Часть восьмая. ОХОТА НА ОВЕЦ - III
     
      1. РОЖДЕНЬЕ, РАСЦВЕТ И ПАДЕНИЕ ГОРОДА ДЗЮНИТАКИ
     
      Ранним утром мы сели в поезд до Асахигава. Откупорив банку пива, я извлек из картонной коробки увесистый том "Истории города Дзюнитаки" и погрузился в чтение. Дзюнитаки - "Двенадцать Водопадов" - так назывался городишко, рядом с которым располагались бывшие пастбища Профессора Овцы. Никакой пользы это чтиво не приносило - ну, да и вреда причинить не могло. Как сообщалось в предисловии, автор книги родился в Дзюнитаки в 1940 году и по окончании Литературного факультета университета Хоккайдо посвятил себя "активной историко-краеведческой деятельности". Единственным плодом этой деятельности и явилась данная книга. Год выпуска - 1970-й. Издание первое - и, не сомневаюсь, последнее.
      Если верить книге, первые поселенцы пришли на место нынешнего Дзюнитаки ранним летом 1881 года. Было их восемнадцать, все - бедняки-крестьяне с побережья Цугару (*25). Нехитрый их скарб состоял из мотыг с серпами, тюфяков с одеялами, одежды, кастрюль и ножей.
      Незадолго до прихода сюда эти люди появились в селении айнов неподалеку от Саппоро и на последние деньги наняли себе молодого айна-проводника. То был сухощавый юноша с потухшим взглядом, чье имя в переводе с айнского означало "То Месяц, То Луна" (в силу чего автор предполагал у юноши склонность к маниакально-депрессивному психозу).
      Несмотря на унылую внешность, проводником юноша оказался бесценным. Не понимая по-японски почти ни слова, он вел отряд из восемнадцати угрюмых, более чем подозрительно настроенных крестьян все глубже и глубже на север, вверх по реке Исикари. Самым искренним образом старался он сделать все, чтобы его подопечные нашли себе богатую, плодородную землю для новой жизни.
      На четвертый день вышли на подходящее место. Просторная долина, удобные водоемы и роскошные луга, цветущие прекрасными цветами.
      - Вот, здесь хорошо! - удовлетворенно произнес юноша. - Хищника нет. Земля добрая. Рыбу можно ловить.
      - Нет! - ответил старший из крестьян и покачал головой. - Пойдем дальше. "Ага, - решил тогда юноша. - Наверное, эти люди думают, что если пойдут дальше, то найдут землю еще лучше. Ну, что ж! Дальше, так дальше..." Они прошагали на север еще двое суток и нашли равнину на возвышенности - не с такой богатой землей, но без угрозы речных разливов и наводнений.
      - Ну как? - спросил юноша старшего. - Здесь тоже можно. Ну как? Но старший молча покачал головой.
      От места к месту переходил отряд - и всякий раз получал юноша все тот же безмолвный ответ, пока, наконец, не вышли они к реке - нынешней Асахигава. От Саппоро - семь дней пешком, около ста сорока километров изнурительного пути.
      - Ну, как? Может быть, здесь? - спросил юноша, уже без особой надежды.
      - Дальше, - сказали крестьяне.
      - Но дальше - горы! - воскликнул Юноша.
      - Ну и что? - бодро отозвались крестьяне.
      И отряд двинулся через перевал Сиокари.
      Разумеется, так упорно избегать пригодных для жизни мест и сознательно искать как можно более никудышнюю землю крестьян могла заставить только совершенно определенная причина. Секрет заключался в том, что люди эти скрывались.
      Скрывались от непомерных долгов, убежав темной ночью из родной деревушки куда глаза глядят. И теперь всеми силами старались они найти такой уголок на Земле, где на них никогда - ни намеренно, ни случайно - не упал бы взгляд человека. Откуда об этом знать несчастному юноше-айну? Вполне естественно - глядя на людей, которые в здравом рассудке добровольно отказываются от прекрасных земель и рвутся все дальше на север, бедняга изумлялся, негодовал, приходил в полнейшее замешательство и утрачивал веру в себя.
      Но несмотря ни на что, характера юноша оказался достаточно непростого: за время перехода через Сиокари он сумел-таки приспособиться душой к необъяснимой, мистической предопределенности их движения - на север, на север! - и уже сознательно выбирал самые непроходимые дебри и самые опасные болота в пути, чрезвычайно радуя этим крестьян.
      Перевалив через горы, отряд двинулся дальше на север, но еще через четыре дня путь их уперся в реку, протекавшую с востока на запад. Посоветовавшись, крестьяне решили идти на восток.
      И вот тут-то началась самая настоящая глухомань. Они продирались сквозь заросли бамбука, бескрайние как океан, по полдня сражались с травой выше человеческого роста, по грудь погружались в смердящую болотную жижу, карабкались на почти отвесные скалы - худо ли бедно ли, но продолжали двигаться на восток. По ночам они ставили палатки на речном берегу и засыпали под волчий вой. Острые, как бритва, листья бамбука исполосовали им руки; мошкара и комары, изглодав их тела снаружи, забивались в уши и сосали кровь изнутри.
      На пятый день движения на восток путь им вновь преградили горы - дальше идти было некуда. То есть, продвигаться вперед они бы еще могли, но, как заявил юноша-проводник, дальше начинались места, где человеку жить невозможно. И тогда крестьяне остановились. Случилось это 8 июля 1881 года в двухстах шестидесяти километрах от Саппоро.
      Первым делом они изучили окрестности, попробовали воду в реке, проверили почву и нашли участок, более или менее пригодный для земледелия. Затем, поделив землю между семьями, собрали из бревен барак в центре поля и начали жить в нем все вместе.
      Наткнувшись случайно на группу айнов, охотившихся неподалеку, юноша-проводник спросил у них, как называется эта местность. "Ты думаешь, эта дыра у черта в заднице заслуживает какого-то имени?" - ответили айны.
      Вот так и получилось, что долгое время у поселения даже не было своего названия. Да и зачем, спрашивается, название поселку, вокруг которого на шестьдесят километров не обитает ни души (а если кто и обитает, то желания общаться все равно не выказывает)? И хотя в 1889 году сюда заявился чиновник из губернаторства, переписал всех жителей и заявил, что "населенный пункт без названия - это неудобно", - никто из поселенцев никаких неудобств в этой связи не испытывал. Совсем наоборот: специально ради такого случая крестьяне оторвались от работы в поле, собрались в бараке и, размахивая мотыгами и серпами, постановили: "Поселок не называть!" Обескураженному чиновнику ничего не оставалось, кроме как сосчитать все водопады в округе - их оказалось двенадцать (*26), - написать об этом в отчете и представить отчет в губернаторство, где, недолго думая, и утвердили название официально - "Поселение Дзюнитаки" (а потом и "деревня Дзюнитаки"). Но все это произошло гораздо позднее. Вернемся в 1882 год.
      Жалкая полоска земли тянулась по дну ущелья, края которого распахивались кверху под углом в шестьдесят градусов: река проточила гору насквозь и образовала эту расщелину. Иначе говоря, то была дыра в прямом смысле слова. Вся поверхность заросла бамбуком, а почву до самой скальной породы пронизали корнями исполинские сосны. Волки, лоси, медведи, мыши, птицы и прочая живность от мала до велика так и сновали вокруг, норовя поживиться кто мясом, кто рыбой, кто скудной в этих краях зеленой листвой. Воздух просто гудел от мошек и комаров.
      - И вы правда хотите здесь жить? - спросил пораженный юноша.
      - А то как же! - отвечали крестьяне.
      Неизвестно почему, но юноша-айн не вернулся в родные места, а остался жить на новой земле с поселенцами. Как предполагал автор - из чистого любопытства (автор вообще слишком много предполагал). Так или иначе - трудно сказать, выжили бы крестьяне в ту первую зиму, не останься он с ними. Юноша научил их добывать овощи из замерзшей земли, выбираться из снежных заносов, ловить рыбу в обледеневшей реке, ставить ловушки на волков, спасаться от медведей, голодных и злых перед зимней спячкой, предсказывать погоду по направлению ветра, защищаться от обморожения, готовить еду из корней бамбука, рубить сосны, заваливая ствол в нужном направлении. После всего этого крестьяне, наконец, признали юношу за своего, и утраченная было вера в свою нужность людям вернулась к нему.
      Впоследствии он женился на дочери одного из поселенцев, которая родила ему троих детей, и, приняв японское имя, уже навсегда перестал быть "То Месяцем, То Луной".
      Но даже несмотря на опыт и героические старания юноши, жизнь поселенцев состояла из нескончаемых мук и лишений. Хотя еще в августе каждая семья построила себе по отдельной хижине, лачуги эти были собраны на скорую руку из бревен разной величины - и никак не спасали от ветра со снегом во время метели. Проснуться утром и обнаружить у подушки сугроб глубиною в локоть было самым обычным делом. У большинства семей было лишь по одному футону (*27), и мужчины спали, скрючившись на земле у костра. Когда кончились все запасы еды, люди начали ловить рыбу в реке подо льдом, выискивать почерневшие стручки папоротника под снегом, выкапывать съедобные коренья из промерзшей земли. И хотя зима приключилась в тот год особенно лютая, никто их них не умер. Не было также ни ссор, ни слез. Бедность была единственной силой, которая помогала им выжить. Наконец, наступила весна. Родилось два ребенка, и число поселенцев увеличилось до двадцати одного человека. За два часа до родов матери работали в поле, затем рожали, и уже на следующее утро снова работали в поле. К лету крестьяне засеяли поле картофелем и кукурузой и начали расширять посевную площадь, вырубая деревья и сжигая пни с корневищами. Земля задышала жизнью, прорезались первые ростки, и люди только успели вздохнуть с облегчением - как на поле обрушились полчища саранчи.
      Саранча пришла из-за гор. Сначала из-за хребта показалась огромная черная туча. Потом тяжело и страшно загудела земля. Что происходит, чего ожидать - не понимал никто. Никто, кроме юноши-айна. Собрав всех мужчин, он приказал им разложить по полю костры. Все, что только могло гореть - всю домашнюю утварь, а следом и бревна самих хижин - вынесли в поле, облили последними запасами нефти и сожгли подчистую. Женщинам велели взять в руки кастрюли и что есть силы бить в них колотушками. Люди сделали все, что могли (ни тогда, ни потом никто не мог с этим поспорить). Но все было бесполезно. Мириады прожорливых тварей тучей опустились на поле, порезвились там вдоволь - и от урожая не осталось ни травинки, ни листика.
      Когда саранча сгинула, юноша-айн лег в поле на землю лицом и заплакал. Из крестьян не плакал никто. Крестьяне собрали с поля дохлую саранчу, сожгли ее и, как только вся нечисть сгорела, принялись распахивать землю заново.
      Они прожили еще одну зиму, кормясь рыбой из реки и кореньями из-под снега. По весне родилось еще три ребенка, посеяли новые семена. Но в разгар лета вновь пришла саранча и сглодала - как бритвой срезала - весь урожай на корню. На этот раз юноша-айн не плакал.
      На третий год нашествия саранчи прекратились: затяжными весенними ливнями уничтожило все личинки. А заодно перепортило и большую часть урожая. На четвертый год развелось до ужаса много майских жуков. На пятый выдалось страшно холодное лето...
      Дочитав до этих пор, я захлопнул книгу, открыл еще одну банку пива, достал из сумки бэнто с лососевой икрой и поел.
      Подруга, сплетя руки на груди, дремала в кресле напротив. Осеннее солнце, заглянув в окно вагона, золотом окрасило брюки у нее на коленях. Крошечный мотылек прилетел откуда-то и запорхал над нами энергично и бестолково - клочок бумаги на слабом ветру. Покружив так, он сел к ней на грудь, отдохнул там недолго, затем вспорхнул и скрылся из глаз. Мотылек улетел - и мне почудилось, будто она немного, совсем чуть-чуть постарела.
      Я выкурил сигарету, раскрыл книгу и стал читать "Историю Дзюнитаки" дальше. На шестой год дела у поселенцев, худо ли бедно, стали налаживаться. Урожай собрали, дома отстроили заново, да и сами люди постепенно привыкли к жизни в холодном краю. Бревенчатые стены домов обили изнутри досками, в каждом жилище устроили очаг и подвесили по масляному светильнику. Погрузив в лодку скудные излишки урожая, вяленую рыбу и оленью кость, крестьяне за двое суток спустились по реке до ближайшего городка, продали свой товар и закупили соли, одежды и керосина. Несколько человек научились добывать уголь, сжигая стволы поваленных деревьев. К тому времени в низовьях реки появилось еще несколько поселений, и с соседями завязался натуральный обмен.
      Все лучше крестьяне осваивали свою землю - и все острее им не хватало рабочих рук. Наконец, они устроили собрание, покричали-поспорили два дня подряд - и в итоге решили позвать на поселение еще несколько человек из родной деревни. Проблема, разумеется, упиралась в долги, от которых они бежали. Однако, как выяснилось из осторожнейшим образом проведенной переписки, их кредиторы давным-давно отчаялись получить свои деньги обратно и сняли все долговые претензии. И тогда старейший из крестьян написал письма нескольким старым друзьям с предложением - дескать, не желаете ли перебраться на новое место, будем осваивать сообща. Случилось это в 1889 году - тогда же, когда чиновник из губернаторства переписал всех жителей поселения и придумал ему название "Дзюнитаки".
      На следующий год прибыло шесть семей - в общей сложности девятнадцать человек. Поселенцы встретили их в заново отстроенном бараке - и со слезами радости отпраздновали воссоединение старых друзей на новом месте. Вновь прибывшим семьям выделили по участку земли, на которых с помощью старожилов они провели первые пахоты и выстроили дома.
      В 1893 году прибыло еще четыре семьи - шестнадцать новых поселенцев. В 1897-м - семь семей, еще двадцать четыре человека.
      Мало-помалу число поселенцев росло. Барак в центре поселка расширили, перестроили и превратили в Дом собраний. Рядом поставили крохотный синтоистский храм. Поселение Дзюнитаки получило официальный статус деревни. Основной пищей крестьян по-прежнему оставалось просо, но уже частенько к нему подмешивали и белый рис. Хотя и нерегулярно, в деревню начали заглядывать почтальоны. Конечно, не обходилось и без неудобств. Чиновники из губернаторства, зачастившие в эти края, обложили деревню налогами и объявили армейский призыв. Особенно неуютно от всего этого ощущал себя юноша-айн (которому в то время было уже далеко за тридцать). Как ему не втолковывали, он не мог уяснить, зачем на свете нужны государственные налоги и призыв в какую-то армию.
      - Сдается мне, все было куда лучше в старые времена! - только и говорил он. Но так или иначе - деревня продолжала развиваться.
      В 1903 году небольшую долину недалеко от деревни решили использовать для выпаса скота и построить там деревенскую овчарню. Специально по этому случаю в деревню прислали человека из губернаторства, который начал раздавать компетентные указания - как возводить заборы, как прокладывать водопровод, как строить овчарню - и фактически руководил всеми работами по обустройству пастбища. Потом силами рабочих-каторжан вдоль реки проложили дорогу, по которой на пастбище прибыло целое стадо овец, откупленных у государства по льготным ценам - почти даром. С чего это вдруг государство так расстаралось-расщедрилось на благо их деревеньки, крестьяне не понимали - но и вопросом этим особо не мучались. "После всех лишений, выпавших на нашу долю, могут же быть и светлые дни!" - думало большинство из них.
      Разумеется, государство снабдило крестьян овцами не от душевных щедрот. Накануне развертывания Императорской Армии на материке в Генеральном штабе была разработана "Программа самообеспечения воинским обмундированием из овечьей шерсти". Генштаб подтолкнул Правительство, Правительство спустило указание министерствам Торговли и Сельского Хозяйства - увеличить поголовье отечественных овец, а министерства отдали приказ губернаторству Хоккайдо - вот и вся история. Надвигалась русско-японская война.
      Из всей деревни больше всего интереса к овцам проявил юноша-айн. Человек из губернаторства обучил его технике ухода за овцами, и он стал заведовать делами на пастбище. Что именно привлекало его в овцеводстве, было неясно. Скорее всего, душа его не принимала всей этой "общественной жизни", становившейся тем сложнее и непонятнее, чем больше деревня росла.
      Из овец на пастбище прибыло тридцать шесть саусдаунов и двадцать один шропшир. Кроме этого, к стаду приставили двух собак - пограничных колли. Юноша-айн очень быстро стал умелым овцеводом, и с каждым годом поголовье овец росло. Юноша всей душой полюбил своих овец и собак. Чиновники были довольны. Щенки от его колли как потомственные собаки-пастухи рассылались для службы на пастбищах по всему Хоккайдо.
      Началась русско-японская война. Пятерых парней из деревни призвали в армию и послали на фронт в Китай. Все пятеро попали в один и тот же отряд. Во время боя за небольшую высоту на правом фланге отряда разорвался снаряд; двое из них погибли, еще один лишился правой руки. Через три дня бой закончился, и двое уцелевших собрали развороченные останки своих земляков. Все пятеро были детьми поселенцев первой и второй волны. Один из убитых - старшим сыном юноши-айна, ставшего овцеводом. На обоих погибших была форма их овечьей шерсти.
      - Зачем посылать людей за границу и там воевать? - спрашивал айн-овцевод у всех и каждого, скитаясь по деревне.
      Никто не ответил ему на этот вопрос. Тогда айн-овцевод ушел от людей, поселился в овчарне и стал жить со своими овцами. Жена его за пять лет до этого умерла от туберкулеза, обе оставшиеся дочери давно вышли замуж и жили своими семьями. За службу на пастбище деревня выплачивала ему скромное пособие и снабжала едой. После потери сына он прожил остаток жизни угрюмым, нелюдимым стариком и умер в шестьдесят два года. Одним зимним утром мальчик, помогавший присматривать за овцами, обнаружил его на полу овчарни. Замерз до смерти. Две колли с грустными глазами - внуки самых первых собак - лежали по обе стороны трупа и жалобно скулили. Овцы с безучастным видом щипали сено в загонах. В тишине овчарни, точно дробь кастаньет, раздавался дружный стук овечьих зубов.
      История Дзюнитаки продолжалась - хотя для юноши-айна все на том и закончилось. Я отправился в туалет и освободил желудок от двух банок пива. Когда я вернулся на свое место, подруга уже проснулась и рассеянно глядела в окно. За окном чуть не до горизонта тянулись залитые водою рисовые поля. Время от времени появлялись силосные башни. В окне показалась река, потом исчезла. Я закурил сигарету и какое-то время смотрел на бегущий пейзаж за окном, а также - на профиль подруги, изучающей этот пейзаж. Она не произносила ни слова. Я докурил и вернулся к чтению. Тени от перекладин железного моста мельтешили по раскрытым страницам книги.
      Юноша-айн состарился и умер - и в дальнейшей истории Дзюнитаки оставалась одна скукотища. С десяток овец околело от сердечной грыжи, урожай пару раз жестоко побило морозами - но в остальном все развивалось без происшествий, и в эпоху Тайсе (*28)деревня получила статус города. Город быстро разрастался. Построили школу, городскую ратушу и почтовое отделение.
      Освоение Хоккайдо было в целом завершено. Все, что могли распахать, распахали - и дети малоимущих крестьян потянулись на поиски новых земель в Маньчжурию и на Сахалин.
      В перечне событий 1938 года я нашел упоминание о Профессоре Овце: "Чиновник Министерства лесного и сельского хозяйства, доктор наук ............... (32-х лет), завершив свои многолетние исследования в Корее и Маньчжурии и подав в отставку по личным обстоятельствам, строит усадьбу и организует овечье пастбище в горной долине к северу от Дзюнитаки".
      Больше - ни до и ни после - О Профессоре Овце в книге не говорилось ни слова. Описывая историю города в эпоху Сева (*29), автор, как видно, и сам заскучал: повествование стало прерывистым, предложения - шаблонными, язык напрочь утратил ту яркую образность, что так привлекала в рассказе о злоключениях юноши-айна. Пролистав "Историю" лет на тридцать вперед, я перелетел из 1939-го в 1966-й год и начал читать главу под названием "Город сегодня". Разумеется, "сегодня" в книге означало шестидесятые годы - и с сегодняшним днем ничего общего не имело. Сегодня был октябрь 1978 года. Но от таких вещей человеку, в принципе, некуда деться. Возьмешься описывать историю захудалого городишки с давних времен - и, хочешь не хочешь, упрешься в необходимость заканчивать ее "днем сегодняшним". Даже если "сегодня" очень быстро утрачивает свою "сегодняшнесть" - все равно: тот факт, что сегодня - это сегодня, никто отрицать не станет. Ведь если сегодняшний день перестанет быть сегодняшним днем - История перестанет быть Историей.
      Итак, согласно "сегодняшней" истории города, в апреле 1969 года население Дзюнитаки составило пятнадцать тысяч человек - на целых шесть тысяч меньше, чем десять лет назад. Большинство из этих шести тысяч были крестьяне, ушедшие на поиски новой земли. "Ориентация общества на высоко развитые производственные структуры, плюс замерзающая зимой почва, как острейшая проблема земледелия на Хоккайдо, обусловили необычайно активный отток крестьянства из города в последние годы..."
      Что же стало с полями, когда крестьяне ушли? Их засадили деревьями. Землю, которую прадеды и прабабки поливали потом и кровью, расчищая от деревьев, пней и корней - правнуки опять превратили в леса... Чудеса, да и только!
      Так что основные отрасли промышленности в Дзюнитаки сегодня - лесодобывающая и деревообатывающая. В городе построено несколько заводов, и жители Дзюнитаки, работая там, производят на белый свет деревянные каркасы для телевизоров, подставки для зеркал, игрушечных медвежат и кукольных айнов. Бывший коммунальный барак поселенцев теперь превращен в музей, где в качестве экспонатов выставлены мотыги, серпы и домашняя утварь первых крестьян Дзюнитаки. Есть там и личные вещи двух уроженцев Дзюнитаки, погибших в русско-японской войне. И коробочка от крестьянского бэнто с отпечатками зубов медведя. Сохранилось даже письмо поселенцам с их старой родины - известие о погашении всех долгов, от которых они когда-то бежали.
      И все же, признаюсь честно: "сегодняшний" Дзюнитаки показался мне до ужаса скучным городишкой. Среднестатистический его житель приходит с работы домой и четыре часа в сутки смотрит телевизор. Активность населения на выборах высока, хотя кого выберут - всегда известно заранее. Девиз городка: "В БОГАТСТВЕ ПРИРОДЫ - БОГАТСТВО ДУШИ ЧЕЛОВЕКА!" Во всяком случае, так утверждал лозунг на площади у вокзала.
      Я захлопнул книгу, зевнул и провалился в сон.
     
      2. ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПАДЕНИЕ ГОРОДА ДЗЮНИТАКИ. ОВЦЫ ДЗЮНИТАКИ.
     
      Добравшись до Асахигава, мы пересели в поезд, идущий на север, и миновали перевал Сиогари. Наша дорога почти полностью повторяла тот путь, которым сто лет назад шли юноша-айн и восемнадцать бедняков-крестьян.
      Лучи осеннего солнца резкими контурами прорисовывали каждый огненно-алый лист клена, каждую сосновую иголку в первобытном лесу за окном. Воздух был абсолютно недвижен и пронзительно чист. При долгом взгляде на этот пейзаж начинали болеть глаза.
      В вагон, поначалу совсем пустой, уже на следующей станции набилась целая орава подростков - старшеклассников и старшеклассниц, ехавших на экскурсию - со всеми их воплями, кличками, перхотью, невразумительными диалогами и неуемной сексуальной озабоченностью. Атмосфера сумасшедшего дома окружала нас добрые полчаса, пока на очередной остановке все они не сгинули так же внезапно, как и появились. Вагон опустел, и все опять погрузилось в молчание.
      Мы разделили на двоих плитку шоколада и стали жевать его, глядя в окно. Лучи солнца беззвучным дождем заливали землю. Все в окне казалось далеким, недосягаемым - как если смотреть в бинокль, повернув его задом наперед. Минуту-другую подруга с рассеянным видом чуть слышно насвистывала мотивчик "Johnny B. Goode". Так долго молчать вдвоем нам не доводилось еще ни разу. Когда мы вышли из поезда, был первый час дня. На платформе я сладко потянулся и глубоко вздохнул. Было так свежо, что с непривычки сводило легкие. Солнце теплыми лучами ласкало кожу, но воздух был явно на два-три градуса холоднее, чем в Саппоро.
      Параллельно путям тянулись кирпичные стены старых складов, а вдоль этих стен - штабели из гигантских, метра по три в диаметре бревен, мокрых и черных от прошедшего ночью дождя. Поезд, доставивший нас сюда, быстро скрылся из глаз - и вокруг не осталось ни одной живой души. Все застыло, как на картине, и лишь одуванчики на газонах покачивали золотыми головками под зябким ветром.
      Прямо с платформы мы окинули взглядом город - типичнейший привокзальный городишко глухой японской провинции. Неказистое зданьице универмага, вихляющаяся из стороны в сторону центральная улица, терминал на десяток автобусов и будка справочного бюро. При первом же взгляде на этот "город" хотелось завыть от скуки.
      - Мы уже приехали? - спросила она.
      - Нет еще. Сейчас пересядем на еще один поезд. Местечко, куда мы едем, будет гораздо, гораздо меньше...
      Я зевнул и еще раз вздохнул поглубже.
      - А здесь - просто место привала. Здесь поселенцы решили повернуть на восток.
      - Поселенцы?
      Мы зашли в зал ожидания, сели на скамью перед негоревшей керосиновой печкой, и до прихода поезда я в общих чертах успел рассказать ей историю города Дзюнитаки. Чтобы не путаться в хронологии, я пользовался пометками, которые сделал на чистой странице в конце книги. Разделив страницу напополам, в левую часть я выписал все основные даты истории Дзюнитаки, а в правую - события, происходившие в Японии в те же годы. В итоге у меня получилась очень даже внушительная таблица.
      Например: 1906 год - взятие Порт-Артура / сын юноши-айна погибает на фронте. Если мне не изменяет память, в том же году родился Профессор Овца. От даты к дате по всей истории прослеживалась какая-то странная взаимосвязь.
      - Хм! Посмотреть сюда - получается, будто японцы только и жили от одной войны до другой! - удивилась подруга, разглядывая мою таблицу.
      - Похоже на то, - согласился я.
      - Почему же так получается?
      - Сложный вопрос... В двух словах не объяснишь.
      - Хм-м!
      Зал ожидания, как и большинство залов ожидания на вокзалах, был пуст и ничем не примечателен. Жутко неудобные скамейки, пепельницы с водой, забитые отсыревшими окурками, тяжелый и спертый воздух. На стене - несколько плакатов турфирм и объявление о розыске каких-то преступников с фотографиями. Кроме нас в зале находились еще трое - апатичный старик в свитере из верблюжьей шерсти и молодая мать с сыном лет четырех. Старик сидел как приклеенный на скамейке, уткнувшись в толстый литературный журнал. Каждую очередную страницу он перелистывал так, словно отдирал от бумаги липкую ленту. Происходило это с интервалами в добрых минут пятнадцать. Мать же с сыном напоминали супружескую пару, у которой чувства друг к другу остыли лет тридцать назад.
      - По большому счету, наш народ всегда состоял из бедных людей, которым всю жизнь казалось, что из бедности можно как-нибудь вырваться...
      - Что-то вроде крестьян Дзюнитаки?
      - Вот-вот! Потому те крестьяне и вкалывали как сумасшедшие - костьми ложились, осваивая целину. А большинство из них так и померло без гроша за душой...
      - Но почему?
      - Земля здесь такая! Почва на Хоккайдо холодная: хотя бы раз в несколько лет урожай обязательно перемерзнет. Не собрал урожая - мало того, что самому жрать нечего, нечего и продать. А ничего не продашь - не купишь ни керосина, ни семян, ни рассады на следующий год. Вот и приходится закладывать землю и занимать деньги под бешеные проценты. Но с урожая, который снимается на этой земле, такие проценты выплачивать практически невозможно. И кончается все тем, что землю у тебя отбирают. По такой схеме разорились личные хозяйства у огромного числа крестьян...
      Наскоро перелистав "Историю Дзюнитаки", я нашел нужное место и зачитал ей вслух: - "К 1930-му году число крестьян-единоличников сократилось до 46% от общего населения Дзюнитаки. Такое положение было обусловлено экономическим кризисом, охарактеризовавшим начало эры Тайсе, а также сильными морозами, периодически губившими большую часть урожая..."
      - Вот так: люди новые земли освоили, леса превратили в поля - а в итоге так и не смогли никуда убежать от своих долгов... - задумчиво резюмировала подруга.
      До отправления поезда оставалось еще сорок минут, и она решила пойти прогуляться по городу. Я остался в зале ожидания, купил в автомате банку колы, достал из кармана детектив и попытался читать с того места, где когда-то остановился. Поелозив минут десять глазами по раскрытой странице, я захлопнул книгу и сунул обратно в карман. В голову абсолютно ничего не лезло. В голове моей толпились овцы; я скармливал им страницу за страницей какой-то нескончаемой писанины, и они послушно хрумкали бумагой, сжирая все подчистую. Я закрыл глаза и вздохнул. Тишину прорезал гудок товарного поезда, следовавшего мимо без остановки.
      За десять минут до отправления она вернулась с пакетом яблок в руке. Мы позавтракали яблоками и пошли садиться в вагон.
      Поезд наш будто сам просил, чтоб его поскорее сдали на свалку. Деревянные доски пола пружинили под ногами и в самых гибких местах были истерты чуть не до половины своей толщины; при ходьбе по ним тело так и шарахало из стороны в сторону. Ворс на обшивке сидений почти полностью вылез, спинные подушки на ощупь напоминали хлеб трехнедельной давности. В воздухе висела фатальная смесь из запахов уборной и керосина. Добрых десять минут я потратил, чтобы открыть окно и впустить свежий воздух снаружи; но как только поезд, тронувшись, набрал скорость, в лицо нам полетели тучи мелкого песка - и мне пришлось еще столько же провозиться, чтобы окно закрыть.
      Поезд наш состоял из двух вагонов. Пассажиров в обоих вагонах сидело человек пятнадцать. Всеобщий дух апатии и безразличия ко всему вокруг, казалось, объединил разных людей в одно неделимое целое. Старик в верблюжьем свитере, как и прежде, читал свой журнал. Судя по скорости чтения старика, журнал вышел в свет как минимум месяца три назад. Тучная дама средних лет уставилась в одну точку с тем придирчиво-злобным выражением на лице, с каким многоопытный музыкальный критик слушает фортепьянную сонату Скрябина. Я проследил за направлением ее взгляда, но ничего, кроме воздуха, в заданной точке не обнаружил.
      Дети сидели как пришибленные. Никто не орал, не носился взад-вперед по вагонам; эти странные дети даже в окно не хотели смотреть. Время от времени по вагону разносился чей-то сдавленный кашель - неприятный хрустящий звук, будто древней истлевшей мумии раскраивали череп металлической кочергой.
      На каждой остановке кто-нибудь выходил, проводник спускался с ним на платформу, забирал билет, входил обратно в вагон - и поезд двигался дальше. Физиономия у проводника была настолько невыразительной, что он смело мог бы грабить банки без маски. Новых пассажиров в вагон не садилось.
      За окном тянулась река, мутно-коричневая от прошедших дождей. Вся в ослепительных бликах осеннего солнца, вода в реке больше всего походила на кофе со взбитыми сливками. Вдоль реки бежало асфальтовое шоссе. Лишь изредка по нему проезжали на запад огромные грузовики с лесом - но в целом движения наблюдалось до крайности мало. Рекламные щиты вдоль обочин рассылали свои призывы неизвестно кому в пронзительной пустоте. Чисто от скуки я принялся разглядывать проносившуюся мимо рекламу - яркую, стильную, напоминающую о жизни больших городов. Загорелая девчонка в бикини, запрокинув голову, пила кока-колу; киноактер средних лет жмурился от удовольствия над бокалом со скотчем; часы для аквалангистов - крупные капли на циферблате; умопомрачительно дорого обставленная спальня с красоткой-фотомоделью, делающей себе маникюр... Новые колонисты, Пионеры Рекламного Бизнеса заново покоряли теперь эту землю, и, что говорить, у них получалось более чем неплохо.
      На конечную станцию, Дзюнитаки, наш поезд прибыл в два сорок. Мы с подругой умудрились заснуть на своих сиденьях и потому прослушали, как объявляли последнюю остановку. Дизель испустил последний вздох умирающего - и наступила кладбищенская тишина. Именно эта тишина, от которой пощипывало кожу, и заставила меня проснуться. Кроме нас, в вагоне не осталось ни пассажира.
      Я торопливо посдергивал с багажной полки вещи, разбудил, потрепав по плечу, подругу, и мы вышли из поезда. Стылый ветер разгуливал по платформе, назойливо напоминая о том, что осень уже на исходе. Час был ранний, но тусклое солнце низко висело над горизонтом, разбрасывая мистическими пятнами по земле тени от черных гор. Два хребта, сбегаясь навстречу друг другу, как волны в шторм, огибали городишко с обеих сторон и сходились под острым углом позади него - так смыкаются две ладони, защищая пламя спички от ветра. Узенькая платформа, на которой стояли мы, походила на утлую лодчонку, которую вот-вот накроет и разнесет в щепки чудовищное цунами.
      Пораженные, мы с подругой минуту глазели на этот странный пейзаж, не двигаясь с места.
      - Ну, и где же здесь пастбище Профессора Овцы? - спросила она наконец.
      - Выше, в горах, - ответил я. - На машине еще часа три добираться.
      - Сразу туда поедем?
      - Нет! - покачал я головой. - Сегодня добрались бы только к ночи... Переночуем где-нибудь здесь, а завтра с утра и отправимся.
      Кольцевой разъезд перед станцией оказался безлюден и пуст. На стоянке такси мы никакого такси не увидели. В центре разъезда громоздился нелепый фонтан в форме цапли, но воды из него не лилось. Застыв навеки с распахнутым клювом, цапля безо всякого выражения на физиономии таращилась в небеса. На клумбе вокруг фонтана цвели одуванчики.
      То, что за последние десять лет городок пришел в еще больший упадок, было ясно с первого взгляда. Людей на улицах мы почти не встречали; у тех же, кто изредка нам попадался, на лицах застыло то отстраненно-бредовое выражение, которое отличает жителей всех умирающих городов.
      По левую руку от разъезда тянулись один за другим с полдюжины старых складов - ровесников еще тех времен, когда грузы перевозились железной дорогой. Кирпичные стены, высокие крыши. Железные двери перекрашивали наново бессчетное количество раз, да, видно, однажды плюнули - и оставили ржаветь до скончания века.
      Здоровенные вороны сидели рядами на крышах и молча озирали город. Прямо перед складами раскинулось поле заповедно-дикого, в человеческий рост бурьяна, посреди которого чернели изъеденные дождями останки двух автомобилей. Покрышки со всех колес были сняты, капоты распахнуты, внутренности ампутированы.
      В центре разъезда, похожего на дорожку для конькобежцев, возвышался железный щит - путеводитель по городу. Почти все надписи на нем размыло; относительно разборчиво прочитывались только две: "ГОРОД ДЗЮНИТАКИ" и "САМЫЕ СЕВЕРНЫЕ ПАХОТНЫЕ ЗЕМЛИ ХОККАЙДО".
      Сразу за кольцевым разъездом начиналась нашпигованная магазинчиками торговая улица. Она была бы совершенно неотличима от торговых улочек прочих провинциальных городов - если б не ее ширина. В низеньких кварталах с такими широченными улицами сразу становится зябко. Рябины пылали жарко-алым огнем вдоль обочин - а душу все равно пронизывал мелкий неприятный озноб. Плохо ли, хорошо ли шли дела в лавках, было уже не важно - атмосфера фатальной зябкости, царившая на этой улице, как будто отражала душевное состояние всех ее обитателей вместе взятых. Воздух, казалось, навеки впитал в себя все неприметные судьбы и непримечательные деяния населявших этот город людей.
      Я забросил рюкзак за спину, и мы прошагали с полкилометра, глазея по сторонам и пытаясь найти гостиницу. Гостиницы нигде не было. У доброй трети магазинов были опущены жалюзи. У лавки часовщика наполовину отвалилась вывеска - один конец болтался на ветру из стороны в сторону, громко хлопая при этом о стену. Торговая улица внезапно оборвалась, уткнувшись в просторную автостоянку, поросшую рыжей густой травой. На стоянке были припаркованы кремовая "Фэйрледи" и ярко-красная спортивная "Селика". Обе машины новые. Я даже вздрогнул от удивления: их кукольно-бесстрастная новизна никак не вязалась с унылой атмосферой обветшалого городишки.
      Торговая улица кончилась - и от города почти ничего не осталось. Дорожка из редкой брусчатки спускалась к реке, разветвлялась буквой "Т" у самого берега и разбегалась в разные стороны. Вдоль обочин выстроились двумя рядами уныло-типовые одноэтажные домики. Пыльные деревья во двориках вздымали куцые ветки к небу. При этом у каждого дерева была своя странная поза. У входа в каждый дом было прилажено по баку для керосина и ящику для доставки молока. А на каждой крыше торчало по телевизионной антенне фантастической высоты. Городок тянулся кверху серебристыми усиками своих антенн, как будто решил бросить вызов горам вокруг - и во что бы то ни стало достать до неба.
      - Похоже, здесь нет никакой гостиницы! - озабоченно сказала подруга.
      - Не беспокойся. В каждом городе обязательно есть хотя бы одна гостиница...
      Мы вернулись на станцию и спросили у станционных служащих, как нам найти гостиницу. Двое служащих, старый и молодой, - первый второму в отцы годился - очнулись от забытья, как медведи от спячки, и принялись с убийственной обстоятельностью отвечать на поставленный перед ними вопрос.
      - Гостиницы в нашем городе две, - начал старый служащий. - Одна подороже, другая подешевле. В первой обычно останавливаются люди из губернаторства, когда приезжают к нам. Там же и банкеты устраивают официальные...
      - Кормят там хорошо! - вставил молодой.
      - А во вторую селятся бизнесмены, молодежь - в общем, обычные люди. Вид у нее, правда, не ахти какой; но чтобы грязь или антисанитария какая - ни-ни! Помыться можно очень даже неплохо...
      - Но стены тонкие, это факт! - снова встрял молодой.
      И они еще немного поспорили насчет толщины гостиничных стен.
      - Нам в ту, которая подороже! - сказал я. Денег в конверте было еще до чертиков, и экономить их не было никакой особой причины.
      Молодой вырвал из блокнота страничку и набросал нам дорогу до гостиницы.
      - Большое спасибо! - сказал я. - За последние десять лет город порядком опустел, не так ли?
      - О, да! - вздохнул старый служащий. - Лесной завод только один остался, а никакой другой работы здесь и не было никогда. Сельское хозяйство тоже на спад пошло. Вот и уезжает народ, сокращается население...
      - В школе детей на классы разбить - проблема! - добавил молодой.
      - И сколько сейчас населения? - спросил я.
      - Официально - семь тысяч, но на деле и того меньше. Тысяч пять, наверное, - ответил молодой.
      - А скоро, того и гляди, и эту ветку закроют, - кивнул старый в сторону путей. - Третья по убыточности железнодорожная ветка в стране!
      Меня так и подмывало спросить, неужели на свете существует целых две ветки еще безнадежней, - но я поблагодарил собеседников и вышел на улицу.
      Мы снова прошли по торговой улице до конца, спустились к реке, свернули направо, прошагали еще метров триста вдоль берега - и прибыли куда нужно. От старой уютной гостиницы веяло духом тех забытых времен, когда жизнь в городишке еще кипела вовсю. У входа раскинулся любовно ухоженный садик с видом на реку. В углу садика толкались над миской с ужином рыжие щенки колли.
      - Альпинисты? - только и спросила горничная лет сорока, провожая нас в номер.
      - Альпинисты, - только и ответил ей я.
      На втором этаже гостиницы было всего два номера. Просторные комнаты, высокие потолки. С балкона глазам открывался все тот же пейзаж, что мы наблюдали из окна поезда: река кофе со сливками.
      В номере она сразу засобиралась в ванную; я же, пока суд да дело, решил наведаться в местную мэрию. Здание мэрии располагалось через пару кварталов на запад от торговой улицы. Признаюсь, оно оказалось куда новее и приличнее, чем я ожидал.
      Я быстро отыскал отдел животноводства, просунул в окошко карточку журналиста-внештатника - двухлетней давности, оставшуюся еще с тех времен, когда мне нравилось представляться "свободным писателем" - и тоном, не допускающим возражений, сказал, что хочу получить кое-какие справки по поводу местного овцеводства. То, что журналу для женщин зачем-то понадобилась информация про овцеводство, клерку в окошке вовсе не показалось странным; рыба заглотила наживку, и меня пропустили в приемную.
      - В настоящее время на пастбищах Дзюнитаки содержится двести с лишним овец. Все - саффолки; как вы, наверное, знаете, эта порода разводится исключительно ради мяса. Свежая баранина пользуется большим спросом и постоянно закупается гостиницами и ресторанами нашего города...
      Я с деловым видом достал из кармана блокнот и принялся делать пометки. Можно не сомневаться - бедняга клерк теперь пару месяцев кряду будет скупать все выпуски женского еженедельника. Я представил это, и мне стало не по себе.
      - Вас ведь интересует именно кулинарная сторона вопроса? - попытался-таки уточнить клерк, завершив краткую лекцию о состоянии местного овцеводства.
      - И это тоже, - ответил я. - Хотя наша задача - создать портрет овцы в широком, всеобъемлющем смысле.
      - Всеобъемлющем?..
      - Ну, характер овцы, повадки, психические особенности... Понимаете?
      - Ага, - заморгал мой собеседник.
      Я захлопнул блокнот и отхлебнул принесенного чая.
      - Я слышал, здесь в горах есть какое-то старое пастбище?
      - Да, есть одна долина. Использовалась под пастбище до войны. После войны ее реквизировала американская армия, и с тех пор там овец не пасли. Когда реквизированные земли вернули, один очень богатый гражданин купил в долине землю, построил виллу и прожил там лет десять. Но добираться дотуда настолько трудно и далеко, что вот уже много лет вилла пустует: хозяин давно перестал туда приезжать. И поэтому сейчас город снимает виллу в аренду. По-хорошему, конечно, там стоило бы устроить образцовое ранчо, да туристов туда возить. Но только с таким нищим бюджетом, как у нас, ничего не выйдет. Прежде всего пришлось бы строить дорогу заново.
      - Погодите - город арендует виллу?
      - Понимаете, ближе к лету часть городских овец - голов пятьдесят - выгоняют в горы, в эту самую долину. Пастбище там и в самом деле прекрасное, а здесь, вокруг города, травы не хватает. А где-то в середине сентября, как погода испортится, этих овец пригоняют обратно.
      - И сколько же времени в году овцы проводят в долине?
      - Бывает, что сроки немного сдвигаются, но в общем - с начала мая по середину сентября.
      - А сколько с ними уходит людей?
      - Один овчар. Уже лет десять подряд один и тот же.
      - Я хотел бы с ним встретиться. Это возможно?
      Клерк снял трубку и позвонил в городскую овчарню.
      - Если поедете прямо сейчас, то застанете, - сказал он мне, кладя трубку. - Я подвезу вас!..
      Я начал было благодарить и отнекиваться, но тут же узнал от клерка, что другого способа доехать до овчарни просто не существует. В городе не было ни такси, ни машин в аренду, а пешком я бы доковылял дотуда часа за полтора.
      Машина клерка проехала гостиницу и повернула на запад. Чуть погодя мы въехали на длинный железобетонный мост, миновали угрюмое болото и по грунтовой дороге начали подыматься все выше в гору. Мелкий сухой песок звонко цокал по днищу автомобиля.
      - После Токио, наверное, наш городок вам кажется вымершим? - спросил меня клерк.
      Я ответил что-то невнятное.
      - Но ведь он действительно умирает! Пока железная дорога работает, еще как-то держится, а как ветку закроют - сразу концы отдаст. Странно, правда же, когда умирает город? "Человек умирает" - это я понимаю. Но "умирает город"...
      - И что же будет, когда город умрет?
      - Что будет? Да кто ж его знает... Никто и не хочет знать, все только бегут отсюда один за другим. Останься в городе всего тысяча человек - все равно, работы почти никакой не осталось. Может, и правда, лучше бежать куда подальше... Я предложил ему сигарету и дал прикурить от зажигалки "Дюпон" с овечьим гербом на боку.
      - А в Саппоро мне работа нашлась бы. У моего дядьки фирма издательская, людей не хватает. Продукцию городские школы заказывают, за стабильность можно не беспокоиться... Может, и в самом деле так лучше? Чем сидеть здесь, да овец с коровами по головам пересчитывать... Как считаете?
      - Да, наверное...
      - А с другой стороны, как подумаешь об отъезде, так просто руки опускаются. Ведь если городу и правда суждено умереть - я хочу увидеть, как это произойдет, своими собственными глазами, вы понимаете? Больше всего хочу именно этого!..- Так вы здесь родились? - спросил я.
      - Ну да, - ответил он. И замолчал надолго. Унылое солнце уже на треть закатилось за кромку гор.
      Въезд в овчарню был обозначен воротами из двух шестов, вбитых по сторонам дороги, между которыми тянулась вывеска: "ГОРОДСКАЯ ОВЧАРНЯ ДЗЮНИТАКИ". Мы доехали до вывески и остановились. Дорога, петляя, убегала вперед и терялась в рощице с огненно-рыжей листвой.
      - Пройдете через рощу, увидите овчарню. За овчарней будет небольшой домик. Там и живет наш овчар... Как думаете возвращаться?
      - Ну, обратно дорога под гору; я и пешком спущусь. Спасибо вам огромное!..
      Автомобиль, развернувшись, скрылся из глаз; я прошел по дороге под вывеской и побрел через рощу. Последние лучи солнца перекрасили желтые клены в янтарно-оранжевые тона. Свет просеивался через кроны высоких деревьев, как через сито, и дрожащими пятнышками рассыпался по гравию на дороге.
      Роща кончилась, и впереди на склоне холма показалось длинное и узкое здание овчарни; запахло навозом. Крыша здания была крыта рыжей оцинкованной жестью. Из крыши торчало три невысоких трубы.
      У входа стояла собачья конура; небольшая колли на цепи выскочила оттуда и затявкала при моем появлении. Собака была старая и сонная, в ее лае не было ни капли угрозы. Я потрепал ее по загривку, и она унялась. Перед конурой были выставлены собачья еда и вода в пластмассовых мисках. Я отнял руку - и удовлетворенная псина убежала в свое жилище, вытянула передние лапы наружу, улеглась на них головой и затихла.
      Внутри овчарни висели бледные сумерки, людей же не было ни души. Прямо по центру бежала дорожка толстого бетона, а по бокам тянулись ограды загонов. От загонов дорожку отделяли желоба для слива овечьих нечистот и грязи во время уборки. За стеклянными окошками, разбросанными по стенам, просматривалась ломаная линия гор. В лучах заката овцы справа казались розовыми, а овцы слева оставались в голубоватой тени.
      Я вошел в овчарню - и двести овец разом повернули головы в мою сторону. Половина из них стояла, половина лежала, подогнув ноги, на старом сене. Больше всего меня поразили овечьи глаза - прозрачно-голубые и такие неестественно чистые, как если бы из каждой морды струилось по паре горных ключей. Когда в эти глаза попадал луч света, они блестели так, словно были стеклянными. Овцы, не мигая, все смотрели и смотрели на меня. Я стоял и не шевелился. Несколько животных не спеша пережевывали сено - в тишине отчетливо слышался мерный стук овечьих зубов. Больше абсолютно никаких звуков в овчарне не раздавалось. С десяток овец тянули шеи через ограду к воде - но с моим появленьем перестали пить, застыли в такой позе и лишь косились на меня снизу вверх, даже не повернув головы. Казалось, до сих пор все стадо думало одну общую мысль. Но стоило мне появиться на пороге, как эта мыследеятельность временно прекратилась. Все вокруг замерло - никто не решался что-либо предпринять в одиночку. И лишь когда я тронулся с места, овечий менталитет заработал вновь. Как по команде, животные задвигались в восьми отделениях одновременно. Самки в своих загонах сгрудились вокруг племенных баранов; самцы за другими оградами резко попятились и, пригнув головы, изготовились к обороне. Лишь какие-то пять или шесть особо любопытных остались стоять у самых оград, продолжая глазеть на меня.
      По обе стороны вереницами тянулись длинные черные овечьи уши. На ухе у каждой овцы было прицеплено по яркой пластмассовой бирке. У одних овец эти бирки были синего цвета, у других желтого, у третьих - красного. На спинах животных разноцветными маркерами были проставлены какие-то знаки и номера.
      Стараясь не напугать животных, я медленно и бесшумно приблизился. Затем, делая вид, что не испытываю к овцам ни малейшего интереса, осторожно протянул руку через ограду - и дотронулся до молодого ягненка, стоявшего ближе всего ко мне. Тот задрожал всем телом, но убегать не стал. Остальные овцы настороженно наблюдали за нами. Казалось, стадо - единый организм - выставляло вперед ягненка, как некое щупальце для общенья со мной; и вот бедняга стоял под моей рукой, напрягшись, и кротко смотрел мне в глаза.
      Саффолки даже на вид - порода весьма необычная. Кожа у них по всему телу черная, и только шерсть белоснежная. Огромные уши оттопыриваются, точно крылья у мотылька. Но именно здесь, в полумраке овчарни, эти сверкающие голубые глаза, эти длинные черные носы, рассеченные светлой стрелкой посередине, придавали им особенно иностранный вид. Они не отвергали меня - но и не принимали в свои. Скорее, они воспринимали меня как стихийное явление весьма кратковременного характера. Некоторые овцы бодро и шумно мочились. Овечья моча собиралась в сливные стоки и, журча, бежала по желобам у меня под ногами. Солнце уже почти полностью спряталось за горами. Бледно-синие сумерки растекались по склонам гор, как чернила, разбавленные водой.
      Я вышел наружу, еще раз потрепал по загривку собаку и с наслаждением вобрал в легкие свежего воздуха. Затем обогнул овчарню и направился к мостику через ручей, за которым виднелся домик овчара - одноэтажный, маленький, но очень уютный на вид. Тут же рядом громоздился сарай, в котором хозяин хранил сено и инструменты. Своими размерами сарай намного превосходил жилище.
      Тут же, у домика, обнаружился и сам овчар. То сгибаясь, то разгибаясь, он раскладывал пластиковые мешки с химикатами по краю бетонного рва в метр шириной и метр глубиной. Заприметив меня еще издали, он лишь раз остановил на мне взгляд - и продолжал работу, будто не питая к моей персоне особого интереса. И лишь когда я подошел и встал рядом у самого края рва, он освободился от очередного мешка, снял повязанное вокруг головы полотенце и вытер им пот с лица.
      - Завтра овец дезинфицировать будем, - сказал овчар. Затем он достал из кармана измятые сигареты, распрямил одну пальцами и закурил. - Вот сюда зальем пестицидов, и пусть поплавают. А не то к зиме жучки под шерстью разведутся, овцы болеть начнут...
      - И вы всем этим один занимаетесь?
      - Еще чего! Приходят два помощника. Они, да я, да собака - так и справляемся. Конечно, больше всего собака работает. Овцы собаке верят. Понятное дело - что ж это за овчарка, если ей овцы не верят, так ведь?
      Коренастый Овчар оказался сантиметров на пять ниже меня. Лет ему было под пятьдесят, короткие волосы топорщились на голове, как щетина массажной щетки. Будто стягивая кожу с пальцев, он не спеша снял резиновые перчатки, отряхнул их, похлопав о бедро, и затолкал в задний карман рабочих штанов. Своим видом этот животновод больше смахивал на бравого прапорщика, которому приказали муштровать новобранцев.
      - Вы пришли о чем-то спросить, я так понимаю?
      - Да.
      - Ну, так спрашивайте.
      - Давно вы на этой работе?
      - Десять лет, - ответил он. - Для кого-то это давно, для кого - недавно. Но уж овечек своих знаю как себя самого. А до этого я в Силах Самообороны служил. Он перекинул полотенце через плечо, задрал голову и посмотрел на небо.
      - И всю зиму вы проводите здесь?
      - Как сказать, - произнес овчар и прочистил горло. - В общем, конечно, так. Податься мне больше некуда, а зимой здесь своей работы - невпроворот. Сугробы в этих краях наметает под два метра; если снег не счищать то и дело, крыша провалится - и от овец только рожки останутся. Ну и, конечно, кормить их надо, убирать за ними, то да се...
      - Летом, я слышал, вы полстада уводите в горы и там пасете, так?
      - Точно.
      - И что, трудно пасти овец?
      - Да ничего сложного! Люди этим веками занимаются. Постоянные пастбища, правда, появились только в последнее время; а до этого пастухи круглый год кочевали с овцами с места на место. В Испании в шестнадцатом веке вся страна была покрыта пастушьими тропами, на которые не мог ступать даже сам король...
      Он смачно сплюнул себе под ноги и растер плевок сапогом.
      - В общем, овцы, если их не пугать, - животные смирные. И за собакой своей пойдут, не пикнув, хоть на край света.
      Я вынул из кармана фотографию, которую прислал мне Крыса, и показал овчару.
      - Это - ваше пастбище в горах, верно?
      - Да, верно, - подтвердил овчар. - Оно самое. И овцы на снимке - мои.
      - А как насчет этой? - спросил я и кончиком шариковой ручки ткнул в коренастую овцу со звездообразным пятном на спине.
      Он довольно долго разглядывал фотографию, потом покачал головой:
      - Нет. Эта - не моя... Очень странно. Не могла же она затесаться сюда незаметно! Пастбище проволокой обнесено. Я сам каждый вечер всех овец по головам проверяю. Попади в стадо чужак - и собака сразу заметит, и овцы переполошатся, реветь начнут. Но самое главное - я еще ни разу в жизни не видал такой странной породы!..
      - В мае этого года, когда вы поднимались с овцами в горы, с вами ничего не случалось?
      - А что здесь может случиться? - пожал он плечами. - Тишь да гладь кругом! - И вы все лето живете там в одиночестве?
      - Почему в одиночестве? - сказал овчар. - То заготовители приезжают из города, то начальство с осмотром наведается. Раз в неделю я и сам в долину спускаюсь, а мой сменщик приезжает приглядывать за овцами. Надо же запасы пополнять - и еды, и всякой мелочи по хозяйству.
      - Но вы же не сидите там по полгода один, как отшельник, верно?
      - В общем, конечно, нет. Пока снег не слежался, дорога есть: полтора часа - и ты на пастбище. На джипе - вообще пустяки, все равно что прогулка на свежем воздухе. Но, конечно, когда снега побольше навалит - тут уже никакой джип не спасет. Вот тогда и зимуешь, отрезанный от всего мира...
      - А сейчас на пастбище кто-нибудь есть?
      - Ну, разве что хозяин виллы.
      - "Хозяин виллы"?!.. Но я слышал, что виллой никто уже очень долго не пользуется!
      Мой собеседник бросил окурок на землю и придавил его сапогом.
      - Точнее сказать: "очень долго не пользовался", - поправил он. - А сейчас - снова пользуется. И может пользоваться всегда, когда захочет. Я там порядок поддерживаю, за домом слежу. Когда ни понадобится - всегда и газ подключен, и телефон в порядке, и стекла в окнах все целые...
      - Но в мэрии мне сказали, что вилла необитаема!
      - Да много они знают в своей мэрии! Я уже давным-давно, помимо городской службы, работаю на хозяина виллы в частном порядке. И лишнего не болтаю. Велено помалкивать - я и молчу.
      Он собирался опять закурить и полез в карман за куревом - но измятая пачка оказалась пуста. Я достал свою наполовину скуренную пачку "Ларка", проложил между пачкой и указательным пальцем сложенную пополам десятку - и протянул ему. Какое-то время он задумчиво смотрел на мою передачу, затем молча взял, вытянул из пачки сигарету, закурил - и засунул остальное в нагрудный карман.
      - Благодарю.
      - Так когда же хозяин появился на вилле?
      - Весной. В марте месяце, снег еще таять не начал. До этого сколько уже не приезжал - лет пять, наверное? Зачем в этот раз прибыл - того не знаю: это дело хозяйское, не мне обсуждать. Велел только не говорить никому - стало быть, что-то серьезное. Так или нет - но, в общем, с тех пор так и сидит у себя наверху. Провизию там, керосин я ему покупаю понемногу да на джипе своем привожу. Там уже такие запасы - хватит на год вперед!..
      - Погодите! Хозяин - мужчина моего возраста, с усами и бородой, так?
      - Ага, - кивнул овчар. - Именно так.
      - Ч-черт бы меня побрал! - не выдержал я. Фотографию уже можно было не показывать.
     
      3. НОЧЕВКА В ДЗЮНИТАКИ
     
      Переговоры с овчаром, благодаря еще паре десяток из моего конверта, завершились успешно. Завтра утром овчар на своем джипе должен был забрать нас из гостиницы и отвезти на пастбище в горы.
      - В конце концов, дезинфекцией можно заняться и после обеда, - рассудил овчар. Человек этот явно отличался здравомыслием и практическим подходом к любому делу.
      - Правда, есть одна сложность, - добавил он. - Вчерашним дождем дорогу размыло; в одном месте машина может и не пройти. Если что, до этого места я вас довезу, а дальше пойдете сами. Тут уже моей вины нет, согласитесь...
      - Договорились, - сказал я.
      Я вышагивал вниз по дороге в город, когда меня осенило: а ведь я знал, что у отца Крысы была своя усадьба на Хоккайдо! Сам Крыса не раз рассказывал мне об этом! Двухэтажная вилла в горах, рядом - пастбище... Какого черта я всегда вспоминаю все самое важное задним числом? Ну почему я не вспомнил об этом сразу? Вспомни с самого начала - давно нашлась бы тысяча способов, как все проверить и выяснить...
      Злой на самого себя, я спускался по горной дороге ниже и ниже. Все больше темнело. За полтора часа пути мне встретилось только три средства передвижения: два грузовика с лесом и один трактор. Все они ехали вниз, но никто не предложил подбросить меня. Впрочем, я в душе лишь поблагодарил их за это.
      До гостиницы я добрался в восьмом часу; вокруг уже было темно хоть глаз выколи. Я продрог до самых костей. Щенки колли высунули головы из своей конуры и заскулили при моем появлении.
      Подруга в джинсах и моем свитере с высоким воротником сидела в игровом зале, поглощенная компьютерной игрой. В зале - судя по всему, переоборудованном из бывшего фойе, - сохранился великолепный камин. Самый настоящий камин с полкой для дров. В комнате стояли четыре монитора для телеигр и два стола для китайского бильярда - безнадежно устаревшие дешевки испанского производства; просто удивительно, где такие еще откапывают.
      - Есть хочу - умираю, - объявила она тоном вконец заждавшегося человека. Я заказал ужин и принял ванну. После ванны встал на весы. Шестьдесят кило, как и десять лет назад. Небольшие жировые складки на боках за прошедшую неделю исчезли начисто.
      Когда я вернулся в комнату, ужин стоял на столе. Поедая прямо из кастрюли и запивая пивом, я рассказал ей про овчарню и овчара - бывшего офицера Сил Самообороны. Услыхав, что я так и не нашел овцу, она огорченно вздохнула. - Ну, да ладно. Зато теперь уже до цели рукой подать, правда?
      - Хотелось бы верить... - ответил я.
      Мы посмотрели по телевизору фильм Хичкока, потом забрались под одеяло, и я погасил торшер. Стенные часы в коридоре пробили одиннадцать.
      - Завтра встанем пораньше, о'кей? - сказал я.
      Ответа я не услышал: она уже прилежно посапывала во сне. Я завел дорожный будильник и при свете луны закурил сигарету. Кроме далекого шума воды в реке, не было слышно ни звука. Можно не сомневаться: весь городок до последнего жителя погрузился в глубокий сон.
      После целого дня беготни все тело ломило от усталости, но голова оставалась совершенно ясной и не хотела спать ни в какую. В голове что-то ровно гудело, отдаваясь неприятным звоном в ушах.
      В этом черном безмолвии я затаил дыхание - и город вокруг меня начал медленно таять. Прогнившие до основания, беззвучно опадали дома; ржавчина без остатка сжирала рельсы железной дороги; иссохший бурьян на полях оживал и разрастался все гуще. Жалкий век городка, завершившись, уходил обратно в эту огромную землю. Время потекло вспять, будто пущенная назад кинопленка. Лоси, медведи и рыси вернулись в леса, небо застили полчища саранчи, море бамбука заволновалось под диким ветром, сосны в дремучих лесах закрыли кронами солнце.
      Постепенно в этом мире сгинули все признаки существования человека - и остались одни только овцы. Ослепительно сверкая своими небесно-голубыми глазами, они смотрели на меня из кромешной тьмы. Ничего не говоря, ни о чем не думая, они просто смотрели и смотрели на меня. Десятки, сотни тысяч овец. Клац-клац-клац - стучали их широкие квадратные зубы, и клекот этот разносился над бескрайней землей, подчиняя себе все и вся.
      Часы в коридоре пробили два. Овцы сгинули.
      И только тогда я смог наконец уснуть.
     
      4. ПРОКЛЯТЫЙ ПОВОРОТ
     
      Утро выдалось зябким и уныло-пасмурным. Я мысленно пожалел несчастных овец, которым в такой день предстояло купание в холодной воде с пестицидами. Хотя - кто знает? - может, овцы и не чувствуют холода так, как мы. Может быть, овцы вообще ничего не чувствуют.
      Осень на Хоккайдо подходила к концу. Набухшие пепельно-серые облака, казалось, вот-вот разродятся густым снегопадом. Из токийского сентября я перемахнул сразу в хокайдосский ноябрь, и осень тысяча девятьсот семьдесят восьмого года была в моей жизни почти целиком упущена. Было начало осени и конец, а самой осени не было.
      Я встал в шесть часов и умылся. Затем сел у окна в пустом коридоре и, ожидая завтрака, наблюдал, как течет река. За прошедшую ночь вода заметно спала, обнажив кое-где клочки суши, река очистилась и посветлела. На противоположном берегу раскинулись залитые водой рисовые поля; бестолковый утренний ветер колыхал их пышную зелень волнами то в одну, то в другую сторону. По бетонному мосту к горам полз одинокий трактор; как ни пытался ветер донести до меня его усердное тарахтенье, я различал лишь какой-то слабое, немощное стрекотанье. Три огромные вороны взлетели над золотыми кронами березовой рощи, описали круг в небе и приземлились не парапете набережной. Три вороны, сидевшие на парапете, казались актерами, изображавшими горстку сторонних наблюдателей в пьесе постановщика-авангардиста. Очень скоро, впрочем, актерам надоело играть свои роли - одна за другой птицы вспорхнули с парапета и, устремившись вверх по реке, быстро скрылись из виду.
      Ровно в восемь старенький джип овчара затормозил у ворот гостиницы. Машина была крытой, своими формами напоминала горку фанерных ящиков, а на ее радиаторе еще различалась полустершаяся эмблема Сил Самообороны. Старушку явно приобретали на распродаже списанного госимущества.
      - Ну и дела, доложу я вам! - сказал мне овчар вместо приветствия. - Вчера вечером я решил на всякий случай позвонить туда, в горы, а номер почему-то не отвечает!
      Мы с подругой забрались на заднее сиденье джипа. В машине слабо пахло бензином.
      - А когда вы звонили туда в последний раз? - поинтересовался я.
      - Когда? Да еще в прошлом месяце. Точно, числа двадцатого. И с тех пор мы не общались больше ни разу. Обычно он сам звонит, когда ему нужно. То прикупить чего - целый список диктует, то еще что-нибудь...
      - И что, в трубке даже гудков не слышно?
      - Ни длинных, ни коротких - тишина, как в могиле! Может, кабель где-нибудь оборвался... Когда снега много навалит, такое изредка случается...
      - Но сейчас-то снега еще нет!
      Овчар посмотрел в потолок джипа и обреченно покачал головой:
      - Ладно, поедем посмотрим. По-другому все равно ничего не выяснишь...
      Я молча кивнул. От запаха бензина в голове стоял странный туман.
      Машина миновала бетонный мост и стала подыматься в гору той же дорогой, что я ехал вчера. Проезжая мимо муниципальной овчарни, мы втроем оглянулись на ворота с вывеской. Оттуда веяло безмолвием и пустотой. Я представил, как овцы стоят в своих загонах, уставившись голубыми глазами в эту безмолвную пустоту.
      - Дезинфекцией после обеда займетесь?
      - Да, наверное. Вообще, спешить-то особо некуда. До снегопадов успею - и ладно.
      - А когда в этом году снег пойдет? - спросил я.
      - Не удивлюсь, если уже со следующей недели начнется... - ответил овчар. Сказав так, он положил ладони на руль и долго кашлял, глядя на дорогу перед собой. - Ну, а ближе к ноябрю заснежит уже по-серьезному. Вы, вообще, представляете, что такое зима в горах?
      - Не-а...
      - Стоит снегу пойти - так уж валит, будто небо прорвало, сутками напролет. И всякая жизнь останавливается. Только и хоронишься в доме, как черепаха в панцире, носа наружу не высунуть... В общем, что говорить - не для человека те места, и жить там невозможно.
      - Но вы, тем не менее, как-то живете...
      - Я овец люблю. У овец хороший характер, и человека они помнят в лицо... А вообще, за овцами довольно последить один год - и дальше уже все идет по кругу. Осенью у них случка, потом зимуешь с ними до самой весны, весной они ягнят рожают, летом пасутся. А там уже молодые барашки подрастают - и снова по осени случку устраиваешь. И опять все с начала. Овцы в стаде каждый год обновляются, так что средний возраст у стада всегда один и тот же. И только я все старею понемногу. А с годами, знаете, все хлопотнее выбираться из города...
      - А зимой овцы чем занимаются? - спросила подруга.
      Овчар, не выпуская руля, обернулся и посмотрел на нее долгим взглядом - так, словно впервые осознал факт ее присутствия у себя в машине. На дороге не было ни единого встречного автомобиля, и лицо его выглядело спокойным, разве что капельки холодного пота чуть поблескивали на висках.
      - Зиму овцы проводят в овчарне, - ответил он наконец, отвернувшись обратно к рулю.
      - Им, наверное, там очень скучно, да?
      - А вам в вашей жизни скучно?
      - Н-не знаю...
      - Вот и овцы так же, - кивнул овчар. - Над вопросами такими не задумываются, а если и задумаются - ответа все равно не знают. Жуют свое сено, мочатся в загонах, ссорятся друг с дружкой по-легкому, да ягнят в утробе вынашивают - так, глядишь, и проводят зиму...
      Подъем становился все круче. Внезапно дорога вильнула в одну сторону, потом так же резко в другую - и выписала между сопками зигзаг наподобие латинской буквы "S". Луга за окном исчезли, и по обеим сторонам дороги непроглядными стенами потянулся лес. Лишь изредка в просветах между деревьями мелькали небольшие поляны.
      - Когда снега побольше навалит - машине в этих краях вообще не проехать, - сообщил нам овчар. - Я уже не говорю о том, что ездить сюда некому и незачем.
      - А что, альпинистских баз или лыжных курортов здесь не бывает? - спросила подруга.
      - Да ничего здесь нет! Ничего нет, потому и турист не едет. И городок постепенно хиреет все больше. До начала семидесятых это был процветающий сельскохозяйственный центр - образцовый пример того, как возделывать землю в морозном климате. Но потом риса по всей стране стало производиться с таким излишком, что никто уже не хотел заниматься хозяйством в таком холодильнике. Понятное дело, чему тут удивляться!..
      - А с лесными заводами что случилось?
      - Людей не хватает, вот и начали все переносить в другие места, поудобнее. Пара-тройка заводиков еще работает, но это уже курам на смех. Нынче лес даже в город не возят, сразу перегоняют до Асахигава или Наери. Поэтому за последнее время лучше стали только дороги, а город совсем захирел. Как ни крути - зимой отсюда могут выбраться разве что здоровенные грузовики с шипами на колесах... Я собрался было закурить, но, втянув носом пробензиненный воздух, передумал и спрятал сигарету в пачку. Вместо этого решил пососать лимонный леденец, завалявшийся в кармане. Я положил леденец на язык, и терпкий вкус лимона, ударив в нос, смешался с бензиновой вонью.
      - А овцы между собой дерутся? - спросила подруга.
      - Овцы дерутся так, что будь здоров! - ответил овчар. - Как и у всех стадных, у овец существует своя иерархия: чины и звания в стаде расписаны буквально по головам. Скажем, если в одном загоне содержится полсотни овец, то у них обязательно будет лидер - Первый Баран, а за ним - все по порядку до Номера Пятидесятого. И каждый член стада будет знать, кому подчиняться и кем помыкать...
      - С ума сойти! - сказала подруга.
      - А благодаря этому и мне с ними проще управиться. Вычислил самого главного барана - и веди куда надо, все остальные покорно за ним пойдут.
      - Но если "звания расписаны", за что же тогда им драться?
      - Овцы часто слабеют от ран, и тогда их положение в стаде может легко пошатнуться. Когда это происходит, те, кто стоял на ступеньку ниже, вызывают старших по рангу на бой. Случается, молодняк избивает старших трое, а то и четверо суток подряд, пока не победит.
      - Ужас какой!..
      - Но я же говорю - здесь все по кругу! Тот, кого свергли сегодня, сам в молодости не раз избивал других. И потом, тут кого ни жалей - под ножом мясника все будут равны, что Первый Баран, что Пятидесятый. "Всех друзей - на пикничок, на чудесный шашлычок!"...
      - Фу-у! - не выдержала подруга.
      - Хотя, конечно, если кого жалеть больше остальных - так это племенных баранов. Вы что-нибудь слыхали про овечий гарем?
      - Нет, - ответили мы.
      - В разведении овец, пожалуй, самое главное - следить, чтобы они не спаривались как попало. Для начала самочек селишь с самочками, самцов с самцами. А уже потом в каждый загон к самочкам подселяешь по одному самцу, как правило - самому сильному, Первому в своем загоне. Чтоб он, значит, и осеменял всех по первому разряду, вы понимаете... И вот он там с месяц выполняет свои обязанности, а через месяц его возвращают обратно к самцам. Но за этот месяц в загоне уже устанавливается новая иерархия. После всех своих подвигов наш племенной теряет половину веса, и как бы он уже ни старался - даже обыкновенной драки ему не выиграть. Но как раз тут-то остальные самцы и набрасываются на него всем загоном... Душераздирающая сцена, доложу я вам!
      - И как же они дерутся?
      - Да крошат друг другу лбы! Лоб у барана твердый как чугун, а внутри - пустота...
      Подруга замолчала и надолго о чем-то задумалась. Наверное, пыталась представить, как дерутся бараны, кроша своими чугунными головами лбы соплеменников. Асфальтовое шоссе, по которому мы ехали в общей сложности минут тридцать, неожиданно оборвалось, и дорога сузилась наполовину. Первозданный лес тяжело нависал над трассой и, казалось, так и норовил подмять ее под себя. Температура упала сразу на несколько градусов.
      С дорогой стало твориться что-то ужасное. Мы то ныряли в какие-то ямы, то снова выныривали; капот машины мотало перед глазами вниз-вверх точно стрелку сейсмографа. Прямо у нас под ногами натужно завыло - казалось, чьи-то напряженно работающие мозги вот-вот разорвут на кусочки тесный череп и вырвутся на свободу. От одного этого воя раскалывалась голова.
      Сколько длился этот кошмар - то ли двадцать минут, то ли тридцать - точно сказать не могу: как ни старался, я даже не смог разобрать время на циферблате часов. За весь этот отрезок никто не промолвил ни слова. Я изо всех сил сжимал ремень на спинке сиденья перед собой; подруга мертвой хваткой вцепилась в мою правую руку; овчар стискивал руль, сосредоточив внимание на дороге.
      - Слева! - бросил овчар в мою сторону через какое-то время. Плохо соображая, что к чему, я взглянул налево. Ленту глухого леса по левую сторону дороги вдруг точно обрезали каким-то гигантским ножом - взгляд проваливался в распахнувшееся пространство, как в пропасть. То была огромнейшая долина. Совершенно грандиозных размеров - но страшно холодная и неприветливая на вид. Горный хребет, отвесный как причальная стенка в порту, был начисто лишен каких-либо признаков жизни - и словно окутывал своим загробным, леденящим душу дыханием весь раскинувшийся под ним пейзаж.
      Долина тянулась слева, а по правую руку прямо на нас надвигалась странного вида абсолютно голая скала в форме конуса. Вершина у этого конуса выглядела так, будто какая-то могучая сила собиралась было отвинтить у скалы макушку, да бросила это занятие на полпути.
      Сжимая в ладонях пляшущий руль и не сводя глаз с дороги, овчар мотнул подбородком в сторону скалы:
      - Нам туда, за ту сопку!..
      Тяжелый ветер, налетая с долины, ворошил на склоне справа густую траву - порывами снизу вверх, как гладят животное против шерсти. Мелкий песок неприятной дробью хлестал в лобовое стекло.
      Выписывая один крутой поворот за другим, мы подбирались все ближе к вершине. Покатый склон справа сменили острые валуны, а чуть погодя и отвесные скалы. И вскоре машина уже еле ползла, вжимаясь покрепче вправо, по узенькому балкончику, вырубленному в плоском боку огромной скалы на головокружительной высоте.
      Погода портилась прямо на глазах. Небо словно устало долго выдерживать изысканную цветовую неопределенность и из утонченного бирюзовато-пепельного превратилось просто в пепельно-грязное, а кое-где - и с разводами черной сажи. А вслед за небом в угрюмые, мрачные тени укутались и горы вокруг.
      Ближе к конусообразной вершине воздух закручивался в воронку - казалось, это именно здесь ветер сворачивал трубочкой свой язычище и с душераздирающим свистом выпускал из гигантских легких миллионы тонн воздуха.
      Тыльной стороной ладони я вытер со лба испарину. Тело под свитером взмокло от холодного пота.
      Овчар, сжав губы, вел машину, забирая все дальше и дальше вправо. Через какое-то время на лице его в зеркале заднего вида появилось озадаченное выражение, и он начал сбрасывать скорость. Наконец, он довел машину до места, где дорога становла пошире, и нажал на тормоз. Двигатель стих, и мы погрузились в ледяное молчание. Кроме ветра, свирепствовавшего над долиной, не было слышно ни звука. Овчар положил ладони на руль и с минуту сидел так, не двигаясь и не говоря ни слова. Затем выбрался из машины и несколько раз с силой потопал по земле сапогом. Я вылез следом, встал рядом с машиной и уставился на дорогу.
      - Все! Дальше нам не проехать, - сказал овчар. - Снега навалило куда больше, чем я думал...
      Я удивился: на мой взгляд, дорога вовсе не выглядела раскисшей. Во всяком случае, земля успела высохнуть и затвердеть.
      - Внутри, под настом - сплошная жижа, - пояснил овчар. - Коварная ловушка, многие в нее попадают. Здесь вообще странное место, скажу я вам. Очень странное...
      - Странное? - переспросил я.
      Ничего не ответив, овчар достал из кармана куртки сигареты со спичками и закурил.
      - Ладно, - вымолвил он наконец. - Пойдем прогуляемся...
      Мы прошли метров двести вперед по дороге. Все тело охватывал неотвязный, как чесотка, мелкий и неприятный озноб. Я застегнул на куртке молнию до самого горла, поднял воротник. Но озноб не проходил.
      Овчар дошагал до места, где дорога изгибалась круче всего, остановился и, не вынимая изо рта сигареты, мрачно уставился на скалу справа от дороги. Поперек скалы пролегала трещина, из трещины била вода: тонкая струйка сбегала вниз по камням и неторопливо перетекала через дорогу. Вода была с примесью глины, грязно-коричневая и густая как суп. Скальная порода на ощупь оказалась куда мягче, чем на вид: я ткнул в камень пальцем, и тот рассыпался. Земля под ногами крошилась и оседала.
      - Больше всего ненавижу этот поворот, - сказал овчар. - Почва зыбкая, как болото. Но главное не в этом. Ей-богу, это место проклято. Даже овцы, когда проходят здесь, паниковать начинают...
      Овчар закашлялся и выбросил недокуренную сигарету.
      - Вы не обижайтесь, я просто не хочу гробить силы и время без толку.
      Я молча кивнул.
      - Пешком дойдете?
      - Дойдем, какие проблемы! Или там что, земля под ногами проваливается?
      Овчар еще раз с силой топнул сапогом. Подошва впечаталась в землю, но звук удара раздался лишь какое-то мгновение спустя. Звук, от которого содрогнулась душа.
      - Да нет... Пешком-то, пожалуй, проблем не будет, - сказал овчар.
      Я повернулся и зашагал обратно к машине.
      - Тут всего километра четыре осталось! - сообщил овчар, догоняя меня. - Даже с девушкой, полтора часа - и вы на месте. Дорога здесь одна, не заплутаете. Подъем совсем пологий. Уж извините, что не довез до конца!
      - Ну что вы. Большое вам спасибо!
      - И долго вы пробудете там, наверху?
      - Еще не знаю. Может, завтра вернусь, а может, и неделю торчать придется...
      Смотря как дела пойдут.
      Овчар сунул в рот сигарету и собрался прикурить, но снова надолго закашлялся.
      - Только смотрите в оба, - сказал он наконец. - Снег очень скоро пойдет.
      Затянете с отъездом - завалит так, что до самой весны не выберетесь!
      - Хорошо. Буду смотреть в оба, - пообещал я.
      - У входа в дом увидите почтовый ящик. На дне - ключ. Это на случай, если никого не застанете...
      Под угрюмо-пасмурным небом мы выгрузили из машины вещи. Я стянул с себя ветровку, облачился в толстую альпинистскую куртку и застегнул капюшон. Но проклятый холод все равно заползал под одежду и пронизывал до костей.
      Овчар долго и с большим трудом разворачивал джип, то и дело шарахая машину о валуны на обочинах узкой дороги. От ударов валуны крошились и оседали грудами мелкого щебня. Наконец машина развернулась на сто восемьдесят градусов; овчар посигналил и махнул нам рукой. Мы помахали в ответ. Описав крутую дугу, джип скрылся за поворотом, и мы остались стоять на обочине совершенно одни. Ощущение престранное: будто кто-то завез нас на край земли, высадил и уехал своей дорогой.
      Мы опустили на землю рюкзаки и, совершенно не представляя, о чем теперь говорить, какое-то время стояли на обочине и молча глядели на раскинувшийся перед нами пейзаж. Внизу по глубокой, как чаша, долине бежала, слегка извиваясь, серебристая река; берега утопали в зеленых зарослях. За рекой долина простиралась еще немного и упиралась в невысокие волнообразные сопки, пылавшие жарко-красной кленовой листвой. Все пространство от реки до сопок было окутано призрачной дымкой тумана. Кое-где от земли поднимались белые столбики дыма: закончилась жатва, и на полях выжигали остатки жнивья. Что и говорить - необыкновенно красивый пейзаж. И все же, сколько я ни глядел на него - на душе не становилось возвышеннее и светлее. Наоборот: от картины этой душа съеживалась и чувствовала себя неуютно, точно скиталец, молящийся в храме у иноверцев. Мокрые пепельно-серые тучи заволакивали небо, не оставляя ни просвета, ни щелочки. Как если бы кто-то задрапировал небосвод огромным куском однотонно-унылой ткани. А на этом фоне низко, прямо над нашими головами, проносились косматыми клочьями плотные черные облака. Казалось, достаточно поднять руку, чтобы к ним прикоснуться. Эти черные клочья с невероятной скоростью неслись на восток. С бескрайних равнин Китая переправились они через Японское море и прибыли на Хоккайдо, чтобы и отсюда мчаться, не останавливаясь, дальше и дальше - к Охотскому морю и еще Бог знает куда. Я стоял и смотрел, как облака, точно стадо гигантских животных, прибывали, сменяли друг друга, исчезали из виду, - и тревожное ощущение ненадежности земли под ногами мучило меня все сильнее. Так и чудилось: случайный каприз сумасшедшего ветра - и облака эти вмиг сметут нас с обрыва, сотрут в порошок и развеют наш прах над долиной.
      - Пойдем скорее! - сказал я и взвалил на плечи рюкзак. Страшно хотелось как можно быстрее дойти до любого жилища под крышей, покуда не разразился ливень или какой-нибудь снег вперемежку с дождем. Не хватало нам в этой дыре еще и вымокнуть ко всем чертям!..
      Мы миновали "проклятый поворот", стараясь шагать быстрее. Овчар не сочинял: на этом повороте чуть не в воздухе пахло несчастьем. Смутное предчувствие неотвратимой беды сначала растекалось по телу - и уже потом дурманило голову, рассылая такие же невнятные сигналы тревоги по всем закоулкам мозга. Такое чувство бывает, когда, переходя реку вброд, совсем уже свыкнешься с температурой воды - и вдруг угодишь ногой в почти ледяную запруду...
      На полукилометровом отрезке дороги даже наши шаги звучали совсем по-другому. Вода из горной расщелины сбегала вниз бесчисленными ручейками; ручейки эти выползали на дорогу, по-змеиному шипя и извиваясь у нас под ногами. Даже миновав поворот, мы еще долго не сбавляли темпа - хотелось поскорее убраться как можно дальше от этого места. Минут через тридцать скалу справа сменили невысокие холмы, на которых изредка начали встречаться деревья - и только тогда мы, наконец, перевели дух и расправили плечи.
      Оставшийся отрезок пути особых сложностей не сулил. Дорога стала пологой; окружающий ландшафт постепенно терял ядовитость, становился мягче, жизнерадостнее - и вскоре превратился в самый обычный пейзаж из фотоальбома "Горы Хоккайдо". Над головой даже запорхали какие-то птицы. Еще через полчаса, оставив конусообразную сопку далеко позади, мы вышли к широченной, плоской как стол долине. Отвесные горы стеной окружали ее, наглухо отрезая от внешнего мира. Словно огромный потухший вулкан провалился верхушкой внутрь самого себя.
      Целое море огненно-рыжих берез простиралось перед нами докуда хватало глаз. Меж белых стволов яркими пятнами проглядывал низкорослый кустарник, зеленела трава, там и сям чернели останки поваленных ветром деревьев.
      - Неплохое местечко! - заметила подруга.
      Что и говорить - после поворота, который мы только что миновали, это местечко казалось действительно неплохим.
      Море берез насквозь прошивала одна-единственная дорога. Дорога ужасная - только на джипе и проедешь - и такая прямая, что при взгляде на нее начинала болеть голова. Ни поворотов, ни подъемов со спусками.
      Все, что происходило на свете до сих пор, словно собралось вместе, сжалось в единой точке - и растворилось бесследно в угрюмом небе. И остались только ползущие друг за другом косматые черные облака. Вокруг стояла такая тишь, что делалось жутко. Даже звук ветра утопал в березовых просторах, не оставляя ни свиста, ни шороха. Лишь временами какие-то толстые черные птицы пролетали над головой и, разевая клювы с красными языками, пронзали воздух резкими вскриками, тут же исчезали куда-то - и тишина, густая и зыбкая как желе, вновь заполняла пространство. Палые листья, хоронившие под собой дорогу, насквозь пропитались позавчерашним дождем. Кроме редких выкриков птиц, ничто не нарушало беззвучия долины. Словно весь мир состоял из сплошных берез да идеально прямой дороги, стрелой убегавшей вперед. Даже низкие облака, что до сих пор так действовали нам на нервы, при взгляде из рощи казались уже какими-то нереальными.
      Прошагав так минут пятнадцать, мы наткнулись на речушку с идеально прозрачной водой. Через нее был переброшен мостик с перилами, на совесть сколоченный из стволов все тех же берез, а перед ним раскинулась небольшая полянка, из которой мог бы получиться отличный теннисный корт. Мы стащили с плеч рюкзаки и спустились к воде напиться. Такую вкусную воду я пил первый раз в жизни. Вода была ледяной - у меня моментально покраснели ладони - и сладковатой на вкус. Пахло мягкой, свежей землей.
      Черные облака все наползали и наползали, но погода не ухудшалась. Подруга решила перешнуровать свои боты; я уселся на перила и закурил. Где-то ниже по течению шумел водопад, судя по звуку - не очень большой. Порывом слева налетел шальной ветер, аккуратной волной взъерошил на дороге опавшие листья и улетел своей дорогой.
      Докурив, я бросил сигарету, затоптал ногой - и здесь же, на мосту, обнаружил еще один окурок. Я подобрал его и внимательно рассмотрел. Полураздавленный окурок "Сэвэн Старз". Не отсырел - значит, курили после дождя. То есть вчера или даже сегодня.
      Я попытался вспомнить, какие сигареты курил Крыса. Но в памяти ничего не всплывало. Я даже не помнил, курил ли он вообще. Тогда я перестал мучить память и выкинул находку в речку. Проворное течение подхватило окурок, и он унесся вниз по реке.
      - Ты чего там? - спросила подруга.
      - Окурок нашел, - ответил я. - Похоже, совсем недавно здесь кто-то сидел и курил точно так же, как я.
      - Твой друг?
      - Трудно сказать... Не знаю.
      Она подошла и присела на перила рядом. Потом подобрала руками волосы и впервые за много дней открыла уши. Шум водопада вдали будто стих на пару секунд - и вновь зазвучал в ушах.
      - Ну как, ты еще любишь мои уши? - спросила она.
      Я улыбнулся, протянул руку и осторожно провел пальцем по самому краешку ее уха.
      - Люблю, - сказал я.
      Мы отправились дальше, однако минут через пятнадцать дорога оборвалась. Березовые заросли кончились, словно от них отсекли какую-то часть огромным ножом. Просторное, точно озеро, зеленое пастбище раскинулось перед нами.
      По всему периметру пастбища на расстоянии метров пяти друг от друга из земли торчали деревянные столбы, между которыми была натянута проволока. Проволока была старая и ржавая. Мы прибыли к цели нашего путешествия.
      Я толкнул брусья двустворчатых ворот, и мы ступили на пастбище. Мягкие травы устилали огромный участок дочерна отсыревшей земли.
      Облака, такие же черные, плыли по небу прочь от нас к изрезанной линии высоких гор. И хотя угол зрения отличался, я сразу понял: то были горы с фотографии Крысы. Не стоило даже лезть за фотографией и что-то сличать.
      Все-таки странное чувство приходит, когда видишь в реальности то, что до сих пор сотни раз разглядывал лишь на картинке. Настоящее тогда кажется искусственным, насквозь фальшивым. Как будто не я пришел и увидел пастбище, существовавшее здесь до меня, а кто-то перед самым моим приходом впопыхах соорудил весь этот пейзаж, подогнав его под фотографию.
      Я оперся спиной о брусья ворот и глубоко вздохнул. Вот мы и нашли, что хотели. Какой смысл был в нашей находке - это другой разговор. Но что хотели, мы все-таки отыскали.
      - Вот мы и пришли, а? - спросила подруга, стискивая мой локоть.
      - Пришли, - только и выдохнул я. Говорить что-либо еще уже не имело смысла. Далеко впереди, за противоположным краем пастбища, стоял старый дом - деревянный, двухэтажный, в стиле американской глубинки. Тот самый дом, который сорок лет назад построил Профессор Овца, а после выкупил отец Крысы. Одинокое, сиротливое здание не с чем было сравнить, чтобы точнее представить его размеры; но, по крайней мере, издалека оно выглядело мощным, тяжелым - и совершенно невыразительным. Под хмурым, затянутым тучами небом белая краска на стенах приобрела болезненный оттенок. Над треугольной крышей цвета ржавой горчицы торчала квадратная труба из рыжего кирпича. Ограды у дома не было; вместо этого десяток престарелых сосен, сплетясь вокруг здания буйными кронами, оберегали его от капризов стихии.
      Во внешнем облике виллы я не заметил ровным счетом ничего примечательного. И все-таки то был очень странный дом. Не мрачно-зловещий, не заброшенно-унылый, не раздражающий глаз какими-то деталями архитектуры. Не настолько дряхлый, чтобы вызывать неприязнь. Просто - СТРАННЫЙ. В немой растерянности громоздился он перед нами, точно огромный старик, напрочь утративший способность выражать свои мысли и чувства. Главная загвоздка такого бедняги - не как лучше что-либо выразить, а что вообще выражать.
      В воздухе запахло дождем; нам стоило поторопиться. По прямой через широченное пастбище мы направились к дому. С запада надвигалась гигантская туча - не чета тем ошметкам, что ползли по небу до сих пор.
      Пастбище было таким громадным, что мы заскучали уже в самом начале пути. Как бы споро мы ни шагали - ощущения, что мы движемся, не появлялось. Расстояние не ощущалось обычными органами чувств.
      Пожалуй, такое огромное открытое пространство я пересекал первый раз в жизни. Казалось, протяни руку - и можно будет так же, как это делает ветер, дотянуться и покачать любое деревце в самой вроде бы недостижимой дали. Стая птиц, будто слившись в движении с облаками, медленно-медленно проплывала над нами куда-то на север.
      Когда целую вечность спустя мы добрались-таки до дома, начал накрапывать мелкий дождь. Дом оказался куда больше и куда обшарпаннее, чем смотрелся издалека. Белая краска на стенах облупилась, а дерево в облупившихся местах так попортило дождями за много лет, что казалось, будто все здание покрыто безобразными черными струпьями. Пожелай кто-нибудь перекрасить дом наново - ему пришлось бы сначала соскрести со стен всю недооблупившуюся краску. Я представил, сколько работы бы это потребовало, и внутренне содрогнулся. Верно говорят: дом, в котором не живут, гниет гораздо быстрее. Этот особняк давно пережил времена, когда можно было думать о реставрации.
      Все долгие годы, пока дом дряхлел, зеленые сосны вокруг, наоборот, продолжали безудержно разрастаться и постепенно оплели здание настолько плотно, что жилище теперь напоминало лесную хижину из фильма про Робинзона. Ветви никто не подрезал десятилетиями, и они росли во все стороны, как им заблагорассудится. Я подумал о прелестях горной дороги, оставшейся позади, и поразился: каким образом Профессор Овца доставлял сюда стройматериалы? Это просто не укладывалось у меня в голове. Наверняка он ухлопал все силы и средства, какими только располагал. Я вспомнил Профессора, запершегося в темной комнатке захудалого саппоровского отеля, и у меня защемило сердце. Если бывает такой тип жизни - "жизнь, за которую не воздается", - то именно такая случилась у Профессора Овцы... Я стоял под холодным дождем, задрав голову, и разглядывал странное здание.
      Как издалека, так и вблизи дом казался совершенно необитаемым. Узкие высокие двустворчатые окна закрыты деревянными ставнями, на которых густыми слоями осела мелкая песчаная пыль. Намокая от дождей и вновь просыхая, пыль застывала причудливыми разводами, на которых оседала новая пыль, и новые дожди лепили очередные разводы.
      Во входную дверь на уровне глаз было встроено квадратное окошко величиной с ладонь. Я заглянул в него, но оно оказалось зашторенным изнутри. Латунную ручку забила все та же песчаная пылью; от моего прикосновения пыль бесшумно отвалилась и мягкими хлопьями опала нам под ноги. Окна дома напоминали расшатанные старые зубы, но дверь не открывалась. Собранная из трех толстенных дубовых плит, она оказалась гораздо крепче, чем выглядела. На всякий случай я постучал несколько раз кулаком - как и следовало ожидать, безо всякого результата. Зря только руку отшиб. Гулкий звук, похожий на треск падающей еловой лапы в лесу, эхом разнесся над нашими головами и постепенно затих, вибрируя на ветру.
      Вспомнив наставления овчара, я заглянул в почтовый ящик. Изнутри к задней стенке ящика был привинчен железный крючок, а на крючке висел ключ - латунный, старинный. Ушко добела отполировано пальцами.
      - Как можно оставлять ключ в таком ненадежном месте? - удивилась подруга.
      - Да кому придет в голову тащиться сюда, грабить дом, а потом волочиться обратно? - сказал я.
      Старый ключ с почти неестественной легкостью вошел в замочную скважину. Латунное ушко мягко повернулось под пальцами, что-то приятно щелкнуло - и язычок замка плавно отъехал в сторону.
      Ставни на окнах не открывались уже давно, что сумерки в доме сгустились до совершенно небывалой кондиции: лишь какое-то время спустя наши глаза привыкли, и мы смогли как следует осмотреться. Каждый угол, каждая щель были залиты этими сумерками, как чернилами.
      Мы стояли на пороге огромной гостиной. Внутри было очень просторно и пахло, как в старом чулане. Запах этот я хорошо помнил с детства - запах Состарившегося Времени, какой всегда исходит от мебели, отслужившей свой век, или циновок, которыми больше никто не пользуется. Я затворил дверь за спиной, и завывания ветра снаружи утихли.
      - Добрый день! - заорал я во весь голос. - Кто-нибудь дома?!
      Кричал я, конечно, совершенно напрасно. Дом был безлюден и мертв. Лишь огромные часы в форме башенки у камина методично, секунду за секундой, отстукивали упрямое время.
      С моим сознанием начало происходить что-то странное. Я прикрыл глаза - и время вдруг расслоилось; в наступившем мраке видения из разных отрезков прошлого плыли передо мной, путаясь и накладываясь одно на другое. Разбухшая память проседала и осыпалась, как высыхающий после дождя песок. Но это длилось недолго. Я открыл глаза, и сознание тут же вернулось ко мне. Перед глазами снова висело лишь унылое пепельно-серое пространство гостиной.
      - Что с тобой? - обеспокоенно спросила подруга.
      - Так, ничего, - сказал я. - Зайдем, что стоять на пороге...
      Пока подруга нашаривала на стене выключатель, я в полумраке изучил повнимательнее часы. Три медные гири оттягивали своим весом пружину часов и тем самым приводили в движение часовой механизм. Все три находились уже в самом низу, и часы продолжали идти, выжимая из их медной тяжести последнюю силу. Судя по длине цепей, обычный путь этих гирь сверху вниз занимал примерно неделю. А это означало только одно: неделю назад кто-то приходил сюда и завел часы. Я подтянул гири часов кверху, пересек комнату, плюхнулся на диван и вытянул ноги. Диван был старый, чуть не довоенных времен, но сидеть на нем было исключительно приятно. Не мягко, не жестко - в точности так, как хотелось телу. Кожаная обивка пахла, как человеческие ладони.
      Вскоре послышался легкий щелчок, зажегся свет, и из кухни появилась подруга. Она энергично обшарила все уголки гостиной, потом уселась на стул и закурила ментоловую сигарету. Я закурил такую же. С тех пор, как мы с ней стали жить вместе, я понемногу вошел во вкус ментоловых сигарет.
      - Такое впечатление, будто твой друг собирался здесь зимовать, - сообщила подруга. - Я проверила кухню; там еды и топлива - на всю зиму хватит. Прямо не кухня, а супермаркет какой-то!
      - Но самого-то хозяина нет...
      - Проверим второй этаж!
      По лестнице сбоку от кухни мы поднялись наверх. Лестница убегала круто вверх и на середине словно разламывалась пополам, сворачивая вбок под очень странным углом. Воздух на втором этаже был как будто чуть-чуть другой.
      - Голова болит, - вдруг пожаловалась подруга.
      - Что, сильно болит?
      - М-м... Ничего, не обращай внимания. Я привыкла.
      Второй этаж состоял из трех спален: слева по коридору большая, и справа - еще две поменьше. Мы начали заглядывать во все двери по порядку. Мебели в каждой из комнат было раз-два и обчелся; лишь бледные сумерки заполняли собой пустующие пространства. В большой комнате стояли двуспальная кровать с голым матрасом и платяной шкаф. Пахло при этом так, будто само Время здесь отдало Богу душу. И лишь маленькая спальня в конце коридора хранила дух человека. Постель была тщательно прибрана, подушка едва заметно примята; рядом с подушкой словно дожидалась хозяина аккуратно сложенная пижама голубоватой расцветки. На ночном столике у кровати стояла старая лампа, а рядом лежала книга - "Новеллы" Конрада. Тяжелый дубовый шкаф в двух шагах от кровати был заполнен аккуратно рассортированными мужскими сорочками, свитерами, брюками, носками и нижним бельем. Сорочки и свитера - старые, местами вытертые до дыр, однако носить их можно было еще очень даже неплохо. Но что самое интересное - многие из этих вещей показались мне хорошо знакомыми. Это были вещи Крысы. Сорочки тридцать седьмого размера, брюки - семьдесят третьего. Сомнений быть не могло.
      У окна стояли старые, неказистые письменный стол и кресло. В верхнем ящике стола я обнаружил дешевую ручку с пером, три запасных чернильных капсулы и набор писчей бумаги с конвертами. Бумагой из пачки на разу не пользовались. Во втором ящике валялись полупустой пузырек с таблетками от кашля и канцелярская мелочь вразброс. Третий ящик был пуст. Ни дневника, ни блокнота, ни случайных записок на скорую руку. Как если бы хозяин сгреб все лишнее одним махом и выкинул, не раздумывая. Во всей комнате царил такой идеальный порядок, что становилось не по себе. Я провел рукой по столешнице - на пальцах осталась белая пыль. Не очень густая. Недельной давности, не больше.
      Я поднял двойную раму окна, выходившего прямо на пастбище, и распахнул ставни. Гулявший по пастбищу ветер крепчал, черная туча опускалась все ниже и ниже. Травы то прогибались под ветром, то снова вставали, и, казалось, все огромное пастбище корчится, как живое. Вдалеке раскинулась березовая роща, еще дальше вставали горы. Все в этом пейзаже выглядело точь-в-точь как на фотографии. Не было только овец.
      Мы спустились в гостиную и оба плюхнулись на диван. Часы издали недолгий мелодичный перезвон, затем мерно и гулко пробили двенадцать раз. До тех пор, пока последний отзвук этого боя не растворился в воздухе, мы с подругой молчали.
      - Ну, и что будем делать дальше? - спросила она наконец.
      - Похоже, остается только ждать, - ответил я. - Еще неделю назад Крыса был здесь. Его вещи остались в доме. Значит, он вернется...
      - А до тех пор нас завалит снегом, и придется здесь зимовать. Как ты тогда уложишься в месячный срок?
      Она, черт возьми, была права.
      - А твои уши никаких посланий не принимают?
      - Нет. Как ни прислушиваюсь - только голова еще сильнее болит...
      - Ну, тогда расслабимся и будем ждать Крысу! - сказал я упрямо.
      Другого варианта я все равно не видел.
      Пока подруга заваривала на кухне кофе, я исследовал все углы в просторной гостиной. Камин был настоящий, классический. Хотя им явно не пользовались в последнее время, кто-то заботливо подготовил все к тому, чтоб разжечь его, как только понадобится. Из трубы дымохода торчало несколько дубовых листьев. Для не очень холодных дней, чтобы не тратить дрова, предусматривалась керосиновая печка. Судя по стрелке манометра, топливный бак был залит до самых краев. По одну сторону от камина тянулись застекленные стеллажи, забитые старыми книгами. Ужасающим количеством книг. Я пролистал, сняв с полок, пять или шесть брошюр наугад; все они были изданы еще до войны и давным-давно утратили всякую ценность. Особенно много книг по географии, точным наукам, истории, философии и политологии. Сегодня все это не пригодилось бы никому - кроме разве какого-нибудь историка, решившего выяснить, из чего состоял обязательный багаж японского интеллигента конца 30-х годов. Попадались и послевоенные книги, но каких-нибудь тридцати лет оказалось достаточно, чтобы и они сошли с круга. Испытание Временем с честью выдержали лишь "Мифы древней Греции", "Героика" Плутарха, да несколько шедевров мировой классики; только с ними, пожалуй, еще можно было бы провести здесь целую зиму. Такое огромное количество никому не нужного чтива в одном помещении я встретил впервые в жизни.
      Там, где стеллажи обрывались, я наконец-то нашел полки с музыкой: настольные колонки, ламповый усилитель, проигрыватель - стандартный набор меломана шестидесятых, - плюс сотни две пластинок. Как и книги, все пластинки были старыми, запиленными - но назвать их обесценившимися все же было нельзя. Что ни говори, а музыка обесценивается не так быстро, как мысли. Я включил усилитель, поставил первую попавшуюся пластинку и опустил иглу. Нэт Кинг Коул запел "К югу от границы". Вся комната словно отъехала в прошлое: я снова дышал воздухом шестидесятых.
      В стене напротив было четыре окна - на равном расстоянии друг от друга, с двойными рамами и метра по два высотой. В окнах я увидел пепельно-серый дождь, заливавший пастбище. Нити дождя висели так плотно, что цепочка гор на противоположном краю долины едва различалась.
      В центре комнаты на дощатом полу был постелен ковер метра в три шириной; на ковре стояли журнальный столик, диван с креслами для гостей и шкаф с выдвижными ящиками. В самом дальнем углу ютился массивный обеденный стол, покрытый толстым слоем белесой пыли.
      Чего-чего, а пустоты в гостиной хватало с избытком.
      В самой дальней от входа стене я обнаружил неприметную дверь, отворил ее - и оказался в небольшой кладовой. В тесную, метра три на три комнатушку были свалены, как попало, старая мебель, циновки, посуда, клюшки для гольфа, декоративные вазы, гитара, матрасы, пальто и куртки, альпинистские ботинки, пожелтевшие газеты-журналы и прочая ненужная дребедень. Среди прочего я увидел дневник ученика средней школы и игрушечный самолет с радиоуправлением. Все вещи произведены на свет в пятидесятых - шестидесятых.
      Время в доме шло очень странным образом - так же, как и старинные часы в гостиной. Люди приходили сюда, когда им заблагорассудится, и, подтягивая гири, заводили часы. Покуда гири оттягивали пружину, часы мелодично тикали, и Время шло. Потом гири опускались, одна за другой, до самого пола - и Время останавливалось. Гиря за гирей, горка застывающего Времени росла под часами на полу, словно чья-то теряющая краски жизнь.
      Прихватив в кладовке несколько старых журналов о кино, я возвратился в комнату, плюхнулся на диван и начал рассеянно перебирать страницы. В одном изжурналов я наткнулся на анонс фильма "Аламо" - самой первой из версий, в постановке Джона Уэйна. Как сообщалось в рекламе, еще до выхода на экраны картина получила "всемерную поддержку и благословение" самого Джона Форда. "Я, - заявлял тут же Джон Уэйн, - хочу делать кино, которое осталось бы в сердце каждого американца!" Бобровая шапка на макушке Уэйна говорила о полнейшем отсутствии вкуса у ее хозяина.
      Подруга вернулась из кухни с чашками в руках, и мы стали пить кофе, сидя лицом к лицу. Капли дождя молотили в окна мелкой унылой дробью. Время, все больше сгущаясь, перемешивалось с зябкими сумерками и затапливало комнату, как какой-то вязкий мазут. Желтый свет лампы рассыпался мелкой пыльцой и растворялся в черном воздухе без следа.
      - Устал? - спросила подруга.
      - Да, пожалуй... - рассеянно ответил я, разглядывая пейзаж за окном. - Так вот ищешь что-то, стремишься куда-то, и вдруг раз - и приехали, больше никуда не нужно идти... Странное чувство, трудно сразу привыкнуть. А главное - долину-то с фотографиями мы нашли, а ни Овцы, ни Крысы здесь нет!
      - Ты ляг поспи. А я пока поесть приготовлю...
      Она сходила на второй этаж, принесла одеяло и укрыла меня. Потом разожгла керосинку, вставила мне в губы сигарету и поднесла огонь.
      - Не грусти. Все будет очень хорошо, вот увидишь!
      - Спасибо тебе... - сказал я.
      И она растаяла в проеме кухонной двери.
      Я остался один - и тело неожиданно налилось странной тяжестью. Сделав пару затяжек, я потушил сигарету, накрылся одеялом с головой и закрыл глаза. Уснул я почти мгновенно.
     
      5. ОНА СПУСКАЕТСЯ С ГОР. ВАКУУМ В ЖЕЛУДКЕ
     
      Часы пробили шесть, и я проснулся. Лампа не горела, в комнате висели густые предзакатные сумерки. Тело затекло так, что я не ощущал ни внутренностей, ни кончиков пальцев. Будто чернильные сумерки просочились сквозь кожу и своей тяжестью пропитали меня изнутри.
      Дождь снаружи, похоже, кончился - было слышно, как за окнами щебетали птицы. В полумраке гостиной лишь жар керосиновой печки вяло-ленивым сиянием отражался на белой стене. Я поднялся с дивана, зажег ночник на полу, прошел в кухню и выпил один за другим два стакана холодной воды. На газовой плите стояла кастрюля с тушенкой в сметане. Стенки кастрюли еще хранили тепло. В пепельнице я увидел два окурка ее ментоловых сигарет. Окурки были вдавлены в стекло с такой силой, будто ими пытались просверлить пепельницу насквозь.
      Каким-то инстинктом я почувствовал: она исчезла из дома. Ее здесь больше нет. Я уперся ладонями в кухонный стол и попытался собраться с мыслями.
      ОНА ИСЧЕЗЛА - это незыблемый факт. Не гипотеза, не одна из возможных версий происходящего. Ее действительно больше здесь не было. Сам воздух этого дома - воздух, насыщенный пустотой, - говорил мне об этом. Воздух, которого я до тошноты наглотался в своей квартире за те пару месяцев, когда жена уже ушла, а с подругой мы еще не встречались.
      На всякий случай я поднялся-таки наверх, проверил все комнаты и заглянул в стенной шкаф. Никого. Исчезли ее куртка и дорожная сумка. Ее ботинок у двери я также не обнаружил. Сомнений быть не могло: она собралась и ушла. Я обшарил все места, где она могла бы оставить записку. Записки не было. Судя по тому, сколько времени я проспал, она была уже на полпути вниз по горной дороге.
      ОНА ИСЧЕЗЛА - этот дикий, нелепый факт не укладывался у меня в голове. Отчасти потому, что голова плохо соображала спросонья; но если бы даже она и соображала как надо - события вокруг давно уже вышли за пределы ее понимания. Все, что мне оставалось теперь - это не вмешиваться и наблюдать за происходящим со стороны. Довольно долго я медитировал, лежа на диване, пока не осознал, что в желудке моем - космическая пустота. Никогда еще в жизни, пожалуй, я не хотел есть есть так сильно.
      Я отправился на кухню, спустился по лесенке в погреб, выбрал на глаз бутылку красного вина посолиднее, откупорил и попробовал вино на язык. Вино было слишком холодным, но пилось легко. Я вернулся из погреба в кухню, нарезал хлеба, почистил яблок. Пока на плите разогревалась тушенка, я успел выпить три бокала вина.
      Тушенка разогрелась, я вынес еду в гостиную, расставил на столе - и под "Вероломство" в исполнении оркестра Перси Фэйса начал есть. Закончив ужин, я допил оставшийся в заварнике кофе, взял колоду карт, что нашел на камине, и разложил пасьянс. Пасьянс этот придумали в Англии в середине прошлого века, и поначалу он пользовался успехом, но вскоре оказался так же успешно забыт по причине излишней мудрености. Как высчитал какой-то математик, этот пасьянс должен сходиться в среднем раз на двадцать пять тысяч попыток. Я попытался три раза и, разумеется, не преуспел. Затем я убрал со стола посуду и сел допивать вино, которого оставалось еще на треть.
      За окнами висела ночная тьма. Я затворил ставни и, улегшись на диване, прослушал одну за другой несколько старых, заигранный до пулеметного треска пластинок. Вернется ли Крыса?
      По идее, должен вернуться. Зря, что ли, здесь еды и топлива на всю зиму? Но это - лишь по моей идее. Вполне возможно, Крысе надоело сидеть в горах, и он спустился обратно в городишко. А может даже нашел себе какую-нибудь девчонку, и они решили жить вместе, как все нормальные люди. Почему бы и нет?
      Но в этом случае я, что называется, влипаю по самые уши. Ни овцы, ни Крысы не найдено. Истекает месячный срок - и Человек в Черном устраивает мне такие "Сумерки Богов", какие и не снились старушке Европе. Даже понимая, что это ему уже ничего не даст, он все равно приведет в исполнение свои угрозы. Такой человек.
      Половина назначенного мне срока, можно считать, истекла. Шла вторая неделя октября. Именно сейчас больше, чем когда-либо, жизнь в столице и похожа на Столичную Жизнь. Будь оно все, как всегда, сидел бы я сейчас за стойкой в каком-нибудь баре, уплетал свои сэндвичи с омлетом, да потягивал виски. Великолепное время года, великолепный пейзаж за окном - предзакатные сумерки сразу после дождя; чуть потрескивает лед в бокале на дубовой стойке. Время течет куда-то мирной, прозрачной рекой...
      Я все грезил и грезил, и очень скоро мне начало чудиться, будто кроме меня, валяющегося здесь на диване, на свете есть еще один я, и этот я сидит сейчас в баре и, жмурясь от удовольствия, потягивает виски со льдом. И думает обо мне, который валяется здесь на диване... Дикое чувство, словно я соскочил со своей реальности непонятно куда и перестал быть собой.
      Я помотал головой и стряхнул наваждение.
      За окном все гугукала и никак не смолкала одинокая ночная птица.
      Я поднялся на второй этаж и в одной из комнат, которыми не пользовался Крыса, устроил себе ночлег. Аккуратно сложенные матрас, одеяло и простыни я нашел в стенном шкафу возле лестницы.
      Мебель в моей комнате оказалась абсолютно такой же, как и в спальне Крысы. Тумбочка у кровати, стол, кресло, торшер. Мебель, старая, но очень крепкая, была изготовлена исключительно для практического применения. Ни единой лишней детали. Кровать стояла у самого окна, и прямо от изголовья через окно просматривалась вся долина. Ливень кончился, и толстые тучи расползались рваными дырами, в которых чернело небо. То и дело из дыр появлялась луна, заливала долину красивым холодным сиянием - и вновь скрывалась из глаз. Словно прожектор поискового судна выхватывает фрагмент за фрагментом картину морского дна.
      Не раздеваясь, я лег на кровать, свернулся калачиком и долго глядел, как появлялась и исчезала в окне ночная долина. Вскоре на этот пейзаж начали наползать полупризрачные видения. Я различил одинокую фигурку своей подруги на "проклятом повороте" в горах; потом мне привиделся Крыса, фотографирующий стадо овец в долине. Но тут луна спряталась, а когда снова вынырнула из тьмы, видения сгинули, и лишь пустая, безжизненная долина по-прежнему простиралась перед глазами.
      Я раскрыл "Записки о Шерлоке Холмсе" и при тусклом свете торшера читал, пока не заснул.
     
      6. НАХОДКА В ГАРАЖЕ. МЫСЛИ ПОСРЕДИ ПАСТБИЩА
     
      Птицы неизвестной породы, рассевшись на соснах у дома, щебетали на всю округу. За окнами, куда ни глянь, все до последней травинки промокло и блестело на солнце.
      В ностальгическом, допотопной конструкции тостере я поджарил хлеб, соорудил на сковородке глазунью и выпил два стакана виноградного сока, который нашел в холодильнике.
      Я начинал тосковать по своей подруге. Хотя мысль о том, что я до сих пор способен на подобные чувства, бодрила и рождала надежду на спасение моей еще не совсем заблудшей души. Приятная такая тоска. Что-то вроде молчанья сосны, с которой улетели все птицы.
      Я вымыл посуду, соскреб приставший к раковине яичный желток, после чего добрые пять минут чистил зубы. Затем, поколебавшись изрядно, решил-таки сбрить бороду и усы. В шкафчике над раковиной я обнаружил почти совсем новые крем для бритья и станок фирмы "Жилетт" с пачкой лезвий. Здесь же оказались зубная щетка, мыло, лосьон для кожи и одеколон. На полке рядом - тщательно уложенная горка из дюжины полотенец, каждое отдельной расцветки. Аккуратность Крысы не знала границ. Ни на зеркале, ни на поверхности раковины я также не увидел ни пятнышка.
      И в туалете, и в ванной все выглядело примерно так же. Швы между плитками кафеля резали глаз своей белизной - надо полагать, их долго драили чем-то вроде зубной щетки со стиральным порошком. Бачок унитаза оказался заряжен ароматическими веществами, отчего в уборной стоял запах джина с лимоном, как в каком-нибудь первоклассном баре.
      Я вышел из туалета, сел на диван в гостиной и выкурил свою первую утреннюю сигарету. В рюкзаке оставалось еще три пачки "Ларка". И это - все. Когда они кончатся, останется только бросить курить. Подумав об этом, я закурил еще одну сигарету. Утренний свет из окон приятно радовал глаз; сиденье дивана прогибалось подо мной настолько привычно-естественно, будто я просидел на нем всю жизнь. Так, совершенно незаметно, прошел целый час. Часы у камина неторопливо пробили девять.
      И тут я как будто сообразил, что заставляло Крысу заниматься всем этим - поддерживать идеальный порядок в доме, драить кафель в уборной и без малейшей надежды на свидание с кем-либо гладить сорочки и бриться. Если в таком месте не заставлять свое тело двигаться без остановки - реальное чувство Времени утрачивается почти мгновенно.
      Я поднялся с дивана, скрестил руки на груди и обошел всю комнату в поисках какого-нибудь занятия - но в голову так ничего и не пришло. Все, что могло нуждаться хоть в малейшей уборке, было тщательно убрано Крысой. Даже высоченный потолок был отчищен от пыли и копоти до последнего уголка...
      Ладно, сказал я себе. В ближайшее время придумаю что-нибудь.
      Для начала же я решил прогуляться и осмотреть окрестности. Погода стояла великолепная. Пять или шесть белоснежных облаков дрейфовали в небе, размазанные так, словно по голубым небесам несколько раз прошлись зубной щеткой; с той стороны, куда они плыли, доносилось слабое воркование птиц.
      За домом я обнаружил большой гараж. На земле перед ржавыми двустворчатыми воротами валялся сигаретный окурок. "Сэвэн Старз". На сей раз он оказался сравнительно старым: бумага разлезлась, и волокна фильтра торчали наружу. Я тут же вспомнил, как выглядела единственная пепельница в доме. Старая пепельница без малейших следов того, что ее когда-либо использовали по назначению. Крыса не курил. Я покатал окурок на ладони и выбросил туда, откуда поднял.
      Отодвинув тяжелый засов, я отворил ворота. Внутри было очень просторно. Солнечный свет, проникая сквозь щели в дощатых стенах, вычерчивал на темной земле десяток ярких параллельных полос. Пахло землей и бензином.
      В центре гаража стоял старенький джип, "Тойота Лэндкрузер". Ни на корпусе машины, ни на колесах я не увидел ни пятнышка грязи. Бензина в баке - почти до краев. Я пошарил рукой там, где Крыса постоянно прятал ключи от машины, Как я и ожидал, те оказались на месте. Я вставил ключ зажигания, повернул его - и двигатель тут же отозвался мягким, приятным урчанием. Что-что, а ухаживать за автомобилем Крыса всегда был мастер... Я выключил двигатель, положил ключ на прежнее место и, не вставая с сиденья водителя, огляделся. В бардачке под передней панелью я не нашел абсолютно ничего примечательного. Карта автомобильных дорог, полотенце да полплитки шоколада. На сидении сзади валялись моток проволоки и громадные плоскогубцы. Вся задняя часть салона была усеяна каким-то мусором, что было само по себе необычно для автомобиля Крысы. Я выбрался из машины, открыл заднюю дверцу, собрал немного мусора с обивки кресла в ладонь и поднес к полосе света. То, что я увидал, сильно смахивало на клочья пуха, надерганные из тюфяка. Или же - на клочья овечьей шерсти. Я достал из кармана пачку салфеток, завернул странный мусор в одну и спрятал в карман на груди.
      Почему Крыса не уехал на автомобиле? То, что машина стоит в гараже, означает одно из двух: либо он спустился с гор пешком, либо же вообще никуда не спускался. Ни в том, ни в другом объяснении здравого смысла не ощущалось, хоть тресни. Еще три дня назад проехать по горной дороге не составило бы никаких проблем; версия же о том, что Крыса, оставив дом нараспашку, сутками шатается по долине и ночует под открытым небом, звучала слишком бредово, чтобы я принял ее всерьез.
      Оставив попытки что-либо понять, я вышел из гаража и двинулся к пастбищу. Сколько ни ломай себе голову, тут уже все равно: сделать осмысленные выводы из бессмысленной ситуации - вещь в принципе невозможная.
      Солнце поднялось в небе повыше, и от пастбища повалил белый пар. В облаках пара горы вдали выглядели размыто и призрачно. По огромной долине растекался сочный запах травы.
      Шагая по мокрой траве, я добрался до середины поля. Посреди океана зелени валялась брошенная кем-то старая автомобильная покрышка. Резина растрескалась и выцвела добела. Я присел на нее и огляделся. Дом, от которого я шел сюда, смотрелся теперь далеким утесом, нависающим над кромкой берега у самого горизонта.
      Сидя на старой покрышке один-одинешенек посреди океана травы, я вспомнил соревнования по плаванию, в которых не раз участвовал в детстве. Заплывы устраивались от одного островка до другого. Я страшно любил, проплыв половину дистанции, останавливаться и, держась на плаву, смотреть, как выглядит мир вокруг. Странное, фантастическое ощущение неизменно посещало меня в те секунды. Странно было висеть в пространстве между двух далеких клочков земли; еще страннее - осознавать, что там, на далеком берегу, люди и теперь как ни в чем ни бывало занимаются своими делами. Самой же великой и непостижимой странностью казалось мне то, что мир продолжал совершенно нормально вертеться в мое отсутствие.
      Минут пятнадцать я просидел на старой покрышке, погрузившись в воспоминания; затем поднялся, вернулся в дом, сел на диван в гостиной и стал читать дальше "Записки о Шерлоке Холмсе". Часы пробили дважды - и пришел Человек-Овца.
     
      7. И ПРИШЕЛ ЧЕЛОВЕК-ОВЦА
     
      Не успел звук второго удара часов раствориться в воздухе, как в дверь постучали. Сначала два раза, и чуть погодя - еще три.
      В дверь постучали, но осознание этого пришло ко мне далеко не сразу. Мысль о том, что в двери этого дома может кто-нибудь постучать, до сих пор просто не приходила мне в голову. Крыса вошел бы без стука - это же его собственный дом. Овчар стукнул бы пару раз для приличия, да не ждал бы ответа - открыл бы дверь и зашел. Подруга? Зачем ей стучаться? Давно бы уже прокралась тихонько с черного хода на кухню да пила там кофе в одиночку. Уж она бы точно не стала стучаться в двери парадного.
      Я подошел к двери и открыл ее. За дверью стоял Человек-Овца.
      Ни к открывшейся двери, ни ко мне, открывшему дверь, Человек-Овца не проявил ни малейшего интереса; не мигая, он таращился на обшарпанный почтовый ящик, прибитый к шесту в паре метров от входа, таким взглядом, словно увидел нечто диковинное. Ростом он был чуть выше почтового ящика. Полтора метра, не больше, минус сутулость и кривые ноги.
      Вдобавок к этому, порог, на котором стоял я, находился сантиметров на двадцать выше уровня земли, из-за чего я оказывался в положении пассажира автобуса, взирающего из окна на снующих внизу пешеходов. И вот, словно демонстрируя, насколько глубоко ему плевать на такую разницу между нами, Человек-Овца стоял ко мне боком и изо всех сил разглядывал почтовый ящик. В ящике, конечно же, ничего не было.
      - Что ли можно войти? - быстро, сквозь зубы осведомился он, не поворачивась ко мне. По тону Человека-Овцы можно было подумать, будто его как следует разозлили. Он согнулся пополам и проворно, в одну секунду, развязал шнурки на тяжелых походных ботинках. Ботинки были покрыты застывшей грязью, как пирожное шоколадом. Разувшись, Человек-Овца взял по ботинку в каждую руку и привычными движениями постучал один о другой. Грязь отвалилась большими кусками и опала на землю. После этого с видом, будто знает дом до последнего шпингалета, незваный гость проворно нырнул в прихожую, сунул ноги в шлепанцы, протрусил в гостиную и плюхнулся на диван с глубочайшим удовлетворением на физиономии.
      Все тело Человека-Овцы было затянуто в косматые овечьи шкуры. Звериный наряд, как влитой, сидел на его коренастой фигуре. На плечах его и на бедрах болталось по паре самодельных бараньих ножек с копытами, притороченных прямо к шкуре. Закрывавший всю голову шлем был также сшит из кусков шкуры вручную, но два небольших изогнутых рога, искусно закрепленные на шлеме чуть выше висков, казались натуральными. Чуть ниже рогов из шлема торчали огромные плоские уши, форма которых, скорее всего, поддерживалась проволокой изнутри. Маска, скрывавшая верхнюю часть лица, перчатки и чулки, все - из матово-черной кожи. От шеи к рукам и ногам сбегали застежки-молнии: странный костюм был придуман так, чтобы снимать и надевать его не составляло труда. В шкуре на груди я увидел карман, также на молнии, в котором гость носил сигареты и спички.
      Человек-Овца достал из кармана пачку "Сэвэн Старз", прикурил от спички, затянулся и, пуская дым из ноздрей, тяжело и шумно вздохнул. Я сходил на кухню, принес оттуда чистую пепельницу и поставил на стол.
      - Однако, выпить охота! - сказал Человек-Овца.
      Снова сходив на кухню, я принес початую бутылку "Four Roses", пару бокалов и лед.
      Мы смешали, каждый себе, по бурбону со льдом и, не чокаясь, выпили.
      Минуту-другую, покуда бокал его не опустел, Человек-Овца сидел и сердито бубнил себе под нос что-то невразумительное. Его несуразно огромный нос размерами никак не соответствовал телу, и широкие ноздри при каждом вдохе раздувались в стороны и сдувались опять, словно хлопала крыльями птица. Глаза в прорезях черной маски никак не могли успокоиться и все ощупывали пространство вокруг меня.
      Лишь опорожнив стакан, Человек-Овца, похоже, пришел в себя. Потушив сигарету, он запустил пальцы обеих рук под маску и начал с силой тереть себе веки.
      - Шерсть в глаза попадает, - сказал Человек-Овца.
      Совершенно не представляя, что на это ответить, я терпеливо молчал.
      - Вы оба пришли вчера утром, - протараторил Человек-Овца, продолжая тереть глаза. - Я все видел.
      Он плеснул в бокал с полурастаявшим льдом еще виски и отхлебнул, не размешивая.
      - А вечером женщина обратно ушла.
      - Это ты тоже видел?
      - Как не видать. Мы же сами ее и спровадили.
      - Спровадили?
      - Угу. Заглянули со двора на кухню и сказали: "А тебе, женщина, лучше уйти отсюда".
      - Но почему?!
      Человек-Овца насупился и замолчал. Возможно, сам вопрос "почему" оказался тупиковым для его сознания. Я уже начал подумывать, на спросить ли как-нибудь иначе, когда в глазах его снова забрезжила мысль.
      - Женщина вернулась в отель "Дельфин", - произнес Человек-Овца.
      - То есть, это она так сказала? - уточнил я.
      - Ничего она не сказала. Просто взяла и вернулась в отель "Дельфин".
      - А тебе-то откуда это известно?
      Человек-Овца ничего не ответил. Положив руки на колени, он молча сидел и сверлил глазами стакан на столе.
      - Так значит, она вернулась в отель "Дельфин"? - переспросил я.
      - Угу. Отель "Дельфин" - хороший отель. Овцами пахнет, - сказал Человек-Овца. Мы опять помолчали. Я рассмотрел Человека-Овцу повнимательнее; шкуры на нем оказались до ужаса грязными, шерсть свалялась и кое-где свисала сосульками, будто на нее опрокинули банку с клеем.
      - И она ничего не просила передать, когда уходила?
      - Не-а, - покачал головой Человек-Овца. - Она не говорила, мы не спрашивали.
      - Что же, ты ей сказал "уходи отсюда", она молча собралась и ушла, так, что ли?
      - Угу. Она сама хотела уйти - вот мы и сказали, чтоб она уходила.
      - Но она пришла сюда по собственной воле!
      - Врешь!!! - заорал Человек-Овца. - Женщина хотела уйти отсюда! Но ей морочили голову, и она не решалась. Вот мы ее и спровадили! А ты морочил ей голову своей ерундой!
      Продолжая орать, Человек-Овца привстал с дивана, сжал правую руку в кулак и что было силы шарахнул по столу. Бокалы с виски отъехали в сторону сантиметров на пять.
      Несколько секунд Человек-Овца стоял, замерев в такой позе; затем пламя в его взгляде угасло, и он, будто растеряв последние силы, рухнул назад на диван.
      - Это ты заморочил ей голову, - повторил он, на этот раз очень тихо. - Черт бы тебя побрал. Ничего ты не понял. Всю жизнь думал только о себе...
      - Ты хочешь сказать, что она не должна была сюда приходить?
      - Да! Она не должна была сюда приходить. А ты думал только о себе.
      Развалившись на диване, я молча потягивал виски.
      - Ладно. Все закончилось, ничего теперь не изменишь, - сказал Человек-Овца.
      - Что закончилось? - не понял я.
      - Эту женщину ты уже никогда не увидишь.
      - Да?... И это потому, что я думал только о себе?
      - Да! Ты всю жизнь думал только о себе. Вот теперь и расплачивайся.
      Человек-Овца встал, подошел к окну, легким, небрежным движеньем одной руки сдвинул вверх тяжеленную раму окна и, шумно вздохнув, набрал в грудь свежего воздуха. Силищи ему было явно не занимать.
      - В такой ясный день окна лучше открывать, - сказал Человек-Овца. Затем аккуратно, вдоль стен, обошел половину комнаты, остановился перед стеллажами и, сложив руки на груди, принялся разглядывать корешки книг. Чуть пониже спины из его шкуры торчал короткий овечий хвостик. Посмотреть сзади - самая настоящая овца, вставшая на задние ноги.
      - Я ищу своего друга, - сказал я наконец.
      - А-а, - безразлично, даже не обернувшись, протянул Человек-Овца.
      - Он здесь жил какое-то время. А неделю назад исчез.
      - Не видели!..
      Человек-Овца подошел к камину, взял в руки карты и, выгнув в пальцах, с упругим хрустом пролистал всю колоду.
      - А еще я разыскиваю овцу со звездой на спине, - сказал я.
      - Не встречали!..
      И все-таки Человек-Овца что-то знал и про Крысу, и про Овцу - это было ясно, как день. Слишком уж демонстративным выглядело его безразличие. Слишком быстро выпаливались заготовленные фразы в ответ, и слишком ненатурально кривился произносивший их рот.
      Я решил изменить тактику. С видом, будто беседа потеряла для меня всякий интерес, я стянул со стеллажа первую попавшуюся книгу, раскрыл ее и замер, уткнувшись в текст и лишь иногда переворачивая страницы. Очень скоро Человек-Овца занервничал и как бы случайно вновь очутился в кресле напротив меня. С минуту он сидел передо мной и смотрел, как я читаю.
      - Что ли это интересно - книжки читать? - спросил он наконец.
      - Угу, - только и сказал я в ответ.
      Еще с минуту он боролся с собой. Я с безразличным видом читал.
      - Мы тут это... громко с тобой разговаривали, - тихо сказал Человек-Овца, - У нас в голове иногда того... Овца как сцепится с человеком - просто искры из глаз. А плохого мы совсем не хотели. Просто ты сказал, что мы виноваты - вот мы, значит, и это...
      - Да ладно, - сказал я.
      - И что свою женщину ты уже не увидишь, нам, правда, очень жалко. Только мы здесь не виноваты.
      - Угу...
      Я достал из кармана рюкзака три оставшиеся пачки "Ларка" и протянул их Человеку-Овце. Это его, похоже, слегка озадачило.
      - Спасибо! Мы такие еще не курили. А тебе, что ли, правда не надо?
      - А я бросил, - сказал я.
      - Вот это правильно, - очень убежденно закивал он в ответ. - Табак для здоровья - большое зло.
      Он бережно принял подарок и спрятал все три пачки в карман. Карман на его груди вздулся, приняв квадратную форму.
      - Мне позарез нужно встретиться с моим другом. Для этого я сюда и пришел - очень, очень издалека... - сказал я.
      Человек-Овца кивнул.
      - И то же самое - про овцу.
      Человек-Овца еще раз кивнул.
      - Но ты, я смотрю, о них ничего не знаешь?
      Человек-Овца сокрушенно покачал головой. Самодельные уши закачались вверх-вниз, словно подтверждая категоричность его отрицания. Правда, на сей раз этой категоричности было явно меньше, чем прежде.
      - Здесь хорошо! - сменил тему мой собеседник. - Природа красивая. Воздух чистый. Тебе тоже понравится.
      - Да, места неплохие, - согласился я.
      - А зимой - так вообще благодать. Кроме снега, ничего не видать. Все замерзает. Звери спят, людей ни души...
      - И долго ты уже здесь?
      - Угу...
      Я решил прекратить дальнейшие расспросы. Мой собеседник вел себя точь-в-точь как неприрученное животное. Чуть приблизишься - дает стрекача, начнешь уходить - сам подкрадывается поближе. Но если уж мне и вправду выпадало здесь зимовать - спешить было некуда. Через какое-то время я смогу его приручить и выудить все, что нужно.
      Человек-Овца сидел на диване напротив и пальцами левой руки оттягивал - по порядку, начиная с большого - пальцы перчатки на правой. Операцию эту он повторил раза три или четыре, прежде чем перчатка наконец соскользнула с руки, обнажив смуглую маленькую кисть. Пальцы его были короткими и мясистыми; от большого до середины запястья тянулся шрам от крупного ожога.
      Человек-Овца долго разглядывал свое запястье, затем резко развернул кисть обратной стороной и уставился на ладонь. Я вздрогнул: точно такой же жест в задумчивости всю жизнь проделывал Крыса. Но Человек-Овца никак не мог оказаться Крысой. Даже по росту они отличались - сантиметров на двадцать, не меньше.
      - Ты теперь здесь будешь всегда? - спросил Человек-Овца.
      - Да нет. Найду или друга, или овцу - и обратно. Только для этого я сюда и пришел.
      - Зимой здесь хорошо, - сказал он зачем-то опять. - Снег везде белый-белый. Все, все замерзает...
      И он засмеялся мелким, дробленым смехом. И без того широченные ноздри его раздулись еще шире. Рот приоткрылся, обнажив до ужаса грязные зубы. На месте двух передних зубов зияла дыра. Непостижимый ритм, в котором Человек-Овца то приоткрывал, то захлопывал передо мной свою душу, был настолько мистически-непостоянным, что, казалось, сам воздух в гостиной то густеет, то вновь разряжается от очередного зигзага его настроения.
      - Ну, мы пойдем, - вдруг сказал Человек-Овца. - Спасибо за курево.
      Я молча кивнул.
      - Желаем тебе поскорее найти своего друга... Или овцу, - сказал он.
      - Угу, - кивнул я. - Если вдруг что-то узнаешь - ты уж мне сообщи. Хорошо? Несколько секунд он мялся под моим взглядом так, словно ему было страшно неуютно жить на свете.
      - Хорошо... - выдавил он наконец. - Если что, мы тебе сообщим.
      Я с огромным трудом сдержался, чтобы не расхохотаться ему в лицо. Вруном Человек-Овца был просто бездарным.
      Надев перчатки, он поднялся с дивана и подошел к двери.
      - Мы еще зайдем. Может, через несколько дней, точно не знаем - но зайдем, - произнес он, и живой огонек в его глазах погас. - Надеемся, мы никого не стесним?
      - Нет, конечно! - поспешно замотал я головой. - Я буду очень рад!
      - Ну, тогда зайдем, - сказал он и затворил за собой тяжелую дверь. Овечий хвостик чуть было не прищемило - но, к счастью, все обошлось.
      Через полуоткрытые ставни я видел, как он остановился во дворе и снова долго, завороженно таращился на облезлый почтовый ящик. Затем вдруг резко ссутулился, как бы подлаживая все тело к костюму овцы - и очень резво затрусил через поле к роще на востоке от пастбища. Его оттопыренные в стороны уши при этом качались, как доски трамплинов, с которых только что прыгнули в воду. Очень скоро Человек-Овца превратился в белесую точку - а потом и вовсе растаял на фоне берез.
      Человек-Овца скрылся из виду, а я еще долго смотрел в окно на пастбище и на рощу. Чем дольше я смотрел в окно, тем меньше у меня оставалось уверенности в том, что Человек-Овца только что сидел в этой комнате и говорил со мной. Тем не менее, на столе стояло два бокала из-под виски и пепельница с окурками "Сэвэн Старз", а на диване я обнаружил несколько клочьев овечьей шерсти. Я сравнил их с теми, что нашел на заднем сиденье "Лэндкрузера". Полное совпадение.
      После ухода Человека-Овцы хотелось собраться с мыслями, и я отправился на кухню жарить гамбургер. Мелко нарезал и поджарил на сковородке лук, затем достал из холодильника кусок говядины, разморозил его и пропустил через мясорубку. В огромной кухне царил строгий порядок и, я бы сказал, какая-то прочищающая мозги атмосфера - несмотря на то, что посуда, кухонные инструменты, приправы со специями, какие только могли понадобиться хорошему повару, были собраны здесь просто в невообразимом количестве. Если бы мимо дома с такой кухней проложили шоссе, можно было бы запросто, не меняя ничего в интерьере, открыть здесь придорожный ресторанчик, что-нибудь типа горной заимки, и в этом деле весьма преуспеть. А что? Обедать, созерцая через распахнутые окна, как в долине под лазурными небесами пасутся овечьи стада - в этом есть своя прелесть! После обеда мамаши и папаши выводят своих карапузов в долину играть с ягнятами, а влюбленные парочки прогуливаются в роще среди берез... Сработало бы на все сто!
      Крыса заправлял бы делами, я - готовил еду. Да и Человеку-Овце, я уверен, тоже нашлось бы какое-нибудь занятие. В "Горной Заимке" даже его сумасбродный наряд воспринимался бы вполне естественно. Позвали бы к себе практичного овчара - пусть разводит и дальше своих овец. Должна же в такой компании быть хоть одна практичная личность. Собак завели бы. А Профессор-Овца приезжал бы в гости на выходные...
      Я помешивал деревянной лопаткой лук на сковороде и предавался фантазиям о ресторанчике.
      Совершенно неожиданно в голове мелькнула мрачная мысль: а что, если я действительно больше не увижу свою подругу и ее чудесные уши? Возможно, Человек-Овца прав. Пожалуй, и в самом деле нужно было идти сюда одному. Может даже, следовало... Я помотал головой и вернулся к мыслям о ресторанчике.
      Старина Джей - вот с кем все бы пошло, как по маслу, приедь он сюда! Вот на ком и должно было бы все держаться. На его терпении и сочувствии. На готовности все понять и простить...
      Решив подождать, пока лук на сковородке остынет, я присел у окна и еще долго глядел на долину.
     
      8. ЛИЧНОЕ ШОССЕ ГОСПОДИНА ВЕТРА
     
      Следующие три дня протекли абсолютно бездарно. Ничего нового не происходило. Человек-Овца не появлялся. Я готовил еду, ел, читал книги, после заката пил виски и ложился спать. Утром вставал в шесть, выходил на пробежку, описывал по краю пастбища полукруг и возвращался назад по прямой, после чего принимал душ и брился.
      С каждым утром воздух в долине становился все холоднее. Осенняя листва на березах редела день ото дня, и сквозь дыры меж оголившихся веток в долину уже просачивались с северо-запада первые зимние ветры. Всякий раз, возвращаясь с пробежки, я останавливался точно посередине пастбища и слушал их голоса. "Обратно не повернуть!" - выносили они мне безжалостный приговор. Короткая осень закончилась.
      Проведя три дня без сигарет и почти без движения, я потолстел на три килограмма, но потом похудел на кило из-за бегания по утрам. Без курева поначалу приходилось туго; но когда в радиусе тридцати километров вокруг нет ни одного сигаретного автомата - остается только терпеть. Всякий раз, когда мне нестерпимо хотелось затянуться, я думал про уши своей подруги. Тогда по сравнению с тем, что я потерял, отсутствие сигарет казалось совсем пустяковой проблемой. Да так оно, в общем, и было.
      Поразмыслив, что мне делать с такой кучей свободного времени, я решил попробовать силы в кулинарии. Чего только я не изобретал! Однажды у меня в духовке получился даже телячий ростбиф. Я замораживал рыбу, натирал ее на крупной терке и мариновал. Свежих овощей не хватало, но я искал на пастбище съедобные травы и, нарезав ломтиками сушеного тунца, тушил рыбу с зеленью. Без особых приправ и добавок, но умудрился-таки засолить капусту. Специально к приходу Человека-Овцы наготовил разных закусок к выпивке. Но Человек-Овца не приходил.
      И все же большую часть дня я проводил у окна, разглядывая долину. Когда я долго, не отрываясь, смотрел на нее, рождалось странное ощущение - словно там, за березами, в роще мелькает чей-то крошечный силуэт; казалось, еще немного - и кто-то появится из-за деревьев и зашагает через пастбище к дому. Чаще всего мне казалось, будто это идет Человек-Овца, иногда мерещился Крыса, еще реже - подруга. Несколько раз привиделась овца со звездой на спине.
      Но сколько бы я ни ждал - никто не выходил из рощи на пастбище. Лишь ветер гнал волну за волной по траве и улетал себе дальше, прошивая долину насквозь. Как будто через долину проложили дорогу особой важности, этакое персональное шоссе - специально для того, чтобы ветер мог нестись по нему, не останавливаясь.
      Наделенный чрезвычайно важными полномочиями, Господин Ветер страшно спешил и никогда не оглядывался назад.
      На седьмой день выпал снег. Утро выдалось на удивление тихим, безветренным, и только в небе скапливались, набухая, угрюмые свинцовые тучи. Я вернулся с пробежки, сходил в душ, потом, поставив пластинку, сел пить утренний кофе - и тут начался снегопад. Твердые, неправильной формы снежинки звонко зацокали об оконные стекла. Вскоре поднялся ветер, и мириады снежинок устремились к земле под углом в тридцать градусов, расчертив косыми штрихами пейзаж за окном. Поначалу это напоминало абстрактный узор на оберточной бумаге какого-нибудь фирменного магазина; но вскоре снег повалил еще гуще, весь пейзаж побелел до последнего уголка - и ни гор, ни рощи в долине стало просто не разобрать. То был не хлипкий снежок, что иногда выпадает в Токио. Валил отменный хокайдосский снежище - хороня под собой все и вся, превращая всю землю вокруг в одну гигантскую ледяную могилу.
      Встав у окна, я попробовал смотреть на снег, но у меня тут же заболели глаза. Тогда я задернул шторы, взял с полки книгу, уселся поближе к керосинке и погрузился в чтение. Доиграла пластинка; что-то мягко щелкнуло, игла отползла обратно на рожок - и воздух наполнила леденящая душу, могильная тишина. Тишина дома, в котором умерли все обитатели. Я отложил книгу, встал и, сам не зная зачем, принялся методично обходить все уголки огромного дома. Из гостиной прошел в кухню, спустился в подпол, проверил кладовку, ванную, туалет, затем поднялся на второй этаж и принялся распахивать дверь за дверью каждой комнаты по порядку. Никого. Пустые комнаты, затопленные тишиной, как подсолнечным маслом. Разве что тишина в каждой комнате звучала чуть по-своему - вот и все.
      Я был абсолютно один - и, пожалуй, никогда еще в жизни не чувствовал себя так одиноко. В первый раз за последние пару дней дико хотелось курить - но курева, конечно же, не осталось. Тогда я налил виски и выпил, не разбавляя. Если пить так всю зиму, подумал я, то к весне можно запросто спиться. Впрочем, для этого потребовалось бы куда больше, чем припасено в доме. Три бутылки виски, бутылка бурбона да дюжина ящиков пива - и больше ни капли. Готов спорить, Крыса продумал и это.
      Интересно, продолжает ли пьянствовать мой напарник? Удалось ли ему переделать нашу фирму в маленькую переводческую контору? Когда-нибудь, я уверен, он все-таки на это решится. И отлично справится со всем без меня. Как ни крути, мы с ним давно уже шли к такой ситуации. К тому, чтобы шесть лет спустя каждый опять начинал сначала.
      После обеда снег прекратился. Так же внезапно, как и начался. Небо до самого горизонта затянули плотные, какие-то глиняные облака; через редкие щели меж ними солнце протискивало лучи и гигантскими столбами света неторопливо ощупывало долину. Грандиозное зрелище.
      Я вышел из дома. Земля под ногами была усеяна крупными белыми градинами, точно сахарными леденцами. Выпуклые и твердые, леденцы эти как бы заявляли всему миру, что вовсе не собираются таять. И все-таки когда часы у камина пробили три, снег стаял почти полностью. Земля заблестела от сырости, и в лучах предзакатного солнца долина окуталась призрачным, мягким сиянием. Жизнерадостно, словно после долгой неволи, защебетали птицы.
      Разделавшись с ужином, я поднялся в комнату Крысы, позаимствовал оттуда брошюрку "Испеки Сам" и сборник новелл Конрада, вернулся, сел на диван в гостиной и начал читать новеллы. Прочитав около трети книги, я вдруг обнаружил между страниц небольшую, сантиметров десять на десять газетную вырезку, которую Крыса использовал вместо закладки. Даты нигде не значилось, но по цвету и состоянию бумаги я заключил, что газета вышла сравнительно недавно. Весь текст - исключительно местные новости. В Саппоро открылся симпозиум по проблеме старения общества. На берегу Асахигава пройдет спортивная эстафета. Будут прочитаны лекции о кризисе на Ближнем Востоке... Абсолютно ничего, что Крыса или я сочли бы достойным внимания. На обороте же - сплошь одни объявления. Я зевнул, захлопнул книгу, поплелся на кухню и, подогрев заварник, допил оставшийся кофе. Прочитав газетные новости, я впервые почувствовал, что целую неделю живу в изоляции от внешнего мира. Без телевидения, радио, свежих газет и журналов. Может быть, сейчас, в эту самую минуту на Токио падают ядерные ракеты. Может быть, все человечество умирает в муках от неизвестной чумы. Может быть, Австралию оккупировали марсиане. Что бы там ни случилось - ЗНАТЬ про это мне было неинтересно. Можно, конечно, пойти в гараж, забраться в кабину "Лэндкрузера" и послушать автомобильное радио. Но делать этого мне не хотелось. Не было ни малейшей охоты стремиться к знаниям, без которых я мог обойтись; что же касается переживаний за человечество, то этим добром моя голова была забита и без радио с телевидением.
      Тем не менее, в памяти моей застряло что-то вроде занозы. Как будто я только что увидал что-то важное - но, задумавшись, не обратил внимания. Сетчатка зафиксировала некий образ, на который не отреагировала должным образом голова - и теперь этот образ саднил на задворках памяти, требуя, чтобы о нем вспомнили "как полагается". Я сунул в мойку пустую чашку, вернулся в гостиную и вынул из книги газетную вырезку.
      То, что я пытался найти, оказалось на обороте:
     
      КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!!
      СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН" 406.
     
      Я сунул закладку в книгу, плюхнулся на диван и утонул спиной в его мягких подушках.
      КРЫСА ЗНАЛ, ЧТО Я РАЗЫСКИВАЮ ЕГО! Интересно, каким образом он наткнулся на мое объявление? Случайно - решил прогуляться, спустился в город и почитал свежие новости? Или же сознательно что-то искал, и в своих упорных поисках собрал и прочесал все газеты месяца?
      В любом случае, на связь он не вышел. Может быть, когда в руки ему попалась эта газета, меня уже не было в отеле "Дельфин"? Или, может, как раз к тому времени и сдох его телефон?
      Да нет же, какая ерунда! На связь со мной Крыса не вышел не потому, что ему что-то мешало. А потому, что сам этого не хотел! Не мог же он не понять, что раз уж я оказался в отеле "Дельфин", то в конце концов доберусь и досюда. И если бы он хотел меня видеть, то сидел бы и ждал, или, на худой конец, оставил хотя бы записку.
      Значит по какой-то неизвестной причине Крыса не хотел, чтобы мы с ним встречались. С другой стороны, дверь у меня перед носом тоже никто не захлопывал. И если бы он действительно не хотел, чтобы я приходил сюда, то у него было сколько угодно способов дать мне от ворот поворот. Как ни крути, это все-таки его собственный дом!
     
      ХОТЕЛ или НЕ ХОТЕЛ?
     
      Завязнув между этими совершенно роковыми вопросами, я лежал на диване и рассеянно наблюдал, как минутная стрелка медленно ползла по циферблату у камина. Стрелка успела описать полный круг - а я так и не смог нащупать никакой осмысленной середины между двумя крайностями.
      Человек-Овца что-то знает. Это точно. Тот, кто так пристально наблюдал за моим приходом сюда, не может не знать ничего о Крысе, прожившем здесь почти полгода...
      Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что своим поведением этот тип просто-напросто следует воле Крысы. Сначала, прогоняя подругу, делает так, чтобы я остался один. Потом наносит мне визит - что-то вроде предупреждения. Определенно, вокруг моего появления здесь разыгрывается чей-то странный сценарий. И хотя сюжет у него довольно туманный - постепенно туман рассеивается, и уже очень скоро что-то должно случиться.
      Я погасил свет в гостиной, поднялся на второй этаж, забрался в постель и долго глядел на луну и снег за окном. Из дыр в облаках на меня смотрели угрюмые холодные звезды. Я встал, приоткрыл окно и вдохнул запах ночи. За окном шелестели листвой деревья, и где-то далеко-далеко кричала ночная птица. Очень странно кричала. Так, что трудно понять - то ли птица кричала, то ли выл дикий зверь.
      Так закончились мои седьмые сутки в горах.
      На следующее утро я встал, пробежал круг по пастбищу, принял душ и позавтракал. День начался точно так же, как и предыдущие. Как и прошлым утром, небо затянули мутные, похожие на туман облака. Но температура была явно на несколько градусов выше. Ни малейшего намека на грядущие снегопады.
      Я натянул джинсы и свитер, нацепил на голову ремешок с козырьком от солнца, сунул ноги в кроссовки и, выйдя из дома, отправился по прямой через пастбище. Перейдя через него, я вошел в рощу примерно там же, где когда-то исчез Человек-Овца, и долго бродил меж гигантских берез. Ни завалящей тропинки, ни следов того, что здесь когда-либо проходила живая душа, я не обнаружил. Местами попадались поваленные ветром березы. Земля между деревьями была ровной и плоской; лишь какое-то время спустя дорогу мне преградил метровой ширины овраг, похожий то ли на пересохший ручей, то ли на заброшенную траншею. По-змеиному извиваясь, овраг этот убегал вглубь рощи на многие километры. Местами глубокий, местами помельче; дно его по щиколотку устилали палые листья. Довольно долго я шагал вдоль оврага, пока деревья впереди не расступились; и тут я увидел тропинку. Тропинка бежала, выступая над землей, как хребет на спине у лошади. Ее пологие обочины плавно переходили в лощину, покрытую высохшей, мертвой травой. Птицы цвета жухлой листвы, глухо фыркая крыльями, то и дело перепархивали через тропинку и вновь исчезали в густом бурьяне. По краям лощины, точно остатки лесного пожара, пылали бутоны дикой азалии.
      Прошагав по тропинке примерно час, я напрочь утратил способность ориентироваться в пространстве. Этак мне в жизни не найти Человека-Овцу! Но я все шел и шел неизвестно куда, пока не услышал журчание воды. Еще через минуту я дошагал до речушки - и двинулся вниз по течению. Если память не изменяла мне, вскоре должен был показаться водопад, а там и дорога, по которой мы с подругой пришли в долину.
      Еще через десять минут ходьбы я услышал шум водопада. Валуны расщепляли поток на отдельные струи, и кажды струя образовала внизу у подножия свою ледяную запруду. Рыбы в запрудах я не увидел; лишь опавшие листья плавно кружились по зеркальной воде. Прыгая с валуна на валун, я переправился через речку, выкарабкался по скользкому склону на берег и ступил на знакомую дорогу.
      На перилах мостика сидел Человек-Овца и смотрел на меня. С плеча у него свисал громадный парусиновый мешок, под завязку набитый дровами.
      - Будешь долго шататься по лесу - встретишь медведя, - сказал он мне. - Здесь как раз бродит один, мы следы вчера видели. Если очень хочется по лесу гулять - прицепи на задницу колокольчик, как мы...
      Он завел руку за спину и позвонил в колокольчик, прицепленный булавкой к наряду пониже спины.
      - Я тебя искал, - сказал я, отдышавшись.
      - Знаем, - сказал Человек-Овца. - Видели.
      - Да? А что, нельзя было хотя бы голос подать?!
      - Ну, мы думали, ты хочешь сам нас найти. Вот и молчали.
      Человек-Овца достал из кармана на груди сигарету и жадно, с удовольствием закурил. Я присел на перила с ним рядом.
      - Ты что, здесь живешь?
      - Угу, - кивнул он. - Только ты не говори никому. Этого никто не знает.
      - А мой друг? Он-то знает, не так ли?
      Молчание.
      - Послушай. Если вы друзья с моим другом - значит, и мы с тобой тоже друзья, разве не так?
      - Так, - задумался Человек-Овца. - Получается, что так...
      - А если мы с тобой друзья, ты же мне врать не станешь, правильно?
      - Н-ну да, - выдавил он с озабоченным видом.
      - Ну, вот и рассказал бы все честно, как другу! - сказал я.
      Он облизал пересохшие губы.
      - Нельзя. Ты не обижайся, но нам действительно нельзя. Так получилось. Мы должны держать язык за зубами...
      - Кто тебе приказал молчать?
      Но Человек-Овца молчал, захлопнувшись, как ракушка. Вокруг было тихо, только ветер уныло гудел в ветвях сухостоя на берегу.
      - Успокойся, никто нас не слышит, - подбодрил я его.
      Человек-Овца посмотрел мне в глаза.
      - Ты про эти места ничего не знаешь?
      - Ничего не знаю. А что?
      - Ну, так ты знай: непростые это места. Странные тут вещи случаются. Больше мы ничего не скажем - но ты имей ввиду, если что.
      - Ну вот, а сам говорил - места здесь хорошие.
      - Это для нас! - пояснил он торопливо. - Нам больше ни в каком месте жить невозможно. Если прогонят отсюда - нам идти больше некуда.
      И Человек-Овца опять замолчал. Я понял, что вряд ли вытяну из него еще что-либо осмысленное, и перевел глаза на мешок с дровами.
      - А этим ты зимой обогреваешься?
      Он молча кивнул.
      - Что-то я не видал никакого дыма.
      - А мы и не разжигали пока. Снег выпадет - разожжем. Только дыма ты все равно не увидишь. Есть такой способ особенный!
      И он захихикал, очень довольный собой.
      - И когда же выпадет снег?
      Человек-Овца посмотрел на небо, потом на меня.
      - В этом году снег ранний... Дней через десять, пожалуй.
      - Значит, дней через десять дорога обледенеет?
      - Наверное. Никто не приедет, никто не уедет. Хорошее время года...
      - И давно ты уже здесь?
      - Давно, - ответил Человек-Овца. - Очень давно.
      - А что ты ешь?
      - Травы всякие, корешки, ягоду. Птицу можно ловить, рыбу поймать небольшую.
      - И тебе не холодно?
      - Если зимой, то холодно.
      - Смотри, если что нужно - могу поделиться.
      - Спасибо. Пока ничего не нужно.
      Человек-Овца легко соскочил с перил, сбежал с мостика на берег и зашагал в сторону пастбища. Я тоже вскочил и двинулся следом.
      - А почему ты решил здесь прятаться от людей?
      - Мы тебе скажем - а ты смеяться станешь!
      - Думаю, что не стану, - сказал я. Что здесь можно увидеть смешного - я решительно не понимал.
      - Никому не скажешь?
      - Никому не скажу...
      - Мы не хотели идти на войну.
      С полминуты мы молча шагали плечом к плечу. Хотя выражение "моим плечом к его голове" описало бы ситуацию куда точнее.
      - Какую войну? С кем?
      - Этого мы не знаем, - сказал он и закашлялся. - Но на войну идти не хотим. И поэтому живем, как овца. А если жить как овца, то и податься нам отсюда некуда.
      - А родился ты в Дзюнитаки?
      - Угу. Только не говори никому.
      - Не скажу, - пообещал я. - Значит, город ты не любишь?
      - Какой город? Внизу который?
      - Ну да.
      - Плохой город. Очень много солдат... - Он еще раз закашлялся. - А ты откуда пришел?
      - Из Токио.
      - Про войну что-нибудь слышал?
      - Не-а...
      Человек-Овца, похоже, сразу потерял ко мне интерес. До самого пастбища мы с ним больше не проронили ни слова.
      - Может, в дом зайдешь? - пригласил я.
      - Скоро зима, - покачал он головой. - Много дел надо сделать. В другой раз как-нибудь.
      - Мне очень нужно увидеться с моим другом, - сказал я, глядя на него в упор. - Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на этой неделе, никак не позже!..
      Человек-Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья у птицы.
      - Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.
      - Ну, хотя бы скажи ему об этом!
      - Угу, - только и промычал он.
      - Спасибо заранее, - сказал я.
      На том мы и расстались.
      - Если в лес опять соберешься - не забудь прицепить колокольчик, - сказал Человек-Овца на прощанье.
      Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый раз, растворился меж белых берез. Громадное море уже совсем почерневшей травы отрезало нас друг от друга.
      После обеда я решил заняться выпечкой хлеба. Брошюрка "Выпеки Сам", обнаруженная в спальне Крысы, была написана на редкость жизнерадостным и приветливым тоном. "Умеете читать? Тогда запросто испечете хлеб сами!" - уверяла меня реклама на задней обложке. И, должен отметить, не соврала. Следуя указаниям из брошюрки, я действительно без особых усилий выпек отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его аромат разнесся по воздуху, и в доме сделалось уютно и тепло. Вкус для первой попытки был тоже весьма достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что уже на одном только хлебе можно было продержаться всю зиму без особых проблем. Риса же и спагетти были такие горы, что не съесть и за год.
      На ужин я съел хлеб, салат и яичницу с ветчиной, а на десерт - компот из консервированных персиков.
      На завтрак я отварил риса и соорудил плов с консервированной горбушей, морской капустой и грибами.
      На обед разморозил сырники из холодильника и заварил крепкий чай с молоком. В три часа пополудни съел ореховое мороженое, полив его клубничным сиропом. Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.
      Я снова начал толстеть.
      На девятые сутки, изучая содержимое стеллажей в гостиной, я вдруг заметил, что одну из старых книг совсем недавно читали. В отличие от соседних томов, пыль на корешке была почти полностью стерта, а сам корешок выдавался из общего ряда на несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать. Книга называлась, ни много ни мало, "Генезис Паназиатской Идеи", и была выпущена в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло плесенью. По содержанию - классический образец печатной продукции военного времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые пятна - строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года (*30) в книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
      Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до последней страницы - и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть были вырисаны имена, а в левую - даты и места рождения самых ярых националистов - фанатиков "паназиатской идеи". Совершенно машинально я заскользил глазами по списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого меня сюда занесло. Место рождения - префектура Хоккайдо, округ такой-то... город Дзюнитаки.
      Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем-то тяжелым по голове. Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить. Как только сказали, что Сэнсэй - сын обедневших хокайдосских крестьян, должен был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое прошлое, должны были остаться какие-то ходы для банального журналистского расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал бы все, что нужно!...
      Впрочем - стоп. Здесь что-то не так.
      Я помотал головой.
      В том-то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен. Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на что отреагирую.
      КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.
      Никакой другой версии в голову не приходило. Знал - и, тем не менее, тратил силы и время на уговоры и даже запугивания, - чтобы загнать меня туда, где я теперь сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге - сам бы он сделал все куда профессиональней, чем я. А если ему за каким-то дьяволом понадобился именно я - почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?!
      Каша в голове постепенно рассасывалась - но на смену ей где-то на дне желудка заворочалась злость. Злость - и смутное ощущение какой-то гигантской, гротескной ошибки, которую я уже совершил и совершать продожаю. Крыса что-то знает. Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги, предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя может в скорости оборваться. И если такое случится - винить за это можно будет только меня самого... Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически. Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят ползать на брюхе до самой старости - и это будет последней, действительно последней каплей того яда, который мне приготовили.
      Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту - и уйти по горной дороге, куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться - но даже этого я не позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были еще впереди.
      Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски - и ни о чем другом.
     
      9. ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ - И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ
     
      Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было потерять, я уже потерял - а значит, и беспокоиться не о чем.
      С утра пораньше я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути, когда во второй раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья очень скоро сменились чем-то вроде осколков толченого льда - и наконец повалило так, что в белесом крошеве стало не видать ничего вокруг. Совсем не такой легкий, как раньше, снег омерзительными лепешками оседал на голове, на плечах и в складках одежды. Прервав свой обычный маршрут на полпути, я вернулся в дом и стал греть себе ванну (*31). Все полчаса, пока грелась ванна, я просидел спиной к керосинке - но согреться так и не смог. Холодная, промозглая сырость пропитала меня до самого сердца. Высвобожденные из перчаток пальцы не хотели сгибаться, а уши болели так, словно кто-то откручивал их от головы. Казалось, все тело с ног до головы обклеено полуистлевшей старой бумагой.
      Лишь провалявшись с полчаса в ванне и выпив горячего чаю с бренди, я вроде бы вернулся в нормальное состояние - и все равно еще пару часов то и дело вздрагивал от пронизывающего тело озноба. Впервые я испытал на собственной шкуре, что такое зима в горах.
      Снег валил и валил весь день, одевая долину в белое до самого горизонта. Только когда стали сгущаться сумерки, снегопад прекратился, ветер утих, и воздух вновь наполнила густая, плотная, как туман, тишина. Тишина, от которой нечем защититься. Я включил проигрыватель на автоповтор и прослушал "Белое Рождество" Бинга Кросби двадцать шесть раз подряд.
      Но и этот снег, конечно же, продержался недолго. Как и предсказывал Человек-Овца, для того, чтобы долина замерзла совсем, требовалось еще какое-то время. Уже наутро в небе не осталось ни облачка, и лучи солнца начали лениво-небрежно растапливать снег. Белое пастбище быстро покрылось проталинами, а в уцелевших сугробах, точно в осколках разбитого зеркала, заплескались солнечные блики. На крыше мансарды снег слежался большими кусками - то и дело очередная лепешка сползала по скату крыши, срывалась и разбивалась о землю с громким шлепком. Растаявший снег крупными каплями стекал по оконным стеклам. Все снаружи резало глаз какой-то свежепрорисованной четкостью линий. Будто с каждого листика дерева свесилось по капле воды - и вся роща мириадами ярких точек сверкала на солнце.
      Засунув руки в карманы штанов, я стоял у окна и долго смотрел на этот пейзаж. Мир пульсировал в своем ритме совершенно отдельно от меня. Отдельно от меня, отдельно от кого бы то ни было все текло своим чередом. Снег выпадал - и снег таял.
      Под звуки капели и падающего с крыши снега я бодро начал уборку. После снегопада суставы так одеревенели, что хотелось размяться; а кроме того, раз уж я забрался в чужое жилье и торчу здесь неделями, то хотя бы из вежливости стоило поддерживать в доме порядок. Как бы там ни было, приготовить обед или убраться для меня никогда не составляло большой проблемы.
      И все-таки навести порядок в огромном доме оказалось куда трудней, чем я думал. Пробежать без остановки десяток километров, пожалуй, было бы легче. Первым делом я вымел веником пыль из углов и собрал ее гигантским пылесосом. Потом перемыл все полы и, сгибаясь в три погибели, натер половицы воском. Уже очень скоро появилась одышка - но, поскольку я бросил курить, совсем не болезненная. По крайней мере, не та, от которой до отвращения перехватывает горло. Я выпил на кухне холодного виноградного сока, чуть передохнул, доделал кое-какие мелочи - и решил, что пора пообедать. Через окна с распахнутыми ставнями солнце поливало лучами комнаты, и натертые полы переливались всеми цветами радуги.
      Ностальгически-сочный запах мокрого пастбища приятно щекотал ноздри, мешаясь с терпким запахом воска.
      Перестирав одну за другой шесть тряпок, которыми натирал пол, я повесил их сушиться во дворе и отправился на кухню, где вскипятил в кастрюле воды и сварил спагетти. В спагетти я добавил тресковой икры и побольше масла, а сверху полил белым вином и соевым соусом. С таким великолепным настроением, как в этот день, я не обедал уже очень давно. Все время, пока я ел, в роще неподалеку изо всех сил щебетали дрозды.
      Разделавшись со спагетти, я вымыл посуду - и продолжил уборку. Почистил ванну и умывальник, выдраил унитаз, освежил полировку у мебели в каждой комнате. Благодаря Крысе, следившему за чистотой постоянно, особых усилий полировка не требовала: брызнул жидкостью из флакона, растер - и готово. Закончив с мебелью, я вытянул из дома во двор длиннющий резиновый шланг и смыл вековую пыль с оконных стекол и ставней. Все здание тут же засияло, как новенькое. Я вернулся в дом, протер изнутри стекла, и на этом уборка закончилась. Оставшиеся пару часов до вечера я провалялся на диване, слушая пластинки.
      Наступил вечер, и я решил сходить в комнату Крысы за новой книгой. Уже перед тем, как подняться наверх, я вдруг заметил, что большое трюмо в коридоре у самой лестницы было возмутительно грязным. Я сходил за жидкостью для чистки стекол, набрызгал ее на зеркало и протер тряпкой. Но странное дело: сколько я ни старался - грязь не оттиралась, хоть тресни. Почему педантичный Крыса периодически мыл, чистил, драил в доме все, кроме этого зеркала, показалось мне непостижимой загадкой. Я налил в ведро теплой воды, жесткой нейлоновой щеткой буквально сцарапал смолянистую копоть со скользкой поверхности и напоследок отполировал стеклоочистителем. Вода в ведре стала чернее сажи.
      Одетое в деревянную раму с тончайшей резьбой, это зеркало смотрелось не просто старинным, но антикварным и весьма дорогим. После того, как я его выдраил, на нем не осталось ни пятнышка. Огромное, без единого изъяна или царапинки стекло отражало меня всего - с макушки до пальцев ног. Стоя перед зеркалом, я какое-то время разглядывал свое отражение. Ничего особо странного я не заметил. В зеркале я смотрелся точь-в-точь как в жизни: унылое выражение на совершенно незапоминающейся физиономии. Ну, разве что отражались оно чуть отчетливее, чем нужно. Все в зеркале было совершенно обычным - кроме, пожалуй, одной детали: отражение почему-то не выглядело отражением. Как если бы это не я разглядывал себя в зеркале, а наоборот - тот, кто был по ту сторону, разглядывал меня как свое отражение. Я поднес правую руку к лицу и потер подбородок ладонью. Тот, кто был по ту сторону зеркала, в точности повторил за мною мой жест. Или, может быть, это я повторил за ним его жест? Я уже не был уверен в том, что тер подбородок по собственной воле.
      Изо всех сил сосредоточившись на понятии "свобода воли", я ущипнул себя за ухо большим и указательным пальцами левой руки. Тот, кто был в зеркале, одновременно проделал то же самое. Причем, было очень похоже, что он также крепко задумался о свободе собственной воли.
      Я окончательно запутался, плюнул - и отступил от зеркала. Тот, кто был в зеркале, отступил в обратную сторону.
      На двенадцатые сутки снег пошел в третий раз. Я проснулся, а он уже падал - настолько беззвучно, что становилось не по себе. Снежинки не были ни твердыми, ни вяло-размокшими. Неторопливо кружась, снег тихонько опускался с неба на землю и таял, не успевая слежаться. При одном только виде этого снега тяжелели веки, и глаза закрывались сами собой.
      Я притащил из кладовки старую, облупленную гитару, с трудом настроил ее и попытался вспомнить то, что играл когда-то давным-давно. Слушая Бенни Гудмэна, я ковырялся в аккордах песенки "Airmail Special", пока не подошло время обеда. Тогда я отправился на кухню, наделал из уже почерствевшего хлеба бутербродов с толстыми ломтиками ветчины и съел, запивая пивом из банки.
      Я потерзал гитару еще с полчаса - и пришел Человек-Овца.
      Снегопад за окном продолжался, все такой же беззвучный и медленный, как и раньше.
      - Если мы не вовремя, то зайдем в другой раз! - проговорил он нерешительно в открытую дверь.
      - Нет-нет, совсем наоборот! Я тут как раз с тоски помираю! - поспешно выпалил я, опуская гитару на пол.
      Как и в прошлый раз, Человек-Овца снял ботинки снаружи, постучал их один о другой, стряхивая засохшую грязь - и только потом зашел и затворил за собою дверь. Припорошенный снегом, его овечий наряд смотрелся особенно натурально. Протрусив к креслу напротив меня, он сел, положил руки на подлокотники и несколько раз поерзал всем телом, устаиваясь поудобнее.
      - Этот снег тоже растает, да? - спросил я.
      - Угу, этот тоже. Бывает два разных снега: тот, который тает - и тот, который не тает. Это - как раз тот, который тает.
      - Понятно, - сказал я.
      - А который не тает - тот будет еще через неделю.
      - Пиво будешь?
      - Спасибо. Если можно, лучше все-таки бренди.7
      Сходив на кухню, я достал для него бренди, для себя пива, разложил на тарелке бутерброды с сыром, принес все в гостиную и поставил на стол.
      - Что ли на гитаре играл? - с явным любопытством спросил Человек-Овца. - Мы вот тоже музыку любим. Играть, правда, совсем не умеем...
      - Да я тоже не умею. Уж лет десять, наверное, гитару в руки не брал.
      - Ну, все равно: сыграл бы что-нибудь, как умеешь!
      Чтобы не обижать Человека-Овцу, я сыграл ему первый куплет "Airmail Special", но уже в припеве заблудился в мудреных синкопах, сбился с ритма, плюнул и отложил инструмент.
      - Эх, здорово! - с чувством похвалил Человек-Овца. - Небось, хорошо, когда музыку играешь?
      - Это если хорошо играешь. В этом-то и проблема. Чтобы научиться играть хорошо, нужно, чтобы слух был хороший. А с хорошим слухом уши могут завять от своей же игры, пока учишься.
      - Вон, значит, как? - удивился он.
      Человек-Овца налил себе бренди, поднес бокал ко рту и принялся отхлебывать маленькими глоточками. Я откупорил пиво и стал пить прямо из банки.
      - Послание твое мы передать не смогли, - сказал Человек-Овца.
      Я молча кивнул.
      - И пришли, чтобы тебе об этом сказать.
      Я поднял глаза к календарю на стене. Дата истечения срока обведена красным фломастером, и до нее оставалось всего три дня. Впрочем, теперь мне было уже все равно.
      - Ситуация несколько изменилась, - медленно произнес я. - Я теперь очень зол.
      Так сильно, как еще не злился в жизни ни разу.
      Человек-Овца молчал, застыв с бокалом в руке.
      Я взял гитару за гриф, размахнулся - и что было силы шарахнул ею о кирпичный угол камина. Под душераздирающий визг лопающихся струн инструмент разлетелся вдребезги. Человек-Овца слетел с кресла, точно ошпаренный. Уши его качались, точно лапы сосны на ветру.
      - В конце концов, я тоже могу когда-нибудь разозлиться, - все так же медленно сказал я. Словно бы убеждал себя самого: я тоже имею право на злость, все в порядке...
      - Нам очень жалко, что не получилось тебе помочь, - пробормотал Человек-Овца. - Но ты пойми одно: мы к тебе относимся хорошо.
      Какое-то время мы с ним сидели и молча смотрели на снег за окном. Мягкий снег высыпался из облака, как пух из дырявого одеяла. Я отправился на кухню за очередной банкой пива. Проходя по коридору у лестницы, оглянулся на старое зеркало. Как и следовало ожидать, тот, что был по ту сторону зеркала, тоже решил сходить за очередной банкой пива. Мы посмотрели друг другу в глаза и вздохнули. Обитая в разных мирах, мы думали с ним одинаково. Прямо как Граучо и Харпо Маркс из "Утиного Супа".
      Кроме меня самого, в зеркале отражалась еще и гостиная за моей спиной. А может быть, наоборот - гостиная за его спиной отражалась по эту сторону зеркала. Так или иначе, обе комнаты выглядели абсолютно одинаковыми. Диваны, кресла, ковер на полу, часы, стеллажи - все до последней мелочи совпадало. И там, и здесь - одна и та же, не очень изысканная, но уютная гостиная большого дома. И все-таки мне показалось, будто между комнатой там и комнатой здесь была какая-то разница. Или мне только так показалось?
      Я достал из холодильника запотевшую, небесно-лазурного цвета банку "Левенбрау" и с пивом в руке поплелся назад. На обратном пути я еще раз посмотрел на гостиную в зеркале. Потом - на ту гостиную, из которой пришел. Человек-Овца все так же сидел в кресле, не двигаясь, и рассеянно наблюдал, как падает снег за окном. Я опять повернулся, чтобы взглянуть на Человека-Овцу по ту сторону зеркала. Однако в зеркале не было никакого Человека-Овцы. В зеркале я увидал лишь громадную пустую гостиную, посередине которой стояли диван, пара кресел и стол. Там, в зеркальном мире, я был бесконечно один. У меня отвратительно засосало под ложечкой.
      - Плохо выглядишь, - сказал Человек-Овца.
      Ничего не ответив, я плюхнулся на диван, молча откупорил банку с пивом и сделал большой глоток.
      - Простудился, сразу видать. Для непривыкшего, конечно, зима здесь слишком холодная. Да и воздух чересчур сырой... Постарайся сегодня пораньше заснуть. - Ну уж нет, - покачал я головой. - Сегодня я вообще спать не лягу. Сегодня я буду сидеть и ждать, пока мой друг не придет.
      - Ты знаешь, что он придет?
      - Знаю, - сказал я. - Он придет сегодня в десять вечера.
      Человек-Овца, не говоря ни слова, смотрел на меня. Глаза его в прорезях маски казались абсолютно невыразительными.
      - Сегодня вечером я собираюсь в дорогу, а завтра снимаюсь отсюда. Если встретишь его - так и передай... Хотя, скорее всего, и передавать-то уже не нужно.
      Человек-Овца с понимающим видом кивнул:
      - Нам будет грустно, когда ты уйдешь... Ну, ладно. Наверно, тут и правда ничего не поделаешь... А ничего, если мы бутерброды с собой заберем?
      - Ради Бога...
      Человек-Овца завернул бутерброды в носовой платок, сунул сверток в карман и натянул перчатки.
      - Надеюсь, еще увидимся как-нибудь... - сказал на прощание Человек-Овца.
      - Не сомневаюсь, - ответил я.
      Человек-Овца ушел через пастбище на восток. Фигурка его очень скоро скрылась за снежной вуалью. И осталась одна тишина.
      Я налил в бокал Человека-Овцы бренди сантиметра на два и выпил залпом до дна. В горле сделалось горячо. Чуть погодя горячей волной окатило желудок. Еще через полчаса дрожь во всем теле кое-как унялась. Только звон часов у камина как будто усилился и еще долго грохотал, не найдя выхода, в голове.
      Я принес со второго этажа одеяло и прикорнул на диване. Непонятно с чего я смертельно устал - точно малый ребенок, что потерялся в лесу и проплутал трое суток по буреломам. Я закрыл глаза - и уже в следующую секунду спал, как убитый. Мне приснился кошмарный сон. Такой кошмарный и неприятный, что даже не вспомнить, о чем.
     
      10. СРОК ИСТЕКАЕТ
     
      Густой маслянистый мрак просочился через уши в голову и заполнил всего меня изнутри. Снаружи кто-то настойчиво пытался громадной кувалдой раскроить обледеневший земной шар на куски. Восемь фантастической силы ударов один за другим сотрясли всю планету. Но старушка-Земля не разбилась, а только покрылась мелкими трещинами.
      Восемь?.. Восемь вечера!
      Я помотал головой и открыл глаза. Все тело одеревенело от холода, а голова раскалывалась от боли. Было отчетливое ощущение, будто меня засунули в кухонный миксер, добавили льда и хорошенько взболтали. Но самым неприятным оказалось проснуться в кромешной тьме. Когда просыпаешься и открываешь глаза в темноте, кажется, что весь мир теперь придется сотворять заново. Себя же при этом себя ощущаешь так, будто залез в чужое тело и живешь чужой жизнью. И нужно изрядно повозиться, чтобы спроецировать себя на эту жизнь - и снова в нее вернуться. Странное, вообще, занятие - рассматривать свою жизнь как жизнь кого-то другого. Сама мысль о своей жизни отдельно от себя самого крайне плохо переваривается сознанием.
      Я поплелся на кухню, сполоснул под краном лицо и выпил один за другим два стакана воды. Хотя вода была ледяная, лицо продолжало гореть, как и прежде. Я вернулся в гостиную, сел на диван и попытался собрать во что-нибудь цельное разрозненные куски своей жизни. То, что вышло в итоге, ничего осмысленного не представляло; но, по крайней меря, я почувствовал, что это была моя жизнь. Моя, а вовсе не чья-то другая. И только тогда, наконец, я медленно начал возвращаться к себе самому. Очень трудно объяснить кому-то другому это фантастическое ощущение: Я - ЭТО Я... Еще труднее представить, что это кому-то может быть интересно.
      В какой-то миг мне почудилось, будто на меня кто-то смотрит - но я тут же перестал обращать на это внимание. Я уверен, что сижу один-одинешенек в огромной комнате. А раз я в этом уверен - значит, по крайней мере, для меня так оно и есть.
      Я начал думать о клетках тела. Права была жена. Все, все постепенно уходит в прошлое и исчезает там навсегда. Я САМ ИСЧЕЗАЮ - чем дальше, тем больше. Я потрогал ладонью лицо. В кромешной тьме оно вовсе не показалось мне моим лицом. Скорее, это было чье-то лицо, которое приняло черты моего. С памятью тоже творилось что-то невероятное. Имена людей, названия вещей и понятий плавились и растворялись в кромешном мраке.
      Неожиданно темнота разродилась оглушительным звоном: часы пробили половину девятого. Снегопад прекратился, но плотные тучи по-прежнему заволакивали все небо, не оставляя ни щелочки, ни просвета. Темнота была идеальной. Очень долго я сидел, утонув в подушках дивана, и грыз ноготь большого пальца. Даже собственные ладони я различал с трудом. Керосинку я погасил, и в комнате становилось все холоднее. Кутаясь в одеяло, я проваливался взглядом в безбрежную тьму.
      Постепенно мне стало казаться, будто я сижу, скорчившись, на дне глубокого колодца без малейшей надежды когда-либо выбраться на свободу.
      Время текло, как мазут. Молекулы темноты расчерчивали фантастическими схемами каждую клетку моего тела. Постепенно эти схемы беззвучно рассасывались, и на смену им появлялись другие. Материя застыла, подрагивая, как остановившаяся ртуть, и лишь темнота продолжала совершать в пространстве свои бесконечные трансформации.
      Я прекратил всякую мыследеятельность - и позволил Времени плыть, как ему заблагорассудится. Время подхватило меня и понесло своими неведомыми течениями. Беспрестанно обновляясь сама, темнота вычерчивала все новые и новые узоры в клетках моего тела.
      Часы пробили девять. Гул от последнего удара медленно таял в пространстве и уже должен был уступить место надвигающейся тишине, как вдруг тишина странно съежилась, забилась в щель самой последней секунды - и так и не наступила.
      - Ну, что? Поговорим? - спросил меня Крыса.
      - Давай, - отозвался я.
     
      11. ТЕМНОТА И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ
     
      - Давай, - отозвался я.
      - Я, правда, пришел на целый час раньше... - добавил он, извиняясь.
      - Пустяки, - сказал я. - Я тут, как видишь, просто помираю с тоски...
      Крыса засмеялся. Он находился где-то сразу позади меня. Казалось, еще немного - и я прикоснусь к нему спиной.
      - Прямо как в старые добрые времена... - сказал Крыса.
      - По-моему, нам с тобой всю жизнь удается поговорить по душам, лишь когда оба помираем со скуки, - заметил я.
      - Хм-м... А что - пожалуй, ты прав!
      И Крыса широко улыбнулся. Это я понял, даже сидя в кромешном мраке к нему спиной. По тому, как слегка разрядилось напряжение в черном воздухе, по другим мелочам - я умел различать тот миг, когда он улыбается. Слишком долго мы с ним были друзьями. Так долго, что замучаешься вспоминать.
      - С другой стороны, кто это сказал: "друзья по скуке - лучшие друзья"? - прибавил он.
      - Да ты же, небось, сам и сказал.
      - Хм! Чутье тебя, как всегда, не подводит...
      Я тяжело вздохнул:
      - На этот раз мое чутье подвело меня так, что хоть волком вой. Просто жить неохота, ей-богу! Даром, что вы мне столько подсказок подсовывали всю дорогу...
      - Ладно, что уж теперь... Все, что требовалось, ты сделал, как нужно.
      Я не стал ничего говорить. Крыса тоже молчал и, я уверен, даже в темноте разглядывал, как обычно, пальцы на левой руке.
      - Представляю, сколько неприятностей я доставил тебе! - сказал он наконец. - Мне правда очень неловко. Но другого выхода у меня не было. Кроме тебя, было совершенно некого попросить. Да я уже писал тебе обо всем этом...
      - Нет, погоди! Вот как раз обо всем этом ты уж мне, будь добр, расскажи. Все это, знаешь ли, пока очень плохо укладывается у меня в голове...
      - Конечно, - сказал Крыса. - Конечно, расскажу. Но сначала мы выпьем пива.
      Я поднялся было с дивана, чтобы пойти за пивом, но Крыса остановил меня.
      - Сиди, сам принесу, - сказал он. - Все-таки ты у меня в гостях...
      Привычно-уверенными шагами Крыса прошел в темноте на кухню, открыл холодильник и начал набирать оттуда в охапку банку за банкой. Слушая, как он делает все это, я попеременно то закрывал, то открывал глаза. Темнота с открытыми глазами и темнота с закрытыми глазами несколько отличались по цвету.
      Крыса вернулся и выставил на стол одну за другой несколько банок с пивом. Я пошарил рукой по столу, нащупал одну, откупорил и выпил залпом чуть ли не половину.
      - Когда ничего не видать, даже пиво не кажется пивом, - сказал я.
      - Извини, но будет гораздо лучше, если мы поговорим в темноте...
      Добрые пару минут мы с ним молча глотали пиво.
      - Итак, - начал он наконец и откашлялся. Я поставил опустевшую банку на стол и, кутаясь в одеяло, приготовился к продолжению. Но продолжения не наступало. Я лишь слышал в темноте, как он болтал банкой из стороны в сторону, проверяя, сколько осталось пива. Старая привычка.
      - Итак, - повторил он. И, залпом осушив пиво, лязгнул пустой банкой о крышку стола. - Начнем, пожалуй, с вопроса: что вообще заставило меня здесь поселиться. Тебя ведь и это интересует, как я понимаю?
      Я ничего не ответил. Он подождал немного, понял, что ответа ждать бесполезно, и продолжал:
      - Отец мой откупил эту усадьбу в пятьдесят третьем. Мне тогда было пять лет. До сих пор не знаю толком, зачем ему понадобился дом в такой глуши. Скорее всего, на распродаже бывшего имущества американской армии ее уступали за смехотворную цену. Да ты и сам видишь - дорог вокруг никаких; пока доберешься досюда, проклянешь все на свете. Летом еще ничего, а уж как снег повалит - что здесь делать человеку, вообще непонятно. Янки хотели здесь построить радиолокационную базу, и даже начали дорогу прокладывать, да скоро смекнули, что средств не хватит, и все работы свернули. Городок внизу - нищий, о том, чтоб дорогу достроить, и не помышляет. Да и зачем такая дорога могла бы пригодиться - пусть даже доведенная до ума?.. Вот так и вышло, что люди эту землю прокляли и забыли.
      - А что, Профессор Овца не хотел вернуться?
      - Профессор Овца живет в своих воспоминаниях. И не хочет никуда возвращаться.
      - Пожалуй, что так... - пробормотал я.
      - Ты пиво-то пей! - подзадорил меня Крыса.
      - Да мне уже хватит, - сказал я. Керосинка погасла давным-давно, и, несмотря на толстое одеяло, тело мое промерзало так, что зуб на зуб не попадал. Крыса вскрыл очередную банку и продолжал пить пиво один.
      - Отец в это место просто влюбился. Дорогу, где нужно, отремонтировал. Дом подлатал. Деньги, надо думать, ухлопал немалые! Зато теперь, была бы машина, летом здесь можно очень неплохо прожить. С печкой, туалетом, душем, телефоном и аварийной электростанцией. Что за жизнь здесь вел Профессор Овца - я даже гадать не берусь...
      И Крыса издал горлом странный звук: не разобрать - то ли сдавленный вздох, то ли просто пивная отрыжка.
      - С пятьдесят пятого по шестьдесят третий мы каждое лето приезжали сюда всей семьей. Родители, мы с сестрой и наша гувернантка. Если подумать, то был самый достойный период моей жизни... Пастбища перед домом - как и сейчас, впрочем - сдавались городу в аренду, и летом вся долина заполнялась овцами. Докуда глаз хватало - сплошное море овец! Так у меня и осталось в памяти на всю жизнь: подумаю о лете - сразу овец вспоминаю...
      Слушая Крысу, я вдруг почувствовал, что очень плохо понимаю, что значит иметь в своем распоряжении загородную виллу. И, видимо, уже никогда не пойму.
      - А к середине шестидесятых наши семейные приезды сюда прекратились. Купили новую усадьбу поближе к дому, сестра вышла замуж, да и я стал реже в семье появляться. У отца фирму долго лихорадило; да много всяких причин. В общем, это место опять оказалось заброшено и забыто. Сам я последний раз приезжал сюда в шестьдесят седьмом. Один приезжал. И жил здесь примерно месяц...
      На этом Крыса споткнулся, будто вспомнив о чем-то, и замолчал.
      - Не скучно было? - осторожно спросил я.
      - Скучно? Ну, нет! Будь моя воля, я бы здесь на всю жизнь остался. Но как раз этого я позволить себе не мог. Дом-то отцовский. А жить в долгу у родителей тогда было не в моих правилах.
      - Почему - "тогда"? Разве сейчас не так?
      - Да, конечно... - согласился Крыса. - С тех пор я решил сюда больше не приезжать. Но однажды заехал в Саппоро, и в холле отеля "Дельфин" увидал на стене фотографию. И страшно захотелось взглянуть на эти места хотя бы еще разок. Чего бы это ни стоило. Скажем так, из совершенно сентиментальных соображений. Ты ведь тоже, наверное, иногда бываешь сентиментальным?
      - Случается, - сказал я. И вспомнил про море, похороненное под бетонными небоскребами.
      - И вот я знакомлюсь с Профессором Овцой и выслушиваю его историю. Про овцу со звездой на спине, которая явилась к нему во сне... Это ты знаешь?
      - Да уж, знаю.
      - Ну, тогда остальное рассказываю в трех словах. Вскоре у меня появилось навязчивое желание провести в долине всю зиму. Желание дикое, сродни наваждению. Отец, не отец - тут уже все равно. Я наспех собираюсь и мчу сюда, себя не помня. Как будто кто-то специально заманивает меня, понимаешь?..
      - И здесь ты встречаешь Овцу. Так?
      - Именно так, - ответил Крыса.
      - О том, что случилось дальше, рассказывать очень жутко, - сказал Крыса. - Какими бы словами я ни описывал эту жуть, тебе ее все равно не постичь. И он с хрустом смял одну за другой две опустевшие жестянки из-под пива.
      - Так что давай лучше ты сам будешь задавать мне вопросы. Я ведь смотрю, тебе уже почти все известно, на так ли?
      - Можно спрашивать как попало?
      - Можно, мне все равно.
      - Ты уже умер, да?
      Прошло много, до животного ужаса много времени, прежде чем я услышал ответ. Может быть, на самом деле, эта пауза измерялась всего несколькими секундами - но их было достаточно, чтобы я чуть не отдал Богу душу от страха. Во рту пересохло так, будто его набили песком.
      - Да, - очень тихо ответил Крыса. - Я уже умер.
     
      12. КРЫСА, КОТОРЫЙ ЗАВЕЛ ЧАСЫ
     
      - Я повесился в кухне. На балке под потолком, - ответил Крыса. - Человек-Овца схоронил меня за гаражом. Умирая, особо не мучился. Если это тебя волнует. Мне-то, в общем, было уже все равно.
      - Когда?...
      - За неделю до твоего прихода.
      - Так значит, это ты завел часы?
      И тут Крыса расхохотался.
      - Прямо анекдот, а?! Человек тридцать лет живет на свете и последнее, что делает перед смертью - заводит часы! Казалось бы, за каким чертом умирающему часы? Прямо сумасшедший дом какой-то, ей-богу!...
      Отсмеявшись, Крыса умолк - и пространство вокруг онемело. Было слышно лишь тиканье часов; остальные звуки поглотил густой снег за окнами. Казалось, во всей Вселенной остались лишь он да я.
      - Значит, если бы...
      - Перестань! - оборвал меня Крыса. - Нет больше никаких "если бы"! Ты что, еще ничего не понял?!
      Я покачал в темноте головой. Я действительно не понимал.
      - Даже если бы ты пришел на неделю раньше - я бы все равно умер, какая разница! Ну, может, поговорили бы мы с тобой в обстановке чуть потеплее и посветлее, чем сейчас, вот и все. Ничего бы это не изменило. Я должен был умереть! Жить становилось все страшней и мучительнее. И терпеть это было невыносимо...
      - Но зачем нужно было умирать?!
      В темноте я услышал, как он потер одну ладонь об другую.
      - А этого я объяснять не хочу. Неохота выступать в идиотской роли собственного адвоката. Надеюсь, ты не станешь заставлять покойника оправдываться за собственную смерть?
      - Но если ты не расскажешь, я же ничего не пойму.
      - Ты давай, пиво пей!
      - Холодно, - сказал я.
      - Ну, сейчас-то уже не так холодно.
      Дрожащей рукой я взял со стола очередную банку пива, откупорил и сделал глоток. Мне и в самом деле почудилось, будто стало немного теплее.
      - Короче говоря... Только обещай, что не проболтаешься!
      - Да если и проболтаюсь - кто мне поверит?!
      - Это уж точно, - усмехнулся Крыса.
      Часы у камина пробили половину десятого.
      - Не возражаешь, если я остановлю часы? На нервы действуют...
      - Давай, конечно. Это же твои часы.
      Он подошел к часам, открыл стеклянную крышку на циферблате и остановил рукой стрелки. Звуки и Время прекратили свое существование на Земле.
      - Короче говоря, я умер с Овцой внутри. Подождал, когда она заснет покрепче, перекинул веревку через балку под потолком - и голову в петлю. Так, что скотина удрать не успела...
      - Что обязательно нужно было умирать?
      - Другого выхода просто не оставалось. Опоздай я на день - и Овца завладела бы мной целиком... Это был мой последний шанс.
      И он снова потер ладони.
      - Я так хотел с тобой встретиться - в те минуты, когда был самим собой. Самим собой, понимаешь? С собственной памятью - и собственной слабостью одновременно... Вот и послал тебе фотографию - как подсказку. Надеялся, что ты успеешь найти дорогу сюда, пока я еще принадлежу себе хоть немного...
      - И это тебя спасло бы?
      - Тогда спасло бы, - очень тихо ответил он.
      - Вся загвоздка здесь - именно в слабости, - продолжал Крыса. - С нее-то все и начинается. Сколько бы я тебе ни рассказывал, тебе этой слабости не понять.
      - Все люди, в принципе - слабые...
      - Это - обобщение! - Крыса нервно защелкал пальцами. - Если всех людей подводить под общий знаменатель - ни у кого вообще ни черта не получится. Я же сейчас говорю об индивидууме и о вещах очень личного плана.
      Я молчал.
      - Слабость внутри человека гниет, и гниль эта разрастается. Как гангрена. Я в себе это обнаружил еще подростком. Психовал страшно... Знаешь, что происходит с душой, когда что-то медленно, годами разлагается у тебя внутри - и ты это все время чувствуешь?
      Я продолжал молчать, лишь поплотнее закутался в одеяло.
      - Тебе, пожалуй, этого не понять, - продолжал он. - У тебя с этим все в порядке... А между тем, это и есть Слабость. Все равно что генетическая болезнь. Сколько ни изучай ее в себе - вылечиться невозможно. И сама она не проходит в одно прекрасное утро. Только становится хуже и хуже с годами, и все...
      - Погоди. Слабость чего конкретно?
      - А всего. Слабость морали. Слабость сознания. Слабость человека из самого факта его существования...
      Я рассмеялся. На этот раз, черт возьми, у меня получилось-таки рассмеяться.
      - Тогда получается, что сильных людей вообще не бывает!
      - Опять ты обобщаешь! Конечно, у всех есть свои слабые стороны. Но Настоящая Слабость, так же как и настоящая сила, встречается крайне редко. Всепожирающая Слабость, от которой душа утопает в беспросветном мраке - такая слабость тебе неведома. Но она встречается у других людей. Люди-то разные. Всех под одну гребенку не пострижешь...
      Я молчал.
      - Потому я и уехал из города. Чтобы, опускаясь все ниже, гниль свою людям не показывать. Тебе, в том числе... Здесь, по крайней мере, можно было жить в одиночку и не доставлять никому неприятностей. И, в конечном итоге...
      Крыса выдержал паузу, и чернота вокруг нас еще больше сгустилась.
      - ... В конечном итоге, от Овцы убежать, пока можно было, я не решался из той же проклятой Слабости. А однажды понял, что уже не выберусь. И с этого дня даже твой приход уже ничего бы не изменил. Даже если б я сам себя взял за шиворот и заставил спуститься с гор - очень скоро прибежал бы обратно. Вот что это такое, Настоящая Слабость..
      - Чего от тебя хотела Овца?
      - Меня. Всего - от начала и до конца. Мое тело, мою память, мою проклятую Слабость, мои споры с самим собой... Все это она страсть как любила. У твари была целая куча щупалец; эти щупальца она вонзала мне то в нос, то в уши - и лакомилась мной, как коктейлем через соломинку, отсасывая душу, выжимая меня, как лимон...
      - Хм-м... И что же было взамен?
      - Взамен, брат, было ТАКОЕ, что я и оценить-то как следует никогда не смог бы. И не то чтобы Овца эту штуку выдумала специально, чтобы меня вознаградить; здесь другое... Я, правда, успел толко самый краешек увидать. Но даже это...
      Крыса на секунду умолк.
      - Даже то, что я увидел, просто сшибало с ног. Просто с ума можно было сойти. Не знаю, как объяснить. Словами не опишешь, как ни старайся... Всемирная Домна. Горнило Вселенной, в котором переплавляется все и вся. Настолько божественной красотищи, что дыхание останавливается. И в то же время - такое злое, дьявольское, что кровь в жилах стынет от ужаса... Стоит человеку погрузить туда свое тело - все человеческое для него перестает существовать. Память, мысли, критерии добра и зла, чувства, страдания - все исчезает... Что-то похожее на динамику Начала Времен, когда Космос рождался из одной-единственной точки.
      - И ты отказался?
      - Да. Все это теперь похоронено - вместе с моим телом. Теперь у меня осталось еще одно дело; закончу его - и тогда уж навечно исчезну.
      - Дело?
      - Так, пустяки. Я еще попрошу тебя кое-что сделать. Но об этом - чуть позже... Мы с ним почти синхронно отхлебнули по глотку пива. Непонятно отчего, но понемногу и правда становилось теплее.
      - Значит, кровяная бомба в мозгу - это что-то вроде кнута? - спросил я. - Хлыст, которым Овца понукала своих "хозяев"?
      - То-то и оно. Когда гематома сформировывается окончательно, человеку уже никуда не убежать...
      - Так чего все-таки хотел Сэнсэй?
      - Это был сумасшедший. Его психика не выдержала при виде Мирового Горнила... Овца использовала его тело, чтобы создать гигантскую Машину Власти. Только для этого она в него и залезла. Как в дешевую вещь: поносил и выбросил. Для воплощения же Идеи Овцы он не годился - это был полный ноль...
      - И после смерти Сэнсэя она решила использовать тебя в качестве преемника этой власти, так?
      - Именно.
      - И что должно было наступить в итоге?
      - Империя Абсолютной Анархии. Когда все противоречия сваливаются в одно целое. А в центре - я с Овцой в голове.
      - Ну, и почему ты отказался?
      Время медленно умирало. И на это медленно умиравшее Время сыпал и сыпал беззвучный снег.
      - А я слабость свою люблю. Люблю, когда душа болит, когда тяжело... Как солнце летнее припекает, как ветер пахнет, как цикады стрекочут, и все такое... Страшно люблю, до чертиков. С тобой вот пиво попить... - Крыса будто захлебнулся словами. - Да не знаю я!
      Я лихорадочно пытался найти, что сказать. Но слова не подыскивались, хоть тресни. Кутаясь в одеяло, я продолжал разглядывать темноту.
      - Сдается мне, из одного и того же материала мы с тобой наворотили что-то совершенно противоположное, а? - сказал вдруг Крыса. - Ты, вообще, веришь в то, что мир становится лучше?
      - А кто может знать, что лучше, что хуже?
      Крыса рассмеялся:
      - Ей-богу, если б на свете существовало Царство Великих Обобщений - ты бы там был царем!
      - Только без Овцы в голове, - усмехнулся я.
      - Это точно! Овца бы в тебе надолго не задержалась, - Крыса залпом допил уже третье пиво и с грохотом поставил банку на стол. - В общем, тебе нужно поскорее спускаться с гор. Пока все выходы снегом не завалило. Ты же не хочешь здесь зимовать? Дня через три-четыре снег повалит без остановки. Дорога обледенеет: захочешь выбраться - костей не соберешь...
      - А ты? Что ты собираешься делать дальше?
      В тяжелой, угрюмой тьме Крыса вдруг неожиданно легко и жизнерадостно засмеялся: - Для меня, брат, уже никакого "дальше" не существует! К концу зимы я просто исчезну. Сколько эта зима будет длиться - я уж не знаю. Одна зима - значит, одна зима. Ровно столько назначено. Здорово, что мы с тобой успели еще раз встретиться. Хотелось, конечно, где посветлее да потеплее...
      - От Джея тебе привет...
      - О! Ты ему тоже обязательно передай.
      - И с твоей женщиной я встречался.
      - Как она?
      - Нормально. Работает в той же фирме.
      - Значит, замуж так и не вышла?
      - Нет пока, - ответил я. - Хотела узнать, все уже закончилось или нет?
      - Да, все закончилось, - сказал Крыса. - Я сам, своими силами это долго закончить не мог... Но теперь - конец. Во всей моей жизни не было ни малейшего смысла.
      Хотя, конечно, если одолжить у тебя твою страсть к обобщениям - ни в чьей жизни на этом свете смысла, в принципе, нет... Правильно я говорю?
      - Правильно... - ответил я. - И напоследок у меня к тебе два вопроса.
      - Сколько угодно.
      - Сначала - про Человека-Овцу.
      - Человек-Овца - славный малый!
      - Ну, а тот Человек-Овца, который сюда приходил? Ведь это был ты, верно?
      Несколько секунд Крыса молча хрустел костяшками пальцев.
      - Да, - вымолвил он наконец. - Это был я. Человек-Овца одолжил мне свое тело на пару часов... А ты что, сразу догадался?
      - Не сразу. К середине разговора. Сначала не понял...
      - Честно сказать, ты меня здорово удивил, когда гитару в щепки разнес.
      Во-первых, я еще никогда не видел, чтобы ты так бесился; а во-вторых, это была, как-никак, моя первая в жизни гитара. Дешевка, конечно, но все-таки...
      - Извини, - смутился я. - Я просто хотел напугать тебя, чтобы ты выдал себя наконец и перестал мутить воду...
      - Да ладно. Бог с ней, с гитарой. Уже завтра от этого места вообще ничего не останется... - сказал он беззаботно. - Ну, а второй вопрос, видимо - насчет твоей подруги?
      - Да.
      На этот раз Крыса молчал очень долго. Добрую минуту, наверное, он потирал руки. И наконец глубоко вздохнул:
      - О подруге твоей я, по-возможности, вообще не хотел разговаривать. Она просто не входила в мои расчеты.
      - Не входила в расчеты?
      - Ну да. Я-то устраивал вечеринку, как говорится, для своих. Чтобы это касалось только нас с тобой, понимаешь? И вдруг появляется она... Нам не следовало втягивать ее в эту кашу. Как ты заметил, у этой девочки - сверхъестественные способности. Особый дар притягивать к себе редкие случайности и неординарные события. Но в таком месте, как это, ей появляться было нельзя. Для ее способностей здесь оказалось слишком высокое напряжение...
      - Что с ней случилось?
      - Сама-то она в порядке. Жива-здорова... Вот только тебя ей, пожалуй, привлечь будет больше нечем. Жаль, конечно...
      - Но почему?!
      - Кое-что в ней самой исчезло. Сгорело внутри...
      Я молчал, ошарашенный.
      - Я знаю, это тяжело, - продолжал Крыса. - Но рано или поздно оно все равно сгорело бы. Как сгорало десятки раз и у тебя , и у меня, и у всех девчонок, что были с нами когда-то...
      Я молча кивнул.
      - Я скоро пойду, - сказал Крыса. - Мне нельзя здесь долго... Я думаю, где-нибудь мы еще обязательно встретимся, а?
      - Да, конечно... - пробормотал я.
      - Хорошо бы - там, где солнце светит, и лето в самом разгаре, - добавил он. - И напоследок - просьба... Завтра утром установи стрелки часов на девять ноль-ноль. Потом отодвинь часы от стены - и сзади на корпусе увидишь четыре провода. Соедини их: красный - с красным, зеленый - с зеленым. Ровно в половине десятого выходи из дома и спускайся с гор. Ровно в двенадцать один мой старый знакомый заглядывает ко мне на чай... Идет?
      - Хорошо, я все сделаю.
      - Все-таки я рад, что мы с тобой повстречались!..
      Тишина в последний раз обняла нас обоих.
      - Прощай! - сказал Крыса.
      - Увидимся, - сказал я в ответ.
      Закутавшись в одеяло, я закрыл глаза и весь обратился в слух. Ступая по полу так, словно ботинки его были абсолютно сухими, Крыса прошел через комнату к выходу и распахнул парадную дверь. Гостиную сразу заполнило ледяным воздухом. Ветра не было; воздух просто пропитался жутким холодом, и все.
      Крыса распахнул дверь и долго стоял, не двигаясь, в дверном проеме. Он стоял и смотрел непонятно на что - не на пейзаж снаружи, не внутрь комнаты и не на меня, а на что-то совсем другое. Может, на дверную ручку, может - на собственные ботинки. Он постоял так - и, словно захлопывая ворота Времени, с мягким щелчком затворил за собою дверь.
      И осталась одна тишина. Тишина - и ничего больше.
     
      13. КРАСНЫЙ ПРОВОД, ЗЕЛЕНЫЙ ПРОВОД. ОХРИПШИЕ ЧАЙКИ.
     
      Крыса сгинул, и вскоре невыносимый озноб охватил мое тело. К горлу подкатывала тошнота, но сколько я ни бегал в туалет проблеваться, ничего, кроме натужного кашля, наружу не выходило.
      Я поднялся в спальню, кое-как стянул с себя свитер и рухнул в постель. Озноб пришел вместе с жаром. Очень скоро одеяло и простыни пропитались потом, хоть выжимай, и ледяная влажная масса облепила меня с головы до ног.
      - Часы заведи на девять... - шепчет мне кто-то навязчиво в самое ухо. - Красный провод - к красному проводу... Зеленый - к зеленому... А в полдесятого уходи отсюда...
      - Ты не волнуйся, - бубнит Человек-Овца. - Все будет в полном порядке...
      - Все клетки постепенно переродятся, - убедительным тоном произносит моя жена. В левой руке у нее - белая сорочка с прозрачными кружевами.
      Голова совершенно бессознательно мотается из стороны в сторону. Амплитуда колебания головы - от десяти до пятнадцати сантиметров...
      Красный провод - к красному проводу... Зеленый - к зеленому...
      - Я смотрю, ты ничегошеньки не понимаешь, - сокрушается моя подруга. Я и в самом деле не понимаю уже ни черта.
      Я слышу, как шумят волны - тяжелые, зимние. Море - свинцового цвета, волны по краю - как кружевной воротник у платья девчонки... Окоченевшие чайки.
      Я - один в зале запертого снаружи Океанариума. Несколько китовых пенисов, выстроенные в ряд, глядят на меня с витрины. Невыносимо душно. Нужно срочно открыть окно...
      - Нельзя, - говорит водитель черного автомобиля. - Если один раз открыть, то обратно уже не закроешь. И тогда мы все просто погибнем...
      Кто-то все-таки открывает окно. Нечеловеческий холод. Слышно, как кричат чайки. Их охрипшие резкие голоса раздирают мне душу в клочья.
      - Вы еще помните, как зовут вашу кошку? - обращается ко мне Водитель.
      - Селедка, - отвечаю я.
      - Нет, не Селедка! - говорит он. - Имя вашей кошки уже поменялось! Имена, знаете ли, имеют свойство постоянно меняться. Ведь и вы сами уже не знаете, как вас зовут, не так ли?
      Дикий холод. И слишком много охрипших чаек.
      - Только посредственность из всех путей выбирает самый длинный, - сказал мне Человек В Черном. - Зеленый провод - это и есть красный провод, а красный - это зеленый!..
      - Про войну ты что-нибудь слышал? - спросил Человек-Овца.
      Оркестр Бенни Гудмэна начал вступление к "Airmail Special". Чарли Крисчен затянул безобразно длинное соло. На голове у него - мягкая кремовая шляпа... Это было последнее, что я увидел, прежде чем провалился в бездонную темноту.
     
      14. И СНОВА - ПРОКЛЯТЫЙ ПОВОРОТ
     
      Щебетали птицы.
      Солнечный свет, просочившись сквозь деревянные жалюзи, разрисовал полосатым узором постель. Мои наручные часы на полу у кровати показывали 7:35. Шерстяное одеяло и простыни подо мной вымокли так, точно какой-то кретин вылил мне прямо в кровать целое ведро воды.
      Голова была по-прежнему свинцовой, но жар заметно спал. За окном все пространство до горизонта побелело от снега. Новое утро выкрасило долину сверкающим серебром. Холодный воздух приятно бодрил, покалывая кожу.
      Я спустился по лестнице и принял горячий душ. Лицо мое в зеркале выглядело до отвращения белым, а щеки за одну ночь ввалились так, словно меня не кормили два месяца. Выдавив из тюбика в три раза больше крема для бритья, чем обычно, я аккуратно намылил щеки и тщательно побрился. Затем пошел в туалет и освободился от такого огромного количества жидкости, что сам себе не поверил.
      Совепшив сей сортирный подвиг, я вконец обессилел. Как был, в халате, я упал на диван и пролежал, свепнувшись калачиком, минут пятнадцать.
      За окном по-прежнему щебетали птицы. Снег начал таять, с крыши звонко и часто капало. Время от времени откуда-то издалека доносился пронзительный скрип непонятно чего.
      В половине девятого я съел яблоко, выпил два стакана виноградного сока. И принялся укладывать вещи. Из подпола в кухне я решил позаимствовать бутылку белого вина, большую плитку шоколада и пару яблок.
      Я собрался в дорогу - и в воздухе гостиной разлилась какая-то неуловимая грусть. Вся многолетняя, запутанная история этого странного дома, наконец, подходила к концу.
      Сверившись с часами на руке, ровно в девять я подошел к часам у камина, подтянул вверх одну за другой три гири и установил стрелки на девять ноль-ноль. Потом отодвинул корпус часов от стены и соединил торчавшие из задней панели провода. Зеленый провод - с зеленым. Красный - с красным.
      Четыре отверстия для проводов были проделаны в фанере шилом. Две дырки сверху, две снизу. Сами провода были накрепко приторочены к корпусу часов точно такой же проволокой, что я видел у Крысы в джипе. Я придвинул часы обратно к стене и подошел к зеркалу попрощаться со своим двойником.
      - Пусть все будет хорошо, - сказал я ему.
      - Пусть все будет хорошо, - сказал он мне.
      Вспоминая маршрут, каким мы пришли сюда, я зашагал по прямой через пастбище. Снег пронзительно скрипел под ногами. Без единого следа на бескрайнем снегу, долина казалась громадным серебряным озером, затопившим кратер исполина-вулкана. Обернувшись, я увидел одинокую цепочку следов, тянувшуюся от меня до самого дома. Линия следов замысловато вихлялась из стороны в сторону. Что ни говори, а ходить по прямой - не такое уж и простое занятие.
      Дом при взгляде издалека смотрелся точь-в-точь как живое существо. Весь он как-то смущенно ужался - и время от времени вздрагивал, отряхивая снег с треугольной крыши. Лепешки снега соскальзывали вниз по скату и с грохотом разбивались о землю.
      Я пошел дальше - и вскоре добрался до края пастбища. Затем очень долго шагал по березовым зарослям. Наконец, переправившись через мостик, обогнул конусовидную сопку и вышел на Проклятый поворот.
      Мне повезло: снег на дороге еще не успел слежаться и заледенеть. И все же это был очень странный снег: как осторожно ни ступай по нему, сердце не отпускает липкий, противный страх, будто еще шаг - и провалишься по пояс, если не хуже. Потребовалась целая вечность, чтобы, цепляясь за осыпающиеся валуны вдоль обочины, преодолеть-таки этот чертов поворот. Подмышки взмокли так, будто стояла тридцатиградусная жара. Все это сильно смахивало на страшные сны моего детства. С правой обочины просматривалась равнина внизу. Вся она словно поседела от снега. Посередине текла, ослепительно искрясь на солнце, речка Дзюнитаки. Мне даже почудилось, будто издалека донесся гудок речного парома. Погода была - лучше некуда.
      Я глубоко вздохнул, поправил рюкзак за плечами - и зашагал пологой дорогой вниз. Но уже за следующим поворотом остановился. Новенький, незнакомый мне джип громоздился прямо посреди дороги, загораживая проход. Рядом с джипом стоял Черный Секретарь и пристально смотрел на меня.
     
      15. ЧАЙ В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ
     
      - А я тебя жду, - сказал Секретарь. - И не просто жду, а вот уже двадцать минут.
      - Откуда вы узнали?!
      - О чем? О месте или о времени?
      - О времени, - сказал я и опустил на землю рюкзак.
      - А как ты думаешь, что позволило мне стать секретарем самого Сэнсэя?
      Трудолюбие? Сноровка? Или, может, "ай-кью"? Глупости! Это стало возможным лишь благодаря особому дару, которым я, к твоему сведению, обладаю. Или - "шестому чувству", если пользоваться твоими словами...
      На нем были бежевая куртка, толстые лыжные брюки, а на глазах - солнцезащитные очки с зелеными стеклами.
      - Именно поэтому мы с Сэнсэем и совпадали в главном. В том, что намного превосходило такие банальные критерии, как "здравый рассудок", "элементарная логика" или, скажем, "общественная мораль"... - "Совпадали"?
      - Ровно неделю назад Сэнсэй скончался. Похороны были роскошными. Весь Токио сейчас буквально стоит вверх дном: никак не выберут, кому же достанутся его капиталы... Мутный поток посредственности хлынул в освободившееся пространство. Ночей не спят, овцы божьи...
      Я перевел дыхание. Секретарь достал из нагрудного кармана серебряный портсигар, вынул сигарету без фильтра и закурил.
      - Не желаешь? - протянул он мне портсигар.
      - Нет, - сказал я.
      - Честно скажу, ты свою задачу выполнил превосходно. И сделал даже больше, чем от тебя ожидалось. Не стану скрывать: я от тебя такого не ожидал. Поначалу я даже готовил тебе целый ряд подсказок - на случай, если ты совсем залезешь в тупик... Но твоя встреча с Профессором Овцой меня просто очаровала! Настолько, что я бы даже не возражал, если б ты захотел на меня работать...
      - Значит, вы с самого начала знали про это место?
      - Естественно! За кого ты меня принимаешь?...
      - А можно вопрос?
      - Давай, - снисходительно усмехнулся Секретарь. - Но только короткий.
      - Все-таки, почему вы не рассказали мне про это место сразу?
      - Потому, что ты должен был разыскать его сам. Своим умом и по собственной воле. И еще я хотел, чтобы ты заставил своего приятеля вылезти из его черной дыры.
      - Из какой еще черной дыры?...
      - Психологической черной дыры. После встречи с Овцой человек, как правило, отключается от внешнего мира - и впадает в состояние временной потери ориентации. Ну, что-то вроде сильной контузии... Вытащить его из этого состояния и было твоей задачей. Однако поверить - даже тебе! - он мог только в одном случае: если бы ты пришел к нему искренним и невинным, как лист бумаги, на котором ничего не написано... Просто, не правда ли?
      - Куда уж проще...
      - Любой замысел кажется проще простого, когда он уже раскрыт. Разработать до мелочей программу такого замысла - вот что самое сложное! Прогноз колебания человеческих эмоций на компьютере не составишь; здесь уже приходится работать вручную... Зато уж когда программа, которую ты создал с таким трудом, срабатывает без сучка, без задоринки - вот тогда и наступает удовлетворение, полноценнее которого не бывает!
      Я молча пожал плечами.
      - Итак, - продолжал Секретарь, - Охота На Овец успешно подходит к концу. Благодаря моим верным расчетам - и твоему простодушию. Теперь-то уж я доберусь до твоего приятеля... Так или нет?
      - Да, конечно, - подтвердил я. - Он вас ждет. Сказал, что у вас с ним чай в двенадцать часов...
      Мы оба совершенно синхронно взглянули каждый на свои часы. На моих было 10:40.
      - Ну что ж, я должен идти, - произнес Секретарь. - Опаздывать - не в моем стиле. Мой водитель отвезет тебя в город. Да, и последнее. Вот тебе за труды... Он полез в нагрудный карман, достал оттуда банковский чек и протянул мне. Я взял бумажку и, не глядя, затолкал в карман куртки.
      - Что, даже проверить не хочешь?
      - А что, разве есть такая необходимость?
      Секретарь от души расхохотался:
      - С тобой, ей-богу, приятно иметь дело! Кстати говоря - фирму-то вашу напарник твой распустил. А зря! Перспективы у вас были самые радужные. Рекламный бизнес, попомни мои слова, очень скоро начнет набирать обороты. И тебе я посоветовал бы избавляться от всяких напарников как можно скорее...
      - Вы - сумасшедший, - очень внятно произнес я.
      - Мы еще встретимся, - только и ответил Секретарь. Сказав так, он отвернулся и быстро пошел по дороге в долину.
      - Селедка ваша в порядке! - заверил меня Водитель, ведя машину вниз по горной дороге. - Растолстела, как мячик!..
      Я сидел в кресле рядом с Водителем. За баранкой огромного, хищного, как рептилия, джипа он смотрелся совершенно другим человеком. Всю дорогу до самого города он очень подробно рассказывал мне про похороны Сэнсэя и про то, как ухаживал за Селедкой - но я почти не слушал его.
      В половине двенадцатого мы подъехали к станции. В городе стояла такая тишь, словно все его жители умерли в одночасье. Одинокий старик лениво ворошил лопатой сугроб у разъезда. Худющая собака сидела с ним рядом рядом и виляла хвостом.
      - Большое вам спасибо! - сказал я Водителю, выбираясь из джипа.
      - Не за что! - отвечал он. - А кстати, как насчет телефонного номера, что я вам дал? Дозвонились до Господа Бога?
      - Нет... Как-то не до того было.
      - С тех пор, как скончался Сэнсэй, по этому номеру стало просто не дозвониться. Никто не берет трубку! Не знаю уж, в чем там дело...
      - А может, Ему там тоже не до того?
      - Может, и так, конечно... - пробормотал водитель. - Всего вам доброго!
      - До свидания, - сказал ему я.
      Поезд отходил ровно в двенадцать. На перроне не было ни души, а во всем поезде, не считая меня, сидело три жалких пассажира. И все же чувство, что меня опять окружают живые люди, приносило несказанное облегчение. Что ни говори, а я возвращался в тот мир, где родился. Пусть бы он даже тиной болотной покрылся от собственной ограниченности и безысходной скуки - это был единственный мир, которому я принадлежал...
      Я жевал шоколад, когда раздался гудок отправления. Гудок отревел, поезд, дернувшись, с оглушительным лязгом тронулся с места - и тут я услышал грохот далекого взрыва. С трудом отодвинув тяжелую раму, я высунулся в окно. Несколько секунд спустя раздался еще один взрыв. Поезд плавно набирал скорость. Прошло еще три минуты - и над одинокой конусовидной сопкой на горизонте поднялся столб густого черного дыма.
      Все полчаса, пока поезд не свернул резко вправо и горный пезаж не скрылся из глаз, я смотрел и смотрел, завороженный, на этот дым - и никак не мог оторваться.
     
      ЭПИЛОГ
     
      - Ну, вот и все, - сказал Профессор Овца. - Все закончилось, правда?
      - Да, - сказал я. - Все закончилось.
      - Не знаю, как тебя и благодарить...
      - Я и сам очень многое потерял.
      - Нет! - покачал головой Профессор Овца. - Ты только начал жить... Разве нет?
      - Да, наверное... - вздохнул я.
      Когда я выходил из комнаты, Профессор Овца сидел за столом, уронив голову на руки, и беззвучно рыдал. Я уходил - и уносил с собой последний смысл его жизни. Правильно ли я поступал - этого я так до конца и не понял.
      - Она куда-то уехала, - огорченно сообщил мне управляющий отелем "Дельфин". - А куда - не сказала... Что с вами, вам нездоровится?
      - Пустяки, - ответил я.
      Я получил свои вещи и поселился в тот же номер, что и в прошлый раз. Из окна просматривалась все та же непонятная фирма в небоскребе напротив. Грудастой сотрудницы я в офисе не заметил. Два молоденьких клерка, дымя сигаретами, работали за столами. Один изучал бумажки с цифирью, а другой, вооружившись линейкой, вычерчивал на большом куске ватмана какой-то график. Из-за отсутствия грудастой казалось, будто передо мной - совсем не та фирма, за которой я наблюдал в прошлый раз. Единственное сходство заключалось в том, что и теперь было совершенно невозможно понять, чем там занимаются. Ровно в шесть сотрудники поднялись из-за столов, оставили комнату - и здание, погасив огни, погрузилось в сумерки.
      Я включил телевизор и посмотрел последние новости. Ни о каком взрыве в горах не сообщали ни слова. Ах, да, - осенило меня. Взрывы-то были вчера!.. Где же я прошатался целые сутки? Чем занимался?
      Я попробовал вспомнить - но все попытки увенчались только головной болью. Ладно. Как бы там ни было - один день уже миновал.
      Вот так, день за днем, мне предстояло теперь всю жизнь отворачиваться от собственной памяти. До тех самых пор, пока однажды не позовет меня снова тот далекий голос в кромешной тьме...
      Я выключил телевизор и, не снимая обуви, упал на кровать. Лежа один на двуспальной кровати, я разглядывал потолок - весь в разводах и пятнах. Эти разводы и пятна напомнили мне людей, что родились, жили и умерли тысячи лет назад - слишком давно, чтобы кто-то помнил о них сегодня.
      Отблески неоновой рекламы плясали на стенах номера, переливаяясь и меняя цвета. У самого уха тикали часы на руке. Я расстегнул ремешок, снял их и бросил на пол. Вздохи автомобильных клаксонов переплетались и наслаивались друг на друга в сумерках за окном. Хотелось спать - но заснуть не получалось, хоть тресни. Странное, непередаваемое ощущение засело в душе и прогоняло сонливость ко всем чертям.
      Я надел свитер, вышел на улицу, забрел в первую попавшуюся дискотеку и под вопящий нон-стопом пульсирующий "соул" выпил три двойных виски со льдом. И только тогда почувствовал себя более или менее в порядке. Что ни говори, а приводить себя в порядок следовало как можно скорее. Слишком много людей вокруг, похоже, теперь рассчитывали на мой порядок и зависели от него. Когда я вернулся в отель, трехпалый управляющий сидел на диване в приемной и смотрел по телевизору программу ночных новостей.
      - Утром я уезжаю, - сообщил я ему.
      - Сразу в Токио?
      - Да нет, - ответил я. - Сперва заеду кое-куда. Разбудите меня в восемь утра, если не сложно.
      - Да, конечно...
      - Спасибо за все...
      - Ну, что вы! - сказал управляющий и глубоко вздохнул. - А отец ничего есть не хочет. Если так будет дальше - помрет, чего доброго...
      - Он очень многое пережил.
      - Я знаю, - печально проговорил управляющий. - Да только мне он так ничего и не рассказывает!
      - Ну, теперь-то у вас все будет очень хорошо, - уверенно сказал я. - Подождите немного - увидите сами.
      Утром я завтракал в небе. Самолет приземлился в Ханэда - и через полчаса уже снова был в водухе. В иллюминаторе слева до самого горизонта сверкало бликами море.
      Старина Джей стоял, как всегда, по ту сторону стойки и чистил картошку. Девчонка, приходившая помочь по утрам, меняла воду в цветочных вазах и протирала столы. Из хокайдосских снегов я вернулся обратно в осень: сопки в окне "Джей'з Бара" алели роскошной кленовой листвой. Я сидел за стойкой еще не открывшегося заведения и потягивал пиво. Скорлупа арахиса с приятным треском раскалывалась, чуть только я сжимал ее в пальцах.
      - Между прочим, цени: найти арахис, который приятно чистить, - большое искусство! - заметил Джей.
      - Хм-м! - промычал я, жуя арахис.
      - А ты, что - все еще в отпуске?
      - Я уволился.
      - Как - уволился?!
      - Долгая история...
      Джей дочистил картошку, промыл картофелины в большом бамбуковом сите под холодной водой и завинтил кран.
      - Ну, и что теперь делать будешь?
      - Еще не знаю. Получу выходное пособие, продам права на управление фирмой... Больших денег, конечно, не получу но все-таки. Ну, и еще вот это...
      Я достал их нагрудного кармана банковский чек и, не глядя на сумму, передал Джею. Тот посмотрел на чек и покачал головой:
      - Деньги, конечно, солидные, только... не очень чистые, верно?
      - Угадал.
      - Только это - очень долгая история, да?
      Я рассмеялся:
      - Я желаю, чтобы эта бумажка хранилась где-нибудь у тебя.. Положи ее в самый солидный сейф этого почтенного заведения!
      - Да где ты здесь видишь хоть один сейф?!
      - Ну, тогда сгодится и кассовый аппарат!
      - Я, конечно, могу положить этот чек в абонентский сейф какого-нибудь банка... - озабоченно сказал Джей. - Только что ты, вообще, собираешься с ним делать дальше?
      - Послушай, Джей. Тебе, небось, немало стоило переехать в новое здание?
      - Да уж, стоило...
      - Долгов понаделал, небось?
      - А куда же без них, без долгов-то?
      - Ну, а этого чека хватило бы, чтобы погасить все долги?
      - Да еще и сдача осталась бы, но...
      - Ну вот! А за это ты бы, скажем, занес нас с Крысой в почетные члены правления своего бара. А? Никаких процентов с выручки, никакого раздела прибыли. Просто - чтобы значились имена. Ну как, идет?
      - Да нехорошо это как-то...
      - Что ж нехорошего? Случись что, не дай Господь, со мной или Крысой - ты нас тут же и приютил бы под своим крылышком...
      - Но ведь... Вы и так, по-моему, всегда могли на это рассчитывать.
      Стиснув в ладони ледяной стакан с пивом, я посмотрел ему прямо в лицо.
      - Знаю, - сказал я. - И все-таки - я так хочу.
      Джей рассмеялся и спрятал чек в карман фартука.
      - А я до сих пор помню, как ты надрался первый раз в жизни... Сколько же лет назад это было?
      - Тринадцать, - ответил я.
      - Ничего себе!
      И Джей - старый, неразговорчивый Джей! - целых полчаса проболтал со мной о добрых старых временах. И лишь когда в баре стали появляться один за другим посетители, я приподнялся со стула.
      - Куда собрался? Ты же только пришел! - удивился Джей.
      - Приличная девица пораньше спать ложится, - сказал я.
      - Ну, а с Крысой-то повстречался?
      Я уперся ладонями в стойку и глубоко-глубоко вздохнул.
      - Повстречался...
      - И что? Тоже "долгая история"?
      - Долгая. Такой долгой истории ты, пожалуй, отродясь не слыхал...
      - А если вкратце?
      - А если вкратце, то весь смысл пропадет.
      - Сам-то он как? В порядке?
      - В порядке. Очень с тобой повидаться хотел...
      - Интересно, свидимся ли мы еще когда нибудь?
      - Свидитесь! Члены правления, как-никак... Вот и деньги эти мы с Крысой вдвоем заработали.
      - Тронули старика... Спасибо вам.
      Я поднялся-таки со стула и вдохнул всей грудью ностальгический запах заведения.
      - Как член правления, желаю, чтобы здесь были бильярд и музыкальный автомат!
      - Хорошо. Установлю к твоему следующему приходу, - пообещал Джей.
      Двинувшись вдоль реки, я добрался до самого устья, вышел к остаткам морского берега в полсотни метров длиной, сел у самой воды - и проплакал два часа кряду. С самого рождения мне, наверно, еще никогда не доводилось плакать так долго. Лишь через два часа я, наконец, нашел в себе силы подняться на ноги. Совершенно не представляя, куда идти, я все-таки встал и отряхнул налипший на джинсы песок. Когда солнце совсем зашло, я сделал свой первый шаг - и услышал, как за спиной еле слышно плеснулись волны.
     
      Примечания
     
      1. В европейском порядке - имя, фамилия: Юкио Мисима (1925-1970) - лидер одной из национал-шовинистических группировок; талантливый писатель, своими романами и новеллами обогативший библиотеку современной японской классики. В 1970 году совершил публичное харакири в знак протеста против "утраты Японией самурайского духа", вызвав мощную волну выступлений ультраправых по всей стране. Часть биографов ЮМ, впрочем, не исключает, что косвенной причиной скандального самоубийства явилась глубокая депрессия, вызванная неполучением Нобелевской премии по литературе, на которую честолюбивый Мисима не без оснований рассчитывал, но получил ее советский писатель Михаил Шолохов. (Здесь и далее - примечания переводчика).
      2. В традиционных японских кабачках сакэ принято подавать небольшими глиняными бутылочками емкостью около 180 мл. Крепость обычного сакэ - 15 градусов. По силе воздействия сравнимо с креплеными винами.
      3. Токийские отели высшей категории.
      4. Городской район издательств и букинистов, так называемый "Книжный мир" Токио.
      5. Американская кинозвезда 70-х годов. Отличалась особо длинным носом.
      6. Большеголовый щенок, персонаж американских мультфильмов и комиксов. Широко используется в японской рекламе
      7. Японское производное от англ. "mass communication" - средства массовой информации.
      8. Район Токио, где располагалась тюрьма, в которой содержали обвинявшихся в преступлениях против человечества по окончании Второй Мировой войны.
      9. Цубо - мера площади = 3,3 кв.м. В данном случае имеется в виду территория площадью около 1,1 га.
      10. В конце 70-х годов - около 500 долларов США.
      11. Сверхскоростной пассажирский поезд, а также сеть железных дорог для таких поездов между городами Японии.
      12. "Экономическая газета"
      13. Период правления императора Мэйдзи, 1867-1912. Первый демократический период в истории Японии сразу после революции Мэйдзи (1867) и падения военно-феодального правительства - сегуната.
      14. Период правления императора Ансэй, 1854-1860.
      15. "Баку" в китайской мифологии - фантастическое животное с телом медведя, хоботом слона, глазами носорога, хвостом быка и лапами тигра.
      16. Политическая война, расколовшая японскую армию на два враждующих лагеря в 1930-х годах.
      17. Валгалла в нордической мифологии - дворец в царстве бога Одина, куда отходили души героев, погибших с мечом в руках. "Дворцами Валгаллы" викинги также называли погребальные ладьи, которые поджигали вместе с останками воинов и отправляли в открытое море.
      18. Район в центре Токио, а также - одна из крупнейших станций столичного метро.
      19. Здесь и далее: Синдзюку, Сибуя, Уэно - районы и, соответственно, крупные станции метро в центре Токио. Экода - небольшая станция в пригороде. Ода-кю - линия поездов, доставляющая на Синдзюку больше всего пассажиров.
      20. Небольшой холодный завтрак в коробке, который берут с собой в дорогу или покупают в пути.
      21. В Японии наряду с отелями западного образца популярны и так называемые гостиницы в национальном стиле ("рекан") с японским интерьером, сервисом и едой.
      22. Помимо жертв бытовых происшествий, люди без одного или нескольких пальцев часто - бывшие либо настоящие члены японской мафии (якудза), по законам которой провинившийся перед кланом лишается пальца частично или полностью в зависимости от тяжести проступка.
      23. Корифеи американской музыки 60-70-х годов, основатели различных школ гитарной игры.
      24. В Китае - период правления императорской династии Юань, 1271-1367 гг.
      25. Японское название Сангарского пролива.
      26. "Дзю-ни таки" (яп.) - двенадцать водопадов.
      27. Комплект из толстого тюфяка и ватного одеяла для спанья на полу или на земле.
      28. Период правления императора Тайсе, 1912-1926 гг.
      29. Период правления императора Сева, 1926-1989 гг.
      30. 26 февраля 1936 года был убит министр финансов Японии Такахаси Корэкио, выступивший против увеличения военного бюджета страны. Сразу за этим была предпринята попытка фашистского переворота. И хотя путч был подавлен, а многие лидеры ультраправых казнены, последовавшая за этим чистка в армии привела к активной милитаризации Японии накануне Второй Мировой войны. "Инцидент 26 февраля" до сих пор считается слабым местом в идеологии ультраправых, стремящихся доказать свою преданность национальным интересам Японии.
      31. Японскую ванну (фуро) вначале заполняют холодной водой, а затем примерно полчаса нагревают встроенным газовым или электрическим устройством.

К титульной странице
Назад