» – именно так, с восклицательным знаком. Наше родное, знакомое с детства: Венецианов, передвижники, русская икона, авангард и самое последнее по времени, что было сделано русскими художниками. Новый Свет очередной раз открывает для себя Россию. А ведь Гаврилин – это и есть Россия. С восклицательным знаком. Можно ли пройти мимо такого богатства? Гаврилину еще предстоит завоевать Америку, как ее завоевали Чайковский (его исполняют в самых торжественных случаях и так часто, что я не удивлюсь, если услышу от какого-нибудь американца: «Чайковский – американский композитор»), Римский-Корсаков, Рахманинов, Прокофьев, Шостакович.

Кончу я тем, что расскажу о своей попытке отблагодарить Валерия при жизни. Для него, в его честь я соткала гобелен «Орфей, играющий на арфе». (Мы были чудовищно бедны, у меня не было хороших материалов ни для основы, ни для утка. Я собирала всюду – побиралась – пеньковый шпагат, отстирывала его и сама красила.) Орфей сидит на скале, голова экстатически запрокинута назад – я использовала профильное изображение со знаменитого краснофигурного кратера середины V века до нашей эры, хранящегося в Берлинском музее. Жмется к подножию скалы укрощенный, роняющий слезы дракон (признаться, эта выдумка – роняющий слезы устыдившийся дракон – очень забавляла меня). А вокруг Орфея летают по воздуху, как образ благоухания, как образ его музыки, многочисленные цветочки. Цветочки – как птички. Пришли они в композицию из любимейшей книги – «Фьоретти» (что и означает «цветочки») Франциска Ассизского. В моем ощущении Валерий Гаврилин по духу, по душевной нежности, по отзывчивости на всякое страдание – родной брат Святого Франциска.

2005 г., Бостон, США