6
Мы видели, что Александр поспешил категорически заверить сестру, что мира с
Наполеоном он не заключит ни в каком случае.
Однако Екатерина Павловна не успокаивалась. 19 сентября она снова пишет
брату: "Мне невозможно далее удерживаться, несмотря на боль, которую я
должна вам причинить. Взятие Москвы довело до крайности раздражение умов.
Недовольство дошло до высшей точки, и вашу особу далеко не щадят. Если это
уже до меня доходит, то судите об остальном. Вас громко обвиняют в
несчастье, постигшем вашу империю, во всеобщем разорении и разорении
частных лиц, наконец, в том, что вы погубили честь страны и вашу личную
честь. И не один какой-нибудь класс, но все классы объединяются в
обвинениях против вас. Не входя уже в то, что говорится о том роде войны,
которую мы ведем, один из главных пунктов обвинений против вас - это
нарушение вами слова, данного Москве, которая вас ждала с крайним
нетерпением, и то, что вы ее бросили. Это имеет такой вид, что вы се
предали. Не бойтесь катастрофы в революционном роде, нет. Но я предоставляю
вам самому судить о положении вещей в стране, главу которой презирают. Нет
ничего такого, что люди не могли бы сделать, чтобы восстановить честь, но
при желании всем пожертвовать для отечества говорят: "К чему это поведет,
когда все изничтожается, портится вследствие неспособности начальников?"
Мысль о мире, к счастью, не всеобщая мысль, далеко не так, потому что
чувство стыда, возбужденное потерей Москвы, порождает желание мести. На вас
жалуются, и жалуются громко. Я думаю, мой долг сказать вам это, дорогой
друг, потому что это слишком важно. Что вам надлежит делать, - не мне вам
это указывать, но спасите вашу честь, которая подвергается нападениям. Ваше
присутствие может расположить к вам умы; не пренебрегайте никаким средством
и не думайте, что я преувеличиваю; нет, к несчастью, я говорю правду, и
сердце от этого обливается кровью у той, которая стольким вам обязана и
желала бы тысячу раз отдать жизнь, чтобы вывести вас из того положения, в
котором вы находитесь"[33].
В своем ответе на это письмо Александр старается реабилитировать себя по
крайней мере в глазах сестры. Слишком уж, очевидно, оскорбило и взволновало
Александра ее письмо. Быть может, за всю его жизнь никто его в прямых
обращениях к нему так больно не задел, как Наполеон в 1804 г., попрекнув
царя очень прозрачно (в официальной ноте) отцеубийством, и как теперь
Екатерина Павловна, укоряя его в предательстве по отношению к Москве и в
потере личной чести. Ответ Александра последовал уже 30 сентября [34].
"Что люди несправедливы к тому, кто находится в несчастии, что его
обвиняют, что его терзают, - это дело самое обыкновенное. Я никогда не
делал себе никаких иллюзий в этом отношении, я был уверен, что это со мной
случится, едва только судьба будет ко мне неблагосклонна... Несмотря на
неохоту утомлять кого бы то ни было подробностями, которые меня касаются,
неохоту, которая еще бесконечно увеличивается, когда я нахожусь в
несчастье, искренняя привязанность, которую я к вам питаю, заставляет меня
превозмочь это чувство, и я вам изложу дела так, как я на них смотрю.
Что может делать человек больше, чем следовать своему лучшему убеждению?
Оно-то мной только и руководило. Оно заставило меня назначить Барклая
командующим 1-й армией на основании репутации, которую он себе составил во
время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение
заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это
убеждение еще более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот
последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за
собой наши неудачи, то я счел его менее чем когда-либо способным
командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало
довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его
менее плохим, чем тот (Багратион - Е. Т.), в деле стратегии, о которой тот
не имеет никакого понятия. Словом, у меня тогда, по моему убеждению,
лучшего никого не было... Царю сказали, что Барклая и Багратиона считают
одинаково неспособными командовать такими большими массами и что в армии
хотят Петра Палена.
Не говоря уже о вероломном и безнравственном характере и о преступлениях
этого человека, вспомните только, что он уже 18 - 20 лет не видел
неприятеля... Как я мог положиться на него, и где доказательства его
военного таланта? В Петербурге я нашел, что все умы настроены в пользу
назначения старого Кутузова главнокомандующим. Это был общий крик: то, что
я знал об этом человеке, меня сначала отталкивало от него, но когда письмом
от 5 августа Ростопчин меня известил, что вся Москва желает, чтобы Кутузов
командовал, так как находят, что Барклай и Багратион оба к этому
неспособны, а в это же время, как нарочно, Барклай делал одну глупость за
другой у Смоленска, я не мог поступить иначе, как уступить общим желаниям,
и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при обстоятельствах, в которых
мы находились, я не мог поступить иначе, как выбрать между тремя
генералами, одинаково мало способными к главному командованию, того, за
кого высказывался общий голос.
Я перехожу теперь к пункту, который ближе всего меня касается: к моей
личной чести... Я не могу думать, что в вашем письме ставится вопрос о той
личной храбрости, которую имеет каждый солдат и которой я не придаю никакой
цены. Впрочем, если уж я должен иметь унижение останавливаться на этом
предмете, я вам сказал бы, что гренадеры полков Малороссийского и Киевского
могли бы удостоверить, что я умею держаться под огнем так же спокойно, как
и всякий другой. Но, еще раз, я не думаю, что в вашем письме идет речь об
этой храбрости, и я предполагаю, что вы хотели сказать о храбрости
моральной - о единственной, которой в выдающихся положениях можно придавать
некоторую цену. Может быть, если бы я остался при армии, мне удалось бы вас
убедить, что у меня тоже есть доля ее. Но чего я не могу понять, это что
вы, которая в своих письмах в Вильну хотели, чтобы я уехал из армии, вы,
которая в письме от 5 августа, доставленном Вельяшевым, говорите мне: "ради
бога, не берите на себя командования...", установляя таким образом, как
факт, что я не могу внушать никакого доверия, - я не понимаю, что вы хотите
сказать в вашем последнем письме словами: "Спасайте вашу честь... ваше
присутствие может примирить с вами умы". Понимаете ли вы под этим мое
присутствие в армии? И как примирить эти два столь противоречивых мнения?"
Дальше Александр говорит, что он, назначив Кутузова, отказался от мысли
ехать в армию отчасти из-за советов сестры, отчасти "вследствие
воспоминания о том, что наделал придворный характер этого человека под
Аустерлицем". Тут царь имеет в виду поведение Кутузова перед роковой битвой
2 декабря 1805 г. Тогда, в 1805 г., у царя, правда, не хватило ума и
хитрости, чтобы распознать игру Наполеона, который прикидывался испуганным,
чтобы подманить русских к нападению и этим вконец погубить их, и Наполеон
царя обманул, но зато Кутузова царь понял. Он понял, что Кутузов
единственный. кто вполне разгадал игру Наполеона, и он хотя и советовал не
начинать битвы, но слишком слабо советовал, слишком легко уступил, не
предостерег. Царь не мог никогда простить Кутузову его поведения в то
время, так ясно обнаружившего военную бездарность самого Александра,
мечтавшего о славе великого полководца. Переходя далее к своему положению
после Бородина, царь говорит, что, не будучи в армии, он не мог
воспрепятствовать "губительному отступлению" после Бородина, решившему
участь Москвы.
Александр, заметим мимоходом, тут снова лишний раз обнаруживает свое
глубокое, истинно дилетантское непонимание военного дела. Он думает (а
может быть, прикидывается), что, не будь "неспособного" Кутузова, можно
было бы после Бородина дать Наполеону новое сражение сейчас же и победить
его.
Кончается письмо уверением, что он, по мере сил, от всего сердца служит
отечеству. "Что касается таланта, - может быть, у меня недостаток его, но
ведь он не приобретается: это - благодеяние природы, и никто никогда себе
его не достал сам. Обслуживаемый так плохо, как я, нуждаясь во всех
областях в нужных орудиях, руководя такой огромной машиной, в таком
страшном критическом положении, и притом против адского противника,
соединяющего с самой ужасной преступностью самый замечательный талант, и
который распоряжается всеми силами целой Европы и массой талантливых людей,
сформировавшихся за 20 лет резолюции и войны, - не удивительно, что я
испытываю поражения".
Нет другого письма к его сестре, и тем более к кому бы то ни было другому,
в котором царь так полно высказал бы свои воззрения на эту войну и свое
настроение. Он за всю жизнь не переживал более критического времени, чем
между Бородином и Тарутином, если не считать времени между тем моментом,
когда граф Пален сообщил ему, что император Павел хочет его, Александра,
арестовать, и тем ночным часом, когда тот же Пален вошел к нему и заявил,
что император Павел только что перестал существовать. "Довольно ребячиться,
ступайте царствовать!" - сказал ему тогда "вероломный и безнравственный"
Пален, о котором с такой ненавистью пишет Александр сестре в только что
приведенном письме. Этих слов он Палену никогда не простил. "Спасайте вашу
честь", - сказала царю Екатерина Павловна в сентябре 1812 г., и ей он
простил. При тех сложнейших и крайне загадочных отношениях, какие были
между этими братом и сестрой, ей он всегда все прощал...
Александр между прочим дает здесь вполне отрицательную оценку трем лучшим
генералам своей армии - Барклаю, Багратиону и Кутузову - и сохраняет полное
при этом молчание о четвертом бессменном кандидате в главнокомандующие - о
Беннигсене. А между тем, если учесть слова Александра о "губительности"
отступления после Бородина, которые полностью совпадают с воззрением
Беннигсена, то будет достаточно ясно, что Александр, конечно, предпочел бы
в качестве преемника Барклая вовсе не "неспособного" Кутузова, а именно
Беннигсена, которого ведь он уже раз и сделал главнокомандующим (в войну
1807 г.), несмотря на то, что Беннигсен столь же "вероломно" и
"безнравственно" совершил "преступление" в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. в
Михайловском дворце, как и Пален. Только горькая необходимость, полное
сознание своей собственной беспомощности могли заставить Александра
назначить главнокомандующим Кутузова, который был ему ненавистен.
"Вас обвиняют в неспособности" [35], - написала Александру в ответ на эти
излияния злая и умная сестра. В том беспомощном положении, в котором
находился царь, нечего было и думать о борьбе против ненавистного
одноглазого "старого сатира", засевшего в Тарутине с армией. Нужно было
покориться и ждать. Александр покорился.
Судьба армии и России перешла в руки Кутузова.
Комментарии
[1] Колюбакин Б. Цит. соч., стр. 116 (походный дневник Фабер де Флора).
[2] Отечественная война в письмах современников, • 128. Барон
Винценгероде-императору Александру, 13(25) сентября 1812 г. Давыдовка.
[3] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. I, стр. 23.
[4] Отечественная война в письмах современников, • 124. 11 сентября 1812 г.
[5] Отечественная война в письмах современников,• 125 (в конверте на имя
Каткэрта).
[6] Архив Ин-та истории АН СССР, бумаги Воронцова, • VII, стр. 232- 235. Не
подписано.
[7] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-З0, • 23. Материалы
Михайловского-Данилевского. Записки князя А. Б. Голицына о 1812 г. Копия.
Обе цитаты, приведенные на этой странице, найдены мной в ленинградских
архивохранилищах и впервые опубликованы в 1939 г. в первом издании моей
книги.
[8] Мой век или. история С. И. Маевского.- Русская старина, 1873, август,
стр. 143.
[9] Отечественная война в письмах современников, • 120. П. М.
Капцевич-графу Аракчееву, 6(18) сентября 1812 г. Подольск.
[10] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. I, стр. 23-24.
[11] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-30,.• 23. Записки князя А.
Б. Голицына о 1812 г.
[12] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 300. Материалы 1812 г.
Записки неизвестного о сдаче Москвы.
[13] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-30, • 23. Записки князя А.
Б. Голицына о 1812 г.
[14] Пожар Москвы, ч. I, стр. 12 Записки Маракуева.
[15] Русский архив, 1869, • 9. Передает это Языков со слов Аракчеева.
Замечу, впрочем, что передача показания Аракчеева по своему стилю не
внушает полного доверия: Аракчеев так не говорил.
[16] Ленингр. отд. Центр, архива, Арх. культуры и быта. Саратовская
губерния, прокурор - министру юстиции, • 200, 15 июля 1812 г. Речь
Наполеона князьям (sic!) Рейнского союза и королю Прусскому в Дрездене.
[17] Segur. Цит. соч., т. II, стр. 37.
[18] Souvenirs du duс de Vicence. Bruxelles, 1838, стр. 87.
[19] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, • 4. Papiers
inter-ceptes, 1812. Moscou, 15 octobre 1812, подпись: "Prosper".
[20] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, • 43, le 16 septembre.
[21] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, • 8. Москва, 24 октября
1812 г. Донесение Коржачевского-Руничу.
[22] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, • 10. Бумаги отбитые у
французов. Иван Тутолмин- Александру I, 7 сентября 1812 г.
[23] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 259, папка Московская
губерния, • 71, Московской управы благочиния г. экзекутору Андрееву.
[24] Souvenirs du duс de Vicence, стр. 92.
[25] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, • 4, Papiers
interceptes, 1812. Moscou, le 15 octobre, подпись: "Prosper".
[26] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 282. 1812 г. Сведения,
полученные от выехавших из Москвы коллежского асессора Пестова, прапорщика
Спекгана и штаб-ротмистра Булычева (октябрь 1812 г.).
[27] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, • 94.
[28] ИРЛИ, арх. Кутузова, папка неразобранных бумаг, • 59, черновик.
[29] Отечественная война в письмах современников, • 133, 17 сентября 1812
г.
[30] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 83. Jaroslaw, Се 3
septembre 1812.
[31] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 84. Petersbourg,
le 7 septembre 1812.
[32] ...une fois la guerre engagee, il faut que lui, Napoleon, ou moi,
Alexandre, у perde sa couronne.- Souvenirs du duc de Vicence, t. I, стр.
84.
[33] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 83-84. • 33.
Jaroslaw. Ce 6 septembre 1812.
[34] Переписка Александра I с Екатериной Павловной, стр. 86, 18 сентября
1812 г. Письмо занимает около 7 печатных страниц большого формата. Как и
вся эта переписка, письмо написано на французском языке.
[35] ...on Vous accuse d'ineptie.- Там же, стр. 95. Jaroslaw, Ce 23
septembre 1812.
Глава VII
РУССКИЙ НАРОД И НАШЕСТВИЕ
1
В кратком анализе событий 1812 г. совсем немыслимо было бы пытаться дать
сколько-нибудь полную картину внутреннего положения России в год
наполеоновского нашествия. Мы тут постараемся на нескольких немногих
страницах выяснить в самом общем виде, какое впечатление произвели события
на разные классы русского народа. Начать нужно, конечно, с основного
вопроса, имеющего огромную историческую важность: как отнеслось к нашествию
подавляющее большинство народа, т. е. тогдашнее крепостное крестьянство - помещичьи, государственные, удельные крестьяне?
На первый взгляд, казалось бы, перед нами странное явление: крестьянство,
ненавидящее крепостную неволю, протестующее против нее ежегодно
регистрируемыми статистикой убийствами помещиков и волнениями, поставившее
под угрозу вообще весь крепостнический строй всего 37 - 38 лет до того в
восстании Пугачева, - это самое крестьянство встречает Наполеона как лютого
врага, не щадя сил, борется с ним, отказывается делать то, что делали
крестьяне во всей завоевываемой Наполеоном Европе, кроме Испании, т. е.
отказывается вступать в какие бы то ни было торговые сделки с неприятелем,
сжигает хлеб, сжигает сено и овес, сжигает собственные избы, если есть
надежда сжечь забравшихся туда французских фуражиров, деятельно помогает
партизанам, проявляет такую неистовую ненависть к вторгшейся армии, какой
нигде и никогда французы не встречали, кроме той же Испании. Между тем у
нас есть определенные сведения, что еще в 1805 - 1807 гг., да и в начале
нашествия 1812 г., в русском крестьянстве (больше всего среди дворовых слуг
и вблизи городов) бродили слухи, в которых представление о Наполеоне
связывалось с мечтаниями об освобождении. Говорилось о мифическом письме,
которое будто бы французский император послал царю, что, мол, пока царь не
освободит крестьян, до той поры будет война и миру не бывать. Каковы же
причины, приведшие к такому резкому повороту, к такому решительнейшему
изменению во взглядах?
После всего, что было сказано выше, незачем повторять, что Наполеон вторгся
в Россию в качестве завоевателя, хищника, беспощадного разорителя и ни в
малейшей степени не помышлял об освобождении крестьян от крепостной неволи.
Для русского крестьянства защита России от вторгшегося врага была в то же
время обороной своей жизни, своей семьи, своего имущества.
Начинается война. Французская армия занимает Литву, занимает Белоруссию.
Белорусский крестьянин восстает, надеясь освободиться от панского гнета.
Белоруссия была в июле и августе 1812 г. прямо охвачена бурными
крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания.
Помещики в панике бегут в города - в Вильну к герцогу Бассано, в Могилев к
маршалу Даву, в Минск к наполеоновскому генералу Домбровскому, в Витебск к
самому императору. Они просят вооруженной помощи против крестьян, умоляют о
карательных экспедициях, так как вновь учрежденная Наполеоном польская и
литовская жандармерия недостаточно сильна, и французское командование с
полной готовностью усмиряет крестьян и восстанавливает в неприкосновенности
все крепостные порядки. Таким образом, уже действия Наполеона в Литве и
Белоруссии, занятых его войсками, показывали, что он не только не собирался
помогать крестьянам в их самостоятельной попытке сбросить цепи рабства, но
что он будет всей своей мощью поддерживать крепостников-дворян и железной
рукой подавлять всякий крестьянский протест против помещиков. Это
согласовалось с его политикой: он считал польских и литовских дворян
основной политической силой в этих местах и не только не желал их
отпугивать, внушая их крестьянам мысль об освобождении, но и подавлял своей
военной силой огромные волнения в Белоруссии.
"Дворяне этих губерний Белоруссии... дорого заплатили за желание
освободиться от русского владычества. Их крестьяне сочли себя свободными от
ужасного и бедственного рабства, под гнетом которого они находились
благодаря скупости и разврату дворян. Они взбунтовались почти во всех
деревнях, переломали мебель в домах своих господ, уничтожили фабрики и все
заведения и находили в разрушении жилищ своих мелких тиранов столько же
варварского наслаждения, сколько последние употребили искусства, чтобы
довести их до нищеты. Французская стража, исходатайствованная дворянами для
защиты от своих крестьян, еще более усилила бешенство народа, а жандармы
или оставались равнодушными свидетелями беспорядков, или не имели средств,
чтобы им помешать" [1] - таково, например, показание А. X. Бенкендорфа
(тогда полковника в отряде Винценгероде). Таких показаний немало.
Маршал Сен-Сир, проделавший кампанию 1812 г., прямо говорит в своих
воспоминаниях, что в Литве уже определенно начиналось движение крестьян:
они выгоняли помещиков из усадеб. "Наполеон, верный своей новой системе,
стал защищать помещиков от их крепостных, вернул помещиков в их усадьбы,
откуда они были изгнаны", и дал им своих солдат для охраны от крепостных.
Крестьянское движение, которое уже кое-где (в западных губерниях) стало
принимать очень резко выраженный характер, было беспощадно удушено самим
Наполеоном и в Литве, и в Белоруссии.
2
Конечно, классовая борьба, борьба крепостного крестьянства против
помещиков, не прекращалась и в 1812 г., как она не прекращалась ни на один
год, ни на один месяц и до и после 1812 г. Но изгнание врага из пределов
России сделалось для русского крестьянства первоочередной задачей во всю
вторую половину 1812 г.
Хищник, вторгшийся в русские пределы, нес крестьянам не свободу, а новые
тяжелые цепи. И русское крестьянство это очень хорошо поняло и по
достоинству оценило.
Если русское крепостное крестьянство очень скоро удостоверилось, что от
Наполеона ждать освобождения не приходится, то отсюда не следует, что в
1812 г. в России не было вовсе крестьянского движения против крепостного
права. Оно, бесспорно, было, но не связывало в подавляющем большинстве
своих надежд с нашествием. И в архивах и в печатных источниках иногда очень
глухо, с нарочитой беглостью и неясностью встречаются указания, намеки,
краткие рассказы. Я попытаюсь привести несколько фактов, относительно
которых удалось найти ясные, конкретные данные.
Общее впечатление такое: крестьяне в 1812 г. то в одном, то в другом месте
восставали против помещиков, как и в предшествующие и последующие годы. Но
наличие неприятельской армии в стране, конечно, не усиливало, а, напротив,
ослабляло движение против помещиков. Беспощадно грабящий неприятель
решительно отвлекал внимание крестьян от помещиков, и мысль о грозящей
гибели России, о порабощении всего русского народа иноземным хищником и
насильником все более выступала на первый план. Нужно к этому прибавить,
что и помещики очень сильно присмирели в 1812 г. и со своей стороны
старались не раздражать и не очень обижать крепостных. Очень многие из
помещиков просто убегали из своих деревень в столицы и в губернские города,
и о них в оставленных поместьях ничего не было слышно, а приказчики и
управляющие тоже вели себя без "господ" совсем не так, как всегда.
Необходимо тут же отметить, что народ и в деревнях и в Москве часто
негодовал на то, что "господа" убегают от неприятеля, вместо того чтобы
оказать сопротивление. Чувство родины разгорелось в народе в особенности
после гибели Смоленска. Армия Наполеона нигде решительно, даже в Египте,
даже в Сирии, не вела себя так необузданно, не убивала и не истязала
население так нагло и жестоко, как именно в России. Французы мстили за
пожары деревень, сел и городов, за сожжение Москвы, за непримиримую вражду
со стороны русского народа, которую они ощущали от начала до конца в
течение всего своего пребывания в России.
Разорение крестьян проходившей армией завоевателя, бесчисленными мародерами
и просто разбойничавшими французскими дезертирами было так велико, что
ненависть к неприятелю росла с каждым днем.
Рекрутские наборы в России следовали один за другим и встречались народом
не только безропотно, но с неслыханным и невиданным прежде одушевлением.
Интересно проследить обстоятельства всех наборов, вплоть до набора 12
декабря 1812 г. Тогда было повелено собрать во всем государстве по восьми
человек рекрут с каждых пятисот человек.
Это был, считая с ополченскими наборами, фактически уже третий "общий"
набор (по крайней мере для некоторых губерний).
В обычное время это была ненавистная и страшная рекрутчина, теперь, после
гибели Москвы, набор возбуждал в народе совсем другие чувства, которым
изумлялись и которыми восхищались очевидцы. "В Тамбове все тихо... До нас
доходит лишь шум, производимый рекрутами. Мы живем против рекрутского
присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не
забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что
не о чем горевать, что такова воля божья. Чем ближе я знакомлюсь с нашим
народом, тем более убеждаюсь, что не существует лучшего..." - так писала 30
сентября 1812 г. М. И. Волкова своей подруге В. И. Ланской. Тамбову и
Тамбовской губернии в это время не угрожало никакой опасности, но
раздражение и чувство обиды за разоряемую и унижаемую Россию были налицо и
проявлялись в этих самых людях, которые жили в нужде и крепостной неволе.
Современники и очевидцы не могут иной раз этому достаточно надивиться, но
самый факт удостоверяют категорическим образом. Мы знаем, как вели себя под
Смоленском, при Бородине, под Малоярославцем те рекруты, которые "пели и
плясали" от радости, когда их брали в солдаты. Они-то и заставили Наполеона
поставить русских по личному мужеству в боях выше всех народов, с которыми
ему пришлось сражаться. А с каким народом ему не приходилось сражаться?
Таковы были наиболее характерные настроения 1812 г. Но при существовании
крепостного строя, разумеется, не могли местами не обнаружиться и другие
течения.
Конечно, Наполеон явно фантазировал и преувеличивал, когда говорил о
"многочисленных деревнях", просивших его освободить их, но, несомненно, не
могло не быть единичных попыток такого обращения к нему, пока еще не все
крестьяне удостоверились, что Наполеон и не думает об уничтожении
помещичьей власти и что пришел он как завоеватель и грабитель, а вовсе не
как освободитель крестьян.
Были там и сям проявления крестьянского движения против помещиков, и я
приведу несколько данных об этом, потому что без этого картина 1812 г. была
бы неверна и неполна.
Но читатель должен твердо помнить о следующем. Во-первых, не протесты
крестьян против помещиков, без чего не обходился буквально ни один год за
все время существования крепостного права, а именно относительная редкость
этого явления характерны для годины наполеоновского нашествия. Во-вторых,
даже при волнениях или восстаниях крестьян, и именно в двух наиболее
серьезных случаях (в Тверской губернии и в пензенском ополченском лагере),
налицо оказывалось единодушное патриотическое, антифранцузское настроение.
Это настолько характерно, настолько знаменательно для описываемого времени,
что я приведу эти факты с некоторыми уточнениями. В-третьих, наконец, - и
это самое главное, - все эти волнения крестьян в 1812 г. были буквально
каплей в море сравнительно с гигантским подъемом чувства гнева к иноземному
хищнику, разорителю и оскорбителю России, которое так непреодолимо охватило
многомиллионную народную массу и сделалось могучим двигателем победы над
страшным врагом.
Крестьяне Московской губернии "говорили дерзости проезжающим и могли бы
зайти далее, если бы за ними не было бдительного надзора", - пишет М. И.
Волкова своей подруге Ланской, рассказывая о днях, предшествовавших гибели
Москвы. Волкова даже жалеет, что все так ругают Ростопчина, в ее глазах он
имеет большую заслугу: "он охранил чернь, которая везде легкомысленна",
"охранил" эту "чернь" от "вероломных намерений" Наполеона. Чем же он достиг
этого? А вот именно тем, что до последней минуты уверял, будто Москва не
будет сдана. Народ не успел взбунтоваться, потому что о сдаче Москвы узнали
одновременно со вступлением французского авангарда через Дорогомиловскую
заставу. За эту ложь во спасение многие дворяне вроде Волковой прощали
Ростопчину все его грехи.
Все это не вылилось в сколько-нибудь сильное, организованное движение. Уже
после Смоленска, а особенно к моменту занятия Наполеоном Москвы, когда
окончательно стало ясно, что завоеватель и не думает об освобождении
крестьян, даже и эти отдельные проявления крестьянского движения почти
прекратились. Нужно сказать, что и по размерам и по характеру крестьянское
движение в Литве и Белоруссии, вызванное обманчивыми надеждами на
Наполеона, было гораздо более бурным, чем в губерниях коренной России. Как
сказано, оно было там задавлено свирепыми усмирениями со стороны самого
Наполеона.
Весной 1812 г. в Вологодской губернии началось длительное дело крестьян,
проданных помещицей Щербининой надворному советнику Яковлеву. Крестьяне
отказались повиноваться Яковлеву, во-первых, ссылаясь на незаконность этой
сделки и приводя в доказательство, что будто они должны были остаться в
роду графов Воронцовых (Щербинина была урожденная Дашкова и племянница С.
Р. Воронцова), а сверх того крестьяне указывали на то, что Яковлев гонит
крестьян на свои вятские и пермские заводы. Дело тянулось весь 1812 и часть
1813 г.; правительство не решалось пустить в ход оружие, пока Наполеон был
в России. Только в июне 1813 г. был послан в "бунтующую вотчину" Башкирский
полк, который стрелял в крестьян и убил 24 человека, переранил гораздо
больше и восстановил "порядок". Часть крестьян укрылась в вологодских лесах
и лишь постепенно вернулась домой. Несколько зачинщиков (или, как
выражаются документы, начинщиков) было отдано под суд и приговорено к 200
ударам кнута. К сожалению, из бумаг не видно, ни сколько именно человек
было осуждено, ни сколько из осужденных выжило после наказания. Известно,
что даже и 100 ударов было более чем достаточно для умерщвления
наказуемого. Стрельба и усмирение произошли лишь в нюне 1813 г.[2] То же
неповиновение и по тем же причинам оказали Яковлеву крестьяне Череповецкого
уезда Новгородской губернии.
Только из нескольких неясных слов в кратком протоколе заседания комитета
министров мы узнаем о "неповиновении" заводских (приписанных к заводам)
крестьян Пермской губернии; что это "неповиновение" охватило 20 тысяч
человек; что посылалась воинская команда и т. д.[3] Зачинщики взяты были
под стражу. Что с ними дальше было, неизвестно. В июне 1812 г.
"неповиновение" "совершенно прекратилось".
К сожалению, эти известия именно осенью 1812 г. были особенно скупы. Вот
образчик: "В Бельском уезде крестьяне восстали непослушанием против своего
помещика Лыкошина, его убили, начальник отряда Дебич, по исследовании,
двоих велел расстрелять, деревню сожгли, и тем восстановлено послушание"
[4].
Были волнения и в Тверской губернии, и комитет министров в заседании 24
сентября 1812 г. слушал дело "о взбунтовавшихся крестьянах Волоколамского
уезда и об одном священнике, который соучаствовал с ними". Крестьяне "вышли
из повиновения", "разграбили господское имение, хлеб, скот, лошадей, убили
крестьянина деревни Петраковой из пистолета".
Во всей окрестности крестьяне тоже взбунтовались, и губернатор должен был
обратиться к генералу Винценгероде, командующему войсками в Тверском
округе. Комитет министров, заслушав дело, положил: "Барону Винценгероде
предписать, чтобы он на место к взбунтовавшимся крестьянам отрядил
достаточную команду и, изыскав начинщиков возмущения, в страх другим велел
их повесить"[5]. К счастью, Винценгероде разобрался в деле и не только
никого не повесил, но выяснил гнуснейшее поведение помещиков и их
приказчиков, сознательно подводивших крестьян под обвинение в
государственной измене. Посланный им генерал-майор Бенкендорф донес
следующее (донесение на французском языке, конечно, потому что русского
языка Винценгороде не знал): "Позвольте мне говорить с вами без обиняков.
Крестьяне, которых губернатор и другие власти называют возмутившимися,
вовсе не возмутились. Некоторые из них отказываются повиноваться своим
наглым приказчикам, которые при появлении неприятеля, так же как и их
господа, покидают этих самых крестьян, вместо того чтобы воспользоваться их
добрыми намерениями и вести их против неприятеля... Имеют подлость
утверждать, будто некоторые из крестьян называют себя французами. Они
избивают, где только могут, неприятельские отряды, отправляют в окружные
города своих пленников, вооружаются отнятыми у них ружьями и защищают свои
очаги... Нет, генерал, не крестьян нужно наказывать, а вот нужно сменить
служащих людей, которым следовало бы внушить хороший дух, царящий в
народе"[6]. Слух о возмущении крестьян - лживая выдумка. "Я отвечаю за это
своей головой" (подчеркнуто в тексте). "Я пользуюсь крестьянами для
получения известий о неприятеле", - так кончает Бенкендорф свое донесение.
Крестьянские настроения в 1812 г. нашли свое отражение в выступлениях
крестьян, только что одетых в ополченскую форму, но от этого не переставших
быть крестьянами.
Осенью 1812 г. в Пензенской губернии сформировалось ополчение в составе
четырех пехотных полков, одного конного и артиллерийской роты. Каждый полк
был численностью в 4 тысячи человек. Ополчение здесь, как и всюду, заметим,
в 1812 г., удивляло начальников своими быстрыми успехами в деле воинского
обучения: "Усердие к пользе отечества производило чудеса", - пишет
очевидец, офицер этого ополчения Шишкин в своих выступлениях "Бунт
ополчения 1812 г.". Ополчение было готово выступить лишь к 10 (22) декабря,
т. е. когда Россия уже была очищена от неприятеля совершенно и когда
начинался заграничный поход. Совершенно неожиданно в ополчении вспыхнул
бунт. Ратники требовали, чтобы их привели к присяге. Не забудем, что среди
множества слухов, носившихся в воздухе в 1812 г., была и весть, будто всех
присягнувших ополченцев по окончании войны уже не вернут в крепостное
состояние, а объявят свободными. Более чем вероятно, что требование привода
к присяге в данном случае и было вызвано этим слухом. Взбунтовался 3-й полк
ополчения и в полном вооружении вышел на площадь, - стоял он в городке
Инсаре. Полк разгромил квартиру полковника, квартиры офицеров, запер
офицеров, полковника избили до крови, так же как майора и других. Выбрав
себе из своей среды начальника, солдаты собрались покончить с офицерами.
Жители Инсара подверглись также нападениям со стороны разбушевавшихся
ратников и часть их разбежалась из города. Ратники овладели городом и
перевели офицеров в тюрьму. Офицеров обвиняли в том, что они скрывали
царский указ о присяге и что они не берут дворян в ополчение, а берут
крестьян, тогда как царь велел брать дворян. Перед тюрьмой ратники
воздвигли три виселицы и объявили офицерам, что всех их перевешают. На
четвертый день в город вступили посланные из Пензы войска с артиллерией, и
восставшие ратники сдались. Одновременно в других полках этого же
пензенского ополчения происходили волнения, но в более слабой форме.
Военный суд присудил прогнать сквозь строй, к кнуту, каторжным работам, к
ссылке на поселение и к отдаче навсегда солдаты в дальние сибирские
гарнизоны в общей сложности более 300 человек. "Три дня лилась кровь
виновных ратников, и многие из них лишились жизни под ударами палачей", - пишет очевидец Шишкин, к сожалению, не уточняя в этом месте свое
повествование. Остальные (за вычетом этих 300 с лишком) участники восстания
были отправлены в поход и уже в походе получили "всемилостивейшее
прощение".
Необычайно характерна для всей политической атмосферы 1812 г. цель заговора
ратников, выяснившаяся на военном суде (потому что это был заговор, и
условлено было всем полкам выступить в один день - 9 декабря): "Цель
мятежников заключала в себе безрассудное намерение людей, погруженных в
невежество: они хотели, истребив офицеров, отправиться целым ополчением к
действующей армии, явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и
разбить его, потом с повинной головой предстать перед лицо монарха и в
награду за свою службу выпросить себе прощение и вечную свободу из владения
помещиков". Несмотря на то что репрессии были весьма свирепы, несмотря на
пытки ("строгие меры при допросах", - пишет благонамеренный Шишкин),
ратники не назвали инициатора движения: "Кто был первый, у которого
родилась такая нелепая мысль, кто был первый, принявший на себя исполнение
дерзкого намерения, того никакие розыски, никакие строгие меры не могли
открыть, это осталось навсегда глубокой тайной".
В этом пензенском ополчении бродили мысли и стремления, наиболее
характерные для крепостной массы в год нашествия Наполеона, и именно во
вторую половину войны, когда уже всякие легенды об освобождении из рук
вторгшегося завоевателя крестьянством были окончательно отброшены: изгнать
неприятеля из отечества и за это получить свободу по воле царя, которого
отделяют от народа дворяне-помещики, скрывающие благодетельные царские
указы. Чувство мести к иноземному завоевателю, ненависть к помещичьему
классу, монархическая легенда о народолюбивом царе - все это смешалось
воедино и породило инсарское движение 1812 г.
Если о восстании полка в Инсаре мы имеем сведения от очевидца Шишкина, то
об одновременном выступлении другого полка пензенского ополчения в Саранске
нам дает понятие секретное донесение пензенского губернского прокурора
министру юстиции, сохранившееся в архиве[7]. В Саранске движение не приняло
таких решительных форм, как в Инсаре. Ополченцы "азартно кричали", что их
посылает не царь, а дворяне и что их по пути морят голодом. Было подобное
же выступление и в Чембаре, причем в Чембаре ополченцы покорились лишь
после стрельбы в них со стороны присланного на усмирение воинского отряда.
Было убито при этом пять человек и ранено 23, а уже 24 декабря начала свои
действия комиссия военного суда[8].
Некоторые уточнения относительно жертв расправы мы находим в архивном деле:
оказывается, что засечено до смерти из числа приговоренных к кнуту и
шпицрутенам было в Инсаре 34 человека, в Чембаре - 2, а затем попозже еще 2
из чембарских осужденных и 4 из инсарских, а в каторгу пошло 43 человека.
Но ни сроков каторги, ни того, куда пошло большинство из 300 арестованных,
мы из дела не узнаем.
Мы видим, что ополченцы связывали неразрывно мысль об освобождении от
крепостной неволи с мыслью об освобождении родины от вторгнувшегося врага.
Ожесточение, которое было почти незаметно, пока Наполеон не пошел из
Витебска на Смоленск, которое стало резко проявляться после гибели
Смоленска, которое уже обратило на себя всеобщее внимание после Бородина,
во время марша "великой армии" от Бородина до Москвы, - теперь, после
пожара столицы, дошло среди крестьян до крайней степени. Крестьяне вокруг
Москвы не только не вступали, несмотря на все зазывания и посулы, в
торговые сношения с французами, но ожесточенно убивали тех фуражиров и
мародеров, которые попадали им живыми в руки.
Когда казаки вели пленных французов, крестьяне бросались на конвой,
стремясь отбить и лично уничтожить пленных.
Когда фуражировки сопровождались большим конвоем, крестьяне сжигали свои
запасы (выгорали целые деревни) и убегали в леса. Застигнутые отчаянно
оборонялись и погибали. Французы крестьян в плен не брали, а иногда, на
всякий случай, даже еще только приблизясь к деревне, начинали ее
обстреливать, чтобы уничтожить возможность сопротивления.
Партизанское движение, начавшееся, как увидим дальше, сейчас же после
Бородина, достигло огромных успехов только благодаря деятельнейшей
добровольной, усердно оказываемой помощи со стороны русского крестьянства.
Но неутолимая злоба к захватчикам, разорителям, убийцам и насильникам,
неизвестно откуда пришедшим, проявлялась больше всего в том, как шли в 1812
г. на военную службу и как сражались потом русские крестьяне.
Народный характер этой войны мог проявиться сразу же в организованных
формах, в армии. В Испании народная война приняла совсем иные формы, потому
что там долго не налаживалась организация армейских единиц, но по
неукротимой ненависти к иноземным насильникам и грабителям, по жажде отдать
свою жизнь для уничтожения жестокого и хищного врага, по крепкому сознанию
своей внутренней правоты русский народ в своей борьбе против Наполеона
ничуть не уступал испанскому.
Дальше, при описании отступления великой армии, я говорю подробно о
партизанской воине, об участии в ней крестьян. О подвигах Четвертакова,
упорно и ожесточенно боровшегося со своим крестьянским отрядом против
французских кавалеристов, о Герасиме Курине, который со своими
односельчанами очистил Богородский уезд от мародеров, я говорю дальше также
о геройском поведении старостихи Василисы и других партизан, вышедших из
рядов крестьянства. Это были позднейшие партизаны. Но следует отметить, что
уже и в первую половину войны, когда и главный пионер партизанского
движения Денис Давыдов не выступал еще со своим предложением, крестьянская
масса уже начинала партизанскую борьбу. Степан Еременко, рядовой
Московского пехотного полка, раненный и оставленный в Смоленске, бежал из
плена и организовал из крестьян партизанский отряд в 300 человек. Самусь
собрал вокруг себя около 2 тысяч крестьян и совершал смелые нападения на
французов. Крестьянин Ермолай Васильев собрал и вооружил отнятыми у
французов ружьями и саблями отряд в 600 человек. Никто не позаботился
систематически, внимательно сохранить для истории память об этих народных
героях, а сами они не гнались за славой. Крестьянка деревни Соколово
Смоленской губернии Прасковья, оборонявшаяся одна от шести французов,
убившая вилами трех из них (в том числе полковника), изранившая и
обратившая в бегство трех остальных, так и осталась для потомства
Прасковьей, без фамилии. Шестеро неприятелей были вооружены с ног до головы
- у нее, кроме вил, ничего в руках не было.
Прасковья во главе небольшой группы крестьян и крестьянок энергично
нападала на отряды, высылавшиеся французами для реквизиции хлеба и сена в
Духовщинском уезде Смоленской губернии.
С этой "кружевницей Прасковьей" связан эпизод, о котором уже спустя много
времени в России узнали из рассказов генерала Жомини, швейцарца по
происхождению, бывшего при Наполеоне губернатором г. Смоленска, а
впоследствии перешедшего на русскую службу и прославившегося в качестве
военного теоретика и историка наполеоновских войн. Когда при отступлении
"великой армии" Наполеон, войдя в Смоленск в ноябре 1812 г., узнал о том,
что запасов нет, он в гневе велел немедленно судить и расстрелять
интенданта Сиоффа и отдать под суд другого интенданта, Вильбланша. Первого
осужденного расстреляли. Но второй спасся: Жомини сообщил императору, что
интендантство не так виновато, потому что крестьяне здесь особенно дерзко
нападают на французских фуражиров и истребляют их, и тут же доложил
императору о неуловимой предводительнице Прасковье и ее поразительных
действиях, и тогда Наполеон отменил суд над Вильбланшем.
По единодушным отзывам французов, решительно нигде, кроме одной Испании,
крестьянство в деревнях не оказывало им такого ожесточенного сопротивления,
как в России. "Каждая деревня превращалась при нашем приближении или в
костер, или в крепость", - так писали впоследствии французы.
Непримиримая ненависть тысяч и тысяч крестьян, стеной окружившая великую
армию Наполеона, подвиги безвестных героев - старостихи Василисы, Федора
Онуфриева, Герасима Курина, - которые, ежедневно рискуя жизнью, уходя в
леса, прячась в оврагах, подстерегали французов, - вот то, в чем наиболее
характерно выразились крестьянские настроения с 1812 г. и что оказалось
губительным для армии Наполеона.
Именно русский крестьянин уничтожил великолепную, первую в мире кавалерию
Мюрата, перед победоносным натиском которой бежали все европейские армии; и
уничтожил ее русский крестьянин, заморив голодом ее лошадей, сжигая сено и
овес, за которыми приезжали фуражиры Наполеона, а иногда сжигая и самих
фуражиров.
Именно русский крестьянин создал ту благоприятную обстановку, среди которой
могли развиться действия Давыдова и других партизан. И прежде всего это
именно он, русский крестьянин, изумлял своим героизмом Наполеона и его
маршалов, погибая и в отряде Раевского, и в отряде Неверовского, и с
Дохтуровым в Смоленске, и с Багратионом при Бородине, и сгорая живьем в
Малоярославце, потому что, повторяю, русская армия сражалась в 1812 г. так,
как сражаются лишь только в народной войне.
А война против вторгшегося Наполеона была истинно народной войной. Наполеон
подсчитывал в своей стратегии количество своих войск и войск Александра, а
сражаться ему пришлось с русским народом, о котором Наполеон позабыл.
Рука-то народа и нанесла величайшему полководцу всемирной истории
непоправимый, смертельный удар.
По показанию не только Николая Ивановича Тургенева, но и других людей
поколения декабристов, русские крестьяне после изгнания неприятеля из
России считали, что своей геройской борьбой против Наполеона они "заслужили
свободу" и что получат ее от царя. Однако на деле они получили от
Александра I не свободу, а единственную посвященную им строчку в манифесте
30 августа 1814 г., где царь "всемилостивейше" благодарил все сословия и
давал всем сословиям разные льготы. Вот что гласила эта единственная
строка, где речь идет о награде для крестьянства:
"Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от бога".
Русское крестьянство, сражалось ли оно в двенадцатом году в мундирах или в
зипуне, стяжало себе бессмертную славу.
Представители национальных меньшинств и отдельных групп не уступали
коренному русскому населению в желании защищать общее отечество.
Донские казаки, башкиры, татары, уральские казаки, народы Кавказа
сражались, судя по всем отзывам, замечательно стойко и мужественно. Герой
Багратион достойно представлял Грузию. Калмыки (составившие Ставропольский
калмыцкий полк) прославились своей храбростью в 1812 г.:
их "летучие отряды" особенно отличились во вторую половину войны, при
преследовании отступавшего неприятеля.
Башкиры так полюбились Платову, что он из двухсот особенно отличившихся
башкирских наездников образовал особый отряд, и 27 июля 1812 г. у
Молева-Болота этот отряд совершил первую свою блестящую атаку на французов.
О евреях Денис Давыдов несколько раз очень настойчиво говорит как о таком
элементе населения западных губернии, на который вполне можно было
положиться. То же самое повторяет, и совершенно независимо от Дениса
Давыдова, изданный правительством уже в 1813 г. "Сборник" записей и
воспоминаний об Отечественной войне: "Надлежит сознаться, что евреи не
заслуживают тех упреков, коими некогда отягощаемы были почти всем светом...
потому что, несмотря на все ухищрения безбожного Наполеона, объявившего
себя ревностным защитником евреев и отправляемого ими богослужения,
остались приверженными к прежнему своему (русскому) правительству и в
возможнейших случаях не упускали даже различных средств доказать на опыте
ненависть и презрение свое к гордому и бесчеловечному утеснителю
народов..." Денис Давыдов был очень огорчен, когда один храбрец из его
отряда, представленный им к Георгию, не миг получить этого ордена
исключительно вследствие своего еврейского вероисповедания.
3
Переходя от эксплуатируемого класса к эксплуататорам, от крепостных
крестьян к помещикам, к дворянам-душевладельцам, мы видим, что они
встретили вторжение Наполеона с разными чувствами.
В первой главе этой работы я упомянул о той вражде, с которой дворянская
масса (и особенно аристократическая ее верхушка) относилась к Наполеону. Не
говоря уже о последствиях континентальной блокады, свежий пример мог пугать
русский помещичий класс. Ведь если после разгрома Пруссии, после Тильзита
король Фридрих-Вильгельм III принужден был так сильно расшатать и частично
даже отменить крепостные порядки, то не вздумает ли Александр то же самое
сотворить и с Россией, которая тоже потерпела поражение под Фридландом и
тоже опозорилась в Тильзите? Когда обнаружилось, что этому не бывать, когда
удалось даже скромного реформатора Сперанского убрать в Сибирь, крепостники
успокоились. Но если их вполне устраивало положение 1811 и первой половины
1812 г., если они радовались ссоре обоих императоров и дипломатическому
расхождению, то совсем другое все-таки ощущение возникло, когда страшная
военная опасность стала проникать в глубь России. Страх обуял очень многих.
Не только ярая ненавистница Наполеона - императрица-мать Мария Федоровна - вдруг стала плакать, ежеминутно собираться куда-то выехать и предлагать
царю "преклониться перед волей божьей" и поскорее мириться с Наполеоном, но
страх обуял и значительную часть двора и всю дворянскую массу. А что если
Наполеон издаст декрет об освобождении крестьян? Что если он возбудит
"пугачевщину", во сто крат более страшную, чем та, что была в 1773 - 1774
гг.? Знали, что крестьяне давно уже прослышали о Наполеоне.
Еще в декабре 1806 г., когда началась новая кровопролитная война с
Наполеоном, граф Ростопчин напомнил Александру, что дворянство - "единственная подпора отечества..." - "Сие знаменитое сословие... - продолжал Ростопчин, - жертвует всем отечеству и гордится лишь титлом
россиян... Но все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде не
известные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности
подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во
всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешней
устремится по примеру французов и быв к сему уже приуготовлена нещастным
просвещением, коего неизбежные следствия суть гибель законов и царей..."
Ростопчин обращает
внимание царя на то, что "сословие слуг уже ждет Бонапарта, дабы быть
вольными"[9].
P&;gt;Что если "сословие слуг" восстанет? Эта мысль тревожила в 1812 г. почти
все дворянство.
"Войска мало, предводители пятятся назад, научились на разводах только, а
далее не смыслят... Французы распространяются всюду и проповедуют о
вольности крестьян, то и ожидай всеобщего (восстания. - Е. Т.), при этаком
частом и строгом рекрутстве и наборах ожидай всеобщего бунта против
государя и дворян и прикащиков, кои власть государя подкрепляют... теперь
надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье", - так кручинился
старый крепостник.
Поздеев, поспешивший убраться подальше от французов в Вологду и оттуда
изливавший свою грусть в письме к Разумовскому (21 сентября 1812 г.) и к С.
С. Ланскому (19 сентября). Он не верит, что дело обойдется без большого
крестьянского восстания. "Ибо где теперь безопасность? Потому ли и мужики
наши, по вкорененному Пугачевым и другими молодыми головами желанию,
ожидают какой-то вольности; хотя и видят разорение совершенное, но
очаровательное слово "вольность" кружит их, ибо мало смыслящих, а прочее
все число так, как и во всех состояниях, глупые и невежды".
Поздеев был не одинок в своих опасениях.
"...Но, кажется, ближние и доверенные советники государя... решили вести
войну оборонительную и впустить неприятеля в границы наши. Те, кои не знают
немецкой тактики и судят по здравому рассудку, весьма сим огорчаются...
боятся также, что когда он приблизится к русским губерниям и объявит
крестьян вольными, то может легко сделаться возмущение, но что до этого
Фулю, Армфельду и прочим!" - так писала средняя помещица-крепостница еще до
начала войны, и эта боязнь все усиливалась и усиливалась в дворянстве, по
мере того как "немец" Барклай "отдавал" Наполеону одну губернию за другой
[10].
Но все эти опасения скоро стали рассеиваться. "Я вам сообщаю новое
доказательство, что слово "вольность", на коей Наполеон создал свой замысел
завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников
свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова
остаются без действия", - писал Ростопчин министру полиции Балашову 12 июля
(30 июня) 1812 г.
"Не нужно скрывать от себя, - читаем в письме, полученном С. Р. Воронцовым
в Англии после Бородина и занятия Москвы, - что неприятель, идя на Москву,
имел две цели. Одна из них - возбудить некоторое движение среди крестьян, и
другая - принудить к миру, угрожая столице.
Он обманулся и в том и в другом. Народ проявил повсюду выдающийся
национальный дух. Он сам уничтожает свое имущество, лишь бы не отдать его
неприятелю, против которого он вооружился" [11].
Крупный купец, ростовский городской голова Маракуев в своих "Записках" дает
характерную картину дворянских и крестьянских настроений южных губерний: "В
Харькове под конец ярмарки получено печальное известие о взятии неприятелем
Смоленска. Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что
Москва не устоит, что, выключая Смоленск, нет до самой Москвы такой
позиции, где бы можно было с выгодой противустать неприятелю. Все таковые
рассказы только умножали общее уныние. А глупые афишки Ростопчина, писанные
наречием деревенских баб, совершенно убивали надежду публики...
Малороссиянская чернь с внутренним удовлетворением принимала успехи
французов: в ней еще не угас крамольный дух польский. Но дворяне не
отделяли себя от нас и мыслили и действовали как истинные сыны отечества".
"Польский дух" был, конечно, тут не при чем: "чернь", то есть крепостные
Украины, недавно только закрепощенные Екатериной, ненавидели польских панов
уже никак не меньше, чем русских, и для них нашествие Наполеона в этот его
первый период ассоциировалось не с восстановлением Польши, а с крушением
крепостного права. "Нельзя умолчать о неудовольствии публики на
главнокомандующего армией Барклая де Толли... отступление армии нашей
приписывали не иному чему, как явной его измене, между тем как князь
Багратион был обожаем публикой: на него они совершенно во всем
надеялись..."
Помещики и исправники "вооружили крестьян и начали систематично и искусно
действовать против общего врага. Не повторялось более явлений,
происходивших в Белоруссии. Мы вступили в недра коренной России. Дворяне,
священники, купцы, крестьяне - все были одушевлены одним духом... Повсюду
мы встречали только самое геройское самопожертвование..." [12].
Это показание очевидца подтверждается многими другими. Многие из наиболее
просвященной передовой части этого класса судили не как крепостники
Ростопчин или Поздеев, а как Николай Иванович Тургенев.
Декабристы, вышедшие из этого и из ближайшего к этому поколения дворянства,
утверждали, что именно победа 1812 г. сделала в их глазах не только
крепостное право, но даже и дальнейшее существование самодержавного
деспотизма явлением совсем непереносимым в моральном отношении.
Наполеон вышел из пределов России. Но борьба с ним не только не кончилась,
а еще разгоралась, и что выйдет из затеваемого Александром заграничного
похода, было неизвестно, но пережитая только что гроза заставила кое-кого
из самых передовых дворян заговорить о необходимости смягчить условия
крепостного права. "Что касается до меня, - пишет какой-то, судя по всему,
большой барин, близкий к верхам, в частном письме к Лонгинову, - о
увольнении крестьян, я хотя не якобинец, признаюсь, что думаю непременно
мало-помалу это сделать. Теперь есть случаи начать в Польше, конфисковав
имения всех тех, кои против нас служили, раздать эти имения генералам и
офицерам нашим бедным и изувеченным, и раздав оным поставить таксу, выше
которой бы с крестьян не брать и чтоб они были вольны. Дареному коню в зубы
не смотрят, новые помещики были бы довольны и важная часть крестьян вышла
бы из теперешнего несчастнейшего положения" [13].
Автор письма сравнивает Пруссию (куда только что вступила русская армия),
где после учиненного Наполеоном разгрома в 1806 - 1807 гг. пало крепостное
право, с положением крестьян в России и русской Польше: "Вот здесь в
Пруссии, в части, которая давно уже от Польши взята, мужики уже не
крепостные, и общее состояние гораздо лучше, нежели в нашей Польше.
Говорили, что часть Польши, доставшаяся нам, счастливее тех, кои
принадлежат Пруссии и Австрии. Что совершенная ложь. Правда, что помещикам
и шляхтам лучше (и они-то дрянь и неблагодарные), потому что они так же
дерут с мужиков, как при дурацкой их республике, но крестьянам гораздо
хуже".