Невероятное усилие, которое ему пришлось сделать над собой для того, чтобы, придя в клуб, написать коротенькую записку мадам Ламот, лишний раз показало ему, что он окончательно выдохся.
      "Сударыня (писал он).
      Из прилагаемой газетной вырезки Вы увидите, что я сегодня получил развод. Но по английским законам я не имею права вторично вступить в брак, пока, по истечении шести месяцев, развод не будет утвержден. В настоящее время я прошу Вас считать меня официальным претендентом на руку Вашей дочери. Я напишу Вам снова через несколько дней и попрошу Вас обеих приехать погостить в мой загородный дом.
      Преданный Вам Сол с Форсайт".
      Запечатав и отослав письмо, он прошел в столовую. Двух-трех ложек супа было достаточно для того, чтобы убедиться, что он не может есть; он послал за кэбом, отправился на Пэддингтонский вокзал и там сел на первый отходящий в Рэдинг поезд. Он приехал к себе, когда солнце только что зашло, и вышел на лужайку. Воздух был насыщен ароматом махровой гвоздики, росшей на грядках. Мягкой прохладой тянуло с реки.
      Отдыха, покоя! Дайте отдохнуть бедняге! Пусть перестанут тревога, стыд и злоба метаться, подобно зловещим ночным птицам, в его сознании. Как голуби, прикорнувшие в полусне в своей голубятне, как пушистые звери в лесах на том берегу, и бедный люд в мирных хижинах, и деревья, и эта белеющая в сумерках река, и темное васильково-синее небо, на котором уже загораются звезды, - пусть он отрешится от себя и отдохнет!
      X
      ВЕК УХОДИТ
      Свадьба Сомса с Аннет состоялась в Париже в последний день января 1901 года, и так конфиденциально, что даже Эмили сообщили только после того, как это уже произошло. На следующий день после свадьбы он привез ее в Лондон, в один из тех скромных отелей, где за большие деньги получаешь меньше, чем где бы то ни было в другом месте. Ее красота, оправленная в лучшие парижские туалеты, доставляла ему больше удовлетворения, чем если бы он приобрел какой-нибудь редкий фарфор или драгоценную картину. Он предвкушал момент, когда покажет ее на ПаркЛейн, на Грин-стрит и у Тимоти.
      Если бы кто-нибудь в то время спросил его: "Скажите откровенно, вы действительно влюблены в эту девушку?" - он ответил бы: "Влюблен? Что такое любовь? Если вы хотите сказать, чувствую ли я к ней то, что я когдато чувствовал к Ирэн, когда я впервые встретил ее и она отвергла меня, и я вздыхал, и изнывал, и не знал ни минуты покоя, пока она не согласилась, - нет! Если вы хотите сказать, любуюсь ли я ее молодостью и красотой и испытываю ли некоторое волнение чувств, когда я смотрю на нее, - да! Думаю ли я, что она оправдает мои надежды, будет мне достойной женой и хорошей матерью моим детям, я опять скажу - да! А что же мне еще нужной И что другое получают От мужчин три четверти женщин, выходя замуж?" И если бы собеседник продолжал допытываться: "А как вы думаете, честно ли было соблазнить эту девушку отдаться вам на всю жизнь, если вы на самом деле не затронули ее сердца?" - он ответил бы: "Француженки иначе смотрят на эти вещи. Для них брак - это возможность устроиться, завести детей, и я по собственному опыту скажу: я совсем не уверен, что эта точка зрения не есть самая разумная. На этот раз я не жду больше того, что я могу получить, ни того, что она может дать. Я не удивлюсь, если через несколько лет у меня будут какие-нибудь неприятности с ней; но я к тому времени буду уже стар, у меня будут дети. Я просто закрою глаза на это. Я уже испытал большое чувство, ей, может быть, еще предстоит испытать его, и вряд ли это чувство будет ко мне. Я даю ей многое, а взамен жду совсем немного - только детей или хотя бы одного сына. Но в одном я совершенно уверен - это в том, что она обладает большим здравым смыслом".
      И если бы неотвязчивый собеседник, все еще не удовлетворившись, спросил: "Значит, вы не ищете в этом браке духовного общения?" - Сомс усмехнулся бы своей кривой усмешкой и ответил: "Это уж как придется. Если чувства будут удовлетворены и мое "я" будет увековечено в потомстве, если Дома у меня будет хороший тон и хорошее настроение - это все, чего я могу желать в моем возрасте. Я вовсе не склонен мечтать о каких-то преувеличенных чувствах". После этого собеседник, если он обладает достаточным тактом, должен прекратить свой допрос.
      Королева умерла, и в воздухе величайшей столицы Мира стояла серая мгла непролитых слез. В меховом пальто, в цилиндре. Сомс с Аннет, укутанной в темные меха, пробравшись сквозь толпу на Парк-Лейн в это утро похоронного шествия, остановился у ограды Хайд-парка. Хотя обычно всякие происшествия общественного характера мало волновали Сомса, это глубоко символическое событие, это завершение длительной блестящей эпохи произвело на него впечатление. В 37-м году, когда королева взошла на престол, "Гордый Досеет" еще строил дома, уродовавшие Лондон, а Джемс, двадцатишестилетний юноша, только закладывал фундамент своей юридической карьеры. Еще ходили почтовые кареты, мужчины носили пышные галстуки, брили верхнюю губу, ели устрицы прямо из бочонков, на запятках карет красовались грумы, женщины на все говорили: "Скажите!" - и не имели прав на собственное имущество. В стране царила учтивость, для нищих строили закуты, бедняков вешали за ничтожные преступления, и Диккенс только что начинал писать. Без малого два поколения сменилось с тех пор, а за это время - пароходы, железные дороги, телеграф, велосипеды, электричество, телефоны и вот теперь эти автомобили - такое накопление богатств, что восемь процентов превратились в три, а Форсайты насчитываются тысячами. Изменились нравы, изменились манеры, люди еще на одну ступень отошли от обезьян, богом стал Маммона - Маммона такой респектабельный, что сам себя не узнавал. Шестьдесят четыре года покровительства собственности создали крупную буржуазию, приглаживали, шлифовали, поддерживали ее до тех пор, пока она манерами, нравами, языком, внешностью, привычками и душой почти не перестала отличаться от аристократии. Эпоха, так позолотившая свободу личности, что если у человека были деньги, он был свободен по закону и в действительности, а если у него не было денег - он был свободен только по закону, но отнюдь не в действительности; эпоха, так канонизировавшая фарисейство, что для того, чтобы быть респектабельным, достаточно было казаться им. Великий век, всеизменяющему воздействию которого подверглось все, кроме природы человека и природы вселенной.
      И для того чтобы посмотреть, как уходит этот век, Лондон, его любимец и баловень, вливал потоки своих граждан сквозь все ворота в Хайд-парк, этот оплот викторианства, заповедный остров Форсайтов. Под серым небом, которое вот-вот, казалось, брызнет мелким дождем, темная толпа собралась посмотреть на пышное шествие. Добрая старая королева, богатая добродетелью и летами, в последний раз вышла из своего уединения, чтобы устроить Лондону праздник. Из Хаундсдитча, Эктона, Илинга, Хэмстеда, Излингтона и Бетнел-Грина, из Хэкни, Хорнси, Лейтонстона, Бэттерси и Фулхема и с тех зеленых пастбищ, где расцветают Форсайты, - Мейфера и Кенсингтона, Сент-Джемса и Белгрэвии, Бэйсуотер и Челси и Риджент-парка стекался народ на улицы, по которым сейчас с мрачной помпой и в пышном параде пройдет смерть. Никогда больше не будет ни одна королева царствовать так долго, и народу не придется больше поглядеть, как хоронят такую долгую эпоху. Какая жалость, что война все еще тянется и нельзя возложить на гроб венок победы! Но, кроме этого, в проводах будет все: солдаты, матросы, иностранные принцы, приспущенные знамена и похоронный звон, а главное - огромная, волнующаяся, одетая в траур толпа, в которой, может быть, не одно сердце под черной одеждой, надетой ради этикета, сжимается легкой грустью. В конце концов, это не только королева уходит на покой, это уходит женщина, которая мужественно терпела горе, жила, как умела, честно и мудро.
      В толпе перед оградой парка Сомс, стоя под руку с Аннет, ждал. Да! Век уходит! Со всем этим тред-юнионизмом и с этими лейбористами в парламенте, с этими французскими романами и ощущением чего-то такого в воздухе, чего не выразишь словами, все пошло совсем по-другому; он вспомнил толпу в ночь взятия Мейфкинга и слова Джорджа Форсайта: "Они все социалисты, они зарятся на наше добро". Сомс, подобно Джемсу, ничего не знал, ничего не мог сказать, что будет, когда на престол сядет этот Эдуард. Никогда уж больше не будет так спокойно, как при доброй, старой Викки! Он, вздрогнув, прижал руку своей молодой жены. Это по крайней мере было чтото его собственное, что-то, наконец, снова его неотъемлемо-домашнее, то, ради чего стоит иметь собственность, чтото действительно реальное. Крепко прижимая ее к себе и стараясь отгородить от других. Сомс чувствовал себя довольным. Толпа шумела вокруг них, ела бутерброды, стряхивала крошки; мальчишки, взобравшись на платаны, болтали, как мартышки, бросались сучьями и апельсинными корками. Время уже прошло, процессия должна вотвот показаться! И вдруг чуть-чуть левее позади он увидел высокого мужчину в мягкой шляпе, с короткой седеющей бородкой и высокую женщину в маленькой круглой меховой шапочке под вуалью. Джолион и Ирэн, болтая, улыбаясь, стояли, тесно прижавшись друг к другу, как он и Аннет! Они не видели его; и украдкой, с каким-то очень странным чувством, Сомс наблюдал за ними. Они кажутся счастливыми! Зачем они пришли сюда, эти двое - отвернувшиеся от всех законов, восставшие против идеалов викторианства? Что нужно им в этой толпе? Каждый из них дважды изгнан приговором морали - и вот они здесь, точно хвастаются своей любовью и беспутством. Он как зачарованный следил за ними, признавая с завистью даже и теперь, когда рука Аннет покоилась в его руке, что она, Ирэн... Нет! Он этого не признает, и он отвел глаза. Он не хочет видеть их, не хочет, чтобы прежняя горечь, прежнее желание снова вспыхнули в нем! Но тут Аннет повернулась к нему и сказала:
      - Вот эти двое, Сомс, они знают вас, я уверена. Кто они такие?
      Сомс покосился.
      - Где? Кто?
      - Да вот, видите; они как раз уходят. Они вас знают.
      - Нет, - ответил Сомс, - вы ошибаетесь, дорогая.
      - Очаровательное лицо! И какая походка! Elle est tres distinguee [35]
      Тогда Сомс посмотрел им вслед. Вот так, этой спокойной походкой, она вошла в его жизнь и ушла из нее - прямая, недоступная, далекая, всегда уклонявшаяся от духовного общения с ним! Он резко отвернулся от этого удаляющегося видения прошлого.
      - Смотрите-ка лучше сюда, - сказал он, - идут!
      Но, стоя рядом с ней, крепко прижимая к себе ее руку и как будто с интересом следя за приближающейся процессией, он содрогался от чувства невозвратимой утраты, от острого сожаления, что они не принадлежат ему обе.
      Медленно приближалась музыка и погребальное шествие, и наконец среди всеобщей тишины длинная процессия влилась в ворота парка. Он услышал, как Аннет прошептала: "Как печально и как прекрасно!" - почувствовал, как она крепко сжала его руку, приподнимаясь на цыпочки, и волнение толпы захватило его. Вот он, катафалк королевы, - медленно плывущий мимо гроб Века! И, по мере того, как он медленно двигался, из сомкнутых рядов толпы, следившей за ним, подымался глухой стон; никогда в жизни Сомс не слышал такого звука, это было что-то такое бессознательное, первобытное, глубокое, безудержное, что ни он, ни кто другой не отдавали себе отчета, не исходит ли он от каждого из них. Непостижимый звук! Дань Века собственной своей смертн!.. А-а-а!... А-а-а!.. Исчезает опора жизни! То, что казалось вечным, уходит? Королева - упокой ее, господи!
      Он плыл вместе с катафалком, этот неудержимый стон, как огонь плывет по траве узенькой полоской. Не отставая, шаг за шагом он следовал за ним по сомкнутым рядам толпы, из ряда в ряд. Это был человеческий и в то же время нечеловеческий стон, исторгаемый животным подсознанием, сокровеннейшим прозрением того, что все умирает, все изменяется. Никто из нас, никто из нас не вечен!
      Когда он смолк, наступила тишина, не надолго, очень не надолго, пока тут же не развязались языки, спеша обсудить интересное зрелище. Сомс постоял еще немножко, чтобы доставить удовольствие Аннет, потом вывел ее из парка и отправился с нею на Парк-Лейн завтракать к отцу...
      Джемс провел утро, не отходя от окна своей спальни; Последнее пышное зрелище, которое ему суждено увидеть... - последнее из всех! Итак, она умерла! Конечно, она уже была старая женщина. Суизин и он присутствовали при ее коронации: тоненькая, стройная девочка, моложе Имоджин! Она потом очень располнела. Они с Джолионом видели, как ее венчали с этим немцем, ее супругом; он оказался вполне порядочным, а потом умер, оставив ее с сыном. И Джемс вспоминал, как, бывало, вечерами собирались братья и друзья и как, сидя после обеда за бутылкой вина, они, покачивая головами, беседовали меж собой об этом юнце. И вот теперь он вступил на престол. Говорят, он остепенился - вот этого уж он не знает, не может сказать! Наверно, будет сорить деньгами. Какая масса повсюду! Кажется, совсем не так давно они с Суизином стояли в толпе перед Вестминстерским аббатством, когда ее короновали, а потом Суизин повез его к Креморну - веселый был этот Суизин; кажется, будто это было почти так же недавно, как юбилейный год, когда они с Роджером сняли сообща балкон на Пикадилли. Джолион, Суизин, Роджер - все умерли, а ему в августе будет девяносто! И вот теперь Сомс женился на этой француженке. Французы странный народ, но он слышал, что француженки хорошие матери. Времена меняются! Говорят, этот германский император приехал на похороны; а ведь его телеграмма тогда старику Крюгеру была прямо-таки неприличного тона [36]. И он не удивится, если когда-нибудь этот молодчик наделает хлопот. Все меняется! Гм! И придется им самим заботиться о себе, когда он умрет: что с ним будет, он не знает! И вот сегодня Эмили пригласила Дарти к завтраку с Уинифрид и Имоджин, чтобы принять всей семьей жену Сомса. Вечно она что-нибудь придумает! А Ирэн, говорят, живет с этим Джолионом. Верно, он теперь на ней женится.
      "Брат Джолион, - подумал Джемс, - что бы он сказал на все это?" И полная невозможность представить себе, что сказал бы его старший брат, к мнению которого он всегда так прислушивался, так расстроила Джемса, что он поднялся со своего кресла и медленно, с усилием начал ходить взад и вперед по комнате.
      "А какая была красотка! - думал он. - И я так к ней привязался. Может быть. Сомс не подходил ей, не знаю, не могу сказать. У нас никогда не было никаких неприятностей с нашими женами". Женщины изменились, все изменилось! И вот теперь королева умерла - что ты скажешь! Он заметил какое-то движение в толпе и остановился у окна, прижавшись к холодному стеклу, так что кончик носа у него сразу побелел. Они уже выходят с ней из-за угла Хайд-парка, сейчас они пройдут мимо! Почему Эмили не идет сюда наверх посмотреть, вместо того чтобы суетиться с этим завтраком? Ему недоставало ее в эту минуту, недоставало! Сквозь голые сучья платанов ему видно было, как двигалась процессия, как толпа обнажила головы, - наверно, масса народу простудится! Голос позади него сказал:
      - Оказывается, тебе здесь отлично все видно. Джемс!
      - Наконец-то! - пробормотал Джемс. - Почему ты раньше не пришла? Ты ведь могла все пропустить!
      И он замолчал, глядя напряженно и пристально.
      - Что это за шум? - вдруг спросил он.
      - Никакого нет шума, - сказала Эмили, - ты что думаешь, ведь не может быть никаких приветствий!
      - Но я слышу.
      - Глупости, Джемс!
      Ни малейшего звука не доносилось сквозь двойные рамы. То, что Джемс слышал, это был стон его собственного сердца, в то время как он взирал на то, как уходит его Век.
      - Пожалуйста, никогда не говори мне, где меня похоронят, - неожиданно сказал он. - Я не хочу этого знать.
      И он отошел от окна. Вот она и ушла, старая королева; у нее было много неприятностей - наверно, она рада, что избавилась от них!
      Эмили взяла с туалета головные щетки.
      - Тебе нужно причесаться, - сказала она, - пока они не пришли. Ты должен сегодня быть как можно красивее, Джемс!
      - Ах! - вздохнул Джемс. - Говорят, она хороша собой!
      Встреча Джемса с его новой невесткой состоялась в столовой. Джемс сидел у камина, когда они вошли. Он оперся обеими руками на ручки кресла и медленно поднялся ей навстречу. Слегка согнувшийся, безукоризненный в своем сюртуке, тонкий, как линия у Евклида, он взял руку Аннет в свою руку. Изрезанное морщинами лицо, с которого уже сошел румянец, склонилось над нею, и озабоченные глаза пытливо устремились на нее. Словно блеском ее цветущей молодости вспыхнули и его глаза и щеки.
      - Как поживаете? - сказал он. - Вы, наверно, ходили смотреть на королеву? Хорошо ли вы перенесли переезд морем?
      Так приветствовал он ту, от которой ждал внука.
      Аннет, глядя на него, такого старого, худого, белого как лунь, безукоризненно одетого, пролепетала что-то пофранцузски, чего Джемс не понял.
      - Да, да, - сказал он. - Я думаю, вы проголодались.
      Сомс, позвони, пожалуйста. Мы не будем дожидаться этого Дарти.
      Но как раз в эту минуту они пожаловали. Дарти не пожелал изменять своим привычкам ради того, чтобы посмотреть на "старушку". Заказав себе с утра коктейль, он любовался этим зрелищем из окна курительной "АйсиумКлуба", так что Уинифрид с Имоджин пришлось зайти за ним в клуб из парка. Его карие глаза остановились на Аннет почти с изумленным восхищением. Вторую красавицу подцепил этот Сомс! И что только женщины находят в нем! Конечно, она сыграет с ним такую же шутку, как та; но пока что ему повезло? И Дарти подкрутил усы: за девять месяцев семейного благоденствия на Гринстрит он почти в полной мере обрел и свою былую полноту и свою самоуверенность. Несмотря на ласковые хлопоты Эмили, спокойную выдержку Уинифрид, дружелюбную приветливость Имоджин, самодовольную развязность Дарти и заботы Джемса о том, чтобы Аннет ела. Сомс чувствовал, что этот завтрак не очень удачный дебют для его жены. Он скоро увез ее.
      - Этот мсье Дарти, - сказала Аннет, когда они сели в кэб, - je n'airne pas ce type la! [37]
      - Упаси боже, нет! - сказал Сомс.
      - У вас очень милая сестра, и дочка у нее очень хорошенькая. А ваш отец очень старый. Мне кажется, вашей матери должно быть с ним много хлопот, я бы не хотела быть на ее месте.
      Сомс кивнул, одобряя проницательность и ясное, твердое суждение своей молодой жены; но оно как-то немножко смущало его. Может быть, у него мелькала мысль: "Когда мне будет восемьдесят, ей будет только пятьдесят пять, и ей тоже будет со мной много хлопот".
      - Мы теперь должны побывать еще в одном доме у моих родственников, они вам покажутся чудаками, но с этим уж нужно примириться; а потом мы пообедаем и поедем в театр.
      Так он подготовлял ее к знакомству с обитателями дома Тимоти. Но у Тимоти все было совсем по-другому. Они были так рады увидеть дорогого Сомса после такого долгого перерыва; ах, вот она какая. Аннет!
      - Вы такая красавица, моя милочка; пожалуй, даже чересчур молоды и хороши для дорогого Сомса, не правда ли? Но он такой внимательный и заботливый, такой хороший...
      Тетя Джули чуть было не сказала "муж", но удержалась и приложилась губами к щечкам Аннет, чуть пониже глаз, которые она потом расписывала Фрэнси, когда та заехала к ней: синие, как васильки, такие красивые, мне так и хотелось расцеловать их. Я должна сказать, что милый Сомс действительно знаток. В таком французском стиле, впрочем не совсем французском, и такая же красавица - правда, не такая интересная, не такая обаятельная, как Ирэн. Потому что ведь, правда же, Ирэн была обаятельна - эта ее молочная кожа, темные глаза и эти волосы couleur de... как это, я всегда забываю?
      - Feuille morte, - подсказала Фрэнси.
      - Да, да, опавших листьев - как странно! Я помню, когда я была девушкой, перед тем как мы приехали в Лондон, у нас был маленький щенок, гончая, не для охоты, а просто мы с ним ходили гулять, у него было рыжеватое пятно на голове и белая грудь и замечательные темно-карие глаза, и это была особа женского пола.
      - Да, тетечка, - сказала Фрэнси, - но я не понимаю, при чем это тут.
      - Ах! - вскликнула тетя Джули в каком-то экстазе. - Она была очаровательная, эти глаза и это пятно, ну, знаешь... - она замолчала, словно боясь о чем-то проговориться. - Feuille morte, - прибавила она неожиданно. - Эстер, запомни, пожалуйста!..
      Сестры долго и оживленно обсуждали вопрос, позвать или не позвать Тимоти, чтобы он пришел посмотреть на Аннет.
      - Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказал Сомс.
      - Но здесь нет никакого беспокойства, только разве то, что Аннет француженка, и это, может быть, расстроит его. Он так напуган этой историей с Фашодой. Я думаю, нам лучше не рисковать, Эстер. Так приятно, что она побудет здесь запросто с нами. А как ты поживаешь. Сомс? Ты теперь совсем покончил с твоим...
      Эстер живо вмешалась:
      - Как вам понравился Лондон, Аннет?
      Сомс с некоторой тревогой ждал, что она ответит. Разумно, сдержанно она сказала:
      - О! Я знаю Лондон. Я бывала здесь раньше.
      Он до сих пор не решился поговорить с ней насчет ресторана, У французов несколько другое представление о хорошем тоне, и, может быть, ей покажется странным, что можно стесняться таких вещей; он хотел поговорить с ней об этом после того, как они поженятся, и теперь жалел, что забыл это сделать.
      - А какую часть Лондона вы лучше всего знаете? - спросила тетя Джули.
      - Сохо, - просто сказала Аннет.
      Сомс стиснул зубы.
      - Сохо? - повторила тетя Джули. - Сохо?
      "Теперь это обойдет всех", - подумал Сомс.
      - Это действительно квартал во французском духе и очень любопытный, - сказал он.
      - Да, - протянула тетя Джули. - У твоего дяди Роджера когда-то были там дома, я помню, ему всегда приходилось выселять оттуда жильцов.
      Сомс перевел разговор на Мейплдерхем.
      - Ну конечно, - сказала тетя Джули. - Вы теперь, наверно, отправитесь туда и будете там жить. Мы все ждем не дождемся, когда у Аннет будет милый маленький...
      - Джули! - вскричала тетя Эстер с отчаянием в голосе. - Позвони, чтобы дали чаю.
      Сомс не решился ждать чаю и увез Аннет.
      - Я бы на вашем месте не стал упоминать о Сохо, - сказал он, когда они сели в кэб. - Этот квартал пользуется довольно сомнительной репутацией; а вы теперь выше того круга, в котором вы вращались, будучи в этом ресторане. Понимаете, - прибавил он, - я хочу ввести вас в хорошее общество, а англичане ужасные снобы.
      Ясные глаза Аннет широко раскрылись; на губах мелькнула улыбка.
      - Да? - сказала она.
      "Гм! - подумал Сомс. - Это на мой счет", - и он строго посмотрел на нее. "У нее очень трезвый взгляд на вещи, - подумал он. - Я должен раз навсегда заставить ее понять".
      - Послушайте, Аннет, это очень просто, нужно только вникнуть. У нас люди, занимающиеся свободной профессией, и богатые люди, живущие на свой капитал, считают себя выше людей, занимающихся какой-нибудь коммерческой, деятельностью; исключение, конечно, для очень богатых. Может быть, это и глупо, но это так. В Англии не рекомендуется сообщать людям, что вы держали ресторан или лавку или вообще занимались какой-нибудь торговлей. Может быть, это и очень достойное занятие, но это кладет известное клеймо; вы уже не сможете бывать в таком хорошем обществе и вести такую светскую жизнь - вот и все.
      - Я понимаю, - сказала Аннет, - это так же, как и во Франции.
      - О да! - пробормотал Сомс, несколько озадаченный, но в то же время с облегчением. - Разумеется, класс - это все.
      - Да, - сказала Аннет. - Comme vous etes sage! [38]
      "Все это так, - подумал Сомс, глядя на ее губы, - только она все-таки очень цинична". Его знание языка было не настолько велико, чтобы он мог огорчиться тем, что она и по-французски не сказала ему "tu". Он обнял ее и, старательно выговаривая слова, прошептал:
      - Et vous etes ma belle femme [39]
      Аннет расхохоталась.
      - Oh, non! - сказала она. - Oh, non! не parlez pas francais [40], Сомс. А чего это ждет не дождется эта старая дама, ваша тетя?
      Сомс закусил губу.
      - Бог ее знает, - сказал он, - она вечно что-нибудь скажет.
      Но он знал лучше бога.
      XI
      ЗАТИШЬЕ
      Война затягивалась. Рассказывали, будто Николае утверждал, что она обойдется по крайней мере в триста миллионов, пока ее доведут до конца! Подоходный налог грозил чрезвычайно повыситься. Зато теперь они получат за свои денежки Южную Африку, раз и навсегда. И хотя собственнический инстинкт в три часа утра подвергался тяжелой встряске, он приободрялся за завтраком, утешаясь тем, что в этой жизни ничего не дается даром. Так что в общем, люди занимались своими делами, как будто не было ни войны, ни концентрационных лагерей, ни несговорчивого де Вета [41], ни недовольства на континенте, ничего неприятного. В сущности, настроение Англии можно было уподобить карте Тимоти, на которой теперь наступило затишье, потому что Тимоти больше не переставлял флажков, а сами они не могли двигаться ни взад, ни вперед, как бы им подобало.
      Затишье чувствовалось не только здесь; оно захватило Биржу Форсайтов и вызывало чувство всеобщей неуверенности относительно того, что же будет дальше. Объявление в столбце браков в "Таймсе": "Джолион Форсайт с Ирэн, единственной дочерью покойного профессора Эрона" - вызвало сомнение, правильно ли была названа в газете Ирэн. Но в общем все почувствовали облегчение, что не было напечатано: "Ирэн, бывшая жена", - или: "Разведенная жена Сомса Форсайта". Можно даже сказать, что отношение семьи к этой "истории" с самого начала носило возвышенный характер. Как говорил Джемс, "дело сделано". И нечего волноваться. Что проку признавать, что это была, как теперь принято выражаться, "прескверная история".
      Но что будет теперь, когда Сомс и Джолион оба снова женились? Это вот очень интересно. Говорили, что Джордж держал с Юстасом пари, что маленький Джолион появится раньше маленького Сомса. Джордж такой комик! Рассказывали еще, что у него было пари с Дарти, доживет ли Джемс до девяноста лет, хотя кто из них держал за Джемса, неизвестно.
      Как-то в начале мая заехала Уинифрид и рассказала, что Вэл ранен в ногу пулей на излете и теперь выбыл из строя. За ним ухаживает его жена. Он будет чуть-чуть прихрамывать; но это даже не будет заметно. Он просит дедушку купить ему там участок земли и ферму, он хочет разводить лошадей. Отец Холли дает ей восемьсот фунтов в год, они будут жить вполне обеспеченно, потому что Вэлу дедушка обещал давать пятьсот; что же касается фермы, он заявил, что не знает, ничего не может сказать; он не хочет, чтобы Вэл бросал деньги на ветер.
      - Ну, вы посудите сами, - сказала Уинифрид, - должен же он что-нибудь делать.
      Тетя Эстер высказала мнение, что дедушка рассуждает правильно, потому что, если он ему не купит фермы, то, во всяком случае, это ничем дурным не кончится.
      - Но Вэл любит лошадей, - сказала Уинифрид, - это было бы для него таким подходящим занятием.
      Тетя Джули заметила, что лошади очень ненадежные разве этого не испытал Монтегью?
      - Вэл совсем другой, - возразила Уинифрид, - он весь в меня.
      Тетя Джули высказала уверенность, что голубчик Вал очень умный.
      - Я всегда вспоминаю, - прибавила она, - как он однажды подал нищему фальшивую монетку. Дедушке это очень понравилось. Он сказал, что это доказывает большую находчивость. Я помню, он тогда говорил, что Вэла нужно отдать во флот.
      Тетя Эстер поддержала ее: разве Уинифрид не согласна, что молодым людям лучше жить на верный доход и не пускаться ни в какие рискованные предприятия в таком возрасте?
      - Все это так, - сказала Уинифрид, - может быть, это действительно верно, если бы они жили в Лондоне: в Лондоне приятно ничего не делать. Но там, конечно, это ему надоест до смерти.
      Тетя Эстер согласилась, что, разумеется, было бы очень мило, если бы он нашел себе занятие, только такое, чтобы не было никакого риска. Конечно, если бы у них не было денег!.. Вот Тимоти тогда как хорошо поступил, что вышел из дела. Тетя Джули поинтересовалась, что говорит об этом Монтегью.
      Уинифрид промолчала, потому что Монтегью только к сказал: "Подожди, пока умрет старик".
      Как раз в эту минуту доложили о Фрэнси. Глаза ее так и сияли улыбкой.
      - Ну, - сказала она, - что вы думаете об этом?
      - О чем, дорогая?
      - Да о том, что сегодня в "Таймсе"?
      - Мы его еще не видели. Мы всегда читаем его после обеда. А до тех пор он у Тимоти.
      Фрэнси закатила глаза.
      - А ты считаешь, что нам необходимо знать? Что же там такое было?
      - У Ирэн родился сын в Робин-Хилле.
      Тетя Джули чуть не задохнулась.
      - Но ведь они только в марте поженились!
      - Да, тетечка, правда, как интересно!
      - Ну что ж, я очень рада, - сказала Уинифрид. -
      Мне было жаль Джолиона, что он потерял сына. Ведь это мог быть и Вэл.
      Тетя Джули, казалось, о чем-то глубоко задумалась.
      - Интересно, - прошептала она, - что думает об этом дорогой Сомс. Ему так всегда хотелось сына. Это я по секрету знаю.
      - Ну, он его скоро и получит, если ничего не случится, - сказала Уинифрид.
      Тетя Джули посмотрела на нее восхищенным взглядом.
      - Какое счастье! - сказала она. - Когда же?
      - В ноябре.
      Такой счастливый месяц! Но ей бы хотелось, чтобы это было пораньше. А то Джемсу уж очень долго ждать в его возрасте!
      Ждать! Им было страшно за Джемса, но сами они так к этому привыкли. По правде сказать, это было для них большое развлечение. Ждать "Таймса", когда можно будет его прочесть; племянника или племянницу, которые зайдут навестить и развлечь их; известий о здоровье Николаев; о решении Кристофера, который собирается поступить на сцену; каких-нибудь новостей о рудниках племянника миссис Мак-Эндер; доктора к Эстер из-за того, что она очень рано просыпается; книг из библиотеки, которые всегда у кого-нибудь на руках; неизбежной простуды Тимоти; хорошего тихого дня, не очень жаркого только, чтобы им можно было погулять в Кенсингтонском саду. Ждать, сидя в гостиной, когда пробьют между ними часы на камине; в худых, узловатых, с синими прожилками руках мелькают спицы, волосы, подобно волнам Канута [42], укрощены и больше не меняют цвета. Ждать в своих черных шелковых или атласных платьях, когда придворный этикет позволит Эстер облачиться в темно-зеленое, а Джули в темно-коричневое, ждать - медленно пережевывать в старенькой памяти мелкие радости, и огорчения, и надежды крошечного семейного мирка, - так терпеливо жуют жвачку коровы на своем привычном лугу. А это новое событие, уж как его будет приятно ждать! Сомс всегда был их любимцем, он им дарил картины и чуть ли не каждую неделю навещал их, чего им теперь так не хватало, и он нуждался в их сочувствии Из-за этого несчастного первого брака. Это новое событие - рождение наследника Сомса - ведь это так важно для него и для его дорогого батюшки, чтобы Джемсу не пришлось умереть, когда все так неопределенно впереди. Джемс терпеть не может всякой неопределенности, да и разве он может быть по-настоящему доволен, когда у него нет других внуков, кроме маленьких Дарти? В конце концов самое важное - это свое имя! И по мере того как приближался день девяностолетия Джемса, они все больше беспокоились о том, какие меры предосторожности соблюдает Джемс, чтобы сохранить свое здоровье. Он будет первым из Форсайтов, который достигнет этого возраста и установит, так сказать, новую норму долголетия. И это так важно для них в их годы - в восемьдесят семь и в восемьдесят пять лет, хотя им вовсе и не хочется думать о себе, пока у них есть Тимоти, которому нет еще и восьмидесяти лет. Конечно, за гробом нас ждет лучший мир. "В доме отца моего обителей много" - это было любимое изречение тети Джули, оно всегда очень утешало ее, напоминая ей о тех домах, на покупке которых так разбогател дорогой Роджер. Библия, разумеется, была большим подспорьем, а по воскресеньям в очень хорошую погоду они отправлялись утром в церковь; а иногда Джули прокрадывалась в кабинет Тимоти, когда она наверно знала, что его там нет, и клала ему на столик между книг раскрытое евангелие - он, разумеется, очень любил читать, потому что ведь он когда-то был издателем. Но она заметила, что Тимоти потом всегда бывал очень сердит за обедом. А Смизер не раз говорила им, что ей случается подбирать книги с полу, когда она подметает его комнату. Ну, конечно, все-таки им казалось, что на небе вряд ли они будут чувствовать себя так уютно, как в этих комнатках, где они с Тимоти так давно живут ожиданием. В особенности тетя Эстер терпеть не могла думать о чем-нибудь утомительном. Всякая перемена или, вернее, мысль о какой-нибудь перемене - ибо перемен никогда никаких не бывало - ужасно ее расстраивала. Тете Джули, которая была предприимчивее ее, казалось иногда, что это будет очень даже интересно; как весело было тогда, когда она ездила в Брайтон, в год смерти дорогой Сьюзен. Но, правда, все знают, что Брайтон очень приятное место, а ведь так трудно сказать, каково-то там покажется, на небе, так что в общем она, пожалуй, даже рада еще подождать.
      В день рождения Джемса, пятого августа, они ужасно волновались и посылали друг другу через Смизер маленькие записочки во время утреннего завтрака, который им подали в постели. Смизер должна пойти туда и передать от них привет и маленькие подарочки и узнать, как мистер Джемс себя чувствует и хорошо ли он спал накануне такого выдающегося события. А на обратном пути пусть Смизер зайдет на Грин-стрит - это немножко не по дороге, но она потом может сесть в омнибус на Бонд-стрит (для нее это будет маленькое развлечение) и попросит дорогую миссис Дарти непременно заехать к ним, пока она еще в городе.
      Все это Смизер исполнила - она была незаменимая служанка, которую когда-то еще тетя Энн вытренировала так, что она стала образцом недосягаемого ныне совершенства. Мистер Джемс, велела передать миссис Джемс, превосходно спал ночь и посылает привет; миссис Джемс сказала еще, что мистер Джемс очень удивился и жаловался, что он не понимает, из-за чего такой шум подняли. Вот, а миссис Дарти передает привет, она будет к чаю.
      Тети Джули и Эстер, несколько задетые тем, что их подарки не были удостоены особого упоминания (они каждый год забывали, что Джемс терпеть не может подарков: "швыряют деньги попусту" - так он выражался), были в "страшном восторге"; значит, Джемс в хорошем настроении, а это для него так важно. И они стали поджидать Уинифрид. Она приехала в четыре часа и привезла с собой Имоджин и Мод, которая только что вернулась из школы и "тоже стала такой хорошенькой девочкой", и поэтому было ужасно трудно расспросить как следует про Аннет. Тетя Джули все же набралась храбрости и спросила, не слышала ли чего-нибудь Уинифрид, и как Сомс - доволен, ждет с нетерпением?
      - Дяде Сомсу всегда чего-нибудь недостает, тетечка, - вмешалась Имоджин. - Как он может быть доволен, раз он уже добился своего!
      Эта фраза что-то напомнила тете Джули. Ах да! Эта картинка, которую нарисовал Джордж и которую им так и не показали! Но что, собственно, хочет сказать Имоджин? Что ее дядя всегда хочет получить больше, чем у него есть? Совсем нехорошо так думать.
      Звонкий, ясный голос Имоджин продолжал:
      - Вы только подумайте! Ведь Аннет всего на два года старше меня, как это, должно быть, ужасно для нее выйти замуж за, дядю Сомса.
      Тетя Джули в ужасе всплеснула руками.
      - Дорогая моя, ты просто сама не знаешь, что ты говоришь. Такого мужа, как дядя Сомс, можно пожелать всякой. Он очень умный человек, и красивый, и богатый, и такой внимательный и заботливый, и совсем даже не старый, если принять все во внимание.
      Имоджин только улыбалась, переводя свои блестящие влажные глаза с одной "старушки" на другую.
      - Я надеюсь, - строго сказала тетя Джули, - что ты выйдешь замуж за такого же хорошего человека.
      - Я не выйду за хорошего человека, тетечка, - ответила Имоджин, - они все очень скучные.
      - Если ты так будешь рассуждать, - возразила совершенно потрясенная тетя Джули, - ты совсем не выйдешь замуж. И лучше мы не будем говорить об этом, - и, повернувшись к Уинифрид, она спросила, как поживает Монтегью.
      Вечером, когда они ждали обеда, она тихонько сказала:
      - Я велела Смиэер подать полбутылки сладкого шампанского, Эстер. Я думаю, нам нужно выпить за здоровье дорогого Джемса и за здоровье жены Сомса, только пусть это будет наш секрет. Я просто скажу: "Ты знаешь, за что, Эстер", - и мы выпьем. А то как бы Тимоти не стало дурно.
      - Пожалуй, это скорее нам с тобой станет дурно, - сказала тетя Эстер. - Но, конечно, все-таки нужно, ради такого случая.
      - Да, - восторженно подхватила тетя Джули, - уж это случай! Ты только представь себе, если у него будет милый маленький мальчик, продолжатель рода! Мне теперь это кажется особенно важным, с тех пор как у Ирэн родился сын. Уинифрид рассказывала, что Джордж называет Джолиона "Трехпалубник", из-за того, что у него три семьи! Джордж такой шутник! И подумать только! Ирэн все-таки живет в том доме, который Сомс построил для себя, чтобы жить с ней. Как это, наверно, тяжело бедному Сомсу, а ведь он всегда был такой корректный.
      Вечером в постели, взволнованная и слегка разгоряченная шампанским и этим секретным вторым тостом, она лежала, держа открытый молитвенник и устремив глаза в потолок, освещенный желтым светом ночника. Малютки! Как это приятно для всех! И она была бы так счастлива увидеть дорогого Сомса счастливым. Но, конечно, он теперь счастлив, что бы там ни говорила Имоджин. У него будет все, чего он желал: богатство" и жена, и дети! И он доживет до глубокой старости, как его дорогой отец, и забудет и Ирэн и этот ужасный развод. Если бы только ей еще дожить до того, чтоб купить его деткам их первую лошадку-качалку! Смизер сможет выбрать вместо нее в магазине, красивую, в яблоках. Ах! Как, бывало, Роджер качал ее, пока она не падала кувырком! Ах, боже мой! Как давно это было! А было! "В доме отца моего обителей много" (легкий скребущий звук донесся до ее слуха), "но это не мыши", - как-то машинально подумала она. Шум усиливался. Ну конечно, мыши! Как нехорошо со стороны Смизер утверждать, что у них нет мышей! Не успеешь и опомниться, как они прогрызут обшивку, и тогда придется звать плотников. Это такие разрушители! И тетя Джули лежала, медленно водя глазами по потолку, прислушиваясь к этому легкому скребущему шуму и ожидая сна, который набавит ее от него.
      XII
      РОЖДЕНИЕ ФОРСАЙТА
      Сомс вышел из сада, пересек лужайку, постоял на тропинке около реки, повернулся и снова пошел к калитке сада, не замечая, что он двигается. Шум колес, проскрипевших по аллее, дошел до его сознания, и он понял, что прошло уже сколько-то времени, как доктор уехал. Что же он, собственно, сказал?
      - Вот каково положение, мистер Форсайт. Я могу вполне поручиться за ее жизнь, если я сделаю операцию, но ребенок в этом случае родится мертвым. Если же я не сделаю операции, ребенок, по всей вероятности, останется жив, но для матери это большой риск, большой риск. И в том и в другом случае вряд ли она когда-нибудь сможет иметь детей. В том состоянии, в каком она находится, она совершенно очевидно не может решить сама за себя, и мы не можем дожидаться ее маюри. Так что решать должны вы, и вы должны прийти к какому-нибудь решению, пока я съезжу за всем необходимым. Я вернусь через час.
      Решение? Какое решение? И нет времени, чтобы пригласить специалиста! Ни на что уже нет времени!
      Шум колес замер, но Сомс все еще стоял, прислушиваясь; потом вдруг, заткнув уши обеими руками, он пошел обратно к реке. Все это случилось так неожиданно, преждевременно, что не было возможности ни принять какие-нибудь меры, ни даже вовремя вызвать ее мать. Это ее мать должна была бы решать, а она не сможет приехать из Парижа раньше ночи! Если бы он хоть понимал этот докторский жаргон, все эти медицинские подробности так, что мог бы с уверенностью взвесить шансы; но это было для него китайской грамотой; все равно как для непосвященного человека - юридическая проблема. И, однако, он должен решить! Он отнял руку ото лба, она была влажная от пота, хотя воздух был прохладный. Эти крики, которые доносились из ее комнаты! Если он вернется туда, ему будет только труднее решить. Он должен сохранить спокойствие, невозмутимость. В одном случае, почти наверняка - жизнь его молодой жены и верная смерть ребенка; и - больше детей не будет. В другом - может быть, смерть его жены и почти наверное жизнь ребенка; и - больше детей не будет. Что же выбрать?.. Последние две недели стояла дождливая погода, река очень поднялась, и в воде вокруг его плавучего домика, стоявшего на канате у пристани, плавало много листьев, опавших во время заморозков. Листья опадают, уходят жизни! Смерть! Решать о смерти! И никого, кто мог бы ему как-нибудь помочь. Жизнь уйдет и уж не вернется. Не давайте уходить ничему, что можно удержать; потому что то, что уйдет, уже невозможно вернуть. Останешься незащищенным, голым, как вот эти деревья, когда они теряют листья, с каждым днем будешь обнажаться все больше и больше, пока сам не зачахнешь и не погибнешь.
      Мысль его сделала какой-то внезапный скачок, и он вдруг представил себе, что за этим окном, освещенным солнцем, лежит не Аннет, а Ирэн, в их спальне на Монпелье-сквер, как она могла бы лежать там шестнадцать лет назад. Стал бы он колебаться тогда? Ни секунды! Оперировать, оперировать! Только чтобы спасти ее жизнь! Не решение, а просто инстинктивный крик о помощи, хотя он уже и тогда знал, что она его не любит. Но сейчас... А! В его чувстве к Аннет не было ничего всепоглощающего! Часто в эти последние месяцы, особенно с тех пор, как она начала бояться, он удивлялся на себя. Она была своенравна, эгоистична по-своему, как все француженки. Но такая хорошенькая! Как бы она решила сама, захотела бы рискнуть? "Я знаю, что она хочет ребенка, - подумал он. - Если он родится мертвый и она больше не сможет иметь детей, она будет страшно огорчена. Никогда больше! Все напрасно! Супружеская жизнь с ней из года в год и без детей! Ничего, что могло бы привязать ее! Она слишком молода. Ничего впереди для нее, ничего для меня! Для меня!" Он ударил себя в грудь. Почему он не может думать, не ввязывая в это себя, - отрешиться от себя и подумать, как он должен поступить? Эта мысль сначала уколола его, потом вдруг притупилась, словно натолкнувшись на броню. Отрешиться от себя? Невозможно! Отрешиться, уйти в беззвучное, бесцветное, неосязаемое, незримое пространство! Даже мысль об этом была ужасна, бессмысленна. И, столкнувшись здесь с самой сутью действительности, с основой форсайтского духа. Сомс на минуту успокоился. Когда человек перестает существовать, все исчезает - может быть, оно и существует, но для него в этом уже ничего нет!
      Он посмотрел на часы Через полчаса доктор вернется.
      Нужно решать. Если он не согласится на операцию и она умрет, как он осмелится тогда смотреть в лицо ее матери и доктору? Как он решится остаться с глазу на глаз со своей собственной совестью? Ведь это же его ребенок. Если он выскажется за операцию, он приговорит их обоих к бездетному существованию. А для чего же он еще женился на ней, как не для того, чтобы иметь законного наследника! И отец - на пороге смерти, ждет известия!
      "Это жестоко, - думал он. - Как это могло случиться, что мне приходится решать такой вопрос? Это жестоко!" Он повернулся и пошел к дому. Если бы был какой-нибудь простой, мудрый способ решить! Сомс вынул монету и снова положил ее обратно. Как бы она ни легла, если бы он загадал на нее, он знал, что не остановится на том, что подскажет ему случай. Он прошел в столовую, подальше от этой комнаты, откуда доносились стоны. Доктор сказал, что все же есть шанс, что она останется жива. Здесь этот шанс казался более вероятным; здесь не было ни реки с непрерывным течением, ни опадающих листьев; Горел камин. Сомс открыл стеклянную дверцу буфета. Обычно он почти не притрагивался к спиртным напиткам, но теперь налил себе виски и выпил не разбавляя, - ему хотелось разогнать кровь по жилам. "Этот Джолион, - подумал он, - у него есть дети, он завладел женщиной, которую я действительно любил, и вот теперь у него сын от нее. А от меня требуют, чтобы я убил своего единственного ребенка. Аннет не может умереть; это немыслимо. У нее здоровый, сильный организм!"
      Он все еще стоял в мрачном раздумье у буфета, когда услышал шум подъезжавшего экипажа; тогда он пошел навстречу доктору. Ему пришлось подождать, так как доктор сразу поднялся наверх, а потом уже сошел к нему.
      - Ну как, доктор?
      - Да все в том же положении. Так что же вы, решили?
      - Да, - сказал Сомс, - не будем оперировать.
      - Не будем? Вы понимаете, это большой риск.
      В неподвижном лице Сомса дрогнули только губы.
      - Вы говорите, что все-таки есть шанс?
      - Есть, да, но очень небольшой.
      - Вы говорите, что если сделать операцию, ребенок непременно умрет?
      - Да.
      - И вы думаете, что у нее ни в коем случае не может быть больше детей?
      - Ручаться, конечно, трудно, но едва ли.
      - У нее здоровый организм, - сказал Сомс, - рискнем.
      Доктор посмотрел на него внимательно и серьезно.
      - Вы берете на себя тяжелую ответственность, - сказал он. - Будь это моя жена, я бы не смог.
      Подбородок Сомса дернулся кверху, точно его ударили.
      - Я вам буду нужен наверху? - спросил он.
      - Нет, вам лучше держаться подальше.
      - Так я буду в картинной галерее, вы знаете, где это.
      - Доктор кивнул и пошел наверх.
      Сомс продолжал стоять прислушиваясь. "Завтра в это время, - думал он, - я, может быть, буду виновником ее смерти". Нет! Это несправедливо, это чудовищно думать так! И снова мрачно нахмурившись, он пошел наверх в галерею. Он остановился у окна. Дул северный ветер; было холодно, ясно; ярко голубело небо, и по нему неслись тяжелые белые рваные облака, река тоже голубела сквозь золотящуюся листву деревьев; лес пламенел всеми оттенками красок, огненно-рдяный, - ранняя осень. Если бы это решалась его жизнь, рискнул бы он? "Но ома бы скорей рискнула потерять меня, чем отказаться от ребенка, - подумал он. - Она ведь не любит меня". А мог ли он ожидать чего-нибудь другого - молоденькая девушка, француженка? Единственно, в чем был бы живой смысл для них обоих, для их семейной жизни, для их будущего, - это ребенок. "Я столько вытерпел из-за этого, - думал Сомс. - Я буду держаться, буду. Есть шанс спасти обоих - есть шанс!" Нельзя отдавать своими руками, пока не отняли, это неестественно! Он начал ходить по галерее. Он недавно приобрел одну картину, которая, он знал это, представляла собой целое состояние, он остановился перед ней: девушка с тускло-золотыми волосами, похожими на металлическую пряжу, разглядывающая маленького золотого уродца, которого она держит в руке. Даже теперь, в эту мучительную для него минуту. Он сознавал, какая это необыкновенная вещь, и любовался каждой деталью, столом, полом, стулом, фигурой девушки, сосредоточенным выражением ее лица, тускло-золотой пряжей волос, ярко-золотым уродцем. Покупать картины, богатеть, богатеть! Какой смысл, если... Он круто повернулся спиной к картине и отошел к окну. Несколько голубей слетели со своих шестов у голубятни и, распустив крылья, носились по ветру. В ярком, резком солнечном свете их белизна почти сверкала. Они взлетели высоко, чертили иероглифы в небе. Аннет кормила голубей; он всегда любовался ею. Они брали корм у нее из рук; они чувствовали, что она деловита и спокойна. У него подступил клубок к горлу. Она не может, не должна умереть! Она слишком благоразумна для этого; и она крепкая, действительно крепкая, как и ее мать, несмотря на всю свою изящную красоту!


К титульной странице
Вперед
Назад