Вопрос о контексте русской советской литературы чрезвычайно сложен. При ближайшем рассмотрении обнаруживается резкое расхождение в кругу писателей одного лагеря и точки соприкосновения между, казалось бы, принципиально различными литераторами.

Н.А. Клюева и Л.М. Леонова разделяют 15 лет в возрасте, разный социально-политический опыт, притяжение к разным литературным центрам.

Тем не менее сближают сходные художественные установки. «Я – человек, рожденный не в боях», – говорил о себе Клюев. Он очень мало писал о революции и гражданской войне, его интересует прежде всего идея созидания, строительства новой жизни.

Еше Д. Фурманов, размышляя о творчестве Леонова, заметил: «На важнейших (социальных) местах почти не останавливается (революция – гражданская война) – их не очень-то знает и чует».

С ним можно согласиться и не согласиться. Леонов, непосредственный участник революции, знал немало. Но Леонова – художника интересовало другое.

Прав исследователь В.П. Крылов, утверждая, что «тематически, концептуально и эмоционально творчество Леонова обращено к тому времени, когда начиналось и совершалось, говоря словами Ленина, «самое... недоделанное» дело революции – социалистическое строительство...» [Крылов В.П., Леонид Леонов – художник. Петрозаводск, 1984. С. 10.] Сходную точку зрения на творчество писателя высказывает чехословацкий исследователь Вера Доскочилова.

Поэтому небезынтересно сопоставить неопубликованные при жизни Клюева поэмы «Песнь о Великой Матери» и «Погорельщина» и хорошо известный читателю 30-х гг. роман Леонова «Соть».

Полный текст поэмы «Песнь о Великой Матери», как известно, утрачен. Фрагменты ее опубликованы Л.К. Швецовой и С.И. Субботиным в №9 журнала «Север» за 1986 год. «Погорельщина» (этот текст тоже нельзя признать каноническим) опубликована в №7 журнала «Новый, мир» за 1987 год. В конце 20-х гг. произведения были известны в устном бытовании и в списках. Даже если Леонов не знал их, то комплекс основных клюевских идей представлял по ранее опубликованным его произведениям и книгам других «новокрестьянских» поэтов.

Если для современного читателя поэмы Клюева и «Соть» Леонова – книги разных временных отрезков, то для истории литературы известный роман и «потаенные» поэмы – произведения одного контекста, литературного диалога конца 20-х – начала 30-х годов.

Что есть природа? Храм, или мастерская? Этот вопрос не раз стоял на повестке дня человечества и трагически актуален поныне.

Один из основных оппонентов Клюева поэт Василий Князев, анализируя его дореволюционную лирику, верно сказал: природа у Клюева уподоблена «живому богу». Лес у него является «многопридельным хвойным храмом», каждый из его обитателей выполняет функцию того или иного элемента храма. Здесь свой алтарь, свой поп, своя звонница: «Заря весит бахрому на звонницу сосен» [Князев Василий. Ржаные апостолы. Пг., 1924. С.36, 32-33, 38.].

Образ «хвойного храма» характерен и для творчества Клюева советской эпохи. Однако поэт – крестьянин хорошо представляет противоположную функцию леса.

Кто может превратить «хвойный храм» в мастерскую, не погубив при этом лес? Тот, кто умеет читать великую Книгу природы.

Поэт, по мнению Клюева, пишет одну «Столикую книгу», включающую в себя все знаки природного и духовного бытия, и, наоборот, сама природа представляет готовый оригинальный текст, который надо суметь прочесть и понять.

Рыжее жнивье – как книга,
Борозды – древняя вязь,
Мыслит начетчица – рига,
Светлым реченьям дивясь.

Пот трудолюбца Июля,
Сказку кряжистой избы, – 
Все начертала косуля
В книге народной судьбы.

Если человек умеет читать великую Книгу природы, то временный переход леса на позиции мастерового будет не актом смерти, а качеством новой жизни, поэтому так торжественно звучат строки о сплаве леса по северной реке в «Песне о Великой Матери».

Поэма будто вводит в мир Древней Руси, но проникнута она сугубо современным содержанием, желанием Клюева построить новую деревню, вобравшую в себя весь мировой крестьянский опыт.

Где новый мир – там новый храм.
Пришедшие в лес мастера за бревнами для храма
Склонили колени у мхов и коры
И крепко молились, прося у лесов
Укладистых матиц, кокор и столпов.

Сами сосны, понимая свое предназначение, торжественно готовятся к закланию. Их брак с мастеровыми приведет к новой жизни – рождению Божьего храма.

На каждой сосне воссияла свеча.
Древесные руки скрестив над фатой,
Прощалась сестрица с любимой сестрой.

Клюев поэтически выразил мысль, высказанную Н.П. Петерсоном при анализе «Философии общего дела» Н.Ф. Федорова: «...природа – мастерская, заключающая в себе все, необходимое для создания из нее храма, и человек – работник в ней, созидающий храм». Только поэт внес поправку. Человек при строительстве храма уподобляет последний природному. Ибо в нем, природном, и заключено прежде всего божественное начало.

Природа и культура, по его мнению, не противостоят друг другу. Они взаимосвязаны: природа является создателем культуры.

Но под культурой, как известно, поэт разумел только крестьянское творчество. Развитие техники, городской цивилизации, считал он, несет человечеству гибель.

Противоположной точки зрения придерживается герой Леонова Увадьев, для которого природа интересна только тогда, «когда через нее, заасфальтированную, проедут на велосипедах загорелые смеющиеся комсомольцы...».

В романе не так явно, как у Клюева, но в то же время настойчиво проводится мысль о природе как Книге. «Читательские» позиции леоновских героев различны. Если Фаноров отождествляет Книгу природы с новым Апокалипсисом, то для Увадьева лес и заключенный в нем скит – «прочитанная страница». «...И если уцелел в его памяти какой-то весенний овражек, усеянный одуванчиками по скату, он стыдился этой самой сбивчивой своей страницы...». Лес для него – сырье, из которого сделают бумагу и на ней напишут новую Книгу – букварь для девочки Кати.

Итак, две кардинально различные позиции. Великая веками писавшаяся Книга и букварь, который только – только начинают создавать.

Позиция не обремененного знакомством с достижениями мировой культуры Увадьева была известна до его деятельности. Не только дерзкий герой Тургенева утверждает: «Природа – не храм, а мастерская, и человек в ней – работник», но и тонкая, интеллигентная героиня Чехова не мучается из-за гибели сада. «Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но... Мы посадим новый сад, роскошнее этого...»

Уже упоминавшийся поэт Василий Князев искренне восхищается лирикой Клюева, но тем не менее находит ее идеологически враждебной по отношению к советскому строю. Считает отождествление леса с храмом вредным заблуждением.

На вопрос – Как же быть с лесом? Какова реальность? – Василий Князев откровенно отвечает: «...Мы рубим и пилим лес. Но мы рубим и пилим лес исключительно для того, чтобы потом: завтра, послезавтра, когда мы победим, вернуть человечеству его единую и настоящую родину – шар земной, испепелив все рабьи загоны и перегородки, границы и рубежи; чтобы тогда вся вольная земля наша превратилась – в» одну цветущую рощу».

Как видим, Увадьев пришел уже в готовую ситуацию и яростно стал сражаться с лесом, который, по его мнению, противостоит культуре, является тормозом на пути развития человечества. Под культурой он разумеет городскую цивилизацию.

Полярные позиции особенно обнажены в кульминационной сцене – картине сплава леса на северной реке.

Сплав на реке сражение с разбушевавшейся водной стихией, не раз описывалось в литературе. В 30-ые годы о нем рассказывали северорусские писатели, финноязычные писатели Карелии. Эта коллизия присутствует в напечатанных в то время переводных произведениях финляндских литераторов. Как правило, это трагическая ситуация. Но в схватке с разбушевавшейся стихией всегда побеждает герой и тонут в северных водах его враги».

Северная Русь – родина Клюева. Здесь начинал свое творчество Леонов. Поэтому действия природы и производственный механизм работы сплавщиков писателям хорошо известны.

Ситуация в обоих произведениях трагическая. Но у Клюева она амбивалентна: умирающий лес возродится в храме. Дело, затеянное с согласия леса, всегда свято. И работники, и деревья, и река, и птицы будто участвуют в одном храмовом действе.

Поднялся Аким и топор окрестил:
«Ну, братцы, радейте, сколь пота и сил!»
Три тысячи бревен скатилось с бугра
В речную излуку – котел серебра:
Плывите, родные, укажет Христос
Нагорье иль поле, где ставить погост!
И видел Аким, как лучом впереди
Плыл лубедь янтарный с крестом на груди.
Где устье полого и сизы холмы,
Пристал караван в час предутренней тьмы,
И кормчая птица златистым крылом
Отцам указала на кедровый холм.

Леонов же до предела усугубляет трагизм ситуации: у него гибнет невинный ребенок – девочка, ради счастья которой затевается строительство.

Поскольку приказчик «не догадался своевременно подвести под запань... подпоры», то река восстала. Скопившиеся на ней десятки тысяч бревен стали ломать друг друга и губить все на своем пути.

В романе те же действующие лица, что и в поэме: люди, лес, река, птица. Есть здесь знак креста.

Только бревна, что должны удержать лесной массив, названы «мертвецами». Нет здесь и живой птицы: «...у бережка затесался в лесную гущу чей-то шестивесельный карбас, издали он походил на раскрытый рот птенца». Но и этот рукотворный птенец исчезает: «...лес незаметно сдвинулся, и рот птенца противоестественно закрылся...».

Инженер Ренне и «похожий на старого жулика» приказчик заключают с природой не святой союз, а хотят ее перехитрить, покорить. Приказчик закрепляет крестным знаменем («Крест на груди») сначала свою уверенность в победе, а затем пытается таким образом перебороть страх перед разгневанной Стихией.

Мертвый лес, убитая карбас-птйца, сакральный жест неправедного человека – все предвещает беду. Взбунтовавшаяся река выхватила из земли брус-мертвец и убила играющую девочку. Река из Великой Матери превращается во врага людей.

Рабочие покоряют реку. То, что для Увадьева становится достижением, для персонажей Клюева является трагедией.

В один узел завязаны идея «хвойного храма», храма Божьего, идея жертвы. Раз природа – только мастерская, и ее божественное начало отрицается, то, соответственно, отрицается и уничтожается храм Божий.

На вопрос: «Какой еще ты нам храм заместо скита воздвигнешь?..» – приверженцы строительства отвечают, что будет работа на комбинате и жилье близ очага культуры.

Печалясь о жертвенной участи девочки, Увадьев убежден, что со временем для его ошибок (жертва – это только ошибка!) «Найдут громовое оправдание...».

Вопрос о природе – жертве вообще не стоит. В «Погорельщине», протестуя против тотального нашествия на природу, деревню, вековые ценности, люди сжигают себя, но перед тем, как отправиться в царство Божие, обещают лесным обитателям попросить на небе для них доли.

Вне сомнения молодой Леонов считает, что замкнутый в самом себе мир лесной деревушки не способен к развитию и в конечном итоге погибнет. Поэтому в ряде случаев авторская позиция идентична позиции главного героя. Он вступает в спор с представителями «новокрестьянской» платформы. Все атрибуты клюевского мира даны в «Соти» в ироническом ключе. «Леонов, пишет исследовательница В.В. Химич, включает иронию в систему средств социального разоблачения, где она выступает как некая объективная мера, как «ирония истории».

Ироническому осмеянию подлежит мельком упоминаемый в романе безработный профессор Мадридов. Он один из тех, кто по мнению автора – рассказчика, подвержен «гражданской слепоте» и мешает строительству комбината. Строки из его статьи перекликаются со строчками из статей Сергея Клычкова, друга Клюева, напечатанных в 1929-30 гг. в «Литературной газете».

Клычков с болью в сердце писал, что «скоро в лесу вместо деревьев будут петь различных сортов паровозы, испуская из топок нежнейший аромат кокса...».

Строки из статьи Мадридова заключены в иронический контекст и характеризуются как «образец ученого слабоумия». Звучат они как: «Дышите, дышите, пока не задушит вас углекислота. За каждую десятину лесов вы получите сорок три тонны целлюлозной похлебки».

Безусловно, Леонов верно отразил господствующую в то время технократическую тенденцию, но по иронии все той же истории сегодня человечество горько сожалеет, что не расслышало в свое время голоса Клюевых, Клычковых, Мадридовых.

На персонажах клюевских произведений похож монах Вассиан, огородник и книжник. У Клюева, помимо «Столикой книги», есть Антикнига, созданная бесом. В Антикниге заключены ненавистные поэту символы «город» и «железо». Вассиан же будто наяву видит новоявленного беса и зовут его бумага. Бумага здесь – будущий целлюлозно-бумажный комбинат. Разумеется, этот герой осмеивается в романе.

Несерьезным аргументом в споре герои Леонова считают мнение, что реку надо защищать от строителей, потому что она связана с именем одного из былинных героев.

И наконец, суждение о гибельной сути городской цивилизации, столь характерное для «новокрестьянской» поэзии, в романе принадлежит Виссариону, врагу советской власти.

Акценты, казалось бы, расставлены предельно жестко. Но взгляд автора не равен взгляду главного героя.

М. Горький справедливо писал, что «Соть» написана «вкуснейшим, крепким, ярким русским языком, именно – ясным, слова у Леонова светятся» [Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953. T.25. С.255.] Увадьев же, в отличие от автора-повествователя, ощущает «свой язык как суконную стельку». Он и лучшие статистики губернии, химики, техники, инженеры находят «вкуснейшим» иной стиль. «Написанный самым деловым стилем, отпечатанный на полутряпичной бумаге самыми грамотными машинистками губернии, снабженный картами и диаграммами почти перламутровой раскраски, – проект по стройности своей походил на стихотворение». Они вслед за героем из повести Леонова «Саранча» с удовольствием составят «энтузиастическую телеграмму», ибо «этот стиль уже помог... однажды получить полтонны мышьяка свыше нормы».

Они предпочитают, чтобы о их трудовых победах писали предельно ясно: «Бригада бетонщиков поставила мировой рекорд, побив Харьков, Кузнецк, сделав в смену четыреста двадцать девять замесов, бригадир Ищенко, десятник Ванштейн». Герои новостроек не сомневаются в том, что это есть современная «Илиада».

Таким образом, «в намеренном романном гибриде не только и не столько смениваются языковые формы, признаки двух языков и стилей, – но прежде всего сталкиваются в этих формах точки зрения на мир».

Взгляд автора как носителя концепции произведения в целом шире, гуманнее взгляда главного героя и близких ему персонажей. Он видит то, что не видят они.

Вспомним хрестоматийное начало романа: «Лось пил воду из ручья. Ручей громко бежал сквозь тишину… Была насыщена она радостью, как оправдавшаяся надежда». Как созвучно это клюевским строкам:

Олень изумрудный с крестом меж рогов
Пил кедровый студень и марево мхов.
И матка сорочья – сорока сорок
Крылом раздувала заклятый грудок.
То плящий костер из глазастых перстней

С бурмитским зерном, чтоб жилось веселей. У обоих художников «слова светятся», потому что они умеют читать Книгу природы и переводить ее на язык поэзии. Эпическая память писателей – северян знает, что лось и олень – излюбленные персонажи фольклора коренных жителей этой земли – финнов-угров. Поэтому выделены в романе и поэме эти животные [Кстати, это не единственный общий финно-угорский знак. В «Соти» вспоминается Лопский погост (14. 37, 138). Лопский погост живописуется в «Погорельщине» Н. Клюева.].

Восхищаясь Увадьевым, человеком, которым «новорожденная идея замахивалась на обветшалый мир», Леонов не может не видеть его одиночество. Распался его супружеский союз, не смог он создать новый.

Погибла девочка Поля и ничего не получилось с перевоспитанием монаха Геласия. По сути дела тот обречен.

С родной матерью, которая на свой лад отстаивает независимость, у героя сложились своеобразные отношения. Она ему предъявляет счет за воспитание в сумме тридцати рублей. 30 – число, как известно, значимое и символизирующее распад вековых нравственных ценностей. (Кстати, в романе оно встречается не раз: 30 рублей у монахов в кассе, 30 лет служит на реке незадачливый приказчик).

Река выступает в романе не в качестве Великой Матери людей и зверей. Она не без участия Увадьева становится мстительницей, а затем покорной исполнительницей людских предначертаний.

Леонов видит противоречивость сложившейся ситуации, и благодаря этому книга его выделяется на фоне многих и многих произведений 30-х годов, ставивших те же проблемы. Но в годы первых пятилеток он не осознает еще всей сложности и трагичности положения. Об этом писатель скажет позднее в своем выдающемся романе «Русский лес», где лес выступает в роли мастерового и в качестве спасителя, созидателя культуры.

Историческая ограниченность Клюева заключалась в том, что он яростно оберегал свой мир от города, от пролетариата. Он не мог согласиться, что этот новый мир – историческая реальность и не отрицать его следует, а, наоборот, вступить с ним в диалог.

Историческая ограниченность Леонова заключалась в том, что его ирония распространялась не только на явно отжившие представления, но и на те ценности, которые были еще способны к самовозрождению. Впоследствии это было преодолено писателем.

Возможно, судьба природы и литературы была бы другой, если они на равных выступали все участники диалога «Храм» или мастерская, но история распорядилась по другому: голос Клюева современники не услышали, у Леонова услышали то, что; с точки зрения апологетов первых пятилеток, нужно было услышать.