По высокому уровню художественности и необычности формы при строго традиционной образности выделяется песня с сюжетом, иронически представленным «свадьбой». Исследователи называют ее также «Поп Емеля» и «Поп-разбойник Емеля». Шесть вариантов текста опубликованы в 7 и 8 выпусках «Песен, собранных П. В. Киреевским» (старая серия), седьмой из рукописного песенника середины XVIII в. опубликован в «Костромских ГВ» (1897. № 18) и перепечатан Соболевским (т. 6. № 442). Эта запись отличается наибольшей полнотой и цельностью, сохранностью исторических названий и финалом с трагическим концом. Восьмой текст — запись А. Н. Островского от Антона Сергеева, опубликована Н. П. Кашиным и перепечатана в его сочинениях. Девятый текст опубликован впервые Н. Я. Аристовым (с. 25-26), но вызывает сомнения в подлинности, т. к., похоже, контаминирован из трех текстов П. В. Киреевского, за исключением незначительных, но существенных отличий. Все девять вариантов представлены в «Исторических песнях XVII в.» (Л., 1977). В. К. Соколова обнаружила еще один вариант в двух копиях в собрании Уварова (ГИМ. № 95, л. 79-80; № 3002, л. 110-111), но в контаминации с песней «Во поле желтые цветы» — признак сравнительно поздней записи.
Некоторые реалии песни позволяют предполагать, что сюжет возник в эпоху Смуты, не позднее 1606 г., в местностях, охваченных народными движениями протеста. В одном варианте пренебрежительно упомянуты «Гришка с Маринкой» — вероятно, песня возникла после свержения Лжедмитрия, как предполагает Л. И. Емельянов. Припевы «С Дону, с Дону на Дунай» и «С Дону, с Дону, с-за Дунаю» указывают на казачью среду бытования песни. Выражение «Собирались воры, воры не чужие» воронежский исследователь Ем. Кале толковал так: «Не чужие — "не поляки": во-первых, поляки не очень-то и близко соседили с Москвою и Тверью, в которой составлена эта песня (одна из записей — тверская; кроме того, в Твери было много скоморошьих поселений. — З. В.), а во-вторых, они все же были для русских "чужими", а песня склоняется на слово "не чужой". Не вернее ли предполагать, что тут имеются в виду казаки терские, донские или иногородцы с Волги. Те и другие составили немалый контингент "воров" и "самозванцев"» (Кале Ем. С. 12).
Однако обратимся к сюжету и его выражению в вариациях песни. Сохранились два вида зачинов: 1. «После Покрова на первой неделе / Выпадала пороша на талую землю. / По той по пороше ехала свадьба» (№ 442, 448); 2. «Как во поле-поле, во чистом поле / Собиралися воры, воры не чужие» (№ 445). В остальных текстах зачин утрачен. Действие начинается сразу с характеристики обоза мнимой «свадьбы» (здесь и далее полустишия сдвоены):
Ехала свадьба, семеры сани;
Семеры сани по семеро в санях;
Семеро пешками, а все с бердышками;
Семеро верхами, а все с мешками.
(Соб. 6. №447)
Или: «И все с палашами» (№ 448). Участники — атаманы, есаулы, разбойники-«ерники» и «Гришка с Маринкой», а также поп Емелько в отдельных санях. Это центральный персонаж песни. Обычно он провожает свадьбу (всегда в отдельных санях), иногда едет навстречу (№ 447, 448). Он богатырского роста: «крест на ремени — четыре сажени» (симбирский текст — Соб. 6. № 443). В остальных вариантах — крест «полторы сажени». Поп Емелько «обоз объезжает, крестом ограждает» или «бласловляет», сопровождая жесты словами:
— А Бог вам в (на) помощь (помочь), духовные дети,
Духовные дети — в чужие клети,
В чужие-то клети молебны-то пети.
Добро-то берите, а душ не губите.
И добавляет:
Если Бог поможет — попа не забудьте,
Если чорт обрушит — попа не клеплите.
(Соб. 6. № 444 и др.)
В текст № 445 введен мотив гадания. М. Н. Сперанский счел его «добавлением»: «Видимо, отрывок из какой-то иной песни» (с. 658). Между тем эпизод с гаданием органично включается в развитие сюжета и подготовляет слушателей к трагическому финалу:
Попадья Алена на воду смотрела, ворам говорила:
Не ездите, дети, в чужие-то клети: будет вам невзгода!
Будет вам невзгода, будет непогода. — Ай ли да ой ли! —
Не слушались воры попадьи Алены: сели, засвистали.
Сели, засвистали, коней нахлыстали, Ай ли да ой ли!56 [56 В ИП II (№ 68) припев опущен. У Соболевского примеч.: «После каждого стиха припев "Ай ли да ой ли" с повторением во второй половине стиха» , что при исполнении песни придает содержанию большую выразительность и форму диалога:
— Будет вам невзгода! — Ай ли да ой ли? —
— Будет вам невзгода, будет непогода! —
— Будет непогода, ай ли да ой ли?
(Соб. 6. № 445)].
Предсказание оказалось точным. Обозу готовилась встреча в Марьиной роще, известной в XVII в. разбойничьими нападениями на проезжих:
Встречали ту свадьбу в Марьиной роще
У красной у сосны.
Венчали ту свадьбу на Козьем болоте,
На Курьем коленце,
А дружка да свашка — топорик да плашка.
(ИП. II, № 72)
После каждого стиха в этом тексте припев: «Охо-хо, князь Иваны! Охо-хо, харлапаны!» Образ свадьбы, избранный слагателями для воплощения сюжета, кроме прямого смысла, в фольклоре представляет символ трагической судьбы. Женитьба, пир, свадьба в народной лирике — символы смерти (Потебня А. А. О некоторых символах в славянской народной поэзии; Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1971). В данном случае образ свадьбы выражает также насмешливо-ироническое отношение слагателей песни к ее героям.
Н. Я. Аристов и М. Н. Сперанский (к ним присоединился и д. И. Емельянов) считали прототипом попа Емели священника Покровской церкви подмосковского села Кудиново по Нижегородскому тракту Еремея Афанасьевича, по преданиям, участника выступлений против поляков и их сторонников. Он отличался богатырским сложением и редким долголетием: прожил 130 лет, из них 97 лет прослужил священником в Кудинове. Рукоположенный иереем в 1600 г. в царствование Бориса Годунова («ставленная грамота» попа Иеремии и родословная опубликованы в «Трудах и летописях ОИДР», М., 1839), он скончался в 1697 г. в царствование Петра I. Династия Покровских священствовала три столетия, получив по церкви и фамилию (Сперанский. С. 655—659).
Образ попа Еремея использовал М. Н. Загоскин в романе «Юрий Милославский» (М., 1829). Во время Смуты около Москвы не было проезду: «По всем дорогам бродят шиши; хоть они грабят и режут одних поляков да изменников, но не ровен час, когда они под хмельком, тогда им все кажутся поляками или изменниками, а нашу братию казаков, и своих, и чужих, они терпеть не могут. Говорят, у них старшим какой-то деревенской батько, чудо-богатырь, аршин трех ростом, а зовут его, помнится, отцом Еремеем. Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести не смеют, и если бы не он, так от этих русских налетов и православным житья бы не было» (ч. 3, гл. 1), В примечании сообщено, что Еремей — «лицо не вымышленное», и дана ссылка на документы и их публикации. Л. И. Емельянов, комментируя песню, указал также, что в романе Еремей «изображен крутым, но справедливым предводителем кудиновских крестьян. В песне же идеализированы его разбойные черты» (ИП. II. С. 342). Происшедшую в песне замену имен Сперанский объяснял как «обычную в виду близкого созвучия», чему способствовала популярность имени «Емельян» в фольклоре после пугачевского восстания, что отразилось в пословицах, загадках, дразнилках: «Мели, Емеля, твоя неделя!», «Круглолицый Емельян раззолочен, будто пан: ходит, гуляет, людей утешает»; «Емеля косой, не езди по соль, не зови гостей, не бросай костей!». Исследователь делает следующий вывод: «Эти соображения дают нам право отождествить Иеремию Афанасьева
<...> со столь же необычным даже в разбойничьей песне героем, попом-атаманом Емелей и видеть в предании о кудиновском попе Еремее источник заинтересовавшей нас разбойничьей песни, восходящей таким образом по своему содержанию к эпохе Смутного времени» (Сперанский. С. 659).
Однако с попом Емелей не все просто. Такая деталь, как «крест на ремени», указывает как будто на связь попа с католичеством, поскольку православные священники креста на ремне не носят. Это отметили Ем. Кале и Н. П. Андреев (РФ. 35. С. 413). Но «если народ знает, что это католический поп, что только у католического духовенства "крест на ремени", то тем более должно бы знать, что духовенство это холостое. А между тем в песне говорится и о попадье» (См.: Кале. С. 12).
В тексте, опубликованном Н. Я. Аристовым, выражение прочтено как «на рамени», т. е. на раме, на плече: «рамо — плечо, рамена — плечи, раменистый — плечистый» (Даль. Т. 4. С. 57). Следовательно, поп носил полуторасаженный крест на плече, ибо представить его, скажем, в сумке несколько затруднительно. В процессе бытования старинная форма «на рамени» заменилась более понятой — «на ремени». В тонкости различий католической и православной религий народ вряд ли вникал. Подозрение на католичество попа должно быть снято за счет происшедшего искажения.
Какие-то варианты «Попа Емели» были известны А. С. Пушкину, видимо, в период работы над «Борисом Годуновым». Сообщая П. А. Вяземскому о встрече Нового года у цыган в письме от 2 января 1831 г., он приводит перифраз песни, пропетой Татьяной, известной красотой и голосом цыганкой. Она «пела песню, в таборе сложенную, на голос "Приехали сани":
Приехали сани: Давыдов с ноздрями,
Вяземский с очками, Гагарин с усами. Д — Митюша, В — Петруша, Г — Федюша.
Девок разогнали и всех испугали».
(Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 10. № 382)
Л. И. Емельянов полагал, что образы для перифраза были подсказаны знаменитой цыганке самим Пушкиным или его московскими друзьями (ИП. П. С. 343).
Текст, записанный А. Н. Островским от Антона Сергеева, ближе к приведенной переделке, ибо содержит также персонификацию:
Как первые сани —
Что Ларька на Карьке;
Другие-то сани — Что Гришка на Рыжке;
А третие сани — Микишка на Пежке.
(Кашин. С. 400)
Видимо, это имена известных в Поволжье атаманов или есаулов. Песня была включена в хронику «Тушино» (т. 7, сцена IV), ее поет скоморох в тушинском стане, но его прерывают. Редкий знаток национального фольклора, Островский оценил своеобразие текста, его иронический тон, скоморошность. Он использовал и другие скоморошьи песни в своих пьесах, но чаще в отрывках: шут поет фрагмент о старой бабе («Василиса Мелентьева»), скоморошина «Птицы на море» («Снегурочка». Т. 7. С. 368), плясовые стихи о свадьбе городов «Москва хочет жениться, Коломну взять» («Бедность не порок»), «Возжи во Калуге, хомут во Тарусе» (там же), «Хороша наша деревня» («Не было ни гроша да вдруг алтын») и др.57 [57 Чернышев В. И. Русская песня у Островского // Изв. ОРЯС. 1929. Т. 2, кн. 1.С. 294-319]. У Островского был и замысел пьесы «Скоморох» (т. 7. С. 600).
Участие священников в народных движениях протеста по воле или неволе не было исключительной редкостью. Н. Я. Аристов отмечал, что стремление народа выступать против боярства поддерживало «по местам» и духовенство (Аристов. С. 25). В документах по истории разинского движения упомянут курский поп Митрофан Иванов: «А был он в воровстве с Сенькой Разиным». В документе есть запрос к царю: «Какое наказание чинить тому попу за его воровство и таким же ворам, буде впредь учнут приходить з граблеными животными?» В ответном указе сказано, чтобы «попа Микифора весть, сковав, с великим бережением, чтоб он з дороги не ушел и над собою б какова дурна не учинил».58 [58 Материалы для истории возмущения С. Разина. Подготовил к печати А. Попов. М., 1857. С. 5-13]. О себе поп рассказал, что пошел в Великий пост из Курска на Дон в Чир-городок: «И как пошел с того городка Васка Ус с воровскими казаками вверх по Дону к Стеньке Разину и ево-де, попа Микифора, он, Васька Ус, взял с собою по неволе и привел к Стеньке Разину в табор».
Занимаясь разбоем, его участники считали необходимым следовать установленным в народной жизни канонам и обычаям, хранили традиции. «Несмотря на пьянство и безалаберную жизнь, — писал Аристов, — благочестивые домашние обычаи они соблюдали строго, молитву исполняли ежедневно, что сохранилось в песнях» (Аристов. С. 141-142). Вор Копейкин, Ланцов, Яшка Засорин, задумавший обокрасть красные ряды в Ростове и сосланный в Сибирь, и другие, встав в лесу, умывались росой, молились Богу на восток, кланялись «братцам-товарищам». Помощь священника им была нужна и при выступлении «на дело», и перед судом, и в смертный час.
В орловском тексте назван не Емеля, а Семен (ИП. П. № 70), возможно, под влиянием местной традиции. Имя разгульного попа Семена увековечено пословицей: «Умен, как поп Семен: псалтирь продал, а карты купил». Известен бесчинствами и замоскворецкий поп Савва, обиравший поставляемых в священники лиц, заставлявший их работать на себя («Каков Савва, такова о нем и слава»). Он был посажен на цепь и колоду (наказание, введенное патриархом Никоном за нарушение церковного благочиния).
В сатире XVII в. «Сказание о попе Савве» указано место служения попа: слобода Кадашево за Москвой-рекой с главной церковью в честь Козьмы и Дамиана (РДС. С. 55-57, 204-208).
Отголоски песни о некоем вороватом Савве сохранились в детских потешках Поволжья и в песеннике 1819 г. Это фрагментарные тексты с намеками на воров, которые исчезли, оставив отдельные предметы, узнаваемые свидетелями грабежа-набега:
Серинька лошадка стоит на площадке.
Сани во Казани, хомут на базаре;
Шелковая плетка на крюку на спичке.
Седелышко в лавке лежит на прилавке.
Оглобельки долги — по матушке Волге.
Вариант этого текста записан в качестве «круговой» песни в дер. Большой Букор Чайковского района Пермской области со следующими разночтениями: «Шелковая плетка у Савутки в лавке, лежит на прилавке. Кто ту плетку купит. Того Савка лупит» (вар.: «Тот Савутку лупит» — ИРЛИ, к. 229, п. 1, № 62) Еще вариант: «Сани во Рязани, хомут на базаре. Маленька лошадушка стоит на площадушке. А возжи во Троице, дуга на Олонеце».59 [59 Новейший российский избранный песенник. СПб., 1819. № 111 («Новая казацкая песня»)].
Песня про попа Емелю останавливает внимание своеобразной поэтичностью и традиционностью образов: и фатальное в фольклоре число «семь», и зачин с порошей, выпавшей на Покров, и разбойники в санях, пешком и верхом с палашами и бердышами. Нетрадиционен для фольклора лишь образ попа Емели, но и он выражает явление, типичное для периодов Смуты и народных волнений. Создатели песни стоят вне изображаемых событий, но рассказывают о них с высоким профессионализмом. Неслучайно отдельные стихи стали пословицами: «Благословлял отец деток до чужих клеток», «Зашел в чужую клеть молебны петь», «Подите-тко, дети, в чужие клети», «Дружка да свашка — топорик да плашка» (Даль. Т. II. С. 121).
Удалые песни об участии добрых и «веселых» молодцев в антиобщественных деяниях, воровстве и грабежах, как и другие — об одиноком бессчастном молодце, о соколе, подпалившем себе крылья, о раздумьях молодца перед допросом («Дубровушка»), о бегстве от погони, когда шумят в уши ветры полевые про разбои, о бездомном скоморохе, которого не пускают ночевать, и он «плачет возрыдаючи, Свою участь проклинаючи», и многие другие слагались в определенной среде противостоящих обществу и государству людей и выразили их настроения и отношение ко всему окружающему. Бездомность, бродяжничество, необеспеченность, заботы о том, чем «голова кормить», сближали скоморохов с участниками народных движений протеста, роднили. Поэтому удалая вольнолюбивая лирика впитала и отразила различные, часто примитивные формы и методы борьбы с жестокими и несправедливыми законами. Эти противоречия отразила и демократическая сатира в литературе XVII в.: «Своего не случилось, чужого бы мне было не хотелось; теперича не знаю, как промышлять, не лутче ли идти воровать, так скорея меня повесят» («Азбука о голом и небогатом человеке» — РДС. С. 27). Удалые песни близки многими своими чертами литературной сатире. Она возникла и сложилась в традициях фольклора. Несколько раньше, с XVI в. выделились в нем такие разновидности, как исторические и удалые песни. В них не звучит так открыто отчаяние и безысходность. В лучших удалых песнях выражена романтика воли и бескомпромиссности, вера в успех, удачу, в беспредельность человеческих возможностей, потребность в уважении человеческого достоинства, дерзкая вера в себя и надежда на будущее. Поэтому удалые песни были долго популярны в народе и многократно переделывались. Переделку «Рыболовов» от имени судовых рабочих записал Горький: «Мы не воры, мы не плуты, не разбойники, / Судовые мы ребята рыболовники. / Мы закидывали сети по сухим берегам, / По купеческим домам...»60 [60 Горький А. М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1951. Т. 13. С. 584].
Веселый и ироничный тон песен, скрытое за ним неприятие действительности было залогом искренних и честных стремлений к другой жизни, ясной и светлой. Удалые песни вносили надежду в любую среду своим веселым и бодрым тоном, открытым признанием плохого в сущем и верой в его быстротечность.