А питом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Вершины горного
хребта становились острыми черными силуэтами. И небо за ними - холодное и
бледное - отступало всё дальше. Лампочка на ночном столике тускнела до бледной
желтизны, и Пат прижимала влажное лицо к моим ладоням:
- Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день.
x x x
Антонио принес мне свой радиоприемник. Я включил его в сеть освещения и
заземлил на батарею отопления. Вечером я стал настраивать его для Пат. Он
хрипел, квакал, но внезапно из шума выделилась нежная чистая мелодия.
- Что это, милый? - спросила Пат.
Антонио дал мне еще и радиожурнал. Я полистал его.
- Кажется, Рим.
И вот уже зазвучал глубокий металлический женский голос:
- "Радио Рома - Наполи - Фиренце..."
Я повернул ручку: соло на рояле.
- Ну, тут мне и смотреть незачем, - сказал я. - Это Вальдштейповская соната
Бетховена. Когда-то в я умел ее играть. В те времена, когда еще верил, что
смогу стать педагогом, профессором или композитором. Теперь уж не смог бы.
Лучше поищем что-нибудь другое. Это не очень приятные воспоминания. Теплый
альт пел тихо и вкрадчиво: "Parlez moi d'amour". ["Говорите мне о любви"
(франц.)]
- Это Париж, Пат.
Кто-то докладывал о способах борьбы против виноградной тли. Я продолжал
вертеть ручку регулятора. Передавали рекламные сообщения. Потом был квартет.
- Что это? - спросила Пат.
- "Прага. Струнный квартет Бетховена. Опус пятьдесят девять, два", - прочел
я вслух.
Я подождал, пока закончилась музыкальная фраза, снова повернул регулятор, и
вдруг зазвучала скрипка, чудесная скрипка.
- Это, должно быть, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.
Я точнее настроил приемник. И теперь мелодия лилась полнозвучная и нежная
над стремящимся ей вслед оркестром цимбал, скрипок и пастушьих рожков.
- Ведь чудесно. Пат, не правда ли?
Она молчала. Я повернулся к ней. Она плакала, ее глаза были широко открыты.
Я сразу же выключил приемник.
- Что с тобой, Пат? - Я обнял ее худенькие плечи.
- Ничего, Робби. Это глупо, конечно. Но только, когда слышишь вот так -Париж, Рим, Будапешт... Боже мой, а я была бы так рада, если б могла еще хоть
раз спуститься в ближайшую деревню.
- Но, Пат...
Я сказал ей всё, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но она только тряхнула
головой:
- Я не тоскую, милый. Ты не должен так думать. Я вовсе не тоскую, когда
плачу. Это бывает, правда, но ненадолго. Но зато я слишком много думаю.
- О чем же ты думаешь? - спросил я, целуя се волосы.
- О том единственном, о чем я только и могу еще думать, - о жизни и смерти.
И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда
я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того,
что захочется умереть. Как гы думаешь?
- Не знаю. - Нет, право же. - Она прислонилась головой к моему плечу. -Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так труднее, но
так и легче. Ты подумай, ведь умереть я всё равно должна была бы. А теперь я
благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной.
Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как
пчела медом, когда она вечером возвращается в улей. И если мне пришлось бы
выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы - так, как сейчас.
Она поглядела на меня.
- Пат. - сказал я. - Но ведь есть еще и нечто третье. Когда прекратится
фен, тебе станет лучше и мы уедем отсюда.
Она продолжала испытующе глядеть на меня:
- Вот за тебя я боюсь, Робби. Тебе это всё куда труднее, чем мне.
- Не будем больше говорить об этом, - сказал я.
- А я говорила только для того, чтобы ты не думал, будто я тоскую, -возразила она.
- А я вовсе и не думаю, что ты тоскуешь, - сказал я.
Она положила руку мне на плечо:
- А ты не сделаешь опять так, чтобы играли эти цыгане?
- Ты хочешь слушать?
- Да, любимый.
Я опять включил приемник, и сперва тихо, а потом всё громче и полнее
зазвучали в комнате скрипки и флейты и приглушенные арпеджио цимбал.
- Хорошо, - сказала Пат. - Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит.
Это был вечерний концерт из ресторана в одном из парков Будапешта. Сквозь
звуки музыки иногда слышны были голоса сидевших за столиками, время от
време-ни раздавался звонкий, веселый возглас. Можно было себе представить, что
там, на острове Маргариты, сейчас каштаны уже покрыты первой листвой, которая
бледно мерцает в лунном свете и колеблется, словно от ветра скрипок. Может
быть, там теперь теплый вечер и люди сидят на воздухе - и перед ними стаканы с
желтым венгерским вином, бегают кельнеры в белых куртках, и цыгане играют; а
потом в зеленых весенних сумерках, утомленный, идешь домой; а здесь лежит Пат
и улыбается, и она уже никогда не выйдет из этой комнаты и никогда больше не
встанет с этой постели.
x x x
Потом внезапно всё пошло очень быстро. На любимом лице таяла живая ткань
тела. Скулы выступили, и на висках просвечивали кости. Руки стали тонкими, как
у ребенка, рёбра выпирали под кожей, и жар всё чаще сотрясал исхудавшее тело.
Сестра приносила кислородные подушки, и врач заходил каждый час.
Однажды к концу дня температура необъяснимо стремительно упала. Пат пришла
в себя и долго смотрела на меня.
- Дай мне зеркало, - прошептала она.
- Зачем тебе зеркало? - спросил я. - Отдохни, Пат. Я думаю, что теперь уже
пойдет на поправку. У тебя почти нет жара.
- Нет, - прошептала она своим надломленным, словно перегоревшим голосом. -Дай мне зеркало.
Я обошел кровать, снял со стены зеркало и уронил его. Оно разбилось.
- Прости, пожалуйста, - проговорил я. - Экой я увалень. Вот упало - и
вдребезги.
- У меня в сумочке есть еще одно, Робби.
Это было маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я мазнул по нему
рукой, чтоб заслепить хоть немного, и подал Пат. Она с трудом протерла его инапряженно разглядывала себя.
- Ты должен уехать, милый, - прошептала она.
- Почему? Разве ты меня больше не любишь?
Ты не должен больше смотреть на меня. Ведь это уже не я.
Я отнял у нее зеркальце:
- Эти металлические штуки ни к черту не годятся. Посмотри, как я в нем
выгляжу. Бледный и тощий. А ведь я-то загорелый крепыш. Эта штука вся
сморщенная.
- Ты должен помнить меня другой, - шептала она. - Уезжай, милый. Я уж сама
справлюсь с этим.
Я успокоил ее. Она снова потребовала зеркальце и свою сумочку. Потом стала
пудриться, - бледное истощенное лицо, потрескавшиеся губы, глубокие коричневые
впадины у глаз. - Вот хоть немного, милый, - сказала она и попыталась
улыбнуться. - Ты не должен видеть меня некрасивой.
- Ты можешь делать всё, что хочешь, - сказал я. - Ты никогда не будешь
некрасивой. Для меня ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел.
Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил обе руки ей под
голову. Несколько минут спустя она беспокойно задвигалась.
- Что с тобой, Пат? - спросил я.
- Слишком громко тикают, - прошептала она.
- Мои часы?
Она кивнула:
- Они так грохочут.
Я снял часы с руки.
Она испуганно посмотрела на секундную стрелку.
- Убери их.
Я швырнул часы об стенку:
- Вот, теперь они больше не будут тикать. Теперь время остановилось. Мы его
разорвали пополам. Теперь существуем только мы вдвоем. Только мы вдвоем - ты и
я - и больше нет никого.
Она поглядела на меня. Глаза были очень большими.
- Милый, - прошептала она.
Я не мог вынести ее взгляд. Он возникал где-то далеко и пронизывал меня,
устремленный в неведомое.
- Дружище, - бормотал я. - Мой любимый, храбрый старый дружище.
x x x
Она умерла в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. Она
умирала трудно и мучительно, и никто не мог ей помочь. Она крепко сжимала мою
руку, но уже не узнавала меня.
Кто-то когда-то сказал:
- Она умерла.
- Нет, - возразил я. - Она еще не умерла. Она еще крепко держит мою руку.
Свет. Невыносимо яркий свет. Люди. Врач. Я медленно разжимаю пальцы. И ее
рука падает. Кровь. Искаженное удушьем лицо. Страдальчески застывшие глаза.
Коричневые шелковистые волосы.
- Пат, - говорю я. - Пат!
И впервые она не отвечает мне.
x x x
- Хочу остаться один, - говорю я.
- А не следовало бы сперва... - говорит кто-то.
- Нет, - отвечаю я. - Уходите, не трогайте.
Потом я смыл с нее кровь. Я одеревенел. Я причесал ее. Она остывала. Я
перенес ее в мою постель и накрыл одеялами. Я сидел возле нее и не мог ни о
чем думать. Я сидел на стуле и смотрел на нее. Вошла собака и села рядом со
мной. Я видел, как изменялось лицо Пат. Я не мог ничего делать. Только сидеть
вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже не было.