|
К восьмидесятилетию Василия Белова
издательский центр «Классика» выпустил его собрание сочинений в семи томах.
В образцово-привлекательном виде, с золотящейся листвой по зелёному полю на
корешке и тиснёным профилем автора на обложке. Как такому издательству и
поводу и подобает. Классику - классиково. Зело украшены добротные книжищи и
цветными репродукциями отобранных изделий местных и столичных художников.
Сбирали кошт на сей редкостный по нашим временам дар юбиляру - и нам,
конечно, читателям! - всем миром: пособили и федеральные органы,
ответственные за «печать и массовые коммуникации», и правительство
Вологодской области. Редколлегию и синклит комментаторов возглавил
член-корреспондент РАН Ф. Ф. Кузнецов, земляк - учёный, стало быть, сосед
писателя.
Собрано основное - от самых ранних стихотворений и рассказов в первом томе
до сравнительно недавних статей и писем в седьмом. Все тексты тщательно, без
помарок выверены, отредактированы и - ещё одно чудо теперь! - подробнейшим
образом прокомментированы. Молодому читателю не нужно лезть в Интернет,
чтобы узнать, что означают те или иные исчезнувшие реалии, забытые имена и
полузабытые события из прошлого Родины и зарубежья; аккуратная звёздочка над
соответствующим словом-понятием сразу отправляет его к пояснениям. Так что
любого уровня школьник не сможет посетовать на непосильные обременения.
Хотя по художественной и историософской концепции своей Белов ох как не
прост! С виду - в пушкинской и, пуще того, фольклорной традиции - ладен и
складен, но внутри-то многосмыслен и затейлив, как северная изба. Шолохов,
Солженицын, отчасти Залыгин, Шукшин, Распутин и Астафьев - вот его ряд, его
перекличка. Не всегда заединная, нередко и колющая. А по уровню и оснастке
дивного, акварельно нежного письма в лучших вещах ладно вписывается он в
иной, соприродный ему ряд таких земляков-словотворцев, как Шергин, Писахов,
Балашов, Абрамов, Рубцов, Личутин. По тональности близок ему и Валерий
Гаврилин, последний великий композитор русской земли - «Голос, рождённый под
Вологдой», как озаглавил он свою о нём повесть.
Вообще Вологда... «Когда-то столица чистого и стыдливого края» - по его
слову. В шестидесятые годы минувшего века эта троица почти ровесников -
Белов, Рубцов и Гаврилин - сделала её столицей и отечественной культуры.
Помнится, Кожинов в биографии Тютчева верно отметил, что нашу классику кроме
обеих столиц породила в основном средняя полоса, всего-то сотни три
километров - от тютчевского Овстуга на западе до есенинского Константинова
на востоке. Начиная с Шергина (а также Пришвина, Дурылина, Юрия Казакова,
мостивших на Север свои литературные гати), центр тяжести стал перемещаться
поближе к Беломорью, которое так и хочется назвать Беловодьем. Безбрежные
хвойные да берёзовые дали, голубое и зелёное, снег и свет. Осиянная,
уходящая в бесконечность отчизна - задремавшая, по Рубцову, прикровенная, по
Дурылину, весна света, по Пришвину. С незлобивыми, но стойкими тихими
жителями, о которых сам Белов так хорошо сказал, что они «мудры и наивны».
Под его пером они во весь рост встали перед всем миром, чудесным образом
воплотив в себе не только местное - общерусское. Родное. «Хороших писателей
у нас много - родных мало», - сказал на предшествующем юбилейном вечере
Василия Белова Виктор Лихоносов, один из друзей и сподвижников. И поведал,
как, добираясь ночным автобусом из Кубани в Москву и думая о Белове,
вглядывался, подъезжая под Елец, в огоньки Задонского монастыря, а потом за
Ельцом пытался угадать внутренним взором родные бунинские места. Кстати, в
своё время Твардовский в памятной статье о Бунине выделил среди молодых его
наследников именно их двоих - Лихоносова и Белова.
А мудрец Иван Ильин, позднее и самое дорогое уму и сердцу открытие Белова,
как раз в работе о Бунине выразил заветное: чтобы стать истинно русским
писателем, нужно «принять в свою душу кое-что из тех сокровенных залежей
мудрости и доброты, свободы и Богосозерцания, которые образуют самую
субстанцию русского народного духа». Нетленная, вечная формула, приложимая,
конечно же, и к Белову.
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны... Семь томов Белова - как семь
холмов его великой малой родины, оставшихся здесь от тяжёлых и нежных
объятий древнего ледникового сельфа. Как семь столпов утверждаемой им истины
о распятой деревенской России. Как семь молитв или ударов набатного звона.
Тема одна, но каким же разным и подчас неожиданным предстаёт в каждом из
этих томов автор! Как разнообразно его служение. Нет, кажется, жанра, в
котором он, кудесник, не испытал бы свою силу. Нащупывая её, осторожно
испытывая в вещах первоначала - в ранних очерках и рассказах. И в стихах,
обращённых к России («Она меня не приласкала...»), к матери («Знаешь ты о
том давно...»), к памяти Рубцова («О, как мне осилить такую беду...»). И к
самому Господу Богу («Освободи от праздных слов и от назойливых
мелодий...»). Программное стихотворение - тоже обращение. Называется -
«Валерию Гаврилину». Здесь писатель словно оглядывается на пройдённый словно
оглядывается на пройдённый путь, на дело рук своих:
Я скинул тягостный покров,
Увидел дым былых пожаров
И высыхающую кровь.
Дым и кровь былого - это, конечно, прежде всего его развёрнутая трилогия о
трагедии коллективизации, избиении русского крестьянства. Романы «Кануны»,
«Год великого перелома» и «Час шестый», вошедшие в третий и четвёртый тома
собрания. Панорамная картина жизни страны на рубеже переломных тридцатых
годов - с десятками персонажей из самых разных сфер сверху донизу. Тут не
только крестьяне и донимающие их кровососы - местные начальники всех сортов,
проработчики и партработники. Тут во всей красе и вся верхушка, весь «сброд»
вовсе не тонкошеих, как привиделось почему-то Мандельштаму, вождей во главе,
конечно, со Сталиным, плетущим интриги своей хоть и подвысохшей, но
по-прежнему железной рукой. Почему-то поверил диктатор бреду Троцкого о
неизбывной «мелкобуржуазной стихии» крестьянства, чересчур-де радеющего о
выживании семьи, родичей, рода, да и загнал мирных пахарей туда, куда и
пресловутый Макар телят не гонял. И встал тогда сиротский стон и плач над
заброшенным русским полем. Находятся, однако, и сейчас патриоты,
оправдывающие это библейское избиение народа нуждами индустриализации. Будто
бы неосуществимой и без такого заклания. Перечитайте трилогию Белова - может
быть, вразумит. Час шестый, по Евангелию, это ведь когда Иисус был предан и
поведён на распятие. «Всю тебя, земля родная...» Напрашивающиеся ассоциации
глубоководные. По охвату жизненного материала это эпос. Северное эхо «Тихого
Дона». Недаром Шолохов выделил Белова из младого пишущего поколения, отвёл
при случае в сторонку побеседовать, - заодно и выслушать немало нелестных
слов по поводу «Поднятой целины». Василий Белов всегда был нелукав и прям в
изъявлении своих мнений, а порой и сердит, обличителен, что вполне испытали
на себе депутаты-демократы, когда довелось ему выступать перед ними в начале
девяностых годов. Улюлюкали, конечно, как и при выступлении Солженицына, да
мало смутили и того и другого. Основная публицистика, кстати, тоже
представлена в настоящем издании - вместе с письма ми в заключительном томе.
Где найдём и нелицеприятное обращение к Виктору Астафьеву: «Моё к тебе
уважение сильно поколеблено. Бог тебе судья!» Видевшему Белова и
беседовавшему с ним человеку - хотя бы за обеденным столом в ЦДЛ - нетрудно
себе представить, каким грозным синим всполохом взблеснули при этом глаза
«тихого» северянина.
Пятый том вобрал в себя дивную книгу «Лад». Дважды явленная издательством
«Молодая гвардия» в восьмидесятые годы как абсолютный полиграфический
шедевр, она давно стала искомой редкостью самых изысканных книжных
коллекций. Здесь её наряд вынужден был подчиниться общему строгому строю,
однако издатели постарались не снижать праздничности иллюстративного ряда. К
тому же добавились и комментарии, может быть, особенно уместные в
ретроутопии, каковой многие почитают этот уставный свод древлего
деревенского бытования. Утопия-то утопией, но ведь никому не препятственно
возродить былой славный лад в своей жизни: бегство в деревню у нас, как и во
всём честном мире, нарастает.
В шестой том вошли киносценарии и пьесы Белова, среди которых выделяется
«Александр Невский». Только поразительной рутинностью и скукой нашего
театрального мира можно объяснить тот факт, что она до сих пор не нашла
своего заинтересованного режиссёра. За какую только муть они не хватаются,
заражаясь друг от друга гнилыми бациллами моды! А тут, нате вам, настоящая
роскошь интриги и смысла пребывает втуне. Здесь же многострадальный роман
«Всё впереди», рассердивший при появлении (1985) нашу критику (отзывы в
комментариях приводятся) своей «ретроградной» тенденциозностью. Да вот
прошли годы, и выяснилось, что роман-то был во многом пророческим;
карикатурно изображённые, «примитивно плакатные» чужаки, как и было
прочувствовано и предсказано, возобладали в нашей жизни и с нагловатой
самоуверенностью повели жителей не в ту степь.
Когда-то возникло и укрепилось среди литераторов такое понятие - «Блок
второго тома». Мол, наилучший, избранный, классический Блок. После этого
издания можно будет говорить и о «Белове второго тома». Ибо здесь собраны и
повесть «Привычное дело», и «Плотницкие рассказы», и «Бухтины вологодские».
Сплошной сгусток шедевров, и все - с золотой полки русской литературы. Даже
не верится иной раз, что эдакое богатство возникло прямо на наших глазах,
что всё это мы впервые читали в выписываемых журналах. Что и в наши дни
можно было изваять коня Парменко под стать Холстомеру и простыми вроде бы
незатейливыми словами вдохнуть жизнь в фигуру, подобную Ивану Африкановичу,
герою из компании Максима Максимовича, Савельича и капитана Тушина. То есть
заново создать тип некоего вечного русского, если не отлитого в бронзе, то
вырезанного из дерева или высеченного из валуна. Со всей его в то же время
неприкаянностью, подмятостью обузами сугубо нашего времени. Вещь, от которой
невозможно оторваться, на какой бы странице её ни раскрыть.
Почти всё, ныне в таком справном виде представленное, радостно было
перечитывать. Но вот седьмой заключительный том порадовал и новыми
открытиями. Речь прежде всего идёт о письмах писателя, впервые
опубликованных. Эпистолярия - вообще-то не главная доблесть русской
литературы. Не французы, поди, и не англичане с прочими немцами. Пушкин,
Чехов, Цветаева - вот, пожалуй, и весь наш канон. Удивительно, но и в этом
деле Белов сумел к ним, классикам, подтянуться. Его письма к Шукшину,
например, читать и перечитывать теперь поколениям русских мальчиков. Хотя
никакой в них риторики (один раз только взыграла стилизованная вязь под
старину), зато сердечность - на разрыв аорты. Заботливость, стыдливая
нежность, увещевательность словно бы старшего брата. При том, что Шукшин-то
был на три года старше. Да ведь он, что называется, оторвался от корня, стал
полугородской, полукиношный, вот «стволовой» Белов и чувствует себя вправе и
в обязанности наставить, упредить, остеречь. «Бросай киношку, ты же
писатель... Береги силы свои, ради Бога. Не слушай никого, только пиши,
пиши, пиши». «Побереги, наладь, подрегулируй, подлечи свою машину, то есть
тело...» «Успокойся. Расслабься. Наберись юмору. Заживи язву. Кури поменьше.
Побольше ешь и спи». В каждом письме: не дёргайся, не надорвись, не глотай
кофе и сигареты. Словно провидя и предчувствуя неминуемую близкую беду.
Выстраданное рубцовское настроение: Россия, Русь, храни себя, храни! А что и
есть Россия, как не такие люди, как Василий Макарыч, о котором и правда
пришлось вскоре Василию Иванычу писать горькие воспоминания.
Не менее того интересны и другие письма Белова - Распутину, матери, в журнал
«Наш современник». От которого он ещё и недавно ждал, что вот-вот объявят
там конкурс на новеллу страниц в двенадцать-пятнадцать, чтобы «сразиться» с
коллегами за первенство, удивив языком «не хуже личутинского». Азарт не
стареющего, не сдающего свой пост писателя. Написавшего однажды, что он
росточком не вышел и в армии стоял крайним на левом фланге, а вот где его
место в литературе, ему неведомо... Да мы-то все, его давние читатели и
почитатели, тверды в нашем знании: он - правофланговый!
Глашатай и вестник печали русских полей, но и столь чаемого опамятования и
грядущего воскресения. Пожелаем же любимому писателю-юбиляру бодрых сил,
веры и новых свершений. Его слову жить, покуда жива будет голубоглазая и
зелёноволосая Русь, озёрная и берёзовая Россия.
|
