По вместе с тем, говорил он Лас-Хазу, бывают моменты, когда нужно
сжечь все корабли, подтянугь все силы для решительного удара и сокрушительной победой уничтожить противника; для этого приходится рискнуть даже и временным ослаблением коммуникационной линии. "В кампании 1805 г.,
когда я сражался в середине Моравии, Пруссия готова была напасть на меня, и отступление в Германию было невозможно. Но я победил при Аустерлице. В 1806 г. ...я видел, что Австрия совсем готова броситься на мои сообщения, а Испания готова вторгнуться во Францию, перейдя через Пиренеи.
Но я победил при Иене". Еще опаснее были обстоятельства во время войны
1809 г. "Но я победил, при Ваграме". Наполеон говорил, что каждая война
должна быть "методичеcкoй", т. е. глубоко продуманной войной, и только
тогда она имеет шансы на удачу. Он решительно опроверг установившуюся
мысль, что нашествия Чингис-хана и Тамерлана были просто стихийным, беспорядочным движением: "Эти завоевательные войны,- сказал он как-то графу
Монтолону,- велись правильно и основательно; предприятия (Чингис-хана и
Тамерлана) соответствовали их силам и средствам и только потому и удавались". К слову замечу, что позднейшие историки-ориенталисты совершенно
подтверждают зто мнение Наполеона о монгольских завоеваниях.
Много раз и по разным поводам Наполеон говорил, что все военное искусство заключается в умении сосредоточить в нужный момент и в нужном
месте больше сил, чем есть в этот момент в этом месте у противника. Когда член Директории Гойе, говоря о войне 1796-1797 гг., как-то сказал Наполеону: "Вы часто, имея меньше сил, разбивали неприятеля, который был
сильнее",- то Наполеон отрицал это, говоря, что он лишь старался с молниеносной быстротой бросаться на разрозненные силы врага и по частям,
поочередно, бить их, но что именно поэтому во всяком отдельном таком нападении он в тот момент оказывался сильнее, хотя общее количество солдат
у неприятеля во всей армии было и больше, чем общее количество солдат у
Бонапарта.
Он много заботился о "духе" своей армии. Наполеон решительно подтвердил произведенное еще революцией изгнание телесных наказаний из армии и,
разговаривая с англичанами, всегда недоумевал, как они не гнушаются пускать в ход потеть в войсках. "Чего же можно ожидать от людей обесчещенных? Как может быть чуток к чести тот, кого в присутствии товарищей подвергают телесным наказаниям? Вместо плети я управлял честью... После
битвы я собирал солдат и офицеров и спрашивал их о наиболее отличившихся". Награждал он чинами тех из отличившихся, которые умели читать и писать, а неграмотных приказывал усиленно ("по пяти часов в день") учить
грамоте, после чего и производил их в унтер-офицерский, а дальше в офицерский чин. За серьезные провинности Наполеон расстреливал беспощадно,
но, вообще говоря, он гораздо больше полагался на награды, чем на наказания. А награждать - и деньгами, и чинами, и орденами, и публичным
чествованием - он умел с совершенно неслыханной щедростью. "Неужели вы
думаете, что можно заставить людей сражаться, действуя на них рассуждениями?- воскликнул он на заседании Государственного совета в 1801 г. (14
флореаля) во время обсуждения вопроса об учреждении ордена Почетного легиона.- Они (эти рассуждения.- Е. Т.) годны только для ученого в кабинете. Солдат дерется из-за славы, отличий, наград. Армии республики совершили великие дела потому, что они состояли из сыновей крестьян и фермеров, а не из навербованных наемников, у них были не дворянские офицеры,
а новые офицеры и у них было честолюбие".
Сознательно, обдуманно и с блистательным успехом Наполеон приготовил
себе, таким образом, из материала, созданного революцией, дееспособнейшее и могучее орудие, которое в руках искусного мастера и должно было
проявить себя неслыханными в военной истории достижениями.
Сам он ценил в себе основное, по его мнению, качество, которое, как
он утверждал, важнее всего и незаменимее всего: железная воля, твердость
духа и та особенная храбрость, которая состоит не в том, чтобы в критический миг броситься со знаменем в руке брать Аркольский мост или простоять несколько часов под русскими ядрами на городском кладбище под Эйлау, а в том, чтобы взять на себя целиком самую страшную, самую тяжелую
ответственность за решение. Выигрывает сражение не тот, кто придумал
план битвы или нашел нужный выход, а тот, кто взял на себя ответственность за его выполнение.
По утверждению всех военных авторитетов, изучавших Наполеона, он был
одинаково велик и как тактик, т. е. в искусстве выигрывать битвы, и как
стратег, т. е. в искусстве выигрывать войны, и как дипломат - в искусстве навязать целиком свою волю разбитому врагу, не только сломить
окончательно его дух и его способность к сопротивлению, но и заставить
его зафиксировать в трактате то, что желательно победителю. У него все
эти три способности сливались в одно неразрывное и гармоничное целое.
Когда генеральная битва выиграна, нужно пустить Мюрата с кавалерией для
преследования и окончательного уничтожения бегущих. А когда Мюрат сделал
свое дело, нужно, чтобы выигрыш битвы превратился в выигрыш войны, т. е.
нужно продолжать и закончить преследование врага за "зеленым столам" - дипломатическими формулировками и требованиями.
Наполеон обыковенно, начиная войну, стремился как можно скорее, молниеносным наступлением, одним-двумя сокрушающими ударами, повертнуть
противника и заставить его просить мира.
Это дало повод Клаузевицу определить наполеоновский способ ведения
войны как совершенно новое явление в истории, как приближение войн "к
своему абсолютному совершенству". Клаузевиц пишет: "...со времени Бонапарта, сперва на одной стороне, затем на другой, война снова стала делом
всего народа. Она приобрела совершенно Другую природу или, точнее говоря, война сильно приблизилась к своей действительной природе, к своему
абсолютному совершенству. Энергия ведения войны была значительно усилена
вследствие увеличения средств, широкой перспективы возможных успехов и
сильного возбуждения умов. Целью же военных действий стало сокрушение
противника; остановиться и вступить в переговоры стало возможным только
тогда, когда противник был повержен и обессилен". Однако эта глубокая
оценка наполеоновского способа ведения войны в целом, данная Клаузевицем
в связи с изучением вопроса "о размерах политической цели войны и напряжения", должна быть дополнена указанием, что сам Наполеон различал два
вида войны (война наступательная и война оборонительная), не проводя
между ними резкой грани, в зависимости от характера той или другой конкретной войны, обусловливаемой политической обстановкой и соотношением
сил. В примечаниях к труду генерала Ронья, изданному в 1816 г., Наполеон
писал: "Всякая наступательная война является войной вторжения, всякая
хорошо веденная война является методической войной. Оборонительная война
не исключает наступления, равно как и наступательная война не исключает
обороны, хотя ее целью и является переход через границу и вторжение в
неприятельскую страну". Дав краткий очерк походов величайших полководцев, Наполеон считал "излишним приводить какие-либо замечания относительно так называемых систем военного искусства". Однако, как и все великие полководцы, он, конечно, стремился разбить и добить врага.
Приведенное мнение Клаузевица является односторонним: Жомини, например, нигде его не высказывает. Кстати, следует заметить, что, признавая
большие качества за трудами Клаузевица, Эзгельс именно для изучения Наполеона предпочитал все-таки Жомини. Вот, например, что писал Энгельс
Иосифу Вейдемейеру (12 апреля 1853 г.): "Жомини в конце концов является
все же их лучшим (наполеоновских походов.- Е. Т.) историком, а самородный гений Клаузевиц, несмотря на некоторые прекрасные вещи, мне не совсем по вкусу".
Наполеон беспощаден был к тем ненавистным ему "якобинцам", которые
хотели блага революционных завоеваний распространить и на плебейские
массы.
Ограждение собственности, всякой собственности, в том числе и той земельной, парцеллярной, т. е. мелкой и мельчайшей крестьянской собственности, которая так расширилась при революции,- вот что стало одной из
главных основ наполеоновской внутренней политики, хотя, как отметил еще
Маркс в "Святом семействе", он и интересы отдельных групп буржуазии старался подчинить интересам своей империи. "Heсобственники",- например,
рабочие Парижа, рабочие Лиона, рабочие Амьена и Руана - были беспокойным
для него элементом, но он был достаточно умен, чтобы не считать
единственной защитой от них патрули и пикеты, жандармерию и идеальный по
дееспособности и ловкости шпионаж, созданный Фуше. Он пытался оказывать
сопротивление волнам безработицы, которые выгоняли в 1811 г. на улицы
тысячи голодных рабочих. В этом он тоже искал оправдания как континентальной блокады, так и жестокой экономической эксплуатации и монополизации всех завоевываемых стран во имя французского сбыта и во имя дешевизны сырья французской промышленности.
Главными мотивами наполеоновской экономической политики были: желание
сделать французскую промышленность главенствующей на земном шаре и неразрывно с этим связанное стремление изгнать Англию со всех европейских
рынков. Но в области отношений между рабочим и работодателем Наполеон не
только сохранил полностью и ввел в свое систематизированное законодательство эксплуататорский закон Ле Шапелье, запрещающий даже отдаленную
видимость рабочих стачек; но сделал еще новый шаг по этому пути угнетения и эксплуатации рабочего, введя "рабочие книжки".
Как же случилось, что рабочие даже в самые критические моменты не
восставали против императора? Как случилось, что в 1816, 1817, 1818,
1819, 1820, 1821 гг. так часто судьи реставрированной бурбонской монархии отправляли рабочих и в Париже и в провинции в тюрьму на долгие месяцы за "мятежные крики": "Да здравствует император!"?
Ответ на это я старался дать в своей книге: объяснение заключается в
том, что рабочие инстинктом понимали, что буржуазный послереволюционный
строй, представленный императором, все-таки, невзирая ни на что, для них
выгоднее, чем затхлое дворянско-феодальное старье, которое везли к ним
фургоны, ехавшие вслед за армиями союзников.
В оседлой рабочей массе столицы, населявшей Сент-Антуанское, Сен-Марсельское предместья, кварталы Тампль и Муффтар, еще не были забыты героические дни революции. Но на Наполеона во время Ста дней даже и наиболее
верные революционным преданиям смотрели все-таки как на меньшее из двух
зол, считая наибольшим злом феодальную реставрацию.
Если во Франции в борьбе против угрожавшей реставрации старого строя
Наполеон был представителем новой, промышленной, экономически прогрессивной эры, то естественной делалась революционизирующая роль его завоеваний в разрушении устоев феодальной Европы.
Во всех высказываниях Маркса и Энгельса подчеркивается значение прогрессивного толчка, данного Наполеоном. "Наполеон разрушил Священную
Римскую империю и сократил в Германии число мелких государств путем образования более крупных. Он принес с собой в завоеванные страны свой кодекс законов, который был бесконечно выше всех существовавших кодексов и
в принципе признавал равенство". По мнению Энгельса, Наполеона не поняли
ни немецкие крестьяне, ни немецкие бюргеры, которые раздражались дороговизной кофе, сахара, табака и т. д., хотя та же континентальная блокада
была причиной начала их собственной промышленности... "К тому же это не
были люди, способные понять великие планы Наполеона. Они проклинали Наполеона за то, что он отнимал у них сыновей для войн, которые затевались
на деньги английской аристократии и буржуазии; они прославляли как своих
друзей именно те классы англичан, которые были действительными виновниками этих войн..."
"Режим террора, который сделал свое дело во Франции, Наполеон применил в других странах в oi?ie войны, и этот "режим террора" в Германии
был крайне необходим".
В статье против Бакунина (14 февраля 1849 г.) мы читаем: "Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается, и если бы
Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому ныне апеллируют панслависты в интересах своих ослабевших клиентов,
что сталось бы тогда с историей!"
Маркс и Энгельс находили даже (именно по поводу бездарного ведения с
обеиx сторон восточной войны 1853-1855 гг.), что наполеоновская решительность была "гуманнее", чем действия бездарных эпигонов.
Вот что они писали по поводу осады Севастополя: "Поистине Наполеон
Великий, этот "убийца" стольких миллионов людей, с его быстрым, решительным и сокрушительным способом ведения войны, был образцом гуманности
по сравнению с нерешительными, медлительными "государственными мужами",
руководящими этой русской войной..."
Не снижая революционизирующей роли наполеоновских завоеваний для Европы, Энгельс ничуть не закрывает глаза на то, как Наполеон все больше и
больше сам начинает к концу обращаться в монарха "божьей милостью". Величайшей ошибкой Наполеона было "то, что Наполеон вступил в союз со старыми антиреволюционными династиями, женившись на дочери австрийского императора, что, вместо того чтобы уничтожить всякие следы старой Европы,
он, наоборот, старался вступить с ней в компромисс (курсив наш.- Е. Т.),
что он добивался чести быть первым среди европейских монархов и поэтому
по возможности уподоблял свой двор их дворам". То, что он тоже стал
преклоняться перед "принципом легитимности", и погубило его в конечном
счете, по мнению Энгельса.
Разгром всех континентальных монархий, произведенный Наполеоном, был
результатом титанической борьбы, которая в конце концов истощила его силы, потому что на стороне Европы, экономически отставшей от наполеоновской Франции, оказалась Англия, экономически далеко опередившая наполеоновскую Францию, а вместе с тем стратегически недоступная для прямых
ударов Наполеона вследствие владычества английского флота на морях.
Наполеон сразу увидел, что этот враг - самый страшный. Он хотел победить этого врага на Востоке, из Египта и Сирии; он собирался победить
этого врага в Лондоне, из Булонского лагеря. Когда ни та, ни другая попытка не удалась, он хотел изгнать английские товары не обилием, качеством и дешевизной французских товаров, что было невозможно, а штыками и
ружьями, солдатами и таможнями, и изгнать со всего континента Европы.
Чтобы разорить Англию, было мало, однако, уничтожить только ее промышленность, нужно было подорвать и торговлю и торговое мореплавание и
свести к нулю значение британских колоний. Наполеон и на это пошел,
воспретив ввоз сахара, хлопка, индиго, индонезийского чая, кофе, пряностей. Континентальная блокада для своего завершения логически требовала
беспрекословного подчинения всей Европы и России воле Наполеона, т. е.
всемирной монархии, к которой он явно шел уже после Аустерлица, прикрывая (довольно прозрачно) свои стремления термином "император Запада".
После Тильзита эти стремления обозначались все яснее и яснее. На этом
пути он не мог не погибнуть, и он погиб.
Все попытки представить Наполеона безгрешным, добрым гением, слетевшим на землю исключительно для благодеяний роду человеческому, все усилия объяснить непрерывное двадцатилетнее кровопролитие исключительно необходимостью "защищаться", все старания (особенно этим отличаются французские историки) обелить некоторые черные дела, неразрывно связанные с
именем Наполеона, совершенно бесплодны. Наполеон сам, кстати, никогда
этими черными воспоминаниями не тревожился. Он так, по-видимому, искренне раз навсегда отождествил себя с Францией, что у него наперед было готово оправдание всему тому, что он делал; благо Франции, величие Франции, безопасность Франции - вот что в его глазах оправдывало все, что он
делал.
Какой класс народа фактически он понимал преимущественно под Францией, я уже сказал выше: класс крупной буржуазии, а отчасти также
собственническое крестьянство.
Но, переходя от "моральной" (или "морализующей") стороны к интеллектуальной, можно понять лорда Розбери, который сказал, что "Наполеон до
бесконечности раздвинул то, что до его появления считалось крайними пределами человеческого ума и человеческой энергии". Другой англичанин,
профессор Холленд Роз, отнюдь не увлекающийся Наполеоном, относящийся ко
многому в нем отрицательно, тоже считает его "стоящим в первом ряду
бессмертных людей" по тем неслыханно громадным и разнообразнейшим дарованиям, которыми наделила его природа, и по тому месту, которое он занял
во всемирной истории. "Наполеон умел в одно мгновение решать участь целых материков, обнаруживая при этом как настоящую гениальность, так и
неуклонность в достижении намеченной цели".
В нем не было жестокости как страсти, но было полнейшее равнодушие к
людям, в которых он видел лишь средства и орудия. И когда жестокость,
коварство, вероломный обман представлялись ему необходимыми, он их совершал без малейших колебаний. Его холодный ум подсказывал ему, что при
прочих равных условиях, если это возможно, всегда выгоднее достигнуть
цели без жестокости, чем при ее помощи. Он и действовал всегда сообразно
с этим правилом там (но только там), где, по его разумению, позволяли
условия. Цели, и именно самые главные, которые он себе ставил после
Тильзита, а особенно после Ваграма, были часто фантастическими и невыполнимыми, но в стремлении к их осуществлению его ум давал ему разнообразнейшие указания, выискивал неожиданные средства, контролировал неустанно и главное и детали и не терялся в этих деталях. Он умел как-то,
вопреки поговорке, разом видеть и лес, и деревья, и даже сучья и листья
на деревьях.
Власть и слава - вот были личные основные его страсти, и притом
власть даже больше, чем слава. Озабоченность, зоркая требовательность,
всегдашняя предрасположенность к подозрительности и раздражению были ему
свойственны в высшей степени. Обожание окружающих, доходившее до размеров суеверия, окружало его так долго, что он к нему привык и относился
как к чему-то должному и совсем обыкновенному. Но и это обожание он расценивал больше всего с точки зрения той реальной пользы, которую из него
можно извлечь. Не любовь, а страх и корысть - главные рычаги, которыми
можно воздействовать на людей,- таково было его твердое убеждение.
Только для своих солдат он делал отчасти исключение. Однажды, в годы его
владычества над Европой, на его внезапный вопрос, как отнесутся люди к
известию о его смерти, придворные льстецы стали расписывать будущую глубокую скорбь, а император насмешливо оборвал их и сказал, что Европа испустит вздох облегчения, воскликнет: "Уф!"
Что его солдаты его обожают, это он знал очень хорошо, и хотя солдат
он даже и отдаленно так не любил, как они любили его, но всегда им верил.
Смерти он не боялся. Когда его тело после кончины обмывали, на нем
нашли какие-то следы ран, о которых ничего не знали до тех пор (кроме
следа от штыкового удара при штурме Тулона в 1793 г. и пулевой раны в
ногу при Регенсбурге в 1809 г.). Очевидно, он в свое время скрыл об этих
других ранениях, чтобы не смутить солдат в бою, и обошелся тогда помощью
ближайшего окружения, которому и велел молчать. В своей посмертной вечной славе он был вполне уверен. Свою изумительную жизнь он объяснял
больше всего совсем особыми, исключительными условиями, совпадение которых может встретиться раз в тысячелетие. "Какой роман моя жизнь!" - сказал он однажды Лас-Казу на острове Св. Елены.
Его исчезновение с исторической арены произвело на современников впечатление внезапно прекратившегося, долго бушевавшего урагана неслыханной
ярости. Социально-экономическое развитие уже до Наполеона ослабило в
тогдашнем европейском мире много старых, державшихся столетиями политических скреп феодализма, разрушило базис под многими юридическими и государственно-правовыми надстройками, продолжавшими по инерции существовать, превратило в гниль много зданий с древними и пышными фасадами.
Ураган, который разразился и потом бушевал над Европой столько лет и в
центре которого стоял Наполеон, разрушил и снес прочь много этих гнилых
сооружений. Они упали бы, конечно, и без Наполеона, но он ускорил эту
неизбежную ликвидацию. Смертоносное искусство, в котором он оказался таким мастером и специалистом, облегчило ему эту историческую задачу.
После Наполеона дворянско-феодальные пережитки могли в Западной Европе еще просуществовать известное время, но уже, за некоторыми исключениями, лишь в виде гальванизированного трупа. Революция 1830 г. во Франции, революция 1848 г. в Германии и Австрии в этом смысле значительно
подвинули дело уборки исторического мусора. В России первый крупный шаг
к этому (уничтожение крепостного права) был сделан лишь в 1861 г., и был
сделан нехотя, со скрежетом зубовным, с откровенным стремлением дворянского БОльшинства отнять вынужденную обстоятельствами уступку, что не
удалось, или умалить ее, что удалось полностью. Однако вместе с тем следует признать, что сам Наполеон сделал очень я очень многое, чтобы облегчить феодальной Европе борьбу с ним и победу над ним. Чем больше бывший генерал французского революционного правительства заслонялся французским императором, а французский император - вселенским монархом, тем
нерешительнее становился Наполеон в деле освобождения народов от феодальных пут (Польша в 1807-1812 гг., где он освободил крестьян, не наделив их землей и этим фактически оставив их в кабале; Россия в 1812 г.),
тем-параллельно с этим - он делался категоричнне и настойчивее в деле
подчинения своему личному произволу и народов и правительств и тем решительнее поэтому при первой же возможности Европа поднялась на борьбу
против всемирного угнетателя.
И в избавлении от Наполеона видели в 1813-1814 гг. свое спасение не
одни только обломки дворянско-феодального класса. Буржуазия покоренных
Наполеоном стран жаждала теперь сбросить путы, которые наложил на нее
Наполеон и которые мешали ей развернуться. Буржуазия завоеванных Наполеоном земель очень хорошо понимала и больно чувствовала, как Наполеон
планомерно и беспощадно эксплуатирует эти земли в интересах исключительно французской буржуазии. Правда, когда национально-освободительное
восстание против Наполеона окончилось низвержением наложенного им ига,
то воспользовалась этой победой непосредственно не буржуазия, а та же
феодально-абсолютистская реакция, но это уже произошло от относительной
слабости и политической неорганизованности буржуазного класса тогдашней
Европы.
Таким образом, в 1813, 1814, 1815 гг. против Наполеона боролся также
и тот класс европейского общества, который некогда восторгался "гражданином первым консулом", якобы носителем революционных освободительных
идей, каким его считали многие еще в промежуток времени между 18 брюмера
и провозглашением империи.
Его экономическая политика в покоренных странах и не могла иметь другого конечного результата. Этого он до конца и не хотел понять и органически не мог понять. Бронзовый император в лавровом венце, со скипетром
в одной руке и державой в другой, стоящий в центре Парижа на вершине
своей колоссальной Вандомской колонны, отлитой из взятых им пушек, как
бы напоминает, до какой степени он упорно при жизни цеплялся за безумную
мысль держать в своей руке Европу, а если можно, то и Азию, и держать
так же крепко, как на памятнике он сжимает символический шар державы,
эту геральдическую эмблему всемирной монархии. Но мировая империя рухнула, длительное существование было суждено лишь тем делам Наполеона, которые обусловлены и подготовлены были еще до его воцарения детерминирующими, глубокими социально-экономическими причинами. А в памяти человечества навсегда остался образ, который в психологии одних перекликался с
образами Аттилы, Тамерлана и Чингисхана, в душе других - с тенями Александра Македонского и Юлия Цезаря, но который по мере роста исторических
исследований все более и более выясняется в его неповторяемом своеобразии и поразительной индивидуальной сложности.
О НАПОЛЕОНОВСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Наполеоновская историография поистине колоссальна. Из существующих
библиографий тому читателю, который хотел бы продолжать изучение какой-либо стороны деятельности Наполеона, можно порекомендовать как самую
новую и полную труд Кирхейзена, который дает много тысяч названий отдельных книг (не говоря уже о статьях).
Книги о Наполеоне в первые десятилетия после его смерти носили в подавляющем большинстве случаев характер патриотических славословий. Эта
литература явилась реакцией после той тучи памфлетов против Наполеона,
пасквилей, апокрифических сказаний и т. д., которыми были ознаменованы
первые годы реставрации Бурбонов и которые писались роялистами, ненавидевшими "узурпатора". В противовес этим памфлетам и стали появляться такие мемуары, как многотомное сочинение герцогини д'Абрантес, как воспоминание Шапталя, книга Лас-Каза и т. д., а параллельно с этой мемуарной
литературой начали выходить в свет и первые опыты систематической обработки истории наполеоновского правления.
Из этих ранних работ о Наполеоне много шума наделала и действительно
дала большой и искусно обработанный материал знаменитая "История Консульства и Империи", написанная Адольфом Тьером и занимающая 20 томов.
Она до сих пор в некоторых частях (например, в подробнейшем фактическом
описании всех наполеоновских сражений) не утратила своего значения. Но
написана она с откровенно "патриотической" точки зрения: во всех своих
войнах, в которых успех был на его стороне, Наполеон прав. Тьера назвали
"историком успеха". Он (чрезвычайно, впрочем, мягко) порицает Наполеона
только за те войны, которые тот проиграл. Написана она в общем в восторженных тонах. Это исключительно политико-дипломатическая и военная история. Экономики Тьер не знает и даже не подозревает, что она нужна для
понимания истории. Его труд имел громадное влияние и читался нарасхват,
чему способствовал блеск изложения. Многотомная книга Вальтер Скотта о
Наполеоне, одна из первых по времени больших книг о нем, тоже написана с
внешней стороны блестяще. Знаменитый романист написал свою работу для
cамой широкой публики. Тон - английско-патриотический, враждебный Наполеону. Документация довольно слабая и поверхностная. Вообще это книга
хоть и многотомная, но - для занимательного чтения, не больше. Успех ее
был чрезвычайно велик и в Англии и вне Англии; она была переведена на
все европейские языки. В середине XIX в. "наполеоновская легенда" настолько прочно овладела историографией Франции, что на книгу Вальтер
Скотта там смотрели как: на кощунственное произведение.
Вальтер Скотт хотел своей книгой как бы ответить Байрону, в 1822 г.,
за два года до своей кончины, прославлявшему победы Наполеона, который,
"не родившись царем, влек царей за своей колесницей". Консервативный романтик Вальтер Скотт не прощал Наполеону этих ударов, нанесенных им феодальному миру. Книга Вальтер Скотта вызвала, к слову замечу, любопытный
отзыв Гегеля.
13 октября 1806 г., накануне битвы под Иеной, но когда город уже был
занят Наполеоном, Гегель писал Нитгаммеру: "Я видел, как через город на
рекогносцировку проехал император, эта мировая душа" (diese Weltseeie).
Знаменитый философ впоследствии уже не говорил так о Наполеоне и
склонен был считать его "бичом божьим", но книга Вальтер Скотта с ее
благочестивыми обывательскими рассуждениями о Французской революции и об
Империи возмутила его. Вальтер Скотт пишет, что "небо" послало революцию
и Наполеона за грехи Франции и Европы. Гегель на это возражает, что если
справедливое небо так распорядилось, то значит сама-то революция была
справедлива и необходима, а вовсе не преступна. "Поверхностная голова!"
(Seichter Kopf!)-заключает он свое замечание о Вальтер Скотте. Между тем
документация росла неудержимо. Постоянно появлявшись новые и новые мемуары о Наполеоне и его эпохе. Французским правительством изданы были 32
громадных тома (in-quarto) писем, приказов и декретов, лично продиктованных Наполеоном. За этим изданием последовали добавочные. Монографическая литература о его походах, отдельных битвах, о его законодательстве, дипломатии, администрации ширилась и во Франции, и в Германии,
и в Италии, и в Англии.
Романтическая школа выдвинула в историографии особое направление, которое "героям" приписывало руководящую роль в истории человечества. Книга Томаса Карлейля "Герои и героическое в истории" имела очень большое
влияние, и это влияние крайне резко и крайне вредно, конечно, отразилось
на литературе о Наполеоне. Уж если кто в самом деле мог ввести в соблазн
историков "героического" направления, то, конечно, прежде всего Наполеон.
Первым серьезным протестом в наполеоновской историографии против этого совершенно ненаучного подхода к вопросу была книга полковника Шарраса
о кампании 1815 г., изданная в период Второй империи в Брюсселе в 1858
г. Шаррас - французский эмигрант, враг бонапартизма. О Шаррасе Маркс в
1869 г. писал, что он "открыл атаку на наполеоновский культ". Ведет
борьбу с "наполеоновской легендой" французский историк Эдгар Кине, который стремится доказать, что идея "великой империи" чужда Франции, что ее
происхождение итальянское, что она скрывается в глубине мысли всех крупных деятелей Италии. Пятитомная книга Пьера Ланфрэ, начавшая выходить в
1867 г. и выдержавшая 11 изданий, написана в очень враждебном Наполеону
тоне. Она была не только протестом против "героической" школы в наполеоновской историографии, но и выражением борьбы против удушающего официального культа традиций Наполеона: писалась эта книга и первые томы ее
вышли в свет при Второй империи. Ланфрэ ненавидел обоих Наполеонов: и
дядю, историю которого он писал, и племянника, в царствование которого
он сам жил и действовал. Наполеон I для Ланфрэ - себялюбивый деспот, угнетатель народов, душитель свободы, тиран, залитый кровью человечества.
Увлекшись правильным по существу желанием бороться против восторженных
преувеличений господствующего направления в наполеоновской историографии, Ланфрэ впал в конце концов в ту же ошибку, что и его противники: он
необычайно преувеличивал историческую (решающую будто бы все) роль Наполеона - роль, по его мнению, не положительную, а отрицательную.
Но все равно, методологически он так же впадает в наивность и ненаучные преувеличения, как его бесчисленные противники "героической" школы.
После конца Второй империи в интересующей нас области историографии
начинаются новые течения. С одной стороны, в самые первые годы Третьей
республики, когда еще была опасность восстановления империи Бонапартов,
республикански настроенные историки продолжали борьбу против наполеоновской легенды. Книга Юнга была одним из таких проявлений этой борьбы.
С другой стороны, большое впечатление (на университетских преподавателей
истории особенно) произвел появившийся тогда же пятый том "Происхождения
современной Франции" Ипполита Тэна. Реакционный историк Французской революции под прямым впечатлением испуга и злобы по отношению к Коммуне
1871 г. так извращенно изложивший историю людей и событий первой революции, относится к Наполеону как к наследнику и продолжателю итальянских
кондотьеров XIV, XV, XVI вв., жившему войной и для войны. Он не порицает
нисколько Наполеона за то, что тот задушил революцию и уничтожил республику.
Тогда же, в 70-80-х годах, стала выходить, а в 900-х годах была закончена восьмитомная работа Альбера Сореля "Европа и французская революция", последние четыре тома которой посвящены Наполеону. Сорель писал
после франко-прусской войны 1870-1871 гг., и его патриотическое усердие
выдвинуло тезис, который до сих пор и остался господствующим во французской наиболее влиятельной историографии: Франция ни на кого не нападает, а только защищается, отстаивая свои "естественные границы", т. е.
Альпы и Рейн. Войны Наполеона, в сущности, только по своему внешнему виду наступательные, а на самом деле они оборонительные. Много литературного блеска, исследовательских изысканий, ловкой адвокатской казуистики
и дипломатического лукавства потратил Альбер Сорель (дипломат по подготовке и по службе) для доказательства правильности своего недоказуемого
и даже неправдоподобного тезиса. Но попутно работа Сореля выяснила много
важных и интересных явлений наполеоновской истории, и в смысле фактического рассказа она может быть очень полезна. Тон по отношению к Наполеону
- довольно восторженный и приподнятый.
Еще больший шаг по пути нового оживления "наполеоновской легенды" и
фальшивого апофеоза императора сделал Артур Леви, написавший в 1894 г.
огромную курьезную книгу, специально посвященную личной характеристике
Наполеона (Napoleon intime). Оказывается, что император являлся собранием всех моральных совершенств, и если был, действительно, у покойника
один недостаток, то разве только излишняя доброта к людям и безудержное
великодушие. Нравственные красоты этого якобы кроткого друга человечества, мягкого добряка, благодушного и миролюбивого филантропа еле-еле
уместились на 650 страницах книги этого восторженного биографа. Карикатурные, нелепые преувеличения и все эти лживые несообразности Артура Леви нисколько не помешали этой книге со всеми ее фантазиями иметь огромный успех и в ученых, и полуученых, и совсем неученых слоях читающей
публики.
Отчасти до, а больше всего после Артура Леви и поощренный его успехом
выступил Фредерик Массон в 1890-х и 1900-х годах с многочисленными томами о Наполеоне, о коронации Наполеона, о семье Наполеона, об армии Наполеона, о дворе Наполеона и т. д. Эти детальные архивные исследования,
тоже написанные в духе обожания, осветили немало чисто фактических проблем, ко какого-нибудь общего взгляда, какого-нибудь, пусть даже неправильного, одностороннего, но обобщающего, теоретического подхода спрашивать и ожидать от Массона не приходится.
Гораздо серьезнее Массона Альбер Вандаль - самый талантливый продолжатель и последователь Сореля. В разгаре франко-русского дипломатического сближения, в 1890-1897 гг., один за другим вышли три тома его исследования "Наполеон и Александр", где он излагает историю франко-русских
войн и франко-русского союза в эпоху Наполеона I. Точка зрения в основном сорелевская: Наполеон в сущности не виноват в войнах с Россией, как
и вообще он ни в каких войнах не повинен. Да и вообще может ли Наполеон
в чем-нибудь быть повинным? По-видимому, для Альбера Вандаля это неясно.
По крайней мере во втором своем большом двухтомном исследовании "Возвышение Бонапарта", вышедшем в 1902 г., через пять лет после окончания
первой работы, излагая с присущим ему блеском (в литературном отношении
он пишет лучше не только Сореля, но и Тэна) историю переворота 18 брюмера, Вандаль находит, что Бонапарт не повинен в установлении деспотического режима и вообще во всем без исключения, что он сделал до и после
государственного переворота. Тон напряженно-восторженный, такой, какого
даже у старых историков, даже у Тьера, не было. Но обилие умело расположенных фактов, дающих широкую и яркую картину гибели Директории и ее
предшествующей агонии, делает это исследование достойным изучения. За
первые же десять лет после своего появления эта большая двухтомная работа (540+600 страниц) вышла в 18 изданиях. Война 1914-1918 гг. и послевоенное время отразились очень значительно на наполеоновской историографии. С одной стороны, резко обострился барабанно-шовинистический дух ее.
Один за другим появлялись большие и малые, специальные и популярные томы
о войнах Наполеона и о его деятельности. Еще можно назвать ряд книг Дрио
(редактора специального журнала "Revue des etudes napoleoniennes", посвященного истории Наполеона). В этих больших монографиях Дрио имеется
много частичных фактических поправок и дополнений к прежним материалам.
Последние книги Дрио пpoникнуты духом самого крайнего шовинизма и реакции.
Вообще крутое обострение буржуазной реакции после Версальского мира
сказалось соответствующим образом на книгах, посвященных внутренней деятельности Наполеона и его общеисторическому значению. В этом смысле характерны (я называю лишь самые новые книги, и притом только такие, которые могут представить хоть какой-нибудь самостоятельный фактический интерес) такие работы, как двухтомный "Наполеон" Луи Мздлена (вышел в 1934
г.), или два больших тома того же Мадлена "Консульство и Империя", вышедшие в 1933 г., или книга Бэнвиля. Что касается двухтомного специального исследования Обри "Св. Елена", вышедшего в 1935 г., то оно дает
много ценного для истории последних лет Наполеона. Подводящая итоги многочисленным монографиям Эдуарда Дрио его новая трехтомная книга "Наполеон Великий", вышедшая в 1930 г., превосходит работы Бэнвиля и Мадлена
большим обилием фактического материала. С 1936 г. начала выходить в свет
рассчитанная на двенадцать томов "История Консульства и Империи" Луи
Мадлена. Тон автора благоговейно-восторженный.
В конце 1934 г. вышла книга о Наполеоне известного исследователя
Мейнье, составившего себе имя, между прочим, вышедшей еще в 1928 г. работой о 18 брюмера. Называется эта новая его книга (1934 г.) так: "За и
против Наполеона". Мейнье сначала вкратце излагает то, что могут сказать
и сказали о Наполеоне враги его, а затем излагает заслуги Наполеона перед Францией. Общий вывод оказывается всецело в пользу Наполеона. Самое
появление книги Мейнье - характерное явление для общего апологетического
направления современной наполеоновской историографии. Гораздо более
объективна и научна книга Лефевра, вышедшая в серии "Peuples et
civilisations" в 1932 г.
Таковы были главные течения во французской наполеоновской историографии за 100 лет. Я назвал лишь несколько особенно заметных и оказавших
влияние общих трудов о Наполеоне. В списке, которым я заканчиваю свою
книгу, я указываю еще на несколько монографий об отдельных сторонах его
жизни и деятельности.
Что касается наполеоновской историографии в других странах Европы, то
в общем она шла за французской. Назовем Фурнье и огромное, законченное в
1934 г., девятитомное исследование Кирхейзена, того самого швейцарского
ученого, который предварительно составил уже упомянутую мною лучшую библиографию о Наполеоне. Конечно, самые масштабы обеих биографий несоизмеримы: в своих огромных девяти томах Кирхейзен дает детальное изложение,
и каждый из этих томов чуть ли не вдвое больше любого тома книги Фурнье.
Оба этих немецких исследования, из которых второе основано на громадном
количестве данных, изданных и неизданных, отличаются спокойным изложением и научностью тона и подхода к материалу. Англичане дали очень большое
количество исследований по отдельным вопросам истории Наполеона; из общих обзоров удачнее других книга Холлэнда Роза. Огромный девятый том
всемирной "Новой истории", издаваемой Кембриджским университетом, посвящен истории Наполеона. Это самый полный из общих обзоров эпохи. Дельный
общий обзор эпохи Наполеона советский читатель найдет и в первых двух
томах "Истории XIX века" Лависса и Рамбо (Соцэкгиз, 1938 г.).
Экономическая история наполеоновской эпохи в общем оставалась до последнего времени очень мало разработанной, несмотря на обильнейшие неизданные материалы по экономической истории Первой империи, хранящиеся в
Национальном архиве. Кроме работы Пауля Дармштеттера, моих работ о континентальной блокаде во Франции и Европе и об экономической жизни Италии
в царствование Наполеона, книги Ролоффа о колониальной политике Наполеона, новейшей книги Сентуайяна о том же предмете, труда шведского ученого
Гекшера о континентальной блокаде (основанного, как оговаривается Гекшер, в значительной мере на материалах моей монографии) и кроме еще
очень немногих частичных исследований, почти ничего сколько-нибудь систематического в области разработки экономической истории наполеоновской
империи не сделано. Итальянская экономика в царствование Наполеона на
основании неизданных документов Миланского и других архивов составила
предмет вышедшего в 1928 г. в Париже моего специального тома "Le blocus
continental en Italie" ("Континентальная блокада в Италии").
В самом конце 1936 г. вышла книга Луи Вилла "Революция и Империя",
том II (подзаголовок-"Наполеон"). Это полезный критико-библиографический
справочник, дающий как бы общий очерк того, что сделано в науке по истории Наполеона. Но Вилла не очень хорошо знает историю покоренных Наполеоном стран. Изложение истории Наполеона у самого автора очень уж схематичное и совсем беглое, напоминающее скорее учебник. Библиография у Вилла очень полная. Строго научное исследование истории Наполеона неминуемо
даст пересмотр целого ряда устоявшихся, весьма популярных, но ничуть не
ставших от этого правильными взглядов на цели и результаты наполеоновской деятельности и прежде всего должно вызвать интенсивную разработку
неизданных архивных материалов по экономике империи.
Живым марксистским популярным очерком наполеоновской эпохи, поскольку
речь идет о Пруссии, является работа Франца Меринга "Zur preussischen
Geschichte, I. Vom Mittel-alter bis Jena, II. Von Tilsitt bis
Reichsgrundung" ("К истории Пруссии, 1. От средних веков до Иены, II. От
Тильзита до основания Империи"), последнее, наиболее полное издание 1930
г. В первом томе страницы 292-380, а во втором томе страницы 1-218 посвящены истории Пруссии при Наполеоне. Написаны эти страницы с литературной стороны очень увлекательно. Эта работа полемически заострена против
патриотических выемок и плоскостей прусско-шовинистической и гогенцоллернско-монархической историографами. Владычество Наполеона в Германии
Меринг, как и Энгельс, считает "историческим прогрессом" для этой страны.
Книга Меринга в сущности одна из немногих пока марксистских работ,
посвященных наполеоновской эпохе.
Можно отметить также книгу Шульца (страницы, посвященные Наполеону в
его "Blut und Eisen"), книгу Лауфенберга (о положении Гамбурга при французской оккупации). О Гамбурге и вообще об экономическом положении Германии при Наполеоне на основании неизданных документов, оставшихся неизвестными авторам этих работ, я говорю в моем исследовании
"Deutsch-franzosische Handelsbeziehlin-gen zur Napoleonischen Zeit".
Berlin, 1914 ("Германо-французские торговые отношения во времена Наполеона").
Косвенным доказательством проявившегося в Европе и Америке интереса к
анализу деятельности Наполеона советскими историками могут послужить,
во-первых, многочисленные переводы моей книги о Наполеоне на иностранные
языки и, во-вторых, отзывы, рецензии, критические разборы, отклики, вызванные изданиями этой работы в Англии, США, Франции, Швеции, Норвегии,
Италии и Польше.
1936 г.
Е. В. Тарле
"Нашествие Наполеона на Россию"
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава I. Перед столкновением
Глава II. От вторжения Наполеона до начала
наступления Великой армии на Смоленск
Глава III. Бой под Смоленском
Глава IV. От Смоленска до Бородина
Глава V. Бородино
Глава VI. Пожар Москвы
Глава VII. Русский народ и нашествие
Глава VIII. Тарутино и уход Наполеона из Москвы
Глава IX. Отступление Великой армии. Малоярославец
и начало партизанской войны
Глава X. Березина и гибель Великой армии
Заключение
Глава I
ПЕРЕД СТОЛКНОВЕНИЕМ
1
Гроза двенадцатого года еще спала... Еще Наполеон не испытал великого
народа, еще грозил и колебался он, - так писал Пушкин о том времени,
исчерпывающая характеристика которого очень трудна: столько
разнообразнейших явлений одновременно осаждают память историка.
Из всех войн Наполеона война 1812 г. является наиболее откровенно
империалистской войной, наиболее непосредственно продиктованной интересами
захватнической политики Наполеона и крупной французской буржуазии. Еще
война 1796 - 1797 гг., завоевание Египта в 1798 - 1799 гг., вторичный поход
в Италию и новый разгром австрийцев как-то прикрывались словами о
необходимости борьбы против интервентов. Даже Аустерлицкая кампания
изображалась наполеоновской прессой как "самозащита" Франции от России,
Австрии и Англии. Даже разгром и порабощение Пруссии в 1806 - 1807 гг.
являлись для среднего французского обывателя справедливой карой прусскому
двору за дерзкий ультиматум, посланный Фридрихом-Вильгельмом III
"миролюбивому" императору Наполеону, которому жить не дают беспокойные
соседи. О четвертом разгроме Австрии в 1809 г. Наполеон и подавно не
переставал говорить как о войне "оборонительной", вызванной австрийскими
угрозами. Только о вторжении в Испанию и Португалию принято было
помалкивать.
Все эти фантазии и лживые выдумки в 1812 г. никого уже не обманывали во
Франции, да и в ход почти вовсе не пускались.
Заставить Россию экономически подчиниться интересам французской крупной
буржуазии и создать против России вечную угрозу в виде вассальной, всецело
зависимой от французов Польши, к которой присоединить Литву и Белоруссию, - вот основная цель. А если дело пойдет совсем гладко, то добраться до Индии,
взяв с собой уже и русскую армию в качестве "вспомогательного войска".
Для России борьба против этого нападения была единственным средством
сохранить свою экономическую и политическую самостоятельность, спастись не
только от разорения, которое несла с собой континентальная блокада,
уничтожившая русскую торговлю с англичанами, но и от будущего расчленения:
в Варшаве не скрывали, что одной Литвой и Белоруссией поляки не
удовлетворятся и что надеются со временем добраться при помощи того же
французского цезаря до Черного моря. Для России при этих условиях война
1812 г. явилась в полном смысле слова борьбой за существование, обороной от
нападения империалистского хищника.
Отсюда и общенародный характер великой борьбы, которую так геройски
выдержал русский народ против мирового завоевателя.
Чем была война 1812 г. в общей исторической системе, в последовательном
видоизменении революционных и наполеоновских войн? Нельзя не вспомнить
здесь ту отчетливую схему, прямо подводящую к ответу на поставленный
вопрос, которую дает В. И. Ленин: войны Французской революции, которые
велись против интервентов во имя защиты революционных завоеваний,
обращаются с течением времени в завоевательные войны Наполеона, а эти
завоевательные, грабительские, империалистские войны Наполеона в свою
очередь порождают национально-освободительное движение в угнетенной
Наполеоном Европе, и теперь уже войны европейских народов против Наполеона
являются национально-освободительными войнами.
Война 1812 г. была самой характерной из этих империалистских войн. Крупная
французская буржуазия (особенно промышленная) нуждается в полном вытеснении
Англии с европейских рынков; Россия плохо соблюдает блокаду, - нужно ее
принудить. Наполеон делает это первой причиной ссоры. Той же французской
буржуазии, на этот раз и промышленной и торговой, необходимо заставить
Александра I изменить декабрьский таможенный тариф 1810 г., неблагоприятный
для французского импорта в Россию. Наполеон делает это вторым предметом
ссоры. Чтобы создать себе нужный политический и военный плацдарм против
России, Наполеон стремится в том или ином виде создать для себя сильного,
но покорного ему вассала на самой русской границе, организовать в тех или
иных внешних формах польское государство, - третий повод к ссоре. В случае
удачи затеваемого похода на Москву Наполеон говорит то об Индии, то о
"возвращении через Константинополь", т. е. о завоевании Турции и уже
заблаговременно посылает (в 1810, 1811, 1812 гг.) агентов и шпионов в
Египет, в Сирию, в Персию.
Далее, сулила ли эта завоевательная империалистская война, хотя бы в виде
побочного, второстепенного (с точки зрения Наполеона) результата,
освобождение русских крестьян?
Ни в коем случае. Гадать тут не приходится. Наполеон сейчас же после похода
- еще даже не успел кончиться кровавый год - категорически признавал, что
никогда и не помышлял об освобождении крестьян в России. Он знал, что их
положение хуже, чем положение крепостных в других европейских странах. Он
даже говорил о русских крестьянах, пользуясь термином "рабы", а не
"крепостные". Но он не только не пытался склонить в свою сторону симпатии
русского крестьянства декретом об уничтожении крепостного права, но боялся,
как бы ответом на его грабительское нашествие не явилась крестьянская
революция в России. Он не хотел рыть пропасть между собой и помещичьим
царем и помещичьей Россией, потому что он не нашел в России (так ему
казалось и так он говорил) "среднего класса", т. е. той буржуазии, без
которой он, буржуазный император, просто не мыслил перехода феодальной или
полуфеодальной страны в колею нового строя, нужного для развития новых
социально-экономических отношений. Ведь он вполне сознательно всюду искал
этот "средний класс" и на нем стремился основать новую государственность.
Русскую буржуазию он хотел найти и не успел, не сумел, все равно почему, но
не нашел. А не найдя, отказался вообще от какого-либо активного
вмешательства в русскую внутриполитическую жизнь, потому что из двух других
сил, с которыми ему оставалось считаться, помещичья Россия была ему,
несмотря ни на что, близка, а крестьянская революция страшна. Он застал
русское крестьянство в цепях и ушел, даже и не попробовав к ним
прикоснуться, напротив, например в Белоруссии и Литве, укреплял эти цепи.
Такое поведение Наполеона было вовсе не случайным. Мысли и настроения свои
по этому поводу он ничуть не скрывал, хотя его ясные и точные высказывания
относятся лишь к периоду, когда поход окончился. Но нам именно с этого и
нужно начать, чтобы вполне уяснить его воззрения.
В тронном зале Тюильрийского дворца, на заседании сената 20 декабря 1812
г., говоря о только что кончившемся походе на Россию, Наполеон сказал:
"Война, которую я веду против России, есть война политическая: я ее вел без
враждебного чувства. Я хотел бы Россию избавить от бедствий, которые она
сама на себя навлекла. Я мог бы вооружить наибольшую часть ее населения
против ее же самой (против России. - Е. Т.), провозгласив свободу рабов.
Большое количество деревень меня об этом просило. Но когда я узнал грубость
нравов этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой
меры, которая предала бы смерти, разграблению и самым страшным мукам много
семейств"[1]. Эти слова Наполеона не нуждаются в пояснениях. Мы не находим
ничего похожего на "многочисленные" прошения деревень ни в одном исходящем
за время русского похода от французов и от самого Наполеона свидетельстве,
ни в одном письме, ни в одном даже беглом указании. Ясно, что это один из
тех политически выгодных вымыслов, перед которыми Наполеон никогда не
останавливался. Но ясно и другое: он отлично понимал, что, освобождая
крестьян, он мог бы вооружить их этим против крепостнического русского
правительства. Знал, но не хотел, боялся к этому оружию прибегнуть. Не
душителю революции, не императору божьей милостью Наполеону I, которому
Александр еще перед самым нашествием писал: "государь, брат мой", не
"брату" Александра I, не зятю Франца Австрийского было освобождать русских
крестьян.
Да и что другое мог он сказать, будучи тем, кем он в это время был? Ведь в
тот же день, в том же тронном зале, принимая вслед за сенатом
Государственный совет, Наполеон хвалил это учреждение за монархические
чувства, говорил "о благодеяниях монархии", громил "идеологию", "принцип
восстания", "народное верховенство" и с целомудренным порицанием поминал
якобинцев, "режим людей крови"[2].
Эту новую выдумку о русских крестьянах, просивших его об освобождении, он
повторяет и в письме к брату, вестфальскому королю Жерому, от 18 января
1813 г.: "Большое количество обитателей деревень просили у меня декрета,
который дал бы им свободу, и обещали взяться за оружие в помощь мне. Но в
стране, где средний класс малочислен, и когда, испуганные разрушением
Москвы, удалились люди этого класса (без которых было невозможно направлять
и удерживать в должных границах движение, раз уже сообщенное большим
массам), я почувствовал, что вооружить население рабов - это значило обречь
страну на страшные бедствия; у меня и мысли о том не было" [3].
Завоевателем, а не освободителем вступил Наполеон в Россию. Не об
уничтожении крепостного права думал он, а о том, чтобы погнать потом в
случае удачи эту крепостную массу в качестве "вспомогательных войск" (его
собственное выражение) на Гималаи и за Гималаи, в Индию. Но относительно
русского народа он так же жестоко заблуждался, как и относительно
испанского.