Действительно, мы встречаем подобные утверждения в ответах, поступавших в научные общества из самых разных районов России. И не только в корреспонденциях, составленных по программам обществ, но даже в отчетах государственных учреждений. Вятская губернская палата государственных имуществ, например, неоднократно отмечала прилежание вятских крестьян и их «переимчивость» ко всему новому, полезному в хозяйстве. О сметливости крестьян писали в официальном обзоре Рязанской губернии и других документах.
Даже эстет, склонный к элитарному мышлению, человек энциклопедической европейской образованности, князь В. Ф. Одоевский не мог не отметить «чудную понятливость русского народа» (Этнографический сборник, 2, 95; Иваницкий, 61; Плющевский, 394; МГСР Рязанская, 384; Сакулин, 590).
ААН-3; 21 – Архив Академии наук, фонд (ф.) 3, опись (оп.) 10а; ф. 21, оп. 5.
АГО-6; 29; 40; 57; 61 – Архив Географического общества, разряд 6, оп. 1; разряд 40, оп. 1; разряд 29, оп. 1; разряд 57, оп. 1; разряд 61, оп. 1.
Бакланова – Бакланова Е. Н. Крестьянский двор и община на русском Севере. М., 1976.
Бирюкович – Бирюкович В. Крестьянское хозяйство в черноземно-степной полосе (губернии Поволжья). //Северный вестник, 1886, № 4.
Будаев – Будаев Д. И., Рябков Г. Т. К вопросу о формировании сельской буржуазии в XIX – начале XX в. //Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы за 1971 г. Вильнюс, 1974.
Булыгин, 1969 – Булыгин И. А. Из истории земледелия Пензенской губернии в конце XVIII в. //Из исторического опыта сельского хозяйства СССР. М., 1969.
Булыгин, 1975 – Булыгин Ю. С. Некоторые вопросы культуры приписной деревни. //Крестьянство Сибири XVIII – начала XX в. Классовая борьба, общественное сознание и культура. Новосибирск, 1975.
Виноградов Виноградов Г. С. Материалы для народного календаря русского старожильческого населения Сибири. Иркутск, 1918.
Власова, 1984 – Власова И. В. Традиции крестьянского землепользования в Поморье и Западной Сибири в XVII – XVIII вв. М., 1984.
ГААК-1 – Государственный архив Алтайского края, ф. 1,оп. 2.
Гагемейстер – Гагемейстер Ю. А. Статистическое обозрение Сибири. Ч. II. СПб., 1854.
ГАКК – Государственный архив Краснодарского края, ф. 162, оп. 1.
ГАНО-13 – Государственный архив Новосибирской области, ф. 13, оп. 1.
Глебов – Глебов А. В. (Меркулов). Сельскохозяйственные товарищества и артели. Пг., 1919.
ГМЭ – Государственный музей этнографии народов СССР. Рукописный отдел, ф. 7 (Тенишева), оп. 1.
Горская – Горская Н. А. Земледельческие орудия в Центральной Руси XIV – XVII вв. //Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Сб., III. M., 1959.
Громыко, 1975 – Громыко М. М. Трудовые традиции русских крестьян Сибири (XVIII – первая половина XIX в.). Новосибирск, 1975.
Даль – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1 – 4. М., 1956.
Дашков – Дaшков В. Описание Олонецкой губернии в историческом, статистическом и этнографическом отношениях. СПб., 1842.
Документы, I, II, III – Документы по истории крестьянской общины. 1861 – 1880 гг. Вып. 1. М., 1983; Вып. II. М., 1984. Вып. III. М., 1987.
Завалишин – Завалишин И. Описание Западной Сибири. М., 1862.
Зверев – Зверев В. А. Изменения образа жизни крестьянства в ходе земледельческого освоения Сибири. //Земледельческое и промысловое освоение Сибири. XVII – начало XX в. Новосибирск, 1985.
Зеленин – Зеленин Д. Русская соха, ее история и виды. Вятка, 1907.
Иваницкий – Иваницкий Н. А. Материалы по этнографии Вологодской губернии. //Известия Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии (ОЛЕАЭ). Т. XIX. М., 1890.
Индова, 1960 – Индова Е. И. Льноводство в псковских дворцовых вотчинах в первой половине XVIII в. //Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Сб. IV. М., 1960.
Индова, 1969 – Индова Е. И. Земледельческая практика в центральной России XVIII в. //Из исторического опыта сельского хозяйства СССР. М., 1969.
Кабанов – Кабанов В. В. Кооперация как канал взаимодействия различных социально-экономических укладов. //Вопросы истории капиталистической России. Свердловск, 1972.
Ковальченко – Ковальченко И. Д. Сельскохозяйственное производство в Рязанской и Тамбовской губернии XVIII – XIX вв. //Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Сб. III. M., 1959.
Колесников – Колесников А. Д. Географические знания и землепроходческая роль сибирских крестьян XVIII в. //Крестьянство Сибири XVIII – начала XX в. Классовая борьба, общественное сознание и культура. Новосибирск, 1975.
Колмогоров – Колмогоров Гр. Скотоводство и рыболовство в Тарском округе Тобольской губернии. //Журнал Министерства внутренних дел. СПб., 1857, ч. 23.
Коньков – Коньков Н. Л. Промысловая деятельность Ломоносовых. // История СССР, 1980, № 2.
Кошелев – Кошелев А. И. Рецензия на книгу С. Дмитриева «Опыт практических замечаний Кинешемского земледельца о сельском хозяйстве Костромской губернии». //Русская беседа. М., 1856.
Кривошапкин – Кривошапкин М. Ф. Енисейский округ и его жизнь. СПб., 1865.
Кротов – Кротов А. С. Из истории возделывания гречихи в СССР. // Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Вып. IV. М„ 1960.
Куликовский – Куликовский Г. И. Артельные и мирские запашки, сенокосы и здания в Обонежье. //Русская мысль, 1890, № 5.
Лебедева – Лебедева Н. А. Хозяйственный быт Приангарья (XIX – начало XX в.). //Быт и искусство русского населения Восточной Сибири. Ч. I. Приангарье. Новосибирск, 1971.
МГСР, Рязанская – Материалы для географии и статистики России. Рязанская губерния. СПб., 1860.
Милое, 1985 – Милов Л. В., Вдовина Л. Н. Культура сельскохозяйственного производства. //Очерки русской культуры XVIII в. Ч. I. M., 1985.
Миненко, 1986 – Миненко Н. А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма. Новосибирск, 1986.
Мордвинкина – Мордвинкина А. И. К истории культуры овса в СССР. //Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Вып. IV. М., 1960.
Макаренко, 1887 – Макаренко А. Ульбинская община. //Восточное обозрение, 1887. № 42.
Макаренко – Макаренко А. А. Сибирский народный календарь. СПб., 1913.
Паллас – Паллас П. С. Путешествие по разным местам Российского государства, Ч. II. кн. 2. СПб., 1786.
Плющевский – Плющевский Б. Г. Социальное и хозяйственное развитие Вятской деревни в 40 – 50-х гг. XIX в. //Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы за 1961 г. Рига, 1963.
Разгон – Разгон А. М. Сельское хозяйство крестьян Ивановской вотчины в XVIII в. //Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Сб. III. М., 1959.
Ратушняк – Ратушняк В. Н. Земельный фонд Кубанской области и его распределение в период капитализма. // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы за 1966 г. Таллинн, 1971.
Резников – Резников Ф. И. Скотоводство в низовьях Северной Двины в XVII – XVIII вв. //Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР, Сб. III. M., 1959.
Рожкова – Рожкова М. К. Сельское хозяйство и положение крестьянства. //Очерки экономической истории России первой половины XIX в. М., 1959.
Романов, VI; X – Сборник статистических сведений по Тамбовской губернии. Т. VI: Романов Н. Шацкий уезд. Тамбов, 1884; Т. X: Романов Н. Кирсановский уезд.
Русакова – Русакова Л.М. Сельское хозяйство Среднего Зауралья на рубеже XVIII – XIX вв. Новосибирск, 1976.
Рындзюнский – Рындзюнский П. Г. Городское гражданство дореформенной России. М., 1958.
Сабурова – Сабурова Л.М. Культура и быт русского населения Приангарья Л., 1967.
Сакулин – Сакулин В. Ф. Из истории русского идеализма: князь В. Ф. Одоевский. Т. 1, ч. 1. М., 1913.
Селиванов – Селиванов В. В. Год русского земледельца. Зарайский уезд Рязанской губернии. //Письма из деревни. Очерки о крестьянстве в России второй половины XIX века. М., 1987.
Семевский – Семевский В. И. Домашний быт и нравы крестьян во второй половине XVIII в. //«Устои». СПб., 1882, № 2.
Скалозубов – Скалозубов Н. Л. Народный календарь. //Ежегодник Тобольского Государственного музея. 1898. Вып. IX; 1901 – 1902. Вып. XII.
ТФ ГАТО-70 и 47 – Тобольский филиал Государственного архива Тюменской области, ф. 70, оп. 1 и ф. 47, он. 1.
Тюкавкин – Тюкавкин В. Г. Сибирская деревня накануне Октября. Иркутск, 1966.
Фальк – Фальк И. П. Записки путешествия. //Полное собрание ученых путешествий по России, т. VI. СПб., 1824.
Федоров – Федоров В. А. Помещичьи крестьяне Центрально-промышленного района России конца XVIII – первой половины XIX в. М., 1974.
ЦГАДА-517 и 24 – Центральный государственный архив древних актов, ф. 517, оп. 1; ф. 24, оп. 1.
ЦГВИА – Центральный государственный военно-исторический архив, ф. Военно-ученого архива, оп. 1, дело (д.) 19107.
ЦГИА-1589 – Центральный государственный исторический архив, ф. 1589, оп. 1.
Чекменев – Чекменев С. А. Развитие хуторского хозяйства на Кубани и Ставрополье в конце XVIII – первой половине XIX в. //Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы за 1966 г. Таллинн, 1971.
Черняковский – Черняковский Н. Статистическое описание Ишимского округа. //Журнал Министерства внутренних дел, 1843, ч. 2.
Шерстобоев, 1,11 – Шерстобоев В. Н. Илимская пашня, т. 1. Иркутск, 1949; т. 2. Иркутск, 1957.
Чудная понятливость
Шунков, 1952 – Шунков В. И. «Опыт» в сельском хозяйстве Сибири XVII в. //Материалы по истории земледелия СССР. Сб. I. M., 1952.
Шунков, 1956 – Шунков В. И. Очерки по истории земледелия Сибири XVII в. М., 1956.
Щукин, 1844 – Щукин Н. С. Поездка в Якутск. СПб., 1844.
Щукин, 1852 – Щукин Н. С. Очерки Забайкальской области. //Журнал Министерства внутренних дел. СПб., 1852, кн. 1, ч. 37.
Щукин, 1853 – Щукин Н. С. Очерк земледельческой промышленности в Восточной Сибири. //Журнал Министерства внутренних дел, 1853. Кн. 6.
Этнографический сборник – Этнографический сборник. Вып. II. СПб., 1854.
СОВЕСТЬ
Взаимопомощь
Милосердие
Честь и достоинство
Репутация
Трудолюбие
Вера
Просить прощения
Побратимство
Отношение к старшим
А землепашец наш мне всегда казался нравственнее всех других и менее других нуждающимся в наставлениях писателя.
Н. В. Гоголь, 1847 г.
Нравственные ценности – величайшее достояние каждого народа. Когда хочешь рассказать об этой стороне (или точнее, основе) народной культуры, то затрудняешься, с чего начать. Может быть, с уважительного отношения к старшим и заботы о стариках, детях, беспомощных родственниках; с милосердия в самых разных его проявлениях, с помощи и взаимопомощи? Или с трудолюбия, совестливого отношения к труду; с понятия чести и долга; твердости в выполнении взятых на себя обязательств? А рассказать надо еще и о многом другом.
Все связано между собой в единой, цельной системе нравственных понятий. А цельность народной нравственности определялась у русских крестьян православной верой. К ней восходили прямо или косвенно все оценки и утверждения в этой области. Нравственные понятия передавались из поколения в поколение. Но, кроме того, они заново укреплялись в каждом поколении за счет восприятия основ христианства. Нравственные поучения постоянно звучали в церковных проповедях, наставлениях родителей, разъяснялись учителем, обучавшим грамоте по псалтыри.
Крестьяне, понятно, не писали специальных трактатов о нравственности (некоторые, впрочем, и писали – о них речь пойдет ниже), поэтому судить о том, какими понятиями они руководствовались, нужно по реальным их делам, по характеристикам внешних наблюдателей да по отдельным высказываниям самих крестьян, разбросанным в письмах, решениях сходок общины, челобитных, в записях других лиц.
ВЗАИМОПОМОЩЬ
Соседская помощь односельчанам, оказавшимся в трудном положении, занимала почетное место в общественной жизни деревни. Она регулировалась целой системой норм поведения. Частично такая помощь проходила через общину. Случалось, что мир направлял здоровых людей топить печи, готовить еду и ухаживать за детьми в тех дворах, где все рабочие члены семьи были больны. Вдовам и сиротам община нередко оказывала помощь трудом общинников: во время сева, жатвы, на покосе. Иногда мир обрабатывал участок сирот в течение ряда лет.
Особенно распространена была помощь общины погорельцам – и трудом, и деньгами. Сбор средств в пользу пострадавших начинался обычно сразу после пожара. А во время русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов в некоторых общинах принимались решения схода о помощи семьям ратников: летом у таких семейств скосили, связали и свезли на гумно хлеб; часть хлеба была обмолочена, остальной убран в скирды. Хозяйки угощали односельчан, участвовавших в этих работах.
В русской деревне XVIII – XIX веков существовало такое понятие – мироплатимые наделы. Это означало, что община (мир) брала на себя оплату всех податей и выполнение повинностей, которые полагались за использование данного надела. Например, у государственных крестьян Борисоглебского уезда Тамбовской губернии такие наделы по решению схода выделяли в 70-х годах XIX века вдовам. В этом же уезде из общественных хлебных магазинов по решению совета стариков выдавали беспомощным старикам и малолетним сиротам хлеб на весь год.
В некоторых случаях при оказании общинной помощи предполагалась последующая компенсация. Так, в Орловском уезде (Орловская губерния) сильно пострадавший от пожара крестьянин мог просить «общество» помочь ему поставить избу; мир обязательно помогал в этом случае – деньгами, работой. Когда же погорелец «становился на ноги», он выплачивал общине деньги. Иногда решением схода долг ему «прощали за угощение», то есть должник только угощал всех.
Отводя участок леса для погорельца, община могла по решению схода и вырубить лес, и вывезти бревна на место стройки. Гораздо реже встречаются упоминания «мирской» помощи обедневшему крестьянину без чрезвычайных обстоятельств; считалось, что в обычных условиях хозяин сам виноват, если дела у него не ладятся. Помощь общины отдельной семье оказывалась во время значительных семейных событий – похорон, свадьбы и др., – если семья в этом нуждалась. Иногда на средства общины даже готовили свадебный наряд невесты (ГМЭ, 633, л. 26 – 27; 1103, л. 9; АГО, д. 32, л. 17; Сб. стат. св. по Моск. губ., 267 – 270. Сб. мат. для изуч. общины, 200 – 201, 323; Сб. стат. св. по Тамб. губ., 10 – 18, приложение; Годичное заседание, 69 – 70. Маслова – 1983, 13. Сабурова, 124).
Отзывчивость, соседская и родственная взаимопомощь наиболее открыто проявлялись на так называемых помочах. Этот обычай – приглашать знакомых людей для помощи в срочных работах, с которыми семья не успевает справиться самостоятельно, – многим известен и в наши дни. Масштабы его распространения в старину поражают. «Помочи бывают к различным полевым работам в жнитве, распашке и пр., если кто захочет поскорее управиться или у кого нет скота или рабочих рук, ставит вино в праздничный день и созывает на помочь, это делают и богачи и бедняки», – писал в 1878 году корреспондент из Дергачевской волости (Новоузенский уезд Самарской губернии).
Начинались помочи с приглашения помочан хозяином. Вместо приглашения самим хозяином могло быть и решение общины о проведении помочей в пользу человека, нуждавшегося в коллективной поддержке. В некоторых общинах получение помочи через решение схода считалось делом обычным. Так, в Мураевенской волости Данковского уезда Рязанской губернии (волость состояла из 20 общин бывших помещичьих крестьян) в 70-х годах XIX века «для получения помочи крестьянин (...) обращается к сельскому сходу, который и постановляет приговоры о помочи. Но иногда по невозможности или неудобству собрания мира крестьянин обходит своих односельцев, приглашая на помочь, и тогда выезжают на помочь только те домохозяева, которые сами того желают. Охотников выезжать бывает достаточно, потому что помочь без угощения не обходится, да и всякий домохозяин памятует, что и он когда-нибудь сам будет нуждаться в помочи».
Здесь исключением считалось скорее приглашение без участия общины. Но в большинстве описаний помочь по решению схода предстает лишь как мера исключительная: при строительстве погорельцев, в случае внезапной болезни; для поддержки хозяйства вдов, сирот и семейств рекрутов; если у хозяина внезапно пала лошадь. Решением общины могли определяться также поочередные помочи, о которых речь пойдет ниже.
В обычных случаях, как правило, хозяин, затевавший помочь, обходился без согласия схода и адресовался не ко всей общине, а лишь к части односельчан – родственников и соседей. Если предстояло выполнить большой объем работы, приглашали и желающих из соседних селений. С этой целью хозяин или члены его семьи обходили накануне свою или ближние деревни. Приглашали помочан, как бы уговаривая: «Пожалуйте к нам кушать хлеба-соли; винца и пивца для гостей будет довольно, только сделайте милость, не оставьте просьбы нашей: помогите нам сравняться с прочими православными в работах наших».
При большой помочи, включавшей жителей нескольких селений, помочане поутру собирались к дому хозяина «подеревенно», артелями. Их сажали за стол, кормили, обносили пивом и просили пожаловать на работу (отмечено в Устюжском уезде Новгородской губернии). Сходились или съезжались нередко и прямо к месту работы (в лесу, в поле, на лугу). Когда работали на дальних лугах или полях, помочан возили туда и обратно на хозяйских лошадях. Это особенно было принято в малозаселенных районах при широком разбросе соседних деревень и их угодий, если только самый вид работ не предполагал участия помочанина со своей лошадью – на перевозке леса, навоза. При сравнительно позднем начале работы (в 9 – 10 часов) каждый завтракал у себя дома. Если же к работе приступали рано и не завтракали у хозяина перед началом, то часов в 8 – 9 на поле привозили завтрак (например, теплый пшеничный хлеб, огурцы, мед или патоку).
Продолжительность работы на помочах в одних районах была четко определена обычаем, в других – менялась в зависимости от обстоятельств. В русских деревнях по реке Тверце в Тверской губернии было принято на «почещине» (так назывались здесь помочи) работать не более полдня; такие же сведения о работе до полудня или до двух часов пополудни есть по Владимирской, Симбирской и другим губерниям. В Сарапульском уезде Вятской губернии (Козловская волость) считалось, что помочан «должно быть столько, чтобы дела им хватило до вечера». Продолжалась обычно трудовая часть помочей до вечера в ряде районов Ярославской, Пермской, Архангельской губерний. Но приглашение помочан на весь день не исключало и более раннего завершения (если закончен весь объем работы). Г. И. Куликовский, описавший помочи в Вытегорском и Каргопольском уездах Олонецкой губернии, отмечал, что чаще всего они устраивались в праздничные дни после обеда. Если помочь продолжалась с утра до вечера, обед, как правило, доставлялся хозяином к месту работы.
Хозяин был любезен и приветлив с помочанами. Он не мог принуждать, указывать, кому, как и сколько работать. Крестьянская этика исключала также замечания хозяина, если чья-либо работа ему не нравилась. Он мог лишь просто не пригласить такого человека в следующий раз к себе на помочь. Угощать помочан должен был обязательно сам хозяин или кто-то из его семьи; другие варианты считались обидными.
По описаниям многих наблюдателей, уже во время работы звучали песни, шутки, затевались игры и шалости. Не было четкой грани между трудовой и праздничной частью помочей. В ряде источников упоминается катанье на лошадях как непременный элемент развлечений, устраиваемых на помочах. В описании помочей в Кехотской общине (Архангельский уезд) отмечается: «По окончании стола девушки катаются – хотя бы и ночью – с песнями по деревне на лошадях хозяина». В Ульбинской общине Усть-Каменогорского уезда всех помочан угощали, а женщин и девушек, кроме того, катали на лошадях по селению. В Забайкалье помочи по строительству дома завершались также катаньем на лошадях, запряженных в телеги, с песнями; катались все – хозяева и помочане.
Судя по другим описаниям, сразу после ужина начинались «хороводы, пляска и песни в знак благодарности хорошо угостившим хозяевам». Вместо катанья на лошадях могло быть гулянье помочан по деревне, тоже непременно сопровождавшееся песнями и продолжавшееся всю ночь. После катанья или гулянья по селению все расходились по домам (ЦГИА – 91, 769, л. 43; 770, л. 7; 774, л. 47; 779, л. 295, 443; 784, л. 214,223; ЦГИА – 1024, 20, л. 20; Сб. мат. для изуч. общины, 129, 291, 368; Сб. стат. св. по Моск. губ., 267 – 270; Годичное заседание, 69 – 71; Архангельский, 26; Материалы, 166 – 167; РБ, 72; Тихонов, 25; Пузырев, 235; Куликовский, 396; Лебедева, 178).
Дожинки. Помочи в разных видах сельскохозяйственных работ
имели свои особенности. Благодаря взаимопомощи многие трудные дела превращались в праздник. Чаще всего применялись они для жатвы и особенно для завершения ее. Такие помочи имели свое название, различавшееся в разных местах: «дожинки» («дожины»), «выжинки», «отжинки», «борода», «бородные», «каша», «саломата», «круг». Помочи при завершении уборки хлеба органично срослись с обрядами и празднествами, посвященными окончанию жатвы вообще. Они сопровождались множеством примет и своеобразных действий. Само название «борода» возникло в связи с одним из обрядов на последней полосе (он назывался «завить бороду»), так же как «каша» и «саломата» – в связи с блюдами, которые считались обязательными в этом случае.
В Пинежском уезде «такие более или менее веселые бородные» устраивал, по мнению информатора Вольного экономического общества, «почти каждый домохозяин в общине». В деревне становилось известно, что у такого-то «сегодня бороду завивают (дожинают), бородное будет (угощение)». Если предполагалось пригласить на бороду много участников – в Архангельском, например, уезде богатый крестьянин созывал до 30 человек – то дочь или сын хозяина накануне обходили их дома, стуча палкой в окно: «Завтра на бороду к такому-то». Приглашались преимущественно девушки из родственниц или близких знакомых. Ходили женщины на бороды охотно, иногда даже без приглашения. В некоторых случаях зажиточные крестьяне, собиравшие много народа на дожинки, приглашали не только девушек и женщин, но и парней.
Помочанки приходили со своими серпами; работу начинали с утра и продолжали до тех пор, пока не выжинали весь хлеб, остававшийся еще у этого хозяина в поле. Наблюдатели отмечали веселое, приподнятое настроение на дожинках – песни, шутки, шалости.
Самый значительный момент дожинок наступал, когда оставались последние колосья, которым крестьяне придавали особое значение. Несколько колосьев оставляли на последней полосе поля несжатыми; их связывали и обращали колосками к земле. Это и есть борода (бородка). Бороду обвязывали травой, соломой или просто завязывали самые колосья. У основания несжатых колосьев пололи траву и укладывали хлеб и соль. Пригнутые к земле колоски иногда еще и присыпали землей.
В одном из костромских описаний отмечено завивание несжатых колосьев бороды «по солнышку», рукой, скрытой под опущенным рукавом. А в Рыбинском уезде «после дожина, то есть когда в поле рожь выжата, то напоследок на полосе оставляют несколько, в одном месте полосы, колосьев несжатыми. Колосья эти связывают соломой же, и в связанный на корню снопок несжатых колосьев каждая женщина втыкает свой серп, и когда все жницы семьи воткнут серпы в снопик, начинают после этого молиться Богу, обращаясь в молитве на восход солнца, затем поваляются все на жнивье полосы, чтобы к будущему яровому жнитву спина у жниц не болела».
Все это – дань древней традиции, некогда носившей языческий характер. Выполнялись эти действия, чтобы не нарушить обычай предков. Но главной была христианская молитва, и, делая последний поклон на последней полосе с мыслью о будущем урожае, обращались к Христу или одному из святых (к Илье, Николаю-угоднику или Егорию).
Уход с поля с песнями – непременная черта всех помочей – дожинок. Немало песен предназначалось специально к такому случаю. В доме хозяина поля к этому времени было уже приготовлено угощение для помочан. Во многих местностях в состав угощения обязательно должна была входить каша. У части русских на Севере сами дожинки поэтому назывались кашею, а участницы их – кашницами. Помочанок угощали также шаньгами, пирогами, говядиной, рыбой, орехами, чаем, конфетами. У богатых крестьян выставляли на дожинках до 15 «пересмен»: говядина пареная, жареная, вареная; рыба пареная, жареная, вареная и пр. В иных местах угощение после окончания жатвы выдавалось в два приема. В хозяйском доме в день «каши» топили печи и пекли множество шанег. По приходе «кашниц» горячие, с огня шаньги выкладывали на огромных блюдах на столе. Угостившись, кашницы бродили или катались на лошадях по улицам с песнями, а затем возвращались в дом хозяина и ужинали. Главным за ужином была каша и опять шаньги. В Холмогорском уезде, в Ломоносовской волости по окончании жатвы женщин угощали «закусками, орехами, конфетами и другими сластями», а за ужином – «кушаньями из крупчатки, говядины, различной рыбы».
В некоторых деревнях Орловского уезда помочанки после первого угощения тоже ходили по деревне с песнями и плясками, в которых величали хозяина и хозяйку. При этом самая молодая и красивая девушка несла ржаной сноп, украшенный разноцветными лентами и венками. Две другие девушки поддерживали ее под руки. Остальные били в заслонки, косы, позвонки (колокольчики), гремели трещотками. Обойдя всю деревню, возвращались к хозяевам, где их снова угощали (ЦГИА – 91, 779, л. 295 об., 321, 443; ИЭ, 125, 142, 145, 150, 151, 159, 270, 355. Сельская поземельная община, 40; Пузырев, 235; Зобнин, 54 – 56; Иваницкий, 33; Зернова, 33; Завойко, 17; Селиванов – 1886, 104).
Толока льна
В тех районах, где льноводство было одной из ведущих отраслей сельского хозяйства, помочи применялись, когда приходила пора мять и трепать лен и коноплю. Это были преимущественно женские поочередные помочи. Необходимость их определялась тем, что высушенный в овине лен снова набирался влаги, если не был обработан в короткий срок.
Одно из наиболее точных и подробных описаний помочи, созванной, чтобы мять лен, относится к Можайскому уезду Московской губернии. Осенью после уборки льна с поля и расстилания его приступали к сушке в овинах. Толоку (здесь так называли помочи) собирали поочередно; начинали обычно с крайнего двора деревни. Участвовали молодые девушки и молодухи-бабы, а иногда и некоторые холостые парни. «Девушки и бабы уважают этот обычай и всегда с нетерпением его дожидаются».
На толоку льна приходили в овин со своими мялками. Их устанавливали по всему току овина большим кругом, оставляя в середине место, куда бросали измятый лен. Работали при свете фонаря или сальной свечки до рассвета. На толоке льна существовали определенные нормы выработки: каждая участница должна была измять за ночь «сотню» (сто снопов). Считалось, что «хорошая здоровая баба может легко выполнить в одну ночь толок эту работу, и времени остается еще несколько свободного». Всю ночь пели песни, а нередко и плясали. На следующий день хозяин кормил обедом всех участников.
По Орловской губернии (Талызинская волость) описаны помочи по мятью конопли, охватывающие поочередно отдельные группы семей. В одной риге собирались мять пеньку по три человека от каждой из объединявшихся семей, всего человек двенадцать. Угощения в этом случае не выставлялось никакого, каждый обедал у себя дома. Такой же порядок помочей бытовал здесь и при молотьбе. Но в Волховском уезде этой же губернии, в Знаменской волости, толока для молотьбы организовывалась отдельными хозяевами, с подачей раннего завтрака помочанам.
Навозница
Массовостью и заметным своеобразием отличались помочи по вывозке навоза. Вывозили его обычно в июне на поле, оставленное под пар. Одно из наиболее подробных описаний этого вида помочей относится к Псковской губернии и сделано в 1879 году. Речь идет о деревне Борок Березовской волости Порховского уезда и некоторых других прилежащих к ней селениях, заселенных бывшими крепостными крестьянами, состоявшими на выкупе с 1864 года (так называемые временно обязанные).
«Вывозка навоза производится часто толокой (толока), которая состоит в том, что все или часть однообщественников соглашаются вывозить «позем» (навоз) сообща, – писал Н. Зиновьев, отвечая на запрос Вольного экономического общества. – Сначала все однообщественники собираются у одного хозяина и вывозят его навоз, затем переходят к следующему и т. д.». Это тот же тип помочей, какой мы рассмотрели выше при обработке льна: целая система последовательно, в определенной очередности совершаемых толок, охватывающих всю общину или значительную часть ее по одному и тому же виду работ.
На толоку по вывозке навоза собирались на Псковщине с женами и детьми; детвора допускалась уже с 6 – 7 лет. Каждый хозяин являлся со своей лошадью и специальной одноконной телегой, представлявшей собой неглубокий ящик на двух колесах. Мужчины группами в 5 – 6 человек грузили большие пласты, сообща поднимая их двузубыми вилами; дети-«повозники», сидя верхом на лошади, доставляли груз в поле; там женщины вилами сваливали навоз с телег небольшими порциями, равномерно распределяя по участку.
«В полдень оживленная работа прерывается, все собираются в избу к тому хозяину, чей в данное время возят навоз, и приступают к угощению, которое выставлено хозяином». Подавали пироги, блины, щи с говядиной или снетками и квас. Затем следовал часовой отдых, и снова принимались за работу, пока не заканчивали. В описании отмечается приподнятое настроение помочан – смех, шутки, остроты. «Хотя толокою производится работа тяжелая и не особенно приятная, но между тем толока – чистый праздник для всех участников, в особенности для ребят и молодежи».
В Вельском уезде Смоленской губернии навоз вывозили всегда толокой, охватывавшей всю деревню, то есть поочередными помочами. Последний воз назывался «поскребышем», а возница его «телепою» (телепнем). В адрес этого возницы участники помочи отпускали соленые шутки; телепа должен был «украсть» во время обеда кашу, которая непременно варилась на каждой толоке. Толпа ребятишек бросалась ловить телепня – вора; убегая, он старался попасть в хлев, из которого вывозили навоз на данной толоке. «Там при общем смехе вся толпа наперерыв подхватывает кашу, а горшок разбивают».
Праздничная обстановка подчеркивалась тем, что лошадей «убирали в самую лучшую сбрую» и надевали на них ошейники с бубенцами. Парни и девушки, правившие лошадьми, устраивали состязания в скорости, когда возвращались с поля порожняком. «Так что это время, – по замечанию наблюдателя, – напоминает масленицу». Помочи по удобрению полей в некоторых местах имели свое название – «назьмы». Об увеселениях помочан при вывозке навоза говорили – «в назьми играть».
Во многих волостях Московской губернии помочи по вывозке навоза на поля («навозница») выливались в своего рода женский праздник. Одни и те же помочанки для участия в этой помочи объезжали на своих лошадях родственниц в разных деревнях. Работа сопровождалась песнями и плясками и заканчивалась обильным угощением. Особое значение придавалось последнему возу: «На воз садятся поверх навоза бабы, одетые мужиками, с усами, подрисованными углем, или физиономией, измазанной сажей; лошадь укрывают лоскутками, пучочками соломы; едут с песнями, с гармошкой».
Сходной была обстановка при перевозке помочью бревен на строительство дома. Участвовала в этом нередко вся община или даже несколько сельских общин. Являлись помочане со своими собственными лошадьми, веревками, топорами. В лес ехали мужчины, а из женщин только те, кто замещал брата или отца. Тянулась длинная вереница – в двадцать, тридцать, а то и более лошадей с дровнями. Сообща рубили лес и грузили на дровни. В 2 – 4 заезда «на деревенской улице воздвигались целые горы бревен, привезенных помочью». После этого хозяин угощал помочан (ЦГИА – 91, 774, л. 47 об.; 776, л. 20 – 22; ГМЭ, 113, л. 3; 928, л. 16; 1177, л. 12; 1540, л. 19; 633, л. 30; Петрушевич, 54; Куликовский, 394; Ремезов, 128 – 137; Годичное заседание, 40).
Вздымки
Особый вид помочей, получивший и свое название, составляли «вздымки», или «сдымки (здымки)», – ответственная стадия строительства избы, когда сруб поднимают на фундамент или на то место, где должен стоять дом. Обычно сруб хозяин рубил сам или нанимал работников, а для подъема сруба созывал помочь. Помочане разбирали готовый сруб, перекладывали его на фундамент, конопатили и получали затем от хозяина угощенье – «обложейное».
Самый ответственный и завершающий момент работ на этих помочах – подъем матицы [Матица – балка, на которую настилается потолок] на черепной венец. Поднятую матицу «обсевали»: хозяин варил кашу, кутал горшок в полушубок и подвешивал к матице. «Севец» шел по последнему венцу, рассевая зерно и хмель с пожеланьями хозяевам, затем заходил на матицу и рубил веревку; участники работы, помолившись, садились есть кашу и пили за здравие хозяина «матичное». В Новгородской губернии матицу втягивали сразу с хлебом и пирогом, завернутыми в шубу наизнанку (шерстью наружу) и привязанными к матице веревками. Когда матица была поднята, двое мужчин одновременно разрубали веревки; хлеб, пирог и шуба падали на пол. Если хлеб упал верхней коркой кверху, то считалось, что в семье будут рождаться мальчики; если верхней коркой вниз – девочки.
Гаданье это восходит, по-видимому, к древним представлениям о матице как связующем и центральном элементе дома, оказывающем скрытое воздействие на жизнь семьи. Не случайно сваха, войдя в избу и помолившись, садилась на лавку непременно под матицей («если под матицу не сядешь, так и в семье связи и ладу не будет»). В матицу стрелял дружка в ходе свадебного обряда.
В Кадниковском уезде Вологодской губернии при поднятии матицы привязывали к ней лукошко с вином и пирогами; после молитвы пили это вино и ели пироги, «чтобы хозяевам в новом доме было что есть и пить». В Воронежской губернии под матицу клали с одного конца деньги, а с другого – шерсть: чтобы деньги не переводились и дом был теплым.
Печебитье
Более массовыми были помочи по строительству глинобитной печи – печебитье. На них приглашали преимущественно холостых парней и девиц. Заходя в каждую избу, а также при встрече на улице, хозяин говорил: «Прошу, пожалуй на печебитье!» Молодые помочане привозили глину, затем мяли ее, укладывали и утрамбовывали – били досками, молотками, утаптывали ногами. Работа шла под ритм песен. Когда печь была готова, начиналась пляска. Хозяин угощал парней водкой, а девиц – пряниками; это угощение называлось «печное».
Печебитье – молодежные помочи, на которых коллективный труд сочетался с молодежной вечеринкой. Но они бывали сравнительно редко – только при строительстве новой избы. Да и распространение имели только там, где бытовали глинобитные печи.
Другие молодежные помочи – «капустки», «супрядки» «копотихи» – распространены были очень широко, практически по всей территории расселения русских, созывались в определенный период года и, по существу, являлись одной из форм посиделок.
Капустки
Капустками открывался сезон осенних вечерок (беседок) молодежи. Сбор капусты завершал уборочные работы, и тут же начинались помочи для заготовки квашеной капусты на зиму. Сроки проведения капусток определялись, с одной стороны, окончанием страды, с другой – началом свадебного сезона.
Приглашенные девушки – «капустницы» – приходили со своими тяпками. Парни являлись незваными и развлекали помочанок шутками, прибаутками, игрой на гармошке и других музыкальных инструментах. В больших селах на капустки собирались до 200 человек. Обычно к 7 – 8 часам вечера капуста была «изрублена, искрошена, нашинкована», а нередко и опущена в кадках в погреб. Помочами в один день обрабатывались до 5000 кочанов. Срок работы – один день – был постоянным, поэтому число капустниц зависело от запасов хозяина.
После окончания работы хозяева приглашали всю молодежь в избу, где для капустниц был приготовлен ужин, за которым следовали песни, игры и пляски, продолжавшиеся до утра. На капустных вечерках пели обычно игровые песни. Исполнялись и величальные песни – те, которые пели на свадебных вечерках в честь холостых деверей и шуринов.
В разных районах характер капусток и место их в общественной жизни осенней деревни были различны. Они зависели от удельного веса этой культуры в хозяйстве, урожая ее в данном году, характера других занятий и развлечений, проходивших в это время. Бывали капустки чисто женского состава и малочисленные. Разными были и достаток, возможности хозяев. Даже набор музыкальных инструментов на капустных вечерках менялся в этой связи. Но сущность обычая, как одного из видов помощи для быстрого завершения трудоемкой работы, сохранялась во всех вариантах.
Супрядки
На супрядки также для работы приглашались женщины и девушки, но присутствовать могли и мужчины. Осенью, когда было готово сырье для пряжи – шерсть, лен или конопля, хозяйка рассылала его с кем-нибудь небольшими порциями по знакомым женщинам и девушкам. Обычно супрядки затевали женщины, в семье которых не хватало женских рабочих рук, – преобладали мужчины или слишком много было детей. Между рассылкой сырья и назначением дня супрядок проходил срок, нужный для приготовления пряжи и ниток. О назначении супрядки хозяйка извещала накануне или поутру; к вечеру все супряжницы в лучших своих нарядах приходили с готовой пряжей и нитками, и хозяйка устраивала угощение с пением и плясками. В районах с развитым скотоводством число помочанок на супрядках доходило до пятидесяти. Около супряжницы мог угощаться «захребетник» – приглашенный ею мужчина. В некоторых местах Заонежья супрядки практиковались только для изготовления пряжи для рыболовных сетей.
Организовывались супрядки и по типу поочередных помочей, то есть не по инициативе отдельных хозяек, а поочередно у всех или у многих односельчанок. Так, в Костромской губернии супрядки для прядения льна начинались с осени и продолжались до Рождества, переходя из избы в избу.
Название супрядки применялось и к таким посиделкам, где просто сходились девушки, без приглашения одной хозяйки, каждая со своей собственной работой. Такие супрядки не являются помочами, о них разговор впереди – в главе «Не скучно ли молодым?».
Название «копотиха», как и супрядки, применялось как для одного из видов домашних помочей, так и для посиделок, на которые каждая девушка приходила со своей собственной работой. На копотиху созывали девушек для пряжи льна.
Такой вариант супрядок, при котором каждая помочанка обрабатывала самостоятельно лен, пеньку, пачеси [Пачеси – очески от льняной или пеньковой кудели мри вторичном чесании] или изгребь [Изгребь – очески от кудели при первичном чесании.], а вместе все лишь отдавали работу владелице сырья (некоторые из супрядниц предлагали при этом выделку своего собственного сырья), ужинали и веселились, стоит особняком среди всех видов помочей, так как в нем отсутствует собственно коллективная работа. Но девушки и женщины, взявшие от какой-то односельчанки работу, выполняли ее не только у себя дома, но и на общих посиделках (копотихах, супрядках), устраиваемых в бане или наемной избе, то есть все-таки сообща. Иначе говоря, на супрядки и копотиху, во втором смысле этих терминов, приходили и со своей собственной, и со взятой в порядке помочи работой (АГО – 57, 2, л. 11 об.; 3, л. 12; 9, л. 13; АГО – 61, 24, л. 9; ГМЭ, 117, л. 4 – 5; 633, л. 27; Куликовский, 394 – 396; Сельская позем, община, 40; Синозер-ский, 40; Гуляев, 62; Селиванов, 1886. 102; Можаровский, 72 – 73; МГСР – Пермская, 539 – 540; МГСР – Костромская, 516).
Специальные названия, свидетельствующие о широте распространения и устойчивости традиции, бытовали и для других видов помочей: полотушки (толока для очистки поля или огорода от сорняков); сеновницы (помочь для покоса и для гребли сена); дровяницы (помочь для рубки дров).
Пока что мы говорили преимущественно о внешней стороне помочей – организации их, сочетании в них труда и веселья, праздника. Как же оценивали сами крестьяне нравственную сторону помочей?
«Безусловно, обязательною для себя крестьяне помочь не считают, но нравственная обязательность помочи так глубоко ими сознается, что отказа в помочи почти не бывает» (Рязанская губерния, Мураевенская волость, 1877 год). По наблюдениям в Пустынской общине этой же губернии отмечалось, что «отношение мира к членам, подвергшимся несчастью, выражается главным образом в помочи...».
Представление о нравственной обязательности участия в помочи было особенно выражено, когда речь шла о благотворительной помощи общины одному ее члену, нуждающемуся в поддержке. Информатор Тенишевского бюро из Фетиньинской волости (Вологодский уезд, Вологодская губерния, 1898 год) сетовал на то, что «хорошие остатки старины – помочи – начинают мало-помалу принимать совершенно другой вид». Он указывал при этом на обязательность дорогого угощенья – так что «иной раз помочь станет дороже найма». Однако он четко отграничивал от этих явлений бескорыстную помочь пострадавшим. «Когда же какого-либо крестьянина постигает несчастье, например, выгорит у него дом, то крестьяне из сострадания к нему помогают в свободное от своих работ время, возят ему задаром дрова, с катища – бревна на новый дом и пр., преимущественно в воскресенье».
В Новгородской губернии помочь погорельцу – «обыкновенное явление». Здесь «не найдется ни одного, просящего милостыню», так как «даже погорельцы не ходят за подаянием, а ждут и уверены, что каждый сам придет к ним с помощью по силе и возможности» (Тесовский уезд, 1878 год). В Крестецком уезде этой же губернии (Заозерская волость, 1879 год) «в случае постигшего домохозяина несчастья, например пожара, мир дает бесплатно лес для постройки; если кто заболеет, то мир бесплатно исправляет его хозяйственные работы: убирает хлеб, сено и т. п.; на работу должны идти все; не желающего может принудить староста». В Псковской губернии (Борокская община, 1879 год) мир помогал крестьянину, пострадавшему от пожара, неурожая, падежа скотины, работами – вывозкой леса, постройкой избы и т. п.
«Обработать поле и убрать его у одинокого больного, а также привезти лес на постройку мир считает нравственною обязанностью; в тех редких случаях, когда кто-нибудь из однодеревцев, под предлогом недостатка лошадей, отказывается участвовать в помощи, мир не приступает ни к каким карательным мерам; но общественное мнение осуждает его, а идти против мира редко кто решается» (Тульская губерния, Старухинская община, 1879 год).
По данным Калужской губернии (Медынский уезд, 1879 год), наблюдатель также подчеркивает особое отношение к мирской помочи, противопоставляя ее помочи по приглашению зажиточных крестьян: «Помочь в ходу и имеет смысл между крестьянами общины, например, в том случае, когда один из членов последней строится, то для скорой и экономной перевозки лесных и других громоздких материалов приглашается на помочь мир, который никогда не отказывается от этого. Мирская помочь собирается преимущественно в праздники. Это взаимное вспоможение особенно важно для погорельцев, когда необходимо до наступления холодов выстроить жилище для себя и помещение для скота».
Обязательная и повсеместная помочь общины при постройках после пожаров отмечена и для Московской губернии. Столь же непременным считалось здесь и участие в помочи в пользу вдов и сирот, занимающихся хлебопашеством. Отказ вдове в лошади, если она не имела своей, считался «делом безбожным». В выявленных нами материалах помочи общины в пользу вдов и сирот описаны также по Тверской, Владимирской, Псковской губерниям.
В Юрьевском уезде Владимирской губернии (Спасская волость) отмечен случай устройства миром помочей для запашки полей двух бедных семей, пожелавших обрабатывать землю; семена для них были собраны общиной по лукошку со двора. И там же (Глумовская волость) – случай обработки миром земли крестьянки, в семье которой было двое убогих (все платежи и повинности за эту семью отбывались тоже общиной).
Итак, совершенно безвозмездные (то есть без непременного угощения) помочи общины отдельному члену ее при особенно неблагоприятных для него обстоятельствах (пожар, болезнь, вдовство, сиротство, падеж лошади) были по крестьянским этическим нормам самыми обязательными. Община, по крестьянским представлениям, просто не могла отказать в этом случае либо сама проявляла инициативу в организации такой помощи.
Отдельный член мира подчинялся общему решению. Многие это делали по внутреннему побуждению и в силу сложившихся взглядов. Другие – считаясь с общественным мнением и не решаясь противопоставить себя ему. За этими нормами стояла христианская система нравственных ценностей.
Вопрос об участии в помочи, затеваемой отдельным хозяином в качестве рядового, обычного (без исключительных причин и обстоятельств) способа решения срочных хозяйственных задач и сопровождавшейся угощением, каждый крестьянин решал для себя и своей семьи сам. Но при этом, как правило, руководствовался тоже сложившимися нормами поведения.
В Казанской губернии участники помочи «работают скорее из-за чести, чтобы помочь человеку», а угощение принимают как выражение благодарности – «не домой же ходить есть с даровой чужой работы» (Лаишевский уезд, 80-е годы XIX века). В Василь-Сурском уезде Нижегородской губернии отказ прийти на помочь случался редко и считался обидой для зовущего; работа на помочах рассматривалась здесь как «даровая», как труд «из уважения».
Для одних помочан вступали в силу представления о необходимости взаимной поддержки родственников, для других – соседей. «Крестьяне между собою связаны не только общественным пользованием, но и родственными узами: не только ближние, но и дальние родственники интересуются судьбою семьи, и каждый родич готов помочь другому в затруднительную минуту. Это доказывается делаемыми часто помочами, то есть всякий в чем-нибудь нуждающийся приглашает всех родственников, шабров (соседей), и они ему помогают» (Самарская губерния, Бугурусланский уезд, Сосновская волость, 1864 год).
В Псковской губернии (1878 год) степень обязательности помочей в этом случае определена наблюдателем так: «Если не придешь помочь бедняку, так станут корить, попрекать, а здесь же (если приглашает зажиточный крестьянин) кто хочет, тот и идет, разумеется, имея в виду, что если он теперь не пойдет, то, пожалуй, когда ему понадобится, так и к нему никто не пойдет».
В Симбирском уезде считалось, что «крестьянин, идя на помочь к своему соседу, делает ему этим одолжение; в благодарность (...) хозяин, делающий помочь, угощает своих соседей-помочан обедом и водкою (...), не считает после этого себя обязанным им. Если же крестьянин, делающий помочь, не угощает помочан, тогда обязан в благодарность за сделанное ему соседями одолжение явиться по первому приглашению на помочь к соседям, которые были у него на помочи; в этом случае помочь уже считается обязательною». Такое представление об обязательности помочей бытовало здесь относительно тех видов работ, где вся община или часть ее поочередно работала у одного хозяина. Особенно в женских видах работ. При этом и кормили «чем Бог послал» во время работ, но без большого угощения – это не снимало обязанности участия в других помочах.
Обязательными (взаимными) были отработки помочей в молотьбе («отмолачивать»), в мятье конопли – «отминать» пеньку (Волховский уезд Орловской губернии), в вывозке навоза – «отваживать» (Московская губерния).
В других районах, судя по описаниям, считалось невозможным отказаться от приглашения и на индивидуально организуемые помочи, если крестьянин сам пользовался или предполагает когда-то воспользоваться помочами, независимо от того, выставляется ли угощение. В Томской губернии (Барнаульский округ, Тальменская волость, 80-е годы), например, «если кто устраивает помочь, то и он сам или другой член его семьи обязан быть на помочи у тех лиц, которые были у него на помочи; только уважительные причины могут избавить от этой обязанности, иначе к нему не будут ходить на помочь, потому что он «не отхаживает помочи». «Нам не вино дорого, а работники», – говорят крестьяне». В Тобольской губернии также всякий, пользовавшийся услугами односельчан, считал своей обязанностью являться на помочи к другим. Об устойчивости, давности и широком распространении этого принципа свидетельствует и пословица: «Кто на помочь звал, тот и сам иди» (ГМЭ, 1177, л. 12; 633, л. 30; ЦГИА – 91, 779, л. 343 об., 356; Сб. мат. для изуч. общ., 129, 168, 202, 252, 291, 323, 381; РБ, 68; Каневский, 139; Сб. стат. св. по Моск. губ., 267 – 270; Пругавин, 125; Тихонов, 25 – 27; Пузырев, 236).
Как видим, нормы поведения, связанные с обычаем помочей, были в существенных своих чертах однородны по всей территории расселения русских.
МИЛОСЕРДИЕ
Трудно переоценить значение милосердия, сочувствия и помощи пострадавшему в системе нравственных норм крестьян. Не случайно во многих описаниях губерний, составленных чиновниками во второй половине XVIII – в первые годы XIX века, отмечается сострадательность крестьян, готовность подать милостыню, помочь погорельцам, броситься на помощь при несчастном случае. Еще более обширный материал об этом есть для второй половины XIX века.
Мы уже говорили о помощи погорельцам по решению общины в виде помочей. Часто она носила и сугубо индивидуальный характер. «Все крестьяне нашей местности, – писал в конце XIX века Ф. А. Костин из деревни Мешковой Орловского уезда, к погорельцам относятся с жалостью, стараются их утешить и помочь как советом, так и делом». Каждый крестьянин, отмечал он далее, «считает за счастье», если у него поселится погоревший сосед. Беспрекословно брали скотину погоревшего к себе на двор, давали ему свою лошадь. Брать с погорельца деньги за помощь «считается большой грех и срам».
С жалостью и состраданием относились и к чужим погоревшим крестьянам. «Никто не отказывает просящему «на погорелое», – записал Ф. А. Костин. Это же подчеркивал и вологжанин А. К. Аристархов: «Погорельцев снабжают всем, что есть лишнего, а иной раз и от необходимого. Собирающий (милостыню. – М. Г.) «на погорелое место» пользуется большим состраданием и благотворительностью крестьян».
При пожарах «иные смельчаки вместе с хозяевами дома бросались в горевшие дома и спасали от огня имущество». Многие пользовались известностью за самоотверженное и находчивое поведение во время стихийных бедствий. Так, крестьянин деревни Дмитряково (Фетиньинская волость, Вологодский уезд) Василий Матвеев отличался удивительной смелостью, проворством и умением в опасных обстоятельствах. «Кажется, уже горит совсем, нет, он выбежит из огня с целою кучею крестьянского добра, бросится в пруд и, мокрый, снова бежит в огонь. Энергия его побуждает и других крестьян принимать горячее участие в спасении чужого добра». Пожар – нередкое бедствие для деревянной русской деревни, поэтому многочисленные рассказы о самоотверженной готовности помочь другому человеку связаны именно с пожарами.
Повсеместно проявлялось гостеприимство к чужим людям, попросившим крова, в том числе и нищим. Просто удивительно, какое большое количество упоминаний о распространении милосердия, милостыни, гостеприимства у русских крестьян всей территории России встречается в документах XVIII – XIX веков. «Нищему никогда не откажут ни в хлебе, ни в ночлеге», – сообщали из Вельского уезда Вологодской губернии. «Нищие в редком доме получают отказ», – утверждал информатор из Пошехонского уезда Ярославской губернии. «Очень гостеприимны и внимательны к нищим и странникам», – писали из Белозерского уезда Новгородской губернии. В последней информации подмечено, что большим гостеприимством и радушием к постороннему человеку отличаются крестьяне «среднего и бедного состояния».
Но есть и противоположные утверждения (из Вельского уезда Вологодчины) о том, что именно зажиточные крестьяне больше принимают у себя просящихся на ночлег и обязательно накормят при этом.
В рассказе 1849 года о нравах помещичьих крестьян сел Голунь и Новомихайловское Тульской губернии (Новосильский уезд) отмечалось равное гостеприимство всех крестьян: «При такой набожности ни у кого, по выражению народному, не повернется язык отказать в приюте нуждающемуся страннику или нищему. Лавку в переднем углу и последний кус хлеба крестьянин всегда готов с душевным усердием предоставить нищему. Это свойство крестьян особенно похвально потому, что бедные семейства, до какой бы крайности ни доходили, никогда не решаются нищенствовать, но стараются или взять заимообразно, или пропитываться трудами рук своих, и из этого-то слезового куса они никогда не отказывают страннику-нищему».
Таков, дорогой читатель, высокий образец нравственности наших предков: даже тот крепостной крестьянин, который сам стоял на грани обнищания, делился со странником – чужим ему человеком.
«По уборке хлеба всякий за грех почтет отказать просящему новины (хлеб нового урожая. – М. Г.), несмотря на то, что таковых просителей бывает очень много», – отмечалось по Мещевскому уезду Калужской губернии.
Некоторые современники писали о различиях в странноприимничестве в деревнях, отдаленных от городов и больших дорог, и в подгородних и притрактовых селениях: первые, как правило, приветливо открывали ворота и двери любому странствующему, угощали, обеспечивали ночлегом, снабжали необходимым в пути безвозмездно; вторые нередко за все брали плату, увеличивая ее в зависимости от обстоятельств.
Однако чаще мы находим в источниках безоговорочные утверждения о гостеприимстве крестьян. «Вологодский народ, как и весь вообще русский, чрезвычайно гостеприимен. Отказ путнику, попросившемуся переночевать, является в виде крайнего исключения, – писал в 1890 году Н. А. Иваницкий – один из лучших собирателей сведений о нравах и быте русского Севера. – Не пустит в избу странника или прохожего разве баба, оставшаяся почему-либо дома одна, в которой страх пред чужим человеком («кто его знает, что он в мыслях держит») превозмогает чувство гостеприимства и сострадательности, или же семья раскольников. Не покормят прохожего в том только случае, когда у самих есть нечего».
«Проезжающий мимо селения, даже незнакомый, нуждающийся в ночлеге, а также и проходящий пеший путник в редком дому получает отказ» – сообщал С. Я. Дерунов из Пошехонского уезда (Ярославская губерния). Он описывал ласковое и внимательное отношение к проезжему, прохожему. В. Иванов из Новгородской губернии (Белозерский уезд) дал подробную зарисовку подобного приема, сделанную с натуры. Он отметил, что в зимнюю пору особенно часто просятся на ночлег путники, едущие издалека. «В большинстве случаев крестьяне отказываются от платы, а если и берут, то весьма умеренную, чаще всего сколько сам проезжий положит».
Приведем целиком одно описание приема крестьянином нищего в Новгородском крае, так как оно хорошо передает обстановку благожелательности, которую стремились создать в этом случае. «Когда нищий заходит в избу, то хозяин или хозяйка первым долгом стараются обласкать пришедшего своим сочувственным взглядом, особенно если замечают в нем усиленную робость и унижение, затем подают ему кусок хлеба; нередко осведомляются, откуда он, расспрашивают о его бедственном положении, приглашают отогреться и поесть теплой пищи, а если дело случится к ночи, то добродушно сами предлагают остаться ночевать, говоря: «Куда ты пойдешь на ночь глядя, ночуй – ночлега с собой не носят, вот вместе поужинаешь с нами, обночуешься, а утром и пойдешь с Богом» (ГМЭ, 1103, л. 8; 120, л. 4 – 5, 7 – 8; 399, л. 21; 1792, л. 4 об.; 1791, л. 24; 99, л. 32; 683, л. 8 – 9; АГО – 15, 54, л. 4; ЦГИА – 91, 285, л. 179 об. – 180; Семевский, 81, 84, 87 – 88, 98, 117; Руднев, 109; Иваницкий, 58).
Если приходил в избу не нищий, а просто незнакомый крестьянин, чтобы отдохнуть в пути, хозяин прежде всего спрашивал, откуда он, куда и по какому делу идет. Затем радушно предлагал прохожему человеку пообедать «чем Бог послал» и в ответ на его благодарность добавлял: «Да что за пустое благодарить, а вот закуси, а потом и говори спасибо. Эй, хозяйка, собирай на стол, пусть человек-то пообедает, устал с дороги-то!» И полученная после обеда благодарность тоже встречала оговорки хозяина: «Ну, не осуди, родимый, на большем, что уж случилось».
Отношение к приезжающим из соседних деревень бывало разное, смотря зачем приехал. Если приехал просить ночлега или помощи – то разговоры и прием были всегда радушными. Если же приехал, чтобы получить какую-либо выгоду – купить подешевле или продать подороже, то и разговор с ним вели «хитрый», с определенным расчетом.
«Благотворительность обнаруживается в готовности помочь ближнему и советом, и делом, ссудить его нужным, также в милосердии к бедным, в подаяниях, – писал житель села Давшино (юго-западная часть Пошехонского уезда) в 40-х годах XIX века. – Некоторые из здешних жителей погребают на свой счет умерших в крайней нищете и делают иногда по ним поминки. Гостеприимство выражается в том, что во время праздников здешние жители угощают всех гостей, как родных, так и чужих, и даже часть таких, которых не знают по имени; впрочем, они даже и не заботятся узнать их имена (...) Если такие гости станут извиняться перед ними, что, не будучи прежде знакомы, осмелились прийти, то они говорят им только: «Ну, братцы! попали в артель, так погостите на доброе здоровье, чем Бог послал; мы рады празднику, стало быть, рады и гостям; может быть, случится и нам побывать у вас когда-нибудь, нельзя отрекаться от этова». То же бывает и на свадьбах: угощают не только родных, но и соседей».
В Давшине «всякий хозяин ласково и охотно принимает к себе в дом прохожих людей, как знакомых, так и незнакомых, особливо бедных, которые просятся ночевать; угощает их ужином и завтраком и ничего не берет за пищу, ни за постой; даже с торговых людей и разносчиков с мелочами не берут ничего».
Человек милосердный, оказывающий благотворительную помощь, всегда пользовался уважением односельчан. А. А. Фомин из села Пречистого Ростовского уезда Ярославской губернии решительно утверждал: «Уважение здесь приобретается не зажиточностью, а помощью бедным крестьянам при каком-либо случившемся с ними несчастье, при нужде; в здешней волости есть и небогатые крестьяне, но тем не менее им оказывается уважение и расположение потому именно, что они нередко дают бедным своих лошадей для работы, ссужают их в нужде чем-либо, хлопочут за тех, с которыми случилось какое-либо несчастье, например, перед земским начальником, волостным правлением и т. п.». Та же мысль и у А. Титова из деревни Издешково Вяземского уезда Смоленской губернии: зажиточность еще не основание для уважения; богатый, но скупой не пользуется уважением.
О постоянной готовности крестьян к соседской взаимопомощи подробно писали из Владимирского уезда. Обратившиеся к соседям отказа не получали. Если кто-либо был особенно известен, например, своим искусством «уставлять» сохи, насаживать косы, то к нему обращались соседи. «В этих случаях «возмездия» (то есть вознаграждения. – М. Г.) не полагается, так как небольшая услуга и помощь другим считаются делом совести, и отказ беспричинный в подобных случаях вызвал бы осуждение». Но этот же корреспондент из Владимирщины замечал, что разница в имущественной обеспеченности сказывается на соседских взаимоотношениях: бедный сосед мог оказаться в подчиненном отношении к богатому. Если же бедный поправлял дела, менялось и отношение.
Владимирская губерния – промышленная. В ней особенно активно развивалось отходничество, многие деревни и села были охвачены промыслами, подчиненными городским предпринимателям. Здесь заметнее проявлялась тяга к накопительству, влияние городских рыночных отношений. А в сообщении, например, из менее затронутого этими процессами Яренского уезда Вологодской губернии (из села Усть-Вым, в восьмидесяти верстах от Яренска) утверждалось без всяких оговорок: в случае нужды в деньгах или хлебе свободно обращаются к соседу; пользуются вещами, занятыми у соседей, иногда подолгу. Зажиточные крестьяне часто «берут к себе на воспитание в качестве помощников бездомных и бедных сирот и нищих не только своего, но и чужих приходов, приходящих к ним за милостыней». Этот корреспондент из Усть-Выма Т. Шумков писал о «безыскусственной простоте и гостеприимстве» во всех взаимоотношениях.
В ходу было много пословиц о добрых соседских отношениях: «Себе согруби, а соседу удружи»; «не копи именья – наживи соседей»; «ближний сосед – лучше дальней родни»; «с соседом жить – дружить» и другие.
В индивидуальной соседской помощи (как и в коллективной – помочах) трудно подчас отделить благотворительность от взаимных услуг. Но много было в жизни деревни добрых дел в чистом, явном их проявлении. В их числе – обычай одаривать и угощать арестантов на Пасху или другие большие праздники. В Талызинской, например, волости Орловской губернии на «Велик день» звали к себе «разговляться» всех, кто сидел в это время под арестом в волостной тюрьме. Для этого ходили просить разрешения у старшины. В крестьянском доме арестанту дарили чистую рубашку, и хозяин усаживал его рядом с собой за стол и угощал как самого близкого родственника. Такие приглашения арестантов делались также в те дни, когда община заказывала причту молебен и в деревню приносили образа. Подарки и угощение арестантам, как и всякая подача милостыни, четко были связаны в крестьянских представлениях с долгом христианина делать добрые дела, быть милосердным.
«Крестьянин никогда не отказывает нищему в подаянии», – утверждал в конце XIX века житель Брянского уезда. Об угощении крестьянами бедных в любое время «по мере своих средств» сообщали и из Валуйского уезда Воронежской губернии. Известный историк и просветитель П. А. Словцов писал о сибиряках: «Этот крестьянин с черствым видом, но не сердцем, знаете ли вы, носит в себе тайну благоговейности и сострадания к неимущим братьям» (ГМЭ 1792, л. 4; 1810, л. 29; 1533, л. 10; 5, л. 11 – 13; 399, л. 18, 21; 99, л. 32, 1791, л. 22; 1168, л. 10; 974, л. 13, 21; Архангельский, 49 – 50; Словцов, 283).
Существовали и закрепленные обычаем конкретные поводы и сроки для угощения нищих и раздачи милостыни. За этими сроками и обычаями тоже стоял определенный религиозный смысл.
В Суджанском уезде Курской губернии по большим праздникам хозяйки брали с собой в. церковь «паляницы» (ржаные лепешки), вареники в деревянных мисках, бублики и пироги и по окончании службы оделяли ими нищих.
В Сибири было принято на Святки (между Рождеством и Крещением) не только угощать, но и наделять значительными припасами нуждающихся. П. А. Словцов хорошо знал Сибирь и описал, как в эти дни «беспомощные или хворые хозяева скудных семей разъезжали по деревням из дальних мест и останавливались у ворот зажиточных домов. Странник входил с незазорною совестью и объявлял себя христославцем. Тотчас затепливалась перед образом восковая свеча, вся семья от мала до велика становилась в молитвенном положении и со сладостью слушала песнопевца». После того как он исполнит праздничные песнопения и скажет традиционное приветствие, незваному гостю предлагали хлеб-соль, а затем старший в семье шел отсыпать муку, крупу и грузил их вместе с другими продуктами на воз христославца.
Во многих местностях на Аграфену-купальницу (23 июня) посреди деревни ставились столы с постными яствами (в это время шел Петровский пост) для угощения нищей братии за счет всей деревни. Очень распространена была подача милостыни в связи с похоронами и поминальными днями. Так, житель Выскорецкой волости Владимирской губернии рассказывал, что у них в день похорон приглашаются на обед не только все родственники и соседи, но и нищие, сколько бы их ни случилось поблизости; угощали всех нищих и на сороковой день. Такие же сведения есть в нашем распоряжении и из Воронежской губернии. Но здесь речь идет уже не о нищих, а о бедных: «по прошествии шести недель по умершим» на обед «отовсюду» приглашают бедных и дают им еще с собой хлеб. В Вельском уезде Вологодской губернии на поминки приглашали и посторонних, а нищим давали все самое лучшее с поминального стола с просьбой «помянуть покойну головушку» (ГМЭ, 1778, л. 6; 107, л. 15; АГО – 19, 2, л. 52; АГО – 6, 19, л. 8; АГО – 9, 9, л. 22; Словцов, 283; Максимов, 471).
Незабываемый образ доброго и отзывчивого крестьянина запечатлелся с детских лет в памяти Ф. М. Достоевского. Это был мужик Марей – крепостной из деревни, принадлежавшей отцу Достоевского. Федя бродил один по лесу, увлеченно наблюдая за букашками и ящерицами, когда впечатлительному мальчику вдруг померещился крик: «Волк бежит». Он опрометью бросился из леса, крича от страха, и выскочил на поле, прямо на пашущего крестьянина.
«Не знаю, есть ли такое имя, но его все звали Мареем, – мужик лет пятидесяти, плотный, довольно рослый, с сильною проседью в темно-русой окладистой бороде. Я знал его, но до того никогда почти не случалось мне заговорить с ним. Он даже остановил кобыленку, заслышав крик мой, и когда я, разбежавшись, уцепился одной рукой за его соху, а другою за его рукав, то он разглядел мой испуг».
Марею не сразу удалось успокоить мальчика.
« – Что ты, что ты, какой волк, померещилось, вишь! Какому тут волку быть! – бормотал он, ободряя меня. Но я весь трясся и еще крепче уцепился за его зипун и, должно быть, был очень бледен. Он смотрел на меня с беспокойною улыбкою, видимо, боясь и тревожась за меня.