Что же это были за статьи? Я начала читать их и не могла оторваться.
Вся жизнь прежних лет открылась передо мной, и я читала с горьким чувством
непоправимости и обиды. Непоправимости - потому что шхуна "Св. Мария"
погибла прежде, чем вышла из порта, вот в чем я убедилась после чтения
этих статей. И обиды - потому что я узнала теперь, как дерзко был обманут
отец и как повредили ему доверчивость и прямота души.
Вот как описывал какой-то "очевидец" отплытие "Св. Марии":
"...Бедно украшены флагами мачты уходящей в далекий путь шхуны.
Приближается час отъезда. Последняя молитва "о плавающих и
путешествующих", последние напутственные речи... И вот медленно отчаливает
"Св. Мария", все дальше берег, уже дома и люди слились в одну пеструю
полоску. Торжественный момент! С землей, с родиной порвалась последняя
связь. Но грустно было нам и стыдно за эти бедные проводы, за равнодушные
лица, на которых было написано лишь любопытство... Наступил вечер. "Св.
Мария" остановилась у устья Двины. Провожающие выпили по бокалу
шампанского за успех экспедиции. Еще одно крепкое рукопожатие, еще одно
объятие - и нужно переходить на "Лебедин", чтобы возвращаться в город. И
вот женщины стоят на борту маленького парохода и машут, машут... вытирают
слезы и снова машут. Еще доносится нервный лай собак с удаляющейся шхуны.
Все мельче она, и вот, наконец, превратилась в маленькую точку на
темнеющем вечернем горизонте... Что ждет вас впереди, смелые люди?"
И вот ушла в далекое плавание шхуна, архангельский маяк послал ей
вслед прощальный сигнал: "Счастливого плавания и достижений", и что же
началось на берегу, боже мой! Какие грязные ссоры между торговцами,
снаряжавшими шхуну, какие суды и аукционы - часть снаряжения и
продовольствия пришлось оставить на берегу, и все это было продано с
аукциона. И обвинения - в чем только не обвиняли моего отца! Не проходит и
недели после отплытия шхуны, как его обвиняют в том, что он не застраховал
ни себя, ни людей; в том, что он отплыл на три недели позже, чем этого
требуют условия полярного плавания; в том, что он не дождался
радиотелеграфиста. Его обвиняют в легкомыслии, в неумелом подборе команды,
среди которой "нет ни одного лица, умеющего справляться с парусами". Над
ним смеются, утверждают, что "в этой глупой авантюре, как в капле воды,
отразилась наша современная напыщенная, бестолковая жизнь".
Через несколько дней после ухода "Св. Марии" в Карском море
разразился жестокий шторм, и тотчас же распространились слухи о гибели
экспедиции у берегов Новой Земли. "Кто виноват?", "Судьба "Св. Марии",
"Где искать Татаринова?" - первое страшное впечатление детства вспомнилось
мне при чтении этих статей: мама вдруг быстро входит в мою маленькую
комнатку в Энске с газетой в руках, в своем чудном черном шуршащем платье,
и не видит меня, хотя я говорю ей что-то и соскакиваю с кроватки и бегу к
ней босиком, в одной рубашке. Пол холодный, но она не велит мне идти назад
в кроватку и не поднимает с полу, а все стоит у окна с газетой в руках. Я
тоже стараюсь дотянуться до окна, но вижу только наш садик, весь в мокрых
осенних листьях клена, и мокрые дорожки и лужи, по которым еще шлепают
последние крупные капли дождя. "Мама, зачем ты смотришь?" Она молчит, я
снова спрашиваю, и мне хочется к ней на руки, потому что становится
страшно, что она все молчит. "Мама!" Я начинаю реветь, и тогда она
оборачивается и наклоняется, чтобы поднять меня, но что-то делается с нею,
и она садится на пол, потом ложится и тихонько лежит, вытянувшись на полу,
в своем чудном черном шуршащем платье. И вдруг безумный, бессознательный
страх охватывает меня, я кричу и слышу только, как я ужасно кричу, и бьюсь
обо что-то руками и ногами, и слышу испуганный мамин голос, и снова кричу
и не могу остановиться. Потом я сплю и слышу сквозь сон, как бабушка
разговаривает с мамой, как мама говорит:
- Она меня испугалась.
Но я молчу и притворяюсь, что сплю, потому что это все-таки мама и,
потому что она говорит и плачет, как мама...
Только теперь, читая эти статьи, я поняла, что это было.
Но слухи оказались ложными, и через телеграфную экспедицию на
Югорском Шаре капитан Татаринов прислал "сердечный привет и наилучшие
благопожелания всем жертвователям и лицам, сочувствующим делу экспедиции".
Это письмо было напечатано в виде факсимиле, и над ним папин
незнакомый портрет - в морской форме, в кителе с белыми погонами: изящный
офицер со старомодно поднятыми кверху усами.
Недаром послал он "благопожелания всем жертвователям": он надеялся,
что сбор пожертвований даст возможность "Комитету по исследованию русских
полярных стран" поддержать семьи экипажа. Об этом он писал в своем
донесении, посланном через Югорскую экспедицию и напечатанном 16 июня в
газете "Новое время":
"Я убежден, что Комитет не оставит на произвол судьбы семейства тех,
кто посвятил свою жизнь общему национальному делу".
Напрасная надежда! В той же газете, от 27 июня, я прочла отчет о
заседании Комитета: "По словам секретаря Комитета Н.А.Татаринова, новая
подписка дала совершенно ничтожные результаты. Равным образом не дали
ожидаемых прибылей и многие другие способы, как устройство увеселительных
развлечений и т.п. Таким образом, Комитет лишен возможности оказать семьям
экипажа предполагаемую помощь в 1000 рублей, собираемую путем доброхотных
даяний".
Странно и дико было мне читать об этих "доброхотных даяниях"... Может
быть, и мы с мамой жили, как нищие, на эту милостыню, собираемую путем
"доброхотных даяний"?
Но все это только мелькнуло у меня в голове, и я не стала особенно
раздумывать над обидами, которым было почти столько же лет, сколько и мне.
Другое остановило и поразило меня в старых газетах: в один голос они
утверждали, что шхуну "Св. Мария" ждет неизбежная гибель. Иные
рассчитывали с карандашом в руках, что она едва дойдет до Новой Земли.
Другие предполагали, что она будет затерта первыми же льдами и погибнет
несколько позже, пройдя вдоль Земли Франца-Иосифа в качестве "пленника
полярного моря".
В том, что она не пройдет Северным морским путем в одну ли, в две ли,
в три ли навигации, безразлично, - не сомневался никто.
Только какой-то поэт напечатал в архангельской газете стихи:
"И.Л.Татаринову", по которым можно было судить, что он держался иного
мнения:
Он здоров! Хранит его судьбина!
Его энергия и риск
Полярный разомкнули диск,
И отступает спаянная льдина...
Я много знала и прежде. В письме, которое Саня нашел в Энске, отец
писал, что "из шестидесяти собак большую часть еще на Новой Земле пришлось
застрелить. В записке, которую Саня составил со слов Вышимирского
говорилось о гнилой одежде, о бракованном шоколаде. В газете "Архангельск"
я прочитала письмо купца Е.В.Демидова, который указывал, что "засолка мяса
и приготовление готового платья не являются его специальностью" и что "в
данном случае он был только комиссионером. При всем этом, имея свое
большое торговое дело, он не мог, конечно, смотреть за каждым куском мяса
и рыбы, положенным в бочку. Все время получались такие телеграммы от
капитана Татаринова: "Остановите заготовку - денег нет". Или: "Продайте
заготовленное - денег нет". И так далее. Зачем же было снаряжать
экспедицию, когда не было денег?.. Если что и оказалось худое при таком
спешном деле, так виновных в этом искать надо бы не среди местных
коммерсантов, а где-либо выше..."
Но я не знала - и Саня не знал, и я не понимаю, почему мама никогда
не говорила об этом, - что "за три дня до выхода "Св. Марии" в фор-трюме,
в обеих сторонах его баргоута, под второй палубой, значительно ниже
ватерлинии, обнаружены опасные для плавания вырезы борта вместе со
шпангоутами, вплоть до наружной обшивки со следами топора и пилы. Дыры
эти, обмеренные и сфотографированные, оказались: самая большая шириной в
12 дюймов и длиной в 2 фута и 4 дюйма, а другие немногим меньше.
Происхождение этих дыр, весьма загадочное, заставляет, однако, вспомнить о
том, что в случае гибели судна новый владелец его получил бы
соответствующую страховку".
Конечно, не нужны были новые подтверждения, что отец погиб и никогда
не вернется. Он не мог не погибнуть. Был послан на безусловную, верную
смерть и погиб.
Глава четвертая
МЫ ПЬЕМ ЗА САНЮ
Я уже говорила, что у меня было очень много работы в то лето, между
прочим еще и потому, что моя помощница, студентка третьего курса,
оказалась очень тупой, и приходилось не только делать все за нее, но еще и
утешать ее, потому что она огорчалась, что она такая тупая. Сама я тоже
многого не могла понять и каждые два-три дня бегала к моей старенькой
профессорше, которая называла меня "деточкой" и все беспокоилась, что я
похудела. И действительно, я очень похудела и побледнела, потому что
никогда еще, кажется, столько не думала и не волновалась. Я волновалась,
читая статьи; волновалась, когда опаздывали письма от Сани; волновалась,
потому что бабушка сердилась на меня и даже одно время перестала ходить.
Кроме того, я еще волновалась из-за Вали и Киры.
Все у них было очень хорошо - они по-прежнему сидели в своей кухне и
шептались, а потом пили чай с серьезными, счастливыми, глупыми лицами; но
однажды шепот вдруг прекратился, и, немного помолчав, они стали кричать
друг на друга. Я испугалась и тоже стала кричать, но в это время Валя
вышел, весь красный, и полез в стенной шкаф, очевидно спутав его с входной
дверью. Я подала ему шляпу и робко спросила, что случилось, но он ответил:
- Спросите у вашей подруги, что случилось.
Не помню, когда я в последний раз видела, что Кира плачет. Кажется, в
пятом классе, из-за "неуда" по черчению. Теперь она снова плакала и, как
маленькая, вытирала глаза руками.
- Кира, что случилось?
- Ничего не случилось. Мы решили записаться, а он не хочет
переезжать, вот и все.
- Из-за меня? Потому что тесно?
- Ничего не из-за тебя. Он говорит, что я сама должна догадаться. А
я, честное слово, не могу. Он хочет, чтобы я к нему переехала. А я не
хочу. Мне там нужно будет готовить и все, а когда мне готовить? Вообще
здесь все есть и посуда, и скатерти, белье, все.
- И мама.
- Ну да, и мама.
Мы проговорили весь вечер, а ночью Кира пришла и сказала, что
догадалась - просто он ее больше не любит. До семи утра я доказывала, что
Валя ее любит и что так не волнуются, когда не любят. Не знаю, убедила ли
я Киру, но только она вдруг сказала, "что она прекрасно знает, что он
хороший, а она плохая и что она напишет ему письмо, что она его не стоит и
что он ее не любит, потому что считает, что она дура".
- Только, прежде чем отослать, покажи мне, ладно? - сказала я сонным
голосом, и последнее, что я еще видела, засыпая, - это была Кира, которая
в одной рубашке сидела за столом и писала, писала...
Наутро мы с ней разорвали ерунду, которую она сочинила, и я
отправилась к Вале. Он работал в Зоопарке, и я вспомнила, как мы однажды
были у него с Саней и как он показывал нам своих грызунов. Теперь и дома
этого уже не было, а стоял красивый белый павильон с колоннами, и Вале не
нужно было уверять сторожа, что он - сотрудник лаборатории
экспериментальной биологии. Но в этом красивом белом павильоне совершенно
так же пахло мышами, и Валя был такой же - только в белом халате и
небритый. Мне стало смешно, потому что ночью Кира сказала, что он теперь
перестанет бриться.
Он усадил меня и сам уныло сел.
- Валя, во-первых, имей в виду, что я пришла по собственной
инициативе, - начала я сердито. - Так что ты не думай, пожалуйста, что
Кира меня прислала.
Он сказал дрогнувшим голосом: "Да?", и мне стало жаль его. Но я
продолжала строго:
- Если у тебя есть серьезные причины остаться у себя, хотя на
Сивцевом вам будет в тысячу раз удобнее, ты должен ей сказать, и баста. А
не требовать, чтобы она сама догадалась.
Он помолчал.
- Понимаешь, в чем дело... я не могу переехать на Сивцев-Вражек,
хотя, конечно, я не отрицаю, что это было бы просто прекрасно, Там, можно
устроить что-то вроде кабинета и спальни, особенно если перегородку
перенести, а где сейчас чулан - устроить маленькую лабораторию. Но это
невозможно.
- Почему?
- Потому что... Послушай, а тебя она не заговаривает? - вдруг с
отчаянием спросил он.
- Кто?
- Кирина мама.
Я так и покатилась со смеху.
- Да, тебе смешно, - говорил Валя, - конечно, тебе смешно. А я не
могу. У меня начинается тошнота и слабость. Один раз спрашивает: "Почему
ты такой бледный?" Я ей чуть не сказал... И все про какую-то Варвару
Рабинович, будь она неладна... Нет, не перееду.
- Вот что, Валя, - сказала я серьезно, - уж не знаю, кто у вас там
кого заговаривает, но ты, во всяком случае, ведешь себя по отношению к
Кире очень глупо. Она плакала и не спала сегодня всю ночь, и вообще ты
должен сразу же поехать к ней и объяснить, в чем дело.
У него стало несчастное лицо, и несколько раз он взволнованно
прошелся по комнате.
- Не поеду!
- Валя!
Он упрямо молчал. "Ого, вот ты какой!" - подумала я с уважением.
- Тогда и не лезьте больше ко мне, и черт с вами! - сказала я сердито
и хотела уйти, но он не пустил, и мы еще два часа говорили о том, как бы
устроить, чтобы Кирина мама не говорила так много...
Это было не особенно удобно, но я все-таки рассказала Кире, в чем
дело. Она очень удивилась, а потом сказала, что мама каждый день жалуется,
что Валя ее заговаривает, и однажды даже лежала после его ухода с мокрой
тряпкой на лбу и говорила, что больше не может слышать о гибридах
чернобурых лисиц и что Кира сумасшедшая, если выйдет замуж за человека,
который никому не дает открыть рта, а сам говорит и говорит, как какой-то
громкоговоритель.
Она мигом собралась и поехала к Вале, - хотя я сказала, что на ее
месте никогда бы первая не поехала, - и вечером они уже снова сидели в
"собственно кухне" и шептались. Они решили попробовать все-таки устроиться
на Сивцевом-Вражке.
Это был прекрасный вечер - лучший из тех, что я провела без Сани.
Накануне я получила от него письмо - большое и очень хорошее, в котором он
писал, между прочим, что много читает и стал заниматься английским языком.
Я вспомнила, как он удивился, узнав, что я довольно свободно читаю
по-английски, и как покраснел, когда при нем однажды заговорили о
композиторе Шостаковиче и оказалось, что он прежде никогда даже не слышал
этой фамилии. Вообще это было чудное письмо, от которого у меня стало
весело и спокойно на душе. Тайком от "молодых" мы с Александрой
Дмитриевной приготовили великолепный ужин с вином, и хотя любимый Валин
салат с омарами мы посолили по очереди - сперва я, потом Александра
Дмитриевна, - все-таки он был съеден в одну минуту, потому что оказалось,
что Валя со вчерашнего дня не только не брился, но и ничего не ел.
Мы выпили за Санино здоровье, потом за его удачу во всех делах.
- В его больших делах, - сказал Валя, - потому что я уверен, что в
его жизни будут большие дела.
Потом он рассказал, как в двадцать пятом году он работал в бюро юных
натуралистов при Московском комитете комсомола, и как однажды уговорил
Саню поехать на экскурсию в Серебряный Бор, и как Саня долго старался
понять, почему это интересно, а потом вдруг стал говорить цитатами, и все
поразились, какая у него необыкновенная память. Он процитировал:
Бороться, бороться, пока не покинет надежда, -
Что может быть в жизни прекрасней подобной игры?
и сказал, что ловить полевых мышей - это не его стихия.
Александре Дмитриевне хотелось тоже что-нибудь рассказать, и мы с
Кирой боялись, что она опять заговорит о Варваре Рабинович. Но обошлось - она только прочитала нам несколько стихотворений и сказала, что у нее на
стихи тоже необыкновенная память.
Так мы сидели и выпивали, и был уже двенадцатый час, когда кто-то
позвонил, и Александра Дмитриевна, которая в эту минуту показывала нам,
как нужно брать голос "в маску", сказала, что это дворник за мусором. Я
побежала на кухню и так - с ведром в руке - и открыла дверь. Но это был не
дворник. Это был Ромашов, который молча быстро отступил, когда я открыла
дверь, и снял шляпу.
- У меня срочное дело, и оно касается вас, поэтому я решился придти
так поздно.
Он сказал это очень серьезно, и я сразу поверила, что дело срочное и
что оно касается меня. Я поверила, потому что он был совершенно спокоен.
- Пожалуйста, зайдите.
Мы так и стояли друг против друга - он со шляпой, а я с помойным
ведром в руке. Потом я спохватилась и сунула ведро между дверей.
- Боюсь, это не совсем удобно, - вежливо сказал он: - у вас, кажется,
гости?
- Нет.
- А можно здесь, на лестнице? Или спустимся вниз, на бульвар. Мне
нужно сообщить вам...
- Одну минуту, - сказала я быстро.
Александра Дмитриевна звала меня. Я прикрыла дверь и пошла к ней
навстречу.
- Кто там?
- Александра Дмитриевна, я сейчас вернусь, - сказала я быстро. - Или
вот что... Пускай Валя через четверть часа спустится за мной. Я буду на
бульваре.
Она еще говорила что-то, но я уже выбежала и захлопнула двери.
Вечер был прохладный, а я - в одном платье, и Ромашов на лестнице
сказал: "Вы простудитесь". Должно быть, ему хотелось предложить мне свое
пальто - и он даже снял его и нес на руке, а потом, когда мы сидели,
положил на скамейку, - но не решился. Впрочем, мне было не холодно. У меня
горело лицо от вина, и я волновалась. Я чувствовала, что этот приход
неспроста.
На бульваре было тихо и пусто, только, опираясь на палки, сидели
старики - по старику на скамейку - от памятника Гоголю до самого забора,
за которым строили станцию "Дворец Советов".
- Катя, вот о чем я хотел сказать вам, - осторожно начал Ромашов. - Я
знаю, как важно для вас, чтобы экспедиция состоялась. И для...
Он запнулся, потом продолжал легко:
- И для Сани. Я не думаю, что это фактически важно, то есть что это
может что-то переменить в жизни, например, вашего дядюшки, которого это
очень пугает. Но дело касается вас и поэтому не может быть для меня
безразлично.
Он сказал это очень просто.
- Я пришел, чтобы предупредить вас.
- О чем?
- О том, что экспедиция не состоится.
- Неправда! Мне звонил Ч.
- Только что решили, что посылать не стоит, - спокойно возразил
Ромашов.
- Кто решил? И откуда вы знаете?
Он отвернулся, потом взглянул на меня улыбаясь.
- Не знаю, как и сказать. Снова оказываюсь подлецом, как вы меня
назвали.
- Как угодно.
Я боялась, что он встанет и уйдет - настолько он был спокоен и уверен
в себе и не похож на прежнего Ромашова. Но он не ушел.
- Николай Антонович сказал мне, что заместитель начальника
Главсевморпути доложил о проекте экспедиции и сам же и высказался против.
Он считает, что не дело Главсевморпути заниматься розысками капитанов,
исчезнувших более двадцати лет тому назад. Но, по-моему... - Ромашов
запнулся: должно быть, ему стало жарко, потому что он снял шляпу и положил
ее на колени, - это не его мнение.
- Чье же это мнение?
- Николая Антоновича, - быстро сказал Ромашов. - Он знаком с этим
заместителем, и тот считает его великим знатоком истории Арктики. Впрочем,
с кем же еще и посоветоваться о розысках капитана Татаринова, как не с
Николаем Антоновичем? Ведь он снаряжал экспедицию и потом писал о ней. Он
член Географического общества - и весьма почтенный.
Я была так взволнована, что не подумала в эту минуту ни о том, почему
Николай Антонович так хлопочет, чтобы розыски провалились, ни о том, что
же заставило Ромашова снова выдать его. Я была оскорблена - не только за
отца, но и за Саню.
- Как его фамилия?
- Чья?
- Этого человека, который говорит, что не стоит разыскивать
исчезнувших капитанов.
Ромашов назвал фамилию.
- С Николаем Антоновичем я, разумеется, не стану объясняться, - продолжала я, чувствуя, что у меня ноздри раздуваются, и стараюсь
успокоиться. - Мы с ним объяснились раз навсегда. Но в Главсевморпути я
кое-что расскажу о нем. У Сани не было времени, чтобы разделаться с ним,
или он пожалел, не знаю... Да полно, правда ли это? - вдруг сказала я,
взглянув на Ромашова и подумав, что ведь это же он, - он, который любит
меня и, должно быть, только и мечтает, как бы вернее погубить Саню!
- Зачем я стану говорить неправду? - равнодушно возразил Ромашов. - Да вы узнаете! Вам тоже скажут... Конечно, нужно пойти туда и все
объяснить. Но вы... не говорите, от кого вы об этом узнали. Или, впрочем,
скажите, мне все равно, - надменно прибавил он, - только это может стать
известно Николаю Антоновичу, и тогда мне не удастся больше обмануть его,
как сегодня.
Николай Антонович был обманут ради меня - вот что он хотел сказать
этой фразой. Он смотрел на меня и ждал.
- Я не просила вас никого обманывать, хотя, по-моему, нечего
стыдиться, что вы решились (я чуть не сказала: "первый раз в жизни")
поступить честно и помочь мне. Я не знаю, как вы теперь относитесь к
Николаю Антоновичу.
- С презрением.
- Ладно, это ваше дело. - Я поднялась, потому что мне стало очень
противно. - Во всяком случае, спасибо, Миша. И до свидания...
У Сивцева-Вражка я встретила всех троих: Александру Дмитриевну, Киру
и Валю. Они бежали взволнованные, и Александра Дмитриевна говорила что-то:
"Господи, да откуда же я знаю? Только сказала, что если я через десять
минут не вернусь..."
Трамвай остановился как раз между нами, и, когда он прошел, все трое
ринулись на бульвар с воинственным видом.
- Стоп!
- Да вот же она! Александра Дмитриевна! Она здесь! Катя, что
случилось?
- А вино допили? - спросила я очень серьезно. - Если допили, нужно
еще купить... Мне хочется еще раз выпить за Саню.
Глава пятая
ЗДЕСЬ НАПИСАНО: "ШХУНА "СВ. МАРИЯ"
Начальником Главсевморпути был в те годы известный полярный деятель,
имя которого нетрудно найти на любой карте русской Арктики. Вероятно,
попасть к нему было не так просто. Но Ч. позвонил, и я была принята в тот
же день. Правда, пришлось подождать, но это было даже интересно, так как в
приемной сидели моряки и летчики, только что вернувшиеся из Заполярья.
Один был похож немного на Саню, я невольно несколько раз взглянула на него
и прислушалась к тому, что он говорил. Но он, должно быть, понял меня
иначе, потому что приосанился и глупо улыбнулся. Потом они ушли, и я еще
долго сидела и сердилась на себя за тоску, которая нет-нет, да и
подступала к сердцу...
Я очень хорошо помню свой разговор с начальником Главсевморпути,
потому что в письме, которое в тот же вечер отправила Сане, повторила его
слово в слово.
Сперва я волновалась и чувствовала, что бледна, но только что он
спросил низким, вежливым голосом: "Чем могу служить?", как все мое
волнение пропало. Потом оно вернулось, но это было уже другое, азартное
волнение, от которого не помнишь себя и становится холодно и приятно.
- Летчик Григорьев представил вам проект поисковой экспедиции, - начала я, - и сперва было решено, что она состоится. Но вчера...
Он внимательно слушал меня. Он был так удивительно похож на свой
портрет, тысячу раз печатавшийся в газетах и журналах, что у меня было
странное чувство, как будто я разговариваю не с ним самим, а с его
портретом.
- Нет, - возразил он, когда я спросила, думает ли и он, что не стоит
заниматься розысками пропавших капитанов, - но мы внимательно взвесили все
"за" и "против" и решили, что подобные поиски заранее обречены на неудачу.
В самом деле: во-первых, места, указанные в проекте, более или менее
изучены за последние годы, и, однако, до сих пор не было обнаружено
никаких следов экспедиции "Святой Марии"; во-вторых, от Северной Земли до
устья Пясины более тысячи километров, и организовать поиски на таком
расстоянии - это очень сложная задача. Наконец - и это самое главное - у
меня нет уверенности, что экспедицию вашего отца следует искать именно в
этом районе.
- Нет никаких сомнений, что именно в этом, - возразила я энергично.
- Почему?
- Потому что... - Я вдруг забыла все доказательства, хотя еще в
приемной повторила их еще раз и даже сосчитала на пальцах. - Потому что...
Он смотрел на меня и ждал. У него были совершенно светлые глаза, а
борода черная, и он хладнокровно смотрел на меня и ждал. Это была страшная
минута.
- Во-первых, это видно по дневникам штурмана, - сказала я немного
дрожащим голосом. - Помните, он приводит слова отца: "Если безнадежные
обстоятельства заставят меня покинуть корабль, я пойду к земле, которую мы
открыли". Во-вторых... - И я вынула из портфеля фотографии, которые
оставил мне Саня. - Вот взгляните... Здесь написано - "Шхуна "Святая
Мария". Этот багор найден на Таймыре.
- Положим. Но почему не допустить, что он принадлежал партии
штурмана, который двумя месяцами раньше оставил шхуну?
- Потому что штурман... Где у вас карта? - спросила я, хотя огромная
карта Арктики висела над письменным столом и я все время смотрела на нее,
но, должно быть, не видела от волнения. - Он шел по дрейфующему льду и
совсем в другом направлении. Можно? Я взяла указку и влезла на стул,
потому что с полу мне было не достать до мыса Флора. - Вот как он шел. Он
вернулся в Архангельск с экспедицией лейтенанта Седова. Но пойдем дальше,
- продолжала я, чувствуя, что мне становится холодно и что я снова
бледнею, но теперь уже от воодушевления. - Вы говорите, что от Северной
Земли до устья Пясины - изученные места и странно, что до сих пор никто не
наткнулся на следы экспедиции хотя бы случайно. А Русанов? Сколько лет
прошло до тех пор, как были найдены остатки его снаряжения? И где же? В
тех местах, куда ходили суда и тысячу раз бывали люди. А этот матрос
Амундсена, которого нашли на Диксоне в трех километрах от станции?
Я тогда не знала, что могила этого матроса (его звали Тиссен)
находится у портовой столовой и что каждый, кто после обеда отправляется
на полярную станцию, проходит тот путь, который оставалось пройти Тиссену,
то есть путь от жизни до смерти.
- Нет, дело не в том, что это изученные места, а в том, что отца
никогда не искали. Вот его путь: от 79 градуса 35 минут широты между 86-м
и 87-м меридианами к Русским островам, архипелагу Норденшельда. Потом,
вероятно после долгих блужданий, от мыса Стерлегова к устью Пясины. Здесь
старый ненец нашел лодку, поставленную на нарты. Потом к Енисею, потому
что Енисей - это была единственная надежда встретить людей и помощь.
Я соскочила со стула. Он гладил бороду и смотрел на меня - кажется, с
любопытством.