ФОЛЬКЛОРНАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ:
ПЕРСПЕКТИВЫ ИЗУЧЕНИЯ
Миф? Имеешь ли ты в виду нечто настолько
древнее, что оно больше уже не наводит скуки?
Элиас Канетти "Заметки"
1. Наука о фольклоре и понятие традиции
Любому фольклористу, задумывающемуся о предмете своей науки, приходится рассуждать методом от противного. Чтобы ответить на вопрос, что является предметом фольклора, следует иметь в виду, что предметом фольклора не является. Но уже здесь его подстерегает первая сложность. Очертить границы фольклора без того, чтобы не заступить "территорию" других научных дисциплин, оказывается делом совершенно невозможным. Фольклористика включает элементы различных гуманитарных дисциплин: литературоведения и истории, этнографии и психологии, философии и социологии, археологии и географии и т. д.1 Из этого осознаваемого или не осознаваемого фольклористами положения дел вытекает обстоятельство, определяющее специфику самого фольклористического анализа, претендующего на некий гуманитарный универсализм, с одной стороны, а с другой - акцентирующего момент различения, дизъюнкции.
При том что фольклористы, занятые разработкой традиционных фольклористических проблем, в общем не слишком склонны к экспликации своих теоретических предпосылок, нужда в этой экспликации становится существенной, когда дело касается материала, обнаруживающего "фольклорную" феноменологию в несвойственном для нее контексте - в контексте современной культуры, городского быта, литературы, научного дискурса и т. д.2 Очевидно, что в той мере, в какой фольклор остается актуальным термином современной культуры, его использование не обходится без компромиссов, позволяющих, с одной стороны, "осовременивать" фольклор, а с другой - "фольклоризовать" саму современность. Зададимся вопросом: каким образом такие компромиссы реализуются и в какой степени они при этом осознаются?
Парадокс, так или иначе определяющий бесконечные и часто схоластические споры о природе фольклора, несомненно заложен в самом понятии "фольклор", предполагающем такую сферу смысла (lore), которая, с одной стороны, репрезентируется множеством (folk), а с другой - существует в порядке ее индивидуальной рецепции (имею ли я, как субъект этой рецепции, отношение к самому этому "народу"?)3. Идеологическая подоплека исследовательских предпочтений видна в данном случае из того, в какой степени изучение фольклора детерминируется пониманием "народа" и "народности". Понимание "народа" как чего-то, что принципиально противостоит исследователю, сближает фольклористический и естественно-научный анализ. Фольклор в этом случае мыслится таким же предметом изучения, как, например, движение планет, требующим объективных методов анализа и посильного исключения исследовательского субъективизма. Исследовательское "растворение" себя в "народе", напротив, субъективирует аналитические стратегии и ориентирует исследователя на более или менее изощренную герменевтику и самоописание.
Идеологический, экстранаучный подтекст фольклористического изучения культуры не приходится преувеличивать. Достаточно вспомнить предметные и методологические превратности отечественной фольклористики, некогда хрестоматийно определявшей дореволюционный русский фольклор как творчество "всех слоев населения, кроме господствующего", а послереволюционный - как "народное достояние в полном смысле этого слова"4. Социологические наблюдения однозначно свидетельствуют: там, где появляется проблема определения понятия "народ", там всегда появляется некто, кто выступает от имени народа и берет на себя функцию его представительства, легитимации. Более того, без представительства "народа" как "народа" никакого "народа", собственно говоря, и не существует: его место "само по себе" семиотически вакантно5. С исторической точки зрения возникновение и развитие фольклористики очевидно выражает актуальные задачи такого представительства, с одной стороны, в пафосе цивилизаторских усилий, политике внешней и внутренней колонизации, а с другой - в настроениях социокультурного самоопознания, поиске "своего", родового, подлинного начала6.
Факторы, определившие институциональный статус понятия "фольклор" в отечественной науке, еще не являются в достаточной степени изученными, но в целом и сегодня можно судить о том, что они характеризуются причинами не только научного, но также идеологического и даже пропагандистского характера. Симптоматично, что, исторически определяясь в своем формировании интересом исследователей хотя и к традиционной, но при этом живой культуре, отечественная фольклористика постепенно превратилась в науку, изучающую факты культуры по преимуществу уже ушедшей и вполне архивной. В ретроспективной оценке - поразительно, насколько это простое и в общем-то очевидное обстоятельство упорно игнорировалось (и все еще продолжает игнорироваться) фольклористами, полагающими, что фольклор - это только то, что уже когда-то попало в поле зрения классиков фольклористики. Романтическое убеждение в законченной оформленности народной культуры, неизменно или почти неизменно воспроизводящей себя в уже готовых культурных формах, в социально-историческом контексте авторитарной и, позже, тоталитарной государственности, несомненно, не лишено идеологического смысла. В условиях идеологии, требующей от культуры считаться лишь с тем, что уже идеологически определено, раз и навсегда оценено, исследователю всегда легче иметь дело с таким предметом изучения, который удовлетворял бы предопределенным положениям идеологии. Прошлое, с этой точки зрения, естественно, надежнее, нежели настоящее, - традиционный фольклор надежнее, чем то, что может допустить ревизию его привычных форм и столь же привычного содержания7.
В отечественной фольклористике предметом научного внимания первоначально, как известно, явились записи, сделанные в кругу крестьянского общения или инсценировавшие такое общение: песни, былины, сказки, паремии. Собиратель и исследователь таких записей, как правило, принадлежал к элите - пусть даже и маргинальной, с количественной точки зрения, но зато претендовавшей на определенные идеологические полномочия (а иногда и обладавшей такими полномочиями) в области "народной" репрезентации, фетишистской (само)легитимации (скажем, "славянофильской" или "западнической") и часто социального прожектерства. Идентификация аутентичных тем и сюжетов, олицетворяющих "народ" и репрезентирующих народную культуру, варьировала в этих случаях от абсолютизации народного как Другого до отрицания самой дихотомии Свой / Другой8. Понятно, что в реальной практике фольклористики та и другая позиции, как правило, никогда не присутствовали в чистом виде. Скорее это полюса, определявшие методологические и предметные акценты фольклористических исследований9, но именно они позволяют оставаться термину "фольклор" таким, какой он есть, - расплывчатым и не слишком определенным в своем научном и тем более ненаучном употреблении.
В той степени, в какой можно говорить о сложившейся фольклористической теории, последняя в целом представляет собою набор понятий и приемов ("популяций понятий" в терминологии С. Тулмина10), изначально и повсеместно формализованных в приложении к материалам "народных традиций". Не только в России, но и в Европе основной акцент в фольклористической оценке таких материалов ставился на устное или, во всяком случае, словесное творчество, но при спорадически декларируемом на этом основании различении "фольклора" и "не-фольклора" это различение никогда не было достаточно последовательным11).
Удивляться этому не стоит. В отечественной фольклористике основными детерминантами фольклористического изучения "народных традиций" явились, повторимся, категории "крестьянского" и "устно-поэтического" характера фольклора. Фольклором, с этой точки зрения, строго говоря, может считаться только то, что а) имеет отношение к крестьянам и b) удовлетворяет критерию устности. Словосочетания "городской фольклор" или, например, "письменный фольклор" должны считаться абсурдными или, во всяком случае, научно незаконными. Но вот вопрос: что нам делать тогда, когда, предположим, крестьянский фольклор подвергается письменной трансмиссии, а устное творчество появляется в городе? Одно из компромиссных и по-своему логичных решений данной проблемы предложил Н. И. Толстой. Сопоставляя признаки традиционного крестьянского фольклора с признаками типологически сближаемого с ним "городского фольклора", Толстой предложил характеризовать городской фольклор как "своего рода антифольклор, способный иметь и устную, и письменную форму, но сохраняющий, как правило, анонимность"12. В главном, по Толстому, крестьянский и городской фольклор отличаются по следующим признакам: с одной стороны, "устойчивость репертуара в системе жанров и во времени", "наличие разветвленной системы жанров и ее консервативность, устойчивость", "относительная независимость от литературы, традиционность", "широта социальной базы", а с другой, соответственно, "неустойчивость, быстрая смена репертуара", "значительная редукция жанровой парадигмы, расплывчатость границ жанра", "узость социальной базы, связь с мелкими социальными группами и профессиями"13. Заметим, однако, что, даже отвлекаясь от небесспорности данных признаков именно для крестьянского и городского фольклора, это признаки не фольклора, как такового, но возможной спецификации понятия "фольклор". Если оценка городского фольклора предполагает разговор о материале, в целом характеризующемся фольклорным бытованием и отличающемся от традиционного крестьянского фольклора специфически городскими особенностями, значит ли это, что городской фольклор не является фольклором вообще или является "антифольклором"? Если значит, то тогда можно говорить и о том, например, что стоматология является антимедициной по отношению к кардиологии.
Н. И. Толстой не отказывает (и в этом его позиция отличается от позиции многих других фольклористов) в необходимости изучения того, что он называет "антифольклор", но полагает, что "это новое явление потребует особого социологического подхода и некоторых специфических или дополнительных способов изучения"14. С таким требованием, конечно, нельзя не согласиться, но вопрос остается тем же: значит ли это, что указанные способы и подходы определяются еще чем-то, кроме того, что в одном случае изучается крестьянский фольклор, а в другом некрестьянский? Значит ли это, наконец, что для изучения крестьянского фольклора такие способы уже окончательно выработаны?
В отличие от отечественной фольклористики, где различение крестьянского и некрестьянского фольклора, при всех оговорках, выглядит адекватным исторической действительности еще конца XIX века и даже начала XX века и в этом смысле хотя бы теоретически может служить критерием в определении предмета фольклористики, в западноевропейской научной традиции - то есть там, где сложилось само понятие фольклора, - такое различение изначально не играет определяющей роли. Западная Европа не знает столь жесткого противопоставления города и деревни и, в частности, устной и письменной культуры, каким оно было в России. Совсем или почти ничего не значит то же противопоставление для американской культуры и, соответственно, американской фольклористики15.
В каждом конкретном случае - отдельной страны, культуры, исторического периода и т. д. - применение термина "фольклор" требует собственных и специальных оговорок. Ричард Дорсон, предложивший некогда различать собственно фольклор (Folklore) и все то, что может им выглядеть, - "фальшлор" (Fakelore), - исходил из того, что национальная традиция является достаточным критерием, чтобы отличить "свое" от "чужого", а подлинное от мнимого16. В недавно вышедшей работе Реджины Бендикс "В поисках аутентичности: создание фольклористики" (1998) убеждение Дорсона подвергнуто сильному сомнению17. Коммерческие и идеологически инспирированные формы "фальшлора", о которых писал Дорсон, бытуют и адаптируются в соответствии с такими законами трансмиссии и репродукции, которые практически не отличаются от традиционно фольклорных18. В этом смысле даже в рамках одной национальной культуры различение подлинного и мнимого, настоящего и "ненастоящего" фольклора так или иначе зависит от конкретики историко-культурных и историко-научных особенностей фольклористического анализа.
Фольклористическая ориентация на "народ" и "традицию" неизбежно превращает фольклор в тему соблазнительного, но вместе с тем болезненного теоретизирования. Ситуация эта остается актуальной и в наши дни. Все более многочисленные определения термина "фольклор" свидетельствуют здесь, по-видимому, все же не столько о "хаосе в головах практикующих фольклористов относительно предмета их так называемой науки" (по ядовитому замечанию Фрэнсиса Атли19), сколько об актуальной открытости возможных критериев эвристической репрезентации "традиции" и "народа".
В отвлечении от национальных, конфессиональных, тематических и иных аспектов фольклористики, ее общим ориентиром является сегодня то, или даже только то (обстоятельство, собственно, и позволяющее говорить о фольклористике как об интернациональной дисциплине), что объект фольклора полагается относящимся к традиции и специфическим способам ее коллективной ("народной") экспликации20. В свое время А. Мариню писал: "Традиции - область фольклора, но не все традиции фольклорны"21. Итак, вопрос заключается в том, что считать фольклорной традицией и каким образом она дает о себе знать? Возможно ли ее "аутентичное" описание?
Фольклористическое использование термина "традиция" не отличается строгой определенностью. По мнению норвежского исследователя А. Клеппа, фольклористы в целом используют термин "традиция" в трех отличающихся друг от друга, хотя далеко и не всегда отрефлексированных в этом различии, значениях: под традицией понимается 1) формальное единство элементов культуры, материал, сохраняемый и передаваемый во времени (составной частью такого материала является фольклор), 2) само сохранение и передача соответствующего материала (традиция уподобляется в этом значении коммуникативной деятельности, демонстрирующей наглядную сохранность "представления", "перформенса" культуры, а фольклор - типу такого "представления"), и наконец, в более широком значении, 3) некий интрасоциальный процесс, обеспечивающий развитие культуры в направлении устойчивости и преемственности (фольклор эксплицируется в ходе такого процесса). А. Эриксен добавляет к этим значениям еще одно: традиция - понятие, указывающее не только на материал культуры, коммуникативную деятельность и культурный процесс, но также на определенные и, как правило, положительные ценности культуры. "Традиция" - это, таким образом, еще и оценочное понятие22.
В дискуссиях относительно предмета и методов фольклористики оценочное значение термина "традиция" играет, казалось бы, латентную, скрытую, но, несмотря на это, чрезвычайно существенную роль. Изучение фольклора трудно представить вне имманентной оценки обнаруживающей его культурной традиции. Фольклор является фольклором в той степени, в какой он позволяет указать на "традиционность" соответствующего ему социокультурного дискурса. Но что это значит? Прежде всего то, что данный дискурс наделен ценностью не сиюминутного, но некоего ретроспективно-стабильного порядка. Даже если конкретный фольклорный материал оценивается невысоко, он ценен как напоминание о реальных или воображаемых свидетельствах устойчивого социокультурного опыта. В истории фольклористического подхода к культуре оценочные импликации в понимании "традиции" варьируют весьма широко, но важно, что основным стимулом в самих этих вариациях неизменно выступает, как это хорошо показал в ряде работ Герман Баузингер, актуальность фольклора в ситуациях осознанной неустойчивости, текучести, ненадежности социокультурного контекста повседневности. С социологической или, точнее, социо-психологической точки зрения актуальность традиции для повседневности может быть соотнесена с известной концепцией Питера Бергера о "спасительной" для общества возможности символизировать социальную действительность, конструировать "символическую вселенную" (symbolic universe) за счет материальных и ментальных образований культуры. В контексте повседневного опыта традиция контролирует "экзистенциальное беспокойство" (existential anxiety) общества тем, что позволяет извлекать из нее именно тот смысл, который необходим для придания смысла самой повседневности. Развитие фольклористики и этнологии, как полагает Баузингер, не случайно совпадает с осознанием ценности традиции, с необходимостью соотнести устойчивость и культурную "проверенность" традиции с непредсказуемостью текущего настоящего, "неустойчивостью" модернизации23.
Как вчера, так и сегодня идеология превращает ценность традиции в козырную карту в подкрепление собственной ценности: соотнесение традиции и современности преследует в целом одну цель - судить о современности "с точки зрения традиции" (так, некогда советская идеология судила о том, чего не понимали, скажем, Платон и Гегель в силу ограниченности их "исторического опыта" и что, напротив, понимал "классово детерминированный" рабочий, экспроприирующий собственность фабриканта). Некогда привычно обнаруживаемый в культурных традициях "иррационализм" (см., например важные для фольклористики работы К. Леви-Брюля и его последователей) с этой точки зрения так же работает на оправдание "иррационализма" современности, как признание всех традиций "рациональными" служит актуальной рационализации обозримого для нашего современника пространства истории и культуры24. Сегодня технократические идеологии Европы и Америки понимают различие культур и различие соотносимых с ними традиций как различие языков их описания: эти различия, во всяком случае, отступают перед декларируемым единством и, при всех оговорках, фундаментальным сходством социокультурной аксиологии. Фольклористическое следствие этого взгляда - изменение позиции исследователя по отношению к собираемому и анализируемому им материалу, репрезентирующему теперь не столько чужой опыт, сколько единую - общечеловеческую - природу. Выражаясь несколько вычурно, можно сказать, что традиции повседневности акцентируются сегодня скорее как повседневность традиций25. "Традиции" "встраиваются" в современность и, естественно, оказываются в ней "чистой повседневностью"26, последняя же - включающей в себя все то, что позволяет говорить о единстве смыслопорождающих структур культурной саморепрезентации "человека" вообще и "народа" в частности. В отечественной фольклористике постепенное расширение круга фольклорных материалов выразилось следующим образом: фольклор начинает пониматься все менее специфическим (например, крестьянским и устно-поэтическим) и все более универсальным явлением. Почему? Следует ли в данном случае говорить об "объективной" трансформации самого фольклора (например, о том, что городской фольклор не существовал тогда, когда существовал крестьянский), или, прежде всего, об эвристическом расширении изначальных детерминант фольклористического анализа - ином понимании понятий "народ", "традиция", "культура" и т. д.? Многолетние споры о предмете и методе фольклористики демонстрируют, как я думаю, превратности в понимании фольклора постольку, поскольку это понимание зависит от фундирующих его понятий. Так, "крестьянский" ориентир отечественной фольклористики позволил включить в состав фольклорных материалов тексты и артефакты, которые мало или совсем не удовлетворяли "устно-поэтическому" аспекту фольклора, но соответствовали его крестьянскому адресу (тексты обрядового фольклора, мемораты, лубок). "Устно-поэтическая" детерминанта фольклора расширила фольклорные материалы за счет текстов, которые, не являясь записью крестьянского фольклора, отвечали устно-поэтическим особенностям их исполнения и бытования (детский фольклор, городской фольклор и т. д.) Некогда шумные дискуссии о границах понятий "коллективность", "устность", "безавторское начало" показали условность категорий, привычно определяющих предмет фольклора. Фольклорная реальность - это реальность как устной, так и письменной традиции27. Настаивать на однозначно доминирующем влиянии одной из этих традиций в народной культуре - значит настаивать на известной фольклористической абстракции, не более того. Непредвзятый подход к фольклорному материалу показывает, что анализ этого материала вне учета книжного влияния, воздействия церковной и светской культуры, как правило, не объясняет ни его происхождения, ни его реального бытования. Даже если не идти в этом объяснении за многострадальной идеей Г. Наумана об "опустившихся культурных ценностях" (gesunkenes Kulturgut), очевидно, что там, где письменная культура уже сложилась, а деревня не является абсолютно изолированной от города, фольклор представляет собою сложный сплав многоразличных составляющих. Для русской крестьянской культуры XIX века, так же как и для других национальных субкультур, фольклор представляет собой действительность аксиологии, основанной на рецепции не только песен, сказок и преданий, но и "низовой" литературы, лубка, церковных брошюр, правительственных рескриптов, врачебных рецептов и т. д.28 У нас нет оснований думать, что для современной культуры описание фольклорной действительности - коль скоро о ней вообще идет речь - должно быть менее сложным.