В наше время значение норматива, отмеряющего ценность вещи, имеет ее товарное бытие в качестве "новинки", привлекательной для покупателя. Видное место в системе материальной культуры занимает витрина как точка отсчета, с которой вещь вступает в жизнь, сопровождаемая наилучшими рекламными пожеланиями. Вся совокупность коммерческих знаков работает на повышение статуса новой вещи, подчеркивая ее практические преимущества, удобство, модность, выгоду, надежность эксплуатации. Разработаны до мельчайших подробностей способы описания и аттестации новых вещей - проспекты. аннотации, инструкции, гарантии, руководства, товарные клейма и т. д. и т. п.
Но совершенно отсутствует какое-либо осмысление вещей, уже отслуживших свой срок,- своего рода "антивитрина". где находили бы приют использованные вещи и где к ним прилагались бы соответствующие свидетельства и описания - не рекламно-рекомендательпого, а, скорее, лирического, мемуарного, медитативного характера. Здесь означивалась бы не товарная цена, а жизненная стоимость вещи, тот смысл, который она приобрела для людей за время служения им. Если для неиспользованной вещи находится столько хвалебных и одобрительных слов, то почему бы не найти слов понимания и сочувствия для вещи испытанной, старой, отдавшей хозяевам свои полезные свойства и сроднившейся с ними?
Конечно, такие "антивитрины" должны были бы располагаться не под сверкающим стеклом и не на людных местах - но им могло бы найтись место внутри того дома, где вещи прожили свою жизнь. Прежде чем отправить устаревшую вещь в чулан или на свалку, где она окончательно смешается с пыльным хламом, растворится в грязном месиве,- не задержать ли ее в особом, мемориальном пространстве дома, в углу или на стене комнаты, как воплотившуюся и уходящую в прошлое часть своей жизни? Если в пространстве витрины каждый рекламируемый образец стоит особняком, то тем более достойна этого вещь отслужившая, обособившаяся по сути и судьбе своей среди множества подобных вещей: она представляет уже не какой-то стандарт или сорт изделий, но самое себя. И может быть, стоило бы самые дорогие и "заслуженные" вещи так и оставлять на стенах, придавая тем самым комнате измерение в глубину, в "вечность", где прожитое пребывает в одном пространстве с текущим и наступающим.
Опишу впечатление от домашнего лирического музея, однажды уже развернутого в квартире знакомых автора. Вещи, развешанные на стенах, оказываются но ту сторону жизни и смерти, как будто застыли в нескончаемом ожидании или нездешнем служении. Они покинули обжитый объем комнаты, где когда-то приносили пользу, но еще не переселились за стену, где в темном закутке сгрудятся в бесполезную рухлядь, или еще дальше, за пределы дома, где совсем уже расползутся в скоплении мусора. Стена - это своего рода глухая, непроницаемая завеса двух миров, с которой глядят сюда уходящие туда вещи. Они уже утратили осязаемый объем - но еще сохранили резкие, словно бы осунувшиеся лики, полувыпукло выступающие из стены мемориальным барельефом. И эти свежевылепленные маски глядят в пространство комнаты, на свои живые подобья - бутылка на бутылку, кастрюля на кастрюлю, очки на очки - так, будто хотят напомнить о чем-то главном. Плоскость стены - пространственный аналог смерти - рассекает каждую вещь на две умопостигаемые части, "ту" и "эту", обнажая сердцевину в виде сопроводительной надписи: то, что было "вещью в себе", теперь раскрывается для нас, проступает словами на магическом срезе.
Настенный музей конечно же утяжеляет комнату - как всякий футляр, придающий изделию законченность и сокровенность. Ставим же мы в комнате зеркала, пытаясь замкнуть жилое пространство, обратить его "зрачками внутрь собственной души",- но при этом блестящая поверхность отражает и возводит в степень лишь эмпирическое бытие вещей, дробное, переменчивое, ускользающее. Обветшалая утварь, вывешенная па стенах, могла бы стать своего рода смысловым, "эйдетическим" зеркалом, отражающим устойчиво-непреходящую сущность вещей; глядя в его глубину, комната узнавала бы свой зыблемый временем прообраз и вместе с ним вмещала бы растущую часть собственного бессмертия. Такие настенные музеи или зеркала памяти в каждом доме могли бы способствовать более ответственному и бескорыстному отношению к миру вещей, изживанию потребленчества, которое знает цену только новому.
Сама категория "мемориальности" должна быть рассмотрена теперь с учетом изменившегося статуса вещей в век массового производства предметов потребления.
Традиционный мемориальный музей исходит из предпосылки, что вещь долговечнее человека и предназначена хранить память о нем. Для всех предыдущих эпох такое соотношение и было преобладающим: одной и той же вещью - шкафом, сундуком, сервизом, книгой - пользовалось несколько поколений. В нашу эпоху соотношение перевернулось: много поколений вещей успевают смениться за одну человеческую жизнь. Владелец в расцвете сил хоронит свои скоротечные вещи на свалке, заменяя их более модными и удобными. Отсюда трудность, которую порой испытывают устроители современных мемориальных музеев: не остается вещей, достаточно полно освещающих жизнь своего хозяина, "отвечающих" за него.
Это новое социально-историческое обстоятельство: не вещь меняет хозяев, а хозяин - вещи - требует пересмотреть традиционное понятие мемориальности. Кто кого помнит, на кого возлагается ответственность за свидетельство? Укоротив срок пользования вещью, человек отчасти снял с нее бремя памяти - но тем самым переложил его на себя.
В той системе преходяще-непреходящего, какую культура представляет в целом, вещам достается все более эпизодическая, "проходная" роль. Если раньше самым устойчивым, "недвижимым", представлялось материальное окружение, в котором человек оставлял след своего кратковременного существования, то теперь гораздо более долгодействующим становится сознание самого человека, успевающее вобрать множество сменяющихся материальных окружений. Можно сказать, что вещь оставляет в наследство другой вещи сознание своего владельца, которое и создает между ними механизм преемственности. По мере того как вещи легчают, сбрасывают груз осмысленности, наследственной памяти, водружавшийся несколькими поколениями,- труднейшую задачу их осмысления, придания веса в культуре берет личная память.
Современный мемориальный музей, по контрасту с традиционным, можно представить так: не вещи, пережившие человека, рассказывают о нем, а сам человек рассказывает о пережитых, чем-то близких и дорогих ему вещах, чтобы их, недолговечных, не постигло забвение. Непреходящее берет на себя заботу о преходящем, чтобы вошедшее когда-то в область культуры могло надолго, если не навсегда, в ней остаться. Наряду с мемориалами, где вещи по традиции увековечивают память о людях, должны появиться мемориалы, где люди, в разнообразных лирических свидетельствах и с полным сознанием ответственности перед культурой, увековечивают память о вещах. Отсюда еще одно название лирического музея, проясняющее его предназначение,- мемориал вещей. Индивидуальная память становится тут важнейшим музееобразующим фактором, получает пространство, чтобы экспонировать вещи, в ней сбереженные.
Таким образом, речь идет не о восстановлении прежнего, "старинного", добродушно-приемлющего отношения к вещам, которое подкреплялось твердым сознанием их осмысленной вкорененности в быт. Нашим предкам вряд ли бы пришло в голову напряженно вникать в близлежащие вещи и создавать для них нечто вроде мемориала - но это потому, что такими "мемориалами" были сами дома, где они обитали'. Вещь была осмыслена изначально, поскольку доставалась от предков, и осмыслена в итоге, поскольку передавалась потомкам. То было эпическое, спокойно-умиротворенное согласно со смыслом вещей, не требовавшее лирических порывов.
1. Может быть, раньше и глубже всех ощутил этот кризис традиционной вещепричастности и вещепреемства как выдвижение новых творческих требований к человеку Р.-М. Рильке: "Еще для наших дедов был "дом", был "колодец", знакомая им башня, да просто их собственное платье, их пальто; почти каждая вещь была сосудом, из которого они черпали нечто человеческое и в который они складывали нечто человеческое про запас. (...) Одухотворенные, вошедшие в нашу жизнь, соучаствующие нам вещи сходят на нет и уже ничем не могут быть заменены. Мы, быть может, последние, кто еще знали такие вещи. На нас лежит ответственность не только за сохранение памяти о них (этого было бы мало и это было бы ненадежно) и их человеческой и божественной (в смысле домашних божеств- "ларов") ценности. (...) Задача наша - так глубоко, так страстно и с таким страданием принять в себя эту преходящую бренную землю, чтобы сущность ее в нас "невидимо" снова восстала".- Письмо В. фон Гулевичу, 13. XI. 1925. Рильке Р.-М. Ворспведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., "Искусство", 1971, с. 305.
Теперь эти начала и концы обрублены, место предка заняла точка сбыта-продажи, а место потомка - точка сброса-помойки. Но тем более вырастает значение середины, того краткого промежутка, где в своем частном опыте человек должен воссоздать целостную судьбу вещи. восполнить ее прошлое и будущее - из настоящего. Смысл уже не принимается и передается, а создается здесь и сейчас - это и есть лирическое замещение эпического. Эпическая культура вещей разложилась и вряд ли может быть восстановлена - но на ее место приходит новая, лирическая культура, со своими психологическими и эстетическими возможностями. Именно потому, что вещь изначально не своя, ее освоение часто терпит неудачу, наталкиваясь на механическую безликость. Но это лирическое "дерзание" необходимо должно вторгаться в разрыв эпической связи вещей, на свой страх и риск сводя воедино ее распавшиеся начала и концы, создавая новый, гораздо более подвижный и "неуверенный" смысл па границах с обступающей бессмыслицей, беспамятством предметов без корней и поросли. Накопление вещей, находящихся за пределом сознания, в виде огромных товарных залежей и кладбищ мусора, необходимо должно ввести в действие компенсаторный механизм культуры и быть восполнено целенаправленным сбережением вещей в сознании и для сознания...