|
Летом чуть не каждый человек мечтает о более или менее дальней прогулке, чуть не каждому охота перетряхнуть однообразную жизнь, дохнуть чем-либо свежим, взглянуть на что-либо новое, испытать иные впечатления.
И только что успела весна вступить в свои права, только что разбухли почки, только что крикнули первые чайки, как уже оживился простой русский народ и заодно с перелетными птицами побрел искать куска хлеба или душевных уютов под кровами разных святынь.
Но это все кочевники с серьезными предлогами: их гонит нужда материальная или душевная, жажда богатства или благих восприятий – того несказанного счастья, которого «мир» не ведает, и которое осеняет иногда, после многих трудов, эти черные сухари, грубые полевые сапоги и всю сермяжную утварь...
Бредут эти люди, когда по земле только еще начинается возрождение прорастающих почек, цветочков и стебельков, когда денной жар сменяется ночным холодом, а кой-где в «заветерьи» и оврагах лежат куски завалявшегося сахара – снега, когда солнце каждый день снова начинает свою работу – распекая с утра лужи, подернутые льдом... Бредут, дыша самым сладким – первым весенним воздухом, встречая музыкальные удары капель первого же весеннего дождя – и бредут, перехватывая холод, прямо навстречу будущему зною, уличному угару, загару и тьме насекомых.
Вслед за этим людом, ищущим куска хлеба или «небесного царствия», спешат «лечиться» или тешиться люди, обладающие средствами, а также чиновники, наперерыв берущие «отпуски»..., но эти люди бегут куда-то вдаль, пренебрегая ласками родных берез, чарами смеющихся серебристых озер и вечно загадочным гомоном благоуханных лесов...
По этому поводу мне припоминается один чудак, который, не зная куда ехать, наконец, взял карту, закрыл глаза и ткнул в нее пальцем:
– Куда палец попадет, туда и еду!
И хоть палец-то угодил недалеко, всего только в Вятку.
Эй вы, родные уюты – я к вам!
Изведаем вновь светлые, тихие ночи, дышащие отравами ароматов!.. Увидим яркие, росистые зори!.. Испытаем томленье молчаливого, длинного, знойного дня!..
Идти пешком во всех отношениях гораздо осязательнее, нежели ехать: ваша связь с окружающим и людьми теснее, чаще – случаев для наблюдений больше.
На лошади как-то вчуже промелькнет волок – потом остановка «кормить» на «станции»... хозяин или хозяйка – лица, для которых ни в ком из людей нет ничего нового, отношения давно продиктованы опытом, в душе несложный аппарат, которым они при первом же взгляде вас свесят и смеряют, и по этой мерке будут к вам обращаться... Если, положим, на «станции» народу мало, то такой хозяин с вами, пожалуй, и покалякает, нередко вчуже, но всегда бойко, почувствуете вы его близко, а чего-либо самобытного или отражающего чисто местное вы не увидите в нем и следа.
Почти в каждом населенном месте можно найти лицо, которому всегда «досуг» присоединиться в компаньоны ко всякого рода вашим стараниям:
– Хоть среди ночи!
Таким именно лицом иногда бывал для меня Иван Алексеевич Маслов – мой близкий сосед, и я поэтому наметил его было в товарищи по своему путешествию, которое начинаю описывать, но на этот раз Маслов заупрямился, первая причина – близкая ловля язей, в которой ему везет, «как утопленнику»... вторая?
– А вот посажены семена тыквы в горшки, так надо подождать всхода и затем пересадить в грунт... Что-то долго не всходят!.. Стужа... вот попробую, положу горшки-то на ночь на печку – авось скорее взойдут.
– Тьфу ты!
Но ночью дело наладилось: на печи в горшки забрались мыши, вырыли семечки и с аппетитом съели... Вопрос о тыквах исчез!
– Так теперь идем?
– Давай – идем!
Тороплю... Еще остановка за паспортом... Наконец, Маслов является с этой белой бумажкой, но в то же время с недовольством объясняешь, что в паспорте напутали – не то шутя, не то по причине винного тумана.
И действительно, в паспорте значилось – вместо Алексеев – Александров, и, кроме того, Маслову подарено звание:
– «Телеграфист»!
Но Маслов по телеграфной части ровно ничего не знает, и только видал много, много проволоки и тьму столбов по дорогам да слыхал еще музыку изоляторов.
– Эх, в управе-то я не доглядел!.. Штука, без паспорта опасно и с паспортом тоже.
Сбегал для поправки, но никого не мог сыскать. Отправляемся на «авось не спросят»!
– Как же тебя теперь именовать – Александрович?
– Просто – Иван.
14-го мая 13-го года, в половине одиннадцатого часа мы, оставив Каргополь, были уже на столбовой дороге, идущей на Вытегру. И помчались.
Горой, водой, лесом, парусом!
Когда человек оставляет свое родное место, теряет связь с раз навсегда установившимися отношениями к окружавшим лицам, знакомым и незнакомым, вступает в новую область, то в нем распыляется все, чем он жил, прерывается обычное течение дел, мыслей, представлений и ожиданий и начинаются минутные союзы то с теми, то с другими местами, предметами и лицами – а по отношению к последним ждешь еще взаимное недоверие. Но всему открываешь объятия.
Пока еще что – наше тихое, доброе соседство: знакомые названия, примелькавшиеся виды.
Первая дорожная деревня, расположившаяся вдоль ее улицей, находится в трех верстах от города – небольшая, серая, по названию Самылово.
Направо от этой деревни бор «Игумиха», за ним белая шатровая церковь Павловского погоста, в которой имеется древний – «явленный» – образ св. Николая Чудотворца.
Налево «Пойга» – масса мелких деревнишек, среди которых есть одна с таким черным названием – как:
– «Сатонинско»!
Сегодня царственный день... В городе продолжается еще поздняя обедня, и поэтому колокола молчат, а здесь каждая придорожная часовня уже гудит своими колокольцами, звуки которых разносятся по лесам, полям и дорогам и сливаются в одну гармонию с целомудренными песнями пернатых певцов.
Тракт здесь неэкономно широк – точно проспекта большого города – сух, прям, ровен: в этой улице свободно поместится три больших дороги и с канавами... Глядя на эту широкую гладкую дорогу, стелющуюся по равнине, трудно себе и представить, какие превращения терпит она там вдали... Каргопольский уезд в большей своей части представляешь равнину, тогда как Вытегорский, Лодейнопольский, Олонецкий – почти сплошные толпы холмов. Итак, вперед – родные дали!
Вот подъем – «Федорина Гора», предание говорит:
– Здесь грабили!
Но на этой возвышенности нет в наличности и леса, и уже давно, только близ стоящая вдоль дороги, по правую сторону – казенная «мыза» своим густым сосновым бором разнообразить место. Слева, напротив «мызы», альтовым трезвоном заявляешь о своем существовании деревня Лукино; группа матерых межевых сосен точно сторожит это селение.
Далее на горизонте виднеется только лес, мелкий, прозаический... Вот отделилась от тракта узкая дорожка, длинная и прямая, как еловая жердь – побежала влево, на деревню Воробьево, и уперлась в ее желтую часовню, из-за которой вдруг выглянула к нам корова и вопросительно промычала.
В голове пронеслась мысль: все ли я взял? и я инстинктивно ощупал карманы.
Направо Рубушино – ничего не говорящая серая деревня в лощине – сосновый лес двойной каймой окружает ее и скрашивает вздохи дырявых крыш; как ряды учеников, стоят ярко-зеленые частые редошки, за ними стройным рядом возвышается темный лес.
За этой деревней сосенки подбегают к самой дороге, за ними виднеется ряд крыш деревни Туговина, откуда бряцание часовенных колокольчиков пробежало волной поперек дороги и умчалось в лес.
– Верста девята – закуривай ребята, – взглянув на столб, произнес Маслов и начал делать цыгарку.
В ожидании вбегаю в придорожную часовню, с внешней стороны в основании имеющую вид ветряной мельницы – внутри один крест с изображением распятия.
Двенадцатая верста. Налево из дерев вдруг выделилась «преукрашенная» Ловзангская церковь своеобразной архитектуры. На ней гудят колокола, звуки которых гулко разносятся по ближайшему лесу.
Ловзанцы, кроме пашни, занимаются осенью сбором рыжиков и обабков, эти последние грибы в настоящее время, вместо практиковавшейся прежде сушки, большею частию отвариваются с солью и в бочонках отправляются в Питер, где расходятся по дешевым закусочным.
Существует здесь гончарное производство, но в одной только деревне Гриневе.
По причине упадка спроса на глиняные игрушки, гончары начинают ухитряться в их выделке, чтоб так или иначе возбудить любопытство и заставить купить: лепят, напр., различные группы – как то: компания, пьющая чай, компания в трактире, тройка с повозкой; или как, напр., недавно виденная мною группа – нападение медвежонка на парня – которую я подробно рассматривал – хотя медведь, кажется, только шутит, забираясь на спину упавшего парня, а собака, которой хотели дать роль защитника, едва ли не нападает на парня заодно с медведем.
Эти игрушки иногда окрашиваются в различные цвета.
Но вот Старое и Новое Овчинниково, Новое на дороге – голь-нищета.
Еще далее сподобляемся войти в Калахтино, и начинается лес... тонкий, частый, пестрый – место низкое: в сырые годы здесь утопель, да и теперь кой-где журчит вода... дорога сузилась.
Пятнадцать верст. С непривычки уже чувствуется усталость, иду и слушаю простые рассказы Маслова с тем же чувством, с каким слушают неизбежное тиканье часов, шум ветра или журчание ручья:
– Вот дойдем до Бадог, позабавимся – половим раков!.. У меня там бывала, знаешь ли, такая история: возвращался я из Питера, ну почти мальчишка – дело глупое, наловил я это раков – дай, думаю, домой свезу!.. Купил стеклянную банку из-под варенья, сложил их в нее, подлил воды, положил травы... нанял извозчика, а банку подвязал под телегу – меж задних колес... Поехали!.. А по дороге извозчик наехал на большой камень, который прошел тоже под телегу... Баночка моя – шлеп!.. Чокнулась с камнем и рассыпалась!.. Раки очутились на свободе... Я только посмотреть успел.
Присаживаемся отдохнуть.
Маслов, по обыкновению, берется за табак:
– Бумага Сумкина, табак Дунаева, спички Лапшина – покурим, старшина!
Догоняет совершенно глухой мужик и выражает желание присоседиться. Маслов знаками показывает, чтоб шел мимо, и рассказывает его биографию:
– Нищий. Приходит в городе однажды к Бабкину... Просит... Подают калитку – заспенную.
– Нихоцу – говорит – заспенной, дай картофную! Насмешил всех досыта.
Лес тянется семь верст. Одна из придорожных канав сильно расширена и использована в вешнюю воду для сплава леса в реку Сиянгу.
Промелькнули и остались позади два верстовых столба – в одном месте один старый, другой новый – двоим ведь веселее!
Послышались разнообразные звуки, и мы скоро вышли на простор. Запасмурило – полил дождь... Стадо овец сбилось у моста; животные начали ежиться от мокра и холода и неистово блеять:
– Спевка!
Мост. Река Сиянга и того же названия деревня. И опять мост, гораздо больший – через реку Лекшму, за которым кряду, почти на берегу – влево от дороги стоят белые деревянные храмы Лекшморецкаго погоста, по обыкновению, прозываемого просто Лекшмой.
Двадцать две версты – для начала довольно, притом пошел проливной дождь, да и время – близ четырех.
Встречается знакомый Маслову мужичок, и ночлег устраивается без всяких хлопот.
Через полчаса на столе уже пыхтел – с чувством присутствия духа – тучный самовар, ободряя нас своей энергией, и щедро раздавал свою благодать направо и налево.
Время шло в различных разговорах, самовар, угощая – кланялся все ниже и ниже до тех пор, пока содержимое его живота не переместилось в наши животы.
Дернули стаканов по семи – вспоминая мужицкую пословицу:
– Лучше с брюхом расстаться, нежели чаю остаться! Притом закусили, и отправились осмотреть погост. Пошли, немножко хромая и пошатываясь, с чувством неловкости в ногах – согласно мужицкому же произношению:
– Не ел – не мог, поел – стал без ног!
Лекшмяки, во-первых – землеробы, во-вторых – рыболовы (на Лаче оз.), в-третьих – мукомолы: быстрые, пляшущие речки дают возможность ставить мельницы, и к лекшменцам стекаются деревенские же гроши окружающих волостей, а также земледёльцев-горожан.
Плата с пуда за помол в последние годы значительно возросла, напр., ячмень с доставкой недавно мололся 5–6 к., теперь 10-15 к. – несмотря на то, что суходольные волости восприняли манию ставить ветряные махалки.
Делаются здесь еще, хотя в ограниченном количестве – челны.
Экипажи здесь большею частью на железном ход, чем особенно хвалятся лекшмяки. Еще во время согревания самовара, когда я вышел на крыльцо подышать, хозяин из клети вынес недавней покупки толстый железный прут, предназначенный для оси около пуда весу и, подойдя ко мне, начал им любоваться, видимо, хвастаясь:
– Вот, не угодно ли на место трости взять, к преподобному-то идти?! Подпираться будете!.. Подарю!
Благодарю!
Прививаются также плуги, и улучшаются бороны.
Но идем осматривать погост.
Дома большей частью в улицу, за полями кругом лес. Два белых деревянных храма приличны, летний даже много красив... Потребиловка, казенка, училища; причтовые и учительские дома завидны.
Подходим к реке, стучат топоры – строится новая мельница... Какой-то мальчишка в блузе возвращается с удочками... Хотели было справиться относительно его успехов, но он отделался лишь хулиганскими ответами. Сирый крестьянский мальчишка оказался проще, добродушнее: стоя босиком на громадной каменной глыбе, он изредка вытаскивал маленьких рыбешек из темного кипящего омута.
Все здешние буйные речки содержат в себе харьюсов (лучшая здесь рыба), но количество их, выясняемое удильщиками, кажется мне обычным хвастовством, так как ни у одного из них я не видал этой рыбы.
Борзо бежит шумливая Лекшма и лишь местами затихает, точно в надежде чего-то лучшего, и, прислушавшись на минуту, запася сил, опять обрушивается быстрым бегом... Могучие синие и серые камни господами высовываются из быстрин реки и точно выставляют свое личное я!.. Гонимое водой бревно, отведав их крепость, быстро меняет свое положение и, на минуту задержав ход, еще шибче мчится вдаль... Такие же каменные глыбы местами торчат на отмелях .
Берега Лекшмы обрывисты, почти отвесны и высоки – приблизительно от 7 до 9 аршин... Недалеко, вверх по течению реки, точно дача, уместилась хорошенькая деревушка – дорога к ней бежит частью вдоль берега – обрыва... и никакой изгороди!.. кой-где на крутизне склона лишь деревца... Как здесь ходят пьяные?.. Мороз пробегает по коже, когда представишь себе, как легко здесь свалиться.
В противоположность Лекшме тихо бежит полноводная Сиянга – ничего не говоря о себе, погружаясь в тихие думы и прислушиваясь к житейскому гомону, – молча мчится она в Лаче озеро, унося мечту о лесах – где родилась, о шуме мельниц, о колокольном звоне родного погоста, о тайнах молодых и старых поселян, хаты которых смотрятся в ее воды... Кажется, она умерла или спит эта река... но нет, она бодра – жива: случайно брошенный в ее воды цветок быстро и безвозвратно скрывается в ее изгибах.
(Некоторые из впадающих в Лаче озеро речек при своей узости поражают глубиной – одна из таких при впадении в мелкий берег озера – имея широту около семи аршин, в глубину до пяти аршин, весело катится по этому полноводному каналу среди цветов и зелени деревьев).
В Лекшме тишина, и ощущение при ее обзоре получалось такое, как бы кто заботливо выигрывал под сурдинку давно забытый родной мотив, или шепотом рассказывал старую сказку… почему-то вспоминалось мальчишество.
Возвращаемся на квартиру.
Некоторые дома сравнительно большие, у одного из крестьян отделан под квартиру верхний этаж; пол раскрашен под паркет, гнутая мебель – жил урядник, теперь пустует.
Вот и дом, где наша квартира – колодезь в одном аршине от стены-окна, и в таком же расстоянии от крыльца.
Из литературы у хозяев оказались только две книжки, и то подаренные в училище учившейся дочери: одна об императрице Екатерине II, другая о посещении одним из покойных государей Олонецкой губернии вообще, а Каргополя и Лекшмы в частности; – книжки, как и большею частью в деревнях – не читаны, и когда я указал на посещение Лекшмы царем – это было для хозяев новостью.
По причине возвращения с поля одного из членов семейства, хозяева опять пьют чай – приглашают вновь и нас, приводя в соображение:
– Брюшина не бутылка – раздается!
Хотя от чая отказались, но волей-неволей пришлось сесть за легкий ужин.
Подавали какую-то саламату из язевой икры, сваренной на молоке – в латке, и затем – молоко. Языки касались хлеба, ложки, икры, молока – и «бессарабского бога» – Иннокентия.
– А много денег давал!.. Простому люду давал, священники просили – давал… Не одними деньгами давал, давал чай, сахар, а то вещи – подрясники, рясы, полотенца и проч. А то, рассказывают – пришла к нему одинова баба из Тихманьги:
– Дай, батюшка, на корову – корова пала!
Он ей дал тридцать рублей. Вернулась баба домой, и у ней действительно в скором времени подохла коровенка – думала обмануть, да и не выдрало. Потом, болтают, еще другой случай был: у одного довольного крестьянина имелся большой дом, и лишь не отделаны верхи… тоже пришел просить.
– Дай, батюшка, хатку поставить – дом сгорел. Получает сто рублей:
– На, поставь хатку!
Мужик вернулся домой – скоро сгорел у него дом, и он поставил хатку… А народу, арапов-то этих своих сколько сманил к себе это монах!.. Да и лупцовку им задали стражники, когда забирать монаха-то стали: арапы-то обступили его кругом, говорят:
– Не отдаем, батюшка!
И пошла писать – направо, налево.
С нетерпением жду, когда кончится все это, сто раз уже слышанное.
Ужин кончился… По причине пасмурности сумерки были гуще обыкновенного, но одна из баб – напрягая зрение – все еще трещала швейной машиной.
Наконец зашуршали соломенные постели, а старух – «бабка» – начала собирать свою складную койку, в состав которой входили – с одной стороны сундук, с другой – громадный чугун с положенным наверх сковородником и несколько досок… Через несколько минут все погрузилось в тишину, которую, кроме храпенья и по временам яростного почесыванья, нарушал еще голодный кот – с редкой энергичностью ходивший по всем улицам и переулкам домашнего скарба, в тишине ясно слышались его шаги и чиханье... Вот у потолка на полке стукнула мышка сухариком, и отчаянный загребало вмиг туда влетел, не разбив ничего из посуды, но поживиться бедняге не удалось, – спугнутая звоном посуды мышь сбежала ранее.
По обыкновению, «на новом месте» не спалось... Ночь превратилась в какую-то муку ожидания, «телеграфист» еще уснул, а я? – я нет.
Ранним утром, хлебнув немного чая и поблагодарив за ночлег хозяев, вырываемся на свежий воздух и продолжаем путь... На улице холодно, пасмурно и сыро: мелкая мокрая пыль густым туманом несется поперек дороги, щекоча ноздри и заставляя чихать. Бессонная ночь, скверная погода родили неохоту, апатию, бессилие: точно хромая, с трудом минуем поле, отплевывая и отхаркивая насевшую за ночь горечь – и входим в лес; здесь стало немножко бодрее, туман начал свертываться в какие-то туши, а эти последние собираться в толпы и с виноватым видом разбегаться – точно боясь грядущего солнца, а вверху чуть зарумянившееся облачко показывало, что оно уже всходит... Вправо дороги, где-то в лесной чаще бурлил поток, долго дразня мое любопытство.
Лес. Следы бывших пожаров или очищенные местами поляны дают некоторое разнообразие: вот длинный и пологий холм, окаймленный отсюда извилистой полосой зеленой осоки, говорящей о протекающем ручье – на вершине этой возвышенности темною ратью выстроились стрельчатые ели, а под их ветвями в непроницаемой чаще темно, как в раскрытой двери погреба... а там, за пожней увязший в болоте мелкий корявый ельник, покрытый хлопьями поседевшего мха, стоит молчаливый, грустный, точно образ уныния. Вспоминается время, когда в подобных местах совсем не было дорог, леса были угрюмее, и вот одиночные лица шли прямо этими бездорожными лесами и болотами навстречу всякому зверю, тьме насекомых, без денег, чая и сахара, не предвидя даже подобного нашему ночлега – богатые одной только верой, крепостью, спокойствием духа и твердостью в избранном пути – и шли жить в безвестности и одиночестве.
Сопоставляя себя с этими людьми, чувствуешь себя безнадежно испорченным, бессильным, низким.
Вправо отделилась дорога, плотно устланная деревянным поперечником, завернула туда, сюда и скрылась в кустах болота: это зимний путь на Вытегру, идущий через обельных крестьян (Ундозеро и проч.). Он выходит на пудожский тракт и много сокращает путь, сравнительно с принятым нами обычным направлением, – летом движению по этому пути препятствуют болота и озера. Бывал по этой дороге? – спрашиваю Маслова.
– По белым-то?!. Бывал не однажды: народ гостеприимный, несравненно лучше, чем по тракту, но неряшливый и дикий.
И Маслов начал опять читать свои рассказы:
– Было по свету погуляно,
Похожено в кабак,
На печи было полежано...
Погоняло собак!
Иду я однажды по этим по «белым», захожу там в избу, спрашиваю у бабы молока. Она подает. Усаживаюсь за стол и принимаюсь закусывать... А баба в это время извлекла из печи большой чугун с водой, разделась донага, отняла одну половую доску и, опустив для удобства в образовавшееся темное отверстие ноги, уселась и начала мыться...
– «Хлеба и зрелищ!» – ты получил и то и другое... что дальше?
– Дальше?.. Сижу, ем, смотрю, вдыхаю пар, запах мыла... Наконец, баба, намывшись вдоволь – оделась, но в это же время является ее муж, вытягивает из печи другое вместилище воды, раздевается, садится, опуская в то же отверстие ноги, и также умывается.
Будучи другой раз, спросил я у одной старухи простокваши, но в поданной крынке было столько плесени и пыли, что я отказался. Время было близ Крещенья, и старуха, между прочим, удивила меня еще такими вопросами:
– Крещенье-то оно што?.. праздник какой?.. Или:
– А сочельник-то што... ведь скорому-то, значить, не едят?.. Бывал много раз и у карел, народ гостеприимный – напоят, накормят и ничего не возьмут, только трудно, когда языка совсем не знаешь... Впоследствии я принаучился, а то – покажут дорогу – туда, уйдешь в другое место. Финны тоже не прочь пустить на ночлег, но, собравшись в избе в кучку, они открыто высмеивают тебя на своем языке... А при встречах на Хороге не прочь обидеть русского: если едет навстречу финн на телеге, то смотри в оба – он непременно хлестнет тебя плетью, и сейчас же задаст прыть лошади – поминай, как звали!.. Однажды иду я на Валаам – по дороге случились два товарища. Тянемся от Кондуш к Салме – едут навстречу чухны – или финны, сидя на высоких возах сена... Я тогда был еще малоопытен, но один из товарищей был пожилой, бывалый, вот он и учит:
– Идите, ребята, гуськом, да будьте настороже!
А сам пошел впереди: чухны сидят на возах, ухмыляются и перекидываются меж собой словами на своем языке. Минует воз, другой, третий и четвертый благополучно, но лишь только наш передний товарищ поравнялся с последним, пятым возом, как вдруг на него с вершины воза с вилами в руках опрокинулся финн книзу головой, но товарищ увернулся, и деревянные вилы железными наконечниками влепились в землю под тяжестью этого акробата... Через миг чухна был уже на возу, и нахлестанные лошади побежали рысцой.
Затем я с интересом вспоминаю еще одну одинокую старуху в Пидьме – по Свири. Попросился я у ней на ночлег. Оглядела:
– Ну да... ночуй.
Поставила самоварчик, а затем, пока я пил чай, несколько раз выходила в сени и громко с кем-то разговаривала, задавая различные вопросы, ответов на которые я не слышал:
– Ты куда ходил-то?
– …
– Ага, удить, так каково?
– …
– Ну так и ладно. А больше никуда не пойдешь?
– …
А не пойдешь, так ложись-ко спать, благословись!
Когда она вернулась, я спросил:
– Ты это с кем?
– А у меня на чердаке постоялец есть, так с им.
– Ага!..
Года через два я опять шел по Пидьме, спрашиваю у одного из встречных мужиков – жива ли такая-то старуха?
– Какая это?
– Да у ней дом был с чердаком, и на чердаке жил еще какой-то постоялец.
Мужик погрузился в недоумение.
– Какой это постоялец у ней жил? Я рассказал подробно.
– О, так это она просто тебя обманывала; у ней водились деньги, и боялась, чтобы кто не ограбил, вот и выдумала для острастки постояльца... Умерла, умерла!
А то зимою в деревни Гоморовичи, Лодейнопольского уезда – по этому же тракту случилась со мною такая история: отговевши, иду с Валаама домой, погода скверная – иззяб, устал ... Вечерело... Встретив на улице этой деревни старика, прошусь на ночлег, но старик уклонился и, указав на соседнюю избу, сказал:
– Вот тут пускают, а ночуешь – так приходи наутро!
Это – «приходи наутро», меня несколько озадачило, но я все-таки в указанную избу вошел... Баба намывала пол – пустить не прочь.
– Только хлеба нет!
– Да хлеб-то у меня есть свой.
Через несколько времени входит в избу еще мальчик, сын хозяйки, последняя, оказывается, вдова, семь месяцев назад умер муж от какой-то хвори.
Угостила это меня баба налимовой ухой – только без рыбы – и я преспокойно увалился спать прямо на печь, чтоб хорошенько прогреться... От целодневного ветра кружило голову, и я чувствовал себя как бы на пароходе во время качки – наконец, зашибло... Вдруг чувствую, что меня что-то давит, гнетет – как бы живое... Открываю в ужасе глаза, темно! поднимаю руки... слышу прямо в уши шепот.
О, да это она, хозяйка!.. Я, знаешь, чуть не ошалел, так испугался: схватил свое пальто да валенки, опрокинулся с печи да и полетел на улицу, подбегаю к избе того старика, который мне ночлег-то указал, – а было еще не очень поздно – старик как раз шел из амбара в свою избу, я на него и наткнулся:
– Что, дедушка так и так, тут может быть нехорошая изба, гости ходят – еще убьют, пожалуй, либо поколотят, пусти, сделай милость!
Старик поухмылялся, потешился, но, наконец, пустил – сказавши:
– Ночлега никто с собой не носит!
Котомка с хлебом так и осталась у бабы навсегда – за храбрость.
В Петербургском уезде приходилось ночлег иметь в банях – заложат тебя на ночь и сиди!
Навстречу валит целая толпа людей с котомками, и рассказы этого Иосифа Прекрасного обрываются.
– Куда?
– К Соловецким!..
Восемь верст тянулся довольно порядочный лес по низкому ровному месту, на девятой версте он сменился ольховым кустарником и полянками. Дорога высоко подынулась, и влево ее над теменью елей показалась длинная свинцовая полоса:
– Озеро Лаче!
Да, но небо наполовину было серо, и озеро отвечало ему тем же сердитым видом... А все-таки приятно выбраться на такую точку, где можно дать себе ясный отчет об окружающем... Еще верста, и перед нами показались храмы Тихманьги, оживив наш интерес и приковав к себе все внимание... Почуялась близость жилья – жизни... Что-то скажут подробности?.. А туда, за озеро – точно для нас – солнце вдруг бросило луч, и на отдаленном его берегу, дрожа и тая, показалась еле видная... Москва! не та Москва-Белокаменная, а Москва – деревня...
Пробежала поперек дороги темная река Шоршма, к берегам которой присели жаждущие богомольцы.
Потянулось скучное, прозаическое место, предшествующее большею частию всем вообще людным селениям: широкая и далекая равнина, состоящая из пустырей, полей и широко раскинувшейся неизбежной «парянины» по межинам, точно о чем умоляя и плача, кланяется от ветра назойливый ольховый кустарник – как живое отображение робости, нищеты и печали, так часто царящей в захудалых деревнях.
Вот, за Тихманьгой показались еще отдаленные храмы Ухты.
Жалкий вид отсюда имеет лишенный леса берег озера Лаче; его окружает только мелкий лиственный кустарник вперемешку с какими-то желтеющими полосами и темными пятнами, которых за дальностью не разобрать, да колышется еще широко раскинувшийся по его мелководью тростник. От души хочется, чтобы вокруг всех вообще озер оставлялась неприкосновенной известная полоса леса – хотя бы ради сохранения дичи и некоторой защиты от обмеления.
Доносится стук, навстречу идут и едут крестьяне, направляясь починять где-то дорогу... У грязного, вонючего ручья – подобие часовни; внутри крест – улеплена бумажка, на которой начерчен карандашом список лиц, только что прошедших в Соловки... Различные посетители, ища чьего-то внимания, участия, испещрили стены фамилиями и заметками – один из путников, шедший в прошлом году, жалуется на множество оводов.
Тихманьгская волость вся на виду: начинаясь далеко слева – от храмов погоста – тянутся груды построек, уходя далеко вправо, где замыкаются храмом же, недавно построенным – деревянным. Полоса построек, на глазомер, тянется верст пять: издали она кажется непрерывной, но в действительности далеко не так...
Минуя несколько незначительных придорожных деревень, вступаем на деревянный мост реки Тихманьги – в несколько десятков сажен длины, и любуемся рекою; она несколько шире виденной Лекшмы – буйнее, сильнее, но такая же красная, как квас – вода... Быстро несутся – как время, шумливые воды, торчат неподвижно – как вечность – громадные темные камни!.. Глубокое ложе, высокие крутые берега – точно скатившись с их откосов, стоят, растянувшись длинною вереницей, черные – курные бани, в самом ложе этой реки, чуть касаясь ее темных струй и марая вид на реку и ряд деревенских домов.
В погосте два каменных храма и колокольня о трех пролетах – порядочной высоты, но они находятся в стороне от дороги: постройки очень скученны, мелькают разного рода лавочки, вот желтая вывеска, – на ней точно пальцем написано «пивна лавка».
– Дюжину стаканов и бутылку пива! – идя мимо, пробормотал Маслов.
Спускаюсь по крутому берегу напиться: если на этом скате хоть немного поддаться «инерции», то легко можно очутиться в темном омуте. По берегу бабы чистят свои самовары и наполаскивают их прямо в реке.
На деревенской улице оживленно: тянутся скрипицы – телеги с навозом, возводятся постройки, стучат топоры.
Тихманьжане, кроме земледелия, имеют водяные мельницы и занимаются ловлей рыбы на озере Лаче.
Тихманьга Вытегорского уезда, но так как до Вытегры 180 верст, а до Каргополя от нее только 40, то она живет каргопольскими интересами, в Каргополе же и ее торговые дела.
Так как Вытегорский уезд, сравнительно с Каргопольским, в некоторых отношениях идет несколько впереди, то здесь начинается телефон, идущий на Вытегру... и таких пустяков, как 40 верст, его нет до Каргополя.
За деревней строится громадный одноэтажный дом красивой архитектуры:
– Это что?
– Училище.
Минули еще кузницу с черными людьми, смолокурню, и опять на необозримом гладком пространстве. Думается, что леса больше уже не видать, горизонт совершенно чист, и только очень далеко что-то синеет.
Взглядываю на телефонные столбы. Бедный телефон! Разбиты все стаканчики – т. е. «изоляторы»... Местами висит на проволоке одна только головка, или еще лучше – проволока, освобожденная от изолятора, покоится прямо на железном крюку. И кому это понадобилось? Подряд сбитых стаканчиков около десятка... Вспомнилась тут мне песня тихманьцев :
Мы мазурики родились
От мазуриков-отцов,
Кто побьет нас, поколотит,
Не уйдет от подлецов ....
Мы без ножиков не ходим,
Без каменьев – никогда:
Нас за ножики в правленье,
За каленье – никуда!
Но телеграфные стаканчики целы. Надоел один телефон. Кроме означенной песни, существует здесь еще пословица, характеризующая местных жителей:
– Тихманьга гуляет, так Ухта спит, а Ухта спит, так Шилда воюет!
Дорога дает досадное колено вправо, просто не верится, что она забежит туда, далеко влево – в оставленный, по-видимому, погост; местные жители ходят здесь прямым путем – через поля и пожни.
Вот мост через сухое и глубокое, как ров, русло безвестной речки; далее – направо, деревенское кладбище – прямо в поле копается могила!.. Жар... Меняю свою сумку так и этак: томит, тянет!.. Дорога, точно одумавшись, прямой линией побежала влево на Ухту... Ух – ты!
Вступаем в улицу погоста: направо прекрасный двухэтажный дом, в верхнем этаже которого библиотека, кой-где в домах и избах виднеются занавески, цветы... местами много зелени: пышно распустилась черемуха и красуется, покачиваясь, точно щеголиха в белом шелковом платье – аромат, роскошь: против одного дома таких дерев – штук пять, и все они, как на подбор, имеют один гладкий высокий ствол с пышной бело-зеленой шапкой наверху.
Вот направо потребиловка, налево – казенка, и перед нами самое интересное место – река, мост. Вваливаемся на этот мост, стукают сапоги о деревянную слань – прислоняемся к перилам и смотрим вверх течения Ухты: ух ты, как она пенится, местами бурлит, говорит, клокочет, смеется, хлопает в ладоши и играет восторгами!.. Кой-где мели, и воды перекатываются из омута в омут, точно ощупывая свое дно – обходя и лаская темные громадные камни, которые, кажется, выбрались из глубин реки поглядеть на белый свет и крепко держатся насиженных мест – боясь шевельнуться, чтоб не упасть и не утонуть вновь в темных речных омутах.
Но главное отличие этой реки – островок: плоский, точно бархатный коврик; зеленый, веселый – как яркая надежда юности, вся площадь его покрыта мелкою травой, несколько прямых зеленых елок – подчищенных, с корня, осеняют его своею тенью. Воображение, добавляя, рисует здесь еще стол, скамьи, чаек – приятный отдых... но этот сон прерывается вздохом.
Вниз по течению река несколько суживается и, точно натешив людей, мирно убегает в мирные же – засеянные поля, направляясь в Лаче.
Гармонируя с общей веселой картиной, на высоком правом берегу торжественно-призывающе выглядят два каменных храма, и особенно привлекательна колокольня... Но наша дорога бежит, именно, между рекой и порогом этого дома Божия... Пойдем, взглянем поближе.
За мостом обратил на себя внимание почти новый дом, внизу, под навесом, замкнутые двери бывшей лавки, а вверху следы точно какого-то погрома – оконные стекла буквально все выбиты... остались лишь чистые переплеты рам. Спрашиваю мужика:
– Чей дом?
– Это – бывший магазин – вот этамошнего купца, теперь в каменном торгует.
– Да кто стекла-то выбил?
– Ребята.
Нам купчина нипочем –
Выбьем окна кирпичом! –
– припомнилась мне деревенская прибаутка. Значить, Ухта не «спит», а тоже «воюет!»... Ахти, как полезно сбивать телефонные стаканчики и бить чужие стекла – может быть, несимпатичного купца... Вот и его каменный магазин, вбегаем купить кой-какую мелочь и идем далее.
Храмы обнесены каменной оградой, но колокольня с крыльцом выходит наружу – она о трех пролетах и увенчана шпилем, на правой стороне входной арки в киоте – за стеклом, резная статуя св. Николая Чудотворца, которая кажется очень живой, если не рассматривать слишком близко.
Берег здесь очень крут – чуть не отвесный – и высокий; в реке водится различная рыба: наш земляк, приказчик местной лавки, уверял, что он прошлое лето выудил 90 штук язей.
Дорога, идя параллельно реки – повернула влево, образуя улицу, первый дом которой справа составляет училище – с зеленеющим садом и пчельником.
В Ухте отличается особенностью гулянье Троицына дня: при большом стечении народа, между прочим, происходит катанье в тарантасах, наподобие масленичного, и желающих пощеголять тарантасами или лошадьми бывает иногда очень много.
Миновала Ухта – вправо и влево одиноко стоять ее приселки, полные зелени, туда и сюда забегает телефон, вправо – нам сказали – больница, вблизи которой большой прекрасный бор, напомнивший мне каргопольскую «Игумиху».
Далеко влево белеет Хотеновский погост, до него отсюда – говорят – 17 верст; ближе его громадная куча крыш, среди которых не торчит ни одной зеленой былинки – как должно быть, – поэтому, там скучно, серо, неприветливо.
Деревня Никифорова... не так давно выгоревшая дотла – сгорели даже колодезные срубы, теперь вся она новая.
Маслов, которому все на этой дороге уже принадоело, все свое внимание сосредоточивает на собаках: увидев какого-либо «Шарика», он вызывает его покалякать, производя для этой цели какой-то еще неслыханный доселе собаками звук, приводивший их в негодование – и если «Шарик» бросался атаковать «ляжки», то удовольствие Маслова было полнейшее, но собаки большею частью настолько были голодны, что, не трогаясь с места, отзывались лишь коротким, отрывистым воплем, подынув к небу свое голодное выло.
Далее перед нами Боброва; на телефонных столбах полное отсутствие «стаканчиков», и если он прекрасно еще действует, то в будущем не надо нигде их и устанавливать... По сторонам в полях деревеньки – крохотная Бурцева, довольно привлекательна: при ней красивая вековая межница – сосна, представляющая из себя густой приземистый букет – туда полями направляются, прогуливаясь, здешние «наставницы».
Забарабанил дождь, и в Бобровой невольно садимся под навес амбара – к нам присели два местных мальчишки; здоровый парень – «куим» (немой), поил лошадей и пытался что-то нам говорить знаками... Печально выглядел почти новый «выморочный» дом с заколоченными окнами.
Дождь минул, пред глазами опять поля и затем частый кустарниковый лесишка; добыв воды, пьем на поляне чай под цветущими черемухами... Забегает пестрая собака – угостив этого гостя хлебом и сахаром, опять идем: кругом серо, плоско, однообразно и безлесно – если не считать кустарников, заполнивших пустыри... Вдали показался шатер Чуриловского храма – конец сегодняшнего труда!.. Еще одно затхлое болотце, и мы в селении – 60 вер. от Каргополя.
По улице оживленно, одна новая изба – в правой руке, почему-то окружена толпой, окна раскрыты, внутри пьяные девки поют песни.
– Свадьба!
Отделившись от толпы, нас осыпали кругом мальчишки с назойливыми приставаниями и хулиганскими выходками.
Чурилово также серо и однообразно, как и окружающая его местность: деревянная шатровая церковь выглядит сиротливо, и хотя по длинной улице погоста порядочно хороших домов, но они не меняют ее скучного характера... Чувствуется глушь и отсутствие речонки, всегда оживляющей местность... В некоторые высокая избы особенно неудобен вход, устроенный по-старинному – это просто высокий скат – «съезд», вроде масленичной горки, слань которого составляют нетолстые круглые бревешки: скат служит вместо лестницы, но по нему одинаково и ходят и ездят, так как он ведет в одно время и в сени избы и на сарай; – с непривычки влезать по нему неудобно, а в сырое время легко поскользнуться... Высоко над окнами некоторых изб и домов висят рядами не то окорока, не то гусиные туши: это вяленая баранина!.. Такие украшения здесь по всем деревням и погостам; особенно много висит вяленого мяса над окнами домов зажиточных крестьян. В качестве пугала для птицы подвешивается к нему убитая ворона, но все-таки мясо кой-где покрыто птичьим пометом... Соленая баранина обыкновенно вывешивается на улицу вялиться – «около Благовещенья», и висит иногда годы, подвергаясь действию жара, холода, дождя – затвердевая, как дерево.
Особенно удивляет здесь внимание то, что бабы и девки пьют водку:
– Не досыта, а так – немного, но куражу-то бывает порядочно! – пояснял один крестьянин, а некто другой уверял, что и:
– Упиваются!
Может быть отдельные лица? – да разве и «барыни» не пьют «винца»?!
Довольно здесь «староверов».
Случайно разговорившийся парень – и ночлег готов. Хозяин, простенький старик – церковный староста, хотя для этого четырехэтажного звания он чересчур скромен – небогат, и даже безграмотен, что, по-видимому, однако, не мешает ему стоять на страже небольшого церковного имущества.
Хозяйка интересна тем, что «сроду» не бывала ни в каком городе, и это не единственная в таком роде личность:
– Так он город-то какой есть? – спрашивал однажды век проживший в лесной глуши мужик.
Вскоре в избе собралось до шести человек, но оказалось, что это еще не все домочадцы, сын – запасный солдат и портной, где-то у соседей шьет... Брюки сшить здесь стоит всего 50 к.
Меж людей прыгает забавная собака, и, как полагается по деревенскому уставу – голодная.
Незаметно прошла ночь в крепком сне... Но утро!.. О утро!.. Жизнь и погода бишь – женского рода, поэтому, они-де равно так ветрены, непостоянны, изменчивы:
На улице хлестал дождь. Уклон капель показывал, что дует север, вскоре затем полетели хлопья снега, а одежда, в которой я вышел из дома, называется пиджаком!
Тоскливо лежу на постели, ожидая, когда встанут хозяева... Унылая тишина, слышно лишь, как в стенах трещат сверчки, «бессмертные» – точно десятки карманных часов.
Утро проходит в различных разговорах, прерываемых унылыми восклицаниями:
– Так-то так, да вперед-то как?!.
– А горой – водой, лесом – парусом!
Выходя из Чурилова, наша олонецкая дорога, направляясь в Вытегру – как ни странно – пробегает частью Кирилловского уезда Новгородской губ. – первая деревня которого будет Сварозеро.
Худою славой пользуется эта деревня, по молве, не проходит года, чтоб в ней кого-либо не убили, не ограбили – и вот на эту тему распространяется наш хозяин, рассказывая различные подобные случаи:
– Несколько лет назад с их стороны пришла к нам лошадь с телегою – без седока, но в телеге оказался закрытый рогожей труп... То был торговец скотом: ночевал на Сварозере, подвыпил, проговорился о деньгах и столько живал!.. А сколько случаев, которые прошли «шито-крыто»: у них при самой деревне озеро – спустят в него, и шабаш!.. При том заединщина – свидетеля не найдешь!.. Они и промеж собой-то жестоко дерутся, ну, а чужому о пощаде и думать нечего!.. Ночевать у них останавливается редкий.
Позже мне говорили некоторые лица, что в Сварозере были даже установлены полицией вывески с надписью: «просим на ночлег здесь не останавливаться»!
Такою же дурною славой пользуется по этому тракту еще деревня Бараны, Лодейнопольского у., Олонецкой губ., жителей которой когда-то даже предполагалось обязать подпиской о тихом и мирном житии.
В окно виднеется густой темный бор – то леса все казенные: чуриловцы часть купили, но половину купленного уже продали лесопромышленникам.
Здесь растут «всякие» ягоды и грибы, а в числе последних и красные рыжики.
Но, до свидания, Чурилово – погода немного смирилась.
Минуем обычные поля и входим в прекрасный сосновый бор, вправо прошла новая дорога в Шильдский погост, просека дороги кажется узким и темным ущельем. Телефон, как олонецкий, убегает в Шильду, здесь остается один телеграф.
Шильды за лесами не видно. Она славится изготовлением тарантасов и колес.
Несмотря на ветер, в лесу тихо и тепло, но лес скоро прекратился, открылась широкая пустошь, окруженная синеющими лесами, – вдали показалось буйное Сварозеро.
От Чурилова до Сварозера около 7-ми верст. Вот она, шумливая деревня! Частые большие постройки, многие из них с таким же скатом, что и в Чурилове, и с тем же висячим мясом. Порядочно зелени. Встречаются характерные старухи-староверки с едкими глазами... Слышу стук в рамы и детский крик:
– Заходите!
То две маленькая девчонки – смеются и машут руками.
Слева примыкает к самым постройкам деревни болото с мелким сосновым лесом: странно – вместо обычных гряд, на задворках лес – сосенки касаются самых дворовых построек , почва в лесу мшистая, кочковатая.
Но где же озеро?
А вот оно мелькнуло в перерыве леса между двумя большими избами – светлое, симпатичное – к нему бежит черная тропа. Озеро небольшое; поперек – много – верста, а сколько вдоль, не видно, да оно больше и не показывалось.
Улица у крохотной Вознесенской церкви раздвоилась, образовав вилы – мы пошли вправо. Деревня тянулась две версты.
Деревня Медведева сравнительно небольшая, с симпатичною живою речкой. Поперек улицы шибко пробежала баба, держа под фартуком купленную где-то сороковку.
Деревня Дубровка. Вдоль ее также бежит мечтательная сказочная речушка с игривым коленцем; порядочно зелени – в конце деревни шумит мельница.
Обе деревни изобилуют «староверами», есть моленная.
При дороге небольшой сосновый бор, в просеке которого красиво вырисовывается храм Кречетовой Шалги.
В Кречетовой Шалге почтовая станция – здесь напились чаю... Улицы селения, перекрещиваясь в средине, с порядочными домами на углах, напоминают что-то городское. Храм стоит далеко в поле. Здешние торговцы товар для продажи достают большею частию из Каргополя.
Несколько верст среди полей, пустырей, болот с мелким лесом, и мы опять на олонецкой территории – появились телефонные столбы, дорога с обеих сторон декорирована чудным лесом, любо глядеть на эти высокие непроницаемые зеленые стены из разновидных деревьев, – а взойдешь под их сень – там пасмурно, безжизненно, кругом частые древесные стволы, а на земле мох, посыпанный желтой хвоей, из которой лишь кой-где пробивается тощий брусничник – охватывает чувство забытости, заброшенности.
Но вот лес становится ниже; влево саженях в пяти от полотна дороги за елками появилась узкая полоса воды – точно река, серая – как серо небо; простираясь далее вдоль дороги, она постепенно расширяется – и, наконец , вдруг развертывается в озеро, на островке которого – близ дороги, красуется небольшой шатровый храмик, окрашенный коричневой краской:
– Казанская пустынь!
Здесь нужно заночевать. Ноги еле служат. Холодно, сыро. Потребность в отдыхе так велика, что кажется растянулся бы на дороге.
Вот первые два дома: направо – «дьячка», живущего здесь в качестве охранника храма, налево – домик какого-то крестьянина, должно быть, поселившегося здесь ради наживы от постоялого двора – вокруг последнего с десяток лошадей и телег; там, вдали, за пологим холмом еще 4-5 избушек и все.
Все здесь принимают прохожих и проезжих.
Плетется навстречу подросток парень, еле передвигая ноги.
– О как ты устал!
– Я больной – еле дыша, сдавленным голосом объясняет парень – работал на сплаве, простудился, – хозяин не дал ни денег, ни паспорта – не знаю, как и до дома добраться!
– А ты откуда?
– С Конева.
– У! – из-за Каргополя, значить!
Пытаемся отыскать квартиру: все избенки заняты, за исключением избы какого-то сапожника, но у него невыразимо грязно, темно и как-то подозрительно. Наконец помещаемся у дьячка, где уже было несколько ночлежников, в числе которых и больной парень.
Казанская пустынь, древняя пустынь – в былое время жили в ней монахи; теперь храм ее состоит приписанным к Шильдскому погосту, в качестве досмотрщика за храмом здесь с давних пор живет лишь седой дьячок с толстой старой дьячихой – характерные типы!.. Особенно дьячиха, – и сейчас живо ее себе представляю, точно она, вот тут – передо мной стоит!.. Особенно мерещится ее бесцеремонно уставленная характерная физиономия, с желанием узнать, разгадать – каков ты там есть молодец?!. и нет ли, де, в тебе чего сродственного?!
– Я этого будто где видала!
– Я тоже! – добавляет какая-то «приживалка».
– Ну, бабушка, я у вас первый раз... Может быть, ты была в Каргополе?
– Годов сорок назад – была.
– О, тогда меня не было.
– Да нет, я тебя видала... и т. д.
Старуха берет с каждого вступившего в родство с ее самоваром – по две копейки. Этот доход у ней бывает каждодневно... Ее развалистая походка и особенно объемистая ширина часто служит для уходящих от нее ночлежников предметом острот и шуток, которые, накопившись в голове во время лицезрения, вытряхиваются обыкновенно на первой же версте по выходе.
Со стороны взглянуть – дьячок живет здесь, как помещик: дом, двор, огород, скот, мясистая лошадь, по горбышам хорошее посевы, пожня; рыбку ловит в озерке, работает частью сам, частью нанимает; в противоположность старухе, более замкнут и тих, мало обращает внимания на прибывших, держится более или на работе или в дальней комнате... Начинал как-то своей супруге проповедь о неосуждении, но она осталась «при особом мнении».
Больной парень не на шутку расстонался, а вдали от родины вообще трудно найти участливых лиц к вашему положению, вот участливых к карману – сколько угодно... но для парня нашелся здесь милосердный самарянин в лице одной прохожей бабы-богомолки, которая напоила его чаем, даже дала несколько медяков на дорогу, наконец, сходила в соседнюю избу, где отыскала какого-то богомольца-старика, который, двигаясь в одну сторону с парнем, обещался «присмотреть»; но все-таки врачебной помощи оказать парню здесь никто не мог, а у него было что-то серьезное: он тяжело, с присвистом дышал, и с трудом мог произнести слово.
Чуждый всему от сковавшей устали, с нетерпением жду, когда перестанут двигаться с места на место все эти – ушаты, ведра, ковши и т. п. предметы, когда перестанут открываться двери, куриться махорка и проч., и все погрузится в обычный покой. Вчуже слушаю разговоры баб:
– Как вышла замуж, так сряду много лет – матушка моя – блины все пекла, все одна я, боле было некому, а семейство то большое – мало ли напечь надо: лицо-то калиновато станет, глазам-то жарко – тут я вид-то и потеряла, теперь в иголку ни за что не попасть... Да и жись-та моя вся прошла – так охо-хонюшки!.. чего я не натерпелась...
Слушая, ищу глазами место, где бы поудобнее можно было на ночь развалиться – более симпатичной показалась лавка в большом углу, и я решил завладеть этой территорией возможно своевременнее... На пуховики надеяться здесь было нечего, а нужно было – уподобясь св. отцам – валиться прямо на голые доски. После такой устали отдых далеко не соответствующий.
Начинаем все освобождаться от грязной, промокшей обуви, к которой не хотелось более никогда возвращаться.
Вместо подушки пришлось подложить под голову свою сумку... Вспомнился совет молитвенника: «аще обрящеши возглавницу мягку, остави ю, а камень подложи... яко инии отнюд не спят» – возглавницы мягкой не оказалось, но камень в сумке был, т. е. кусок сахара... Сгустились сумерки – «инии» спали, а мне – голая скамья под спиной, угол сахара и край стакана под головой – мало давали покоя, и я в отдыхе совсем разочаровался... На полу безнадежно свистел больной парень, ему отзывался с высоты печи Маслов, храпя здоровенным мажором... Возле меня было окно, и я решился подняться, в надежде – не могу ли, глядя в него – хотя помечтать, как какая-нибудь белуга в корсете: на улице было серо, в противоположном домике еще замечалось движение – тем более что в нем, будто бы существует неофициальная казенка... – виднелся силуэт храма, часть озера, лес, но мечты не давались, чувствовалась лишь какая-то беспомощность по отношению к себе, и я безнадежно опустился опять на свое жесткое ложе, больно ушибив при этом затылок о торчавшие в сумке угол сахара и край стакана!.. Положение хуже губернаторского!.. В общем спал скверно, хотя, однако «лучше клопов, которые всю ночь не спали».
Более измаявшись, нежели отдохнувши – пришлось брезгливо браться опять за те же мокрые носки, грязные сапоги – насупившись на весь свет, тянуть их упрямых на ноги, собирая всю наличность оставшихся сил.
Еле шевеля ногами, выходим на улицу. Небо наполовину покрыто серыми кряжами облаков. Солнце, кажется, еще не взошло. Холодно, изредка пролетают мелкие снежинки... Бросим еще взгляд кругом:
Вблизи дороги – виденный вчера островок, на нем шатровый храмик с особо чтимой Казанской ик. Б. М., в котором служение совершается, кажется, лишь один раз в году... Вокруг островка озеро, убегающее вдаль на юго-запад приблизительно на версту, берега его почти кругом тесно обступила непроницаемая лесная чаща: елки, покрытые лохмотьями мха, столпились у самой воды, не оставляя ни пяди свободного места, где бы можно было ступить на берег ногой... к их подножию накатывается легкая рябь... Кой-где плещется рыба... Тишина – как на святой могиле!.. Именно пустыня... Все здесь вызывает и гармонирует с тем, чтоб славить Творца «гласы преподобными», но над замкнутым храмом лишь пернатые, быстро носясь в воздухе, славят его своими птичьими голосами... – По правую сторону дороги лес отступает несколько за пожню, но недалеко, поэтому неудивительно, что к самому хлеву «дьячка» не так давно подходил – его мрачность, наместник северных лесов!
До свидания, тихая пристань! Хорошо было бы, если бы ты по-прежнему жила, умиряла души человеческие, прохлаждала их от житейского зноя, но не те стали люди... Они теперь собираются лишь, как комарики в тихие вечера – в большие группы и также беспечно пляшут – играя жизнью... Библейский клик: „»то Господень»? – остается без отзыва.
Опять лес и лес; минуем какую-то глубокую ложбину – пожню, подымаемся в гору: налево чистая лесная изба, еще далее – направо дороги – целая компания таких же новеньких изб, принадлежащих, как нам сказали, лесопромышленникам.
Вблизи этих изб бежит ручей – начало Черной речки.
Прекрасный, восторгающий лес, как почетная стража, стоит по обе стороны дороги. Идет навстречу целый полк мужиков с белыми длинными баграми на плечах.
Черная речка, держась вблизи – точно людская благосклонность – все время бежит зигзагами: то приблизится к дороге, то убежит от нее, точно навсегда, в глубину непроницаемого леса и опять на минуту вернется – вся она покрыта толстыми белеющими бревнами.
Чтоб согреться, решили напиться чаю. Маслов опустился по крутому лесному скату и достал в излучине речки воды. Ломаю сучья. Невдалеке в лесу слышится чей-то более сильный треск, стали прислушиваться – воображению уже представлялась известная косолапая персона:
– Хорошо, что я оттуда ушел! – замечает Маслов.
Но это было просто эхо, и замечание Маслова только насмешило – хотя, впрочем, большой промежуток времени до отклика и его большая звучность имели много оснований на самопричинность, и легко можно было впасть в заблуждение.
Пробегает заяц. Маслов, умудрявшийся как-то ловить их живьем, с жадностью поглядел на исчезнувший среди зелени его серый задок. Тихо продвинулось стадо коров, направляемых в Питер.
Напрягая усталые ноги, опять идем, вспоминая пословицу одного старца: «терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия – буду терпеть и я»!
Часто встречаются партии идущих в Соловки, да еще крестьяне кой-где починяют дорогу – вот и все, что ее оживляет, кой-где слышатся обычные шутки:
– Хлеб да соль!
– Ем да свой, а ты подальше стой!
– В шапке – как свинья!..
– Да свиньи-то в шапках едят?
У речки, пихая бревно, упал мужик, другой ему издалека кричит:
– Иди сюда – я подниму!
Наконец лес мельчает и немного отходит в стороны, направо пожня, по которой продолжает бежать узкая Черная речка, ее ложе здесь так глубоко, что если даже взлезть на изгородь, то и тогда с дороги не видно воды, катящейся по дну этого глубочайшего рва, зато глубокие скаты берегов зелены и красивы – особенно правый, окаймленный березами.
Деревнишка... небольшая, с мелкими постройками. Идущий по улице парень с любопытством пялит на нас глаза и грызет прямо полкаравая хлеба... Из открытых ворот одного двора вдруг кидается на меня кто-то черный... Отскакиваю... но – о, это овца!
Еще немного и показался дом, имеющий отношение к лесному делу, а там, за глубокой лощиной, на повороте дороги опять деревенька... Здесь Черная речка впадает в Индоманку – последняя так разгулялась в ложбине, что просто сбиваешься с толку – одна ли здесь река, или их несколько – столько виднеется здесь различных обходов, рукавов, островков и затейливых изгибов... А там, за деревенькой, живописные, замысловатые холмы с деревьями, с любопытством обступившими речку – как гостеприимные хозяева, наперерыв приглашают к себе – обещая посвятить в свои вековые тайны, убаюкать своими грезами, передать те образы и представления, которыми они воспитывали и воспитывают живущих здесь насельников – чуется их приятное веяние, и горькая досада берет на усталые ноги.
Низкий мост над Черной речкой, затем мост над глубоким и темным зевом Индоманки – и мы в деревне Херьке... Есть здесь лавчонка, торговец которой за плохой товар дерет по семи шкур.
Здесь, конечно, опять отдых, чай... На квартире, к удивлению, встречаем каргопола – легкового извозчика.
– Куда ты так?
– Нанялся из Вытегры гимназисток доставить, а туда по пути везу пару седоков – мужа и жену, они сейчас в бане – баню заказали!
После отдыха опять дорога. У Маслова рассказы поистощились, и он, идя впереди, поет :
Гора Афон, гора святая,
Не знаю я твоих красот:
Ни на тебе земного рая,
Ни под тобой шумящих вод!..
Верст пять лесисто, однообразно – если не считать небольших переливов и перемен лесных картин, но вот влево за лесишком окруженный темными борами промелькнул Исаевский погост, привлекающий к себе богомольцев чудотворной иконой Б. М.
Земляк легковой обгоняет нас со своими седоками и скрывается вдали.
Придорожная деревнишка Кондратово: замечательного здесь – один лишь черт, намалеванный на двери одного из домов... виноват, это – лев почему-то с человеческим лицом, сухопарый, стоящий на дыбах и хлопающий в ладоши.
Холодные неуютные пустыри. Деревнишка. Правее ее каменистое озерышко, за безлесностью похожее на лужу – вблизи его один лишь верес. Идут навстречу несколько девок:
– Как называется озеро?
– Никак!.. А ты, дедюшка, чем наперед-то идешь?!.
Скоро опять лес, долго здесь сидим и толкуем о продолжении пути, решая, что если в Черной Слободе не случится извозчика, то нужно сделать дневку – идти больше нет возможности... Навстречу бежит кибитка, за ней следом другая.
– Да ведь это наш легковой – Третьяков, возвращается!
Маслов не верит. Но вот уже можно разобрать его озабоченное лицо, точно лицо кормчего в тумане... Следом за ним едет урядник:
– Ты что, Третьяков?
– А вот, по телефону приказали уряднику седоков вернуть!.. Я скоро вас догоню!..
Впоследствии выяснилось, что его седоки не «муж и жена», а чужие друг другу лица, сговорившиеся «бежать» причем она захватила не принадлежащие ей вещи, что и было причиной задержки.
Вот что делает здесь телефон.
Долго идем лесом – лес все порченый, скучный, если встретится большое дерево, то непременно осина, почва каменистая, овражистая, обработка ее в будущем, по уничтожении леса, едва ли возможна.
Маслов, делая цыгарку, говорит о табаке:
– Вот на Валааме строго насчет этого зелья – перед входом в монастырь обыскивают... Был я как-то там зимой: продал там одному годовику табаку-то рубля на полтора. А стою однажды – знаешь, обедню, курить захотелось страшно: вышел на берег к пароходу – затянул... и вдруг откуда ни возьмись – монах, ну, и начал делать выговор в таком роде:
– Что ты делаешь?.. Вот ты через это все и потерял – тебя и не оденут теперь у нас!.. Раз святыми отцами запрещено, так зачем же еще, и проч. в этом духе.
Ну, ведь, с кого чают – того и величают! – Я его стал всячески молить, чтоб простил. Наконец говорит:
– Клади двадцать поклонов!
Я тут же на снегу и начал бухать. Ну, и он молится.
Речка Шима. Мостик, на нем пастух ... Как и всегда, на безлюдье есть обязанность покалякать; бегающие в темной воде мальки, между прочим, дают тему о рыбах. После жалоб на общее безрыбье пастух пояснил, что в четырех верстах вправо дороги есть деревня Гора и озеро, в котором сейчас ловится масса рыбы, особенно щук.
Минуем Прокшино. Близко Слобода, но вот нагоняет опять Третьяков. Садимся в его ковчег, в котором только что ликовали «муж и жена»... Нашего колесницегонителя пугает пресловутый Ковский волок, да не прочь и копеечку нажить, а поэтому предлагает нанять – хотя до «Ангельского моста»!.. А мы об этом-то и думали... Но сначала нужно лошадь покормить да чаю попить.
Когда подъезжаешь к Черной Слободе, дорога поворачивает вправо: местность принимает форму двух гигантских ступеней, высоких и длинных – там вправо, на верхней ступени, темною ратью выстроился еловый лес, который простирается вдаль – ниже находимся мы, и бежит дорога, левее тянется глубочайший обрыв, на дне которого мчится какая-то темная быстрица, вся усеянная каменными глыбами, вид на нее, что называется – с птичьего полета; противоположный край этого громадного рва по высоте равняется нашему и покрыт мелким, испорченным лесом.
Пробежали маленькие поля – направо, деревянный храм – налево, и вступили в селение, первая половина которого тянется вдоль левого берега реки – самая крутизна которого, по обыкновению, украшена курными банями. Воротим влево – здесь две татарские лавки и, наконец, мост: селение перекидывается на другую сторону реки и, оставив последнюю несколько правее – образует улицу; промелькнуло еще несколько домов, лавка, и вот, наконец, остановка – внизу двухэтажного дома... Здесь содержится станция, и поэтому все напоминает постоялый двор: в угловой комнате отдельно поместилась деревенская попадья с чадами, а здесь деревенский же туз – торговец и рядом с ним старик и старуха с слепой малолетней дочерью, на которую они плетутся куда-то собирать милостыню – еще несколько ямщиков дополняют разношерстное общество...
Потребовали неизбежный самовар, который нестерпимо долго грелся... В ожидании его выхожу на улицу, чтоб хотя мельком взглянуть на селение.
Черная Слобода со всех сторон окружена лесом, река, как и другие виденные, богата камнями, вокруг которых суетится темная вода, постоянно меняясь и пропадая без вести... Но вот вышел Маслов, кликнул пить чай, и мое обозрение кончилось.
Хлебнув чая, садимся и едем; вслед за нами погнался возвращавшийся на свою станцию парень-ямщик, которому давалась за полтину старуха с слепой дочерью, но он отказался, его маленькая лошадка оказалась более прытка, жива и привычна к здешним спускам и подъемам, и он скоро поехал впереди...
Едем лесом. Вот он, знаменитый Ковский волок, имеющий за собой такую дурную славу – особенно в своем прошлом: по обе стороны дороги частый лес – большею частью смесь лиственника с хвойным, кое-где поднимаются иссохшие руки отживших осин, каменисто, холмисто, овражисто... Лес не то чтобы был очень матерый – такие ли бывают леса! – но он хмур, дик, неприветлив – как лицо разбойника!.. Сколько он скрывает в своих глубочайших оврагах различных тайн?.. Третьяков и Маслов передают друг другу различные ужасы, будто бы виданные здесь даже ими самими, выдвигались на сцену какие-то лица в серых пиджаках, которые скрывались с дороги в лес, и вслед за этим там, в лесу, раздавались отчаянные крики о помощи... а я, дескать, подавай Бог ноги!.. Маслов, дополняя, рассказывал, что и его здесь долго преследовал какой-то пройдоха, намереваясь, вероятно, поживиться, но встретившаяся-де кучка богомольцев помешала... Перепугался, как мышь!..
– Да и вообще в дороге нарваться на худых людей очень легко и неприятно – продолжает Маслов, но особенно скверно зимой: летом от подозрительных людей можно еще заблаговременно скрыться – переждать, а зимой куда?.. В лесу снег до груди, да по следу тебя и найдут... и он в доказательство опять привел случай из своей жизни.
Но меня интересуют более кукушки, нежели эти полные ужасов рассказы: эти птицы здесь рассаживаются прямо на телеграфной проволоке рядами – как ласточки... Просто смешно и не верится – да неужели это та неуловимая птица-невидимка? Но вот птица, зорко следя за нами, вытягивает шею, и точно в доказательство громко отчеканивает:
– Ку-ку, ку-ку, ку-ку!
И затем, оберегая себя, недоверчиво улетает вперед, где опять, садясь на проволоку, старается в нас что-то доглядеть.
Но в конце концов и кукушки, и ку-ку – наводят скуку!
Вот возле дороги направо глубочайший овраг, на дне которого темная, как смола – вода:
– В этой яме человек по пяти находили! – авторитетно заявляет Маслов, – прежде эта яма была сухая, но не так давно провели в нее воду...
У Третьякова от этих рассказов Маслова мурашки бегают по спине, и он очень рад, что нас трое, а Маслов не скупился и все продолжал в том же роде...
Начался большой подъем, передняя лошаденка, пользуясь покатостью, уже мчалась что есть мочи под гору, разбудив уснувшего в телеге парня, которого подбрасывало кверху, а мы еще подымались, но вот та же судьба понесла и нас также нещадно вниз, и хотя мы были в тарантасе, но все-таки мне казалось, что от толчков моя душа выскочит вон – как пробка из сороковки под ударами об могутную мужицкую «долонь»!
И таких перевалов здесь довольно.
Вот налево высокий холм, с обеих сторон которого по телефонному столбу – на вершине холма можно легко перешагнуть проволоку.
– Особенно худо, когда лошадь останавливается, задерживается при спуске с горы – поясняет наш колесницегонитель – такая лошадь легко может ногу сломить.
А сам, в противоречие этому замечанию, все-таки сдерживал лошадь под уздцы – да иначе было бы и рискованно при спуске с одного крутого холма.
Вправо промелькнуло небольшое озерко, тесно окруженное темными елями. По словам Маслова, за ним есть еще другое, которого, однако, за лесом не видно.
Было уже поздно, заря покрылась облаками, деревья в сумерках приняли какие-то странные формы, как на картине какого-либо декадента – т. е. упадочника...
Но вот лес расступается... Деревнишка Якшино – здесь будем ночевать... Вокруг одной избы около десятка лошадей и различного рода повозок, к которым присоединилась и наша. Внутри избы почти темно, движутся и торчат силуэты людей, которых не разобрать; хозяйка, чтоб не упустить дохода, несмотря на поздний час, навязала самовар; хлопоча то тут, то там, эта атаман-баба всюду подчеркивала свою мужиковатость, хладнокровие, свычку с людьми, уменье быстро обобщаться, а также желание, чтоб ее знали – какова-де она есть!
Ночлег прескверный... Опять, как в пустыньке – большой угол, сумка под головой и лавка под боком, но здесь клопы сделали свою ночную вылазку в таком количестве, что я вскочил в ужасе от такой рати превеликой – к тому же пробирала дрожь... Переменив место, возлег на узкую печь, где и держался всю ночь – боясь вздремнуть – в постоянном страхе свалиться вниз.
Рано утром, заплатив за все удовольствие, трогаемся в путь. Направо зоря золотила Ковское озеро, которое было тихо и дышало паром. Оно, как мне кажется на глазомер – около пяти верст в длину и двух-трех в ширину, но очень глубокое. С давних пор оно славилось изобилием рыбы, и все прохожие и проезжие считали необходимостью остановиться в какой-либо из прибрежных деревень и отведать свежей ухи... Но теперь уже далеко не то: судаки и язи во время нашего приезда ценились 10 к. ф. на месте, да и достать их было негде, т. к. рыба не ловилась совершенно по причине, будто бы, худой погоды – и только на редкого счастливца попадало по несколько штук ... Рыба здесь имеет широкий сбыт, преимущественно вверх и вниз по канаве, а также в Бадогах.
Едем по отлогому песчаному берегу – вблизи воды, правее лес; противоположный берег озера местами высок, крут, глинистого цвета. Летают утки. Вокруг нас порхают кукушки. Въезжаем в полевую улицу. Берег, образуя мыс, уходит вправо – где белеют храмы погоста.
Деревня: у одного из домов, точно в руку вчерашним разговорами видим – лежит труп дюжего мужика, он огорожен жердями, и с головы наполовину покрыт рогожей, поверх которой положена большая плаха – чтоб не сдувало ветром... Но мужик будто бы припадочный, и умер скоропостижно...
Еще крохотная деревня, и мы опять в суровом лесу; по обеим сторонам потянулась та же лесная чаща, холмы, овраги и переставшие удивлять кукушки – эта картина тянется верст двадцать.
Скоро Бадоги, или более известный чрезканальный Аннинский мост – в просторечии – Анненский или чаще – Ангельский.
Лес подходит к самой канаве, поэтому вид на селение открывается кряду – неожиданно.
Вот оно!.. Сначала светлая полоса поперек нашей дороги, на ней красивые пароходы, шлюзы и различные приканавные мелочи – а за этой полосой постройки, на здешней стороне находятся только каменный храмик с жестяными главами и, должно быть, причтовые дома... Лошадь боязливо перешла «ангельский» мост – и мы на другой стороне.
Бадожский погост с внешней стороны – это какой-то маленький обрывок города: есть довольно хорошие дома, порядочные лавки, несколько неважных чайных, а вдоль берега ларьки с различными брюхопотребностями – вокруг которых толпится, жует и облизывается приканавный люд. Худое и хорошее вместе, но того и другого понемногу.
Так как сегодня еще не пили чая, то первым нашим стремлением было забраться в чайную.
Чайная в маленьком домике: внизу производится отпуск кипятка и прочего, а пить отправляются вверх, где есть особый притвор Соломонов – нечто вроде чердака, откуда для удовольствия открывается еще вид на канаву... Содержатель выпекает хороший белый хлеб и вообще имеет все, чем можно удовлетворить неизбалованные потребности простого люда – как то: рыбные и др. пироги, различные селедки, лимоны и проч. Только относительно лимонов Маслов проведал такую подробность:
– Старшая дочь хозяина вылавливала из помоев бывшие в употреблении неразбитые кружки лимона, которые складывала обратно на блюдечко.
Значит, рачительна относительно отцовских доходов!
Здесь только два стола: за одним мы, за другим – пьяная компания из двух мужиков и пожилой бабы: все они получили расчет за конную тягу и поэтому пировали – шел спорный дележ каких-то денег... Скоро они ушли с намерением купить еще вина и ехать домой.
После чая идем посмотреть новые места.
Раков в приканальной речке не оказалось. Маслов показывал место, где их ловил.
– Вот идет мужик – спросим!
– Раки водятся?
– Года четыре как их нет!
– Да я четыре-то года назад здесь их и ловил! – поправляет Маслов.
– Мы и сами ловили, да теперь нет ни одного!
– Тьфу!.. А хотелось поглядеть.
Отправляемся вперед «пешо». Ямщик, оставшись еще здесь, хлопочет о сене.
Отсюда начинается полоса, населенная змеями-гадюками, а кое-где и медянками.
Взглядываю назад на проеханный путь – там щетинятся мрачные лесные холмы.
Канал остается позади, он убегает далеко вправо, и только там поворачивает и идет по направлению нашей дороги.
Опять лес, дорога – плотная белая глина; местами широкие «палы» открывают строение земной поверхности – то все холмы и овраги... мрачно выглядит тонкая лесная чаща, подпаленная огнем.
Но вот картина меняется: маленькая деревня Конец на низком сыром месте. За нею направо озерко, в котором баба полощет белье.
– Как зовется озеро?
– Никак.
Опять лес. Здесь нас обгоняет пьяная компания из двух мужиков и бабы – виденная в Бадогах, при них несколько канавных лошадей.
Дорога пересекает ложе бывшего канала – форма которого прекрасно сохранилась – дно сухо. Нагоняет Третьяков, с которым несколько времени подъезжаем.
Дорожное полотно здесь составляете мелкий почвенный песок, мягкий и подвижный, как крупчатка, в него легко вдавливаются ноги, и остаются следы. Этот песок замедляет шаги, но зато ноги набиваются менее, чем на твердой дороге; такая почва тянется вплоть до Вытегры.
Отдалились от Бадог 10 верст. Идем прекрасным бором по ровной и пышной песчаной дороге – влево, близко за соснами, блеснула вода.
Сухой сосновый бор и рядом вода – соседство не очень частое! Озера в долинах большею часть бывают окружены лиственным лесом, – ну, елями, а если и встречается сосна, то всегда с какою-либо оговоркою, притом на мягкой, мшистой или болотистой почве – а здесь подлинный бор! Лиственный лес хотя есть, но там – на другом более низком берегу проглянувшего озера.
Это Маткозеро!.. Озеро веселое, как счастье!
Но чтоб спуститься к его ласкающим и ликующим водам требуется труд непосильный усталому – влезешь, как в ловушку: обрыв берега очень глубок и так крут, что спускаться вниз можно, только держась за растущие на его крутизне сосны. Между дорогой и берегом тянется полоса смолистых сосен, сквозь чащу которых красиво искрится вода... Хочется, чтобы эти сосны остались навсегда неприкосновенными.
Длина озерка, кажется, около двух верст, и ширина около одной с небольшим, на одном из берегов стоит шитый тесом зеленоватый домик – лесная контора, но хотелось бы видеть что-либо иное, более отвлеченное и гармонирующее с восторгом озера – ведь местность совершенно дачная, притом в старину поблизости существовала пустынь.
Маленькая деревня – чистенькие небольшие построечки. Справа виден канал и узкий мыс реки, называемый здесь «коровий язык».
Здесь три Рубежа – нижний, средний и верхний, между ними большие пробелы.
Рубежский погост. На первый взгляд с внешней стороны он представляет из себя какой-то клочок земли обетованной – хотелось бы в нем остановиться на более долгий срок – он зелен, прекрасен, как весенняя греза... Вот вдоль улицы тянется но правую руку чудная березовая роща, внутри ее под пышными зелеными навесами тенисто и прохладно, чаща ровных белых березовых стволов, опекаемых солнцем, живо выделяется своей белизной на фоне царящей в глубине их таинственной тени... Вхожу в эту чащу, окунываюсь в эту тень...
Беседка? – Нет – часовенка!.. Далее за рощей впадина старого канала, на дне которого журчит вода, за каналом поросший мхом памятник вроде обелиска, имеющий отношение к постройке этой канавы... Возвращаюсь на дорогу, там впереди, на левой руке, опять такая же прекрасная березовая роща, но в ограде – осеняющая два белых деревянных храма и группы разнородных могильных крестов и памятников; хорошенькие домики, прекрасное здание больницы рождают бодрое, светлое впечатление. Но погост тих, как безмятежный сон – мирный и радужный: не слышно в рощах веселого смеха, не вторит балалайка заученной песни, некому их навестить, собрать сыплющиеся грезы, дохнуть ароматом – и только ласкающий шелест листов да чириканье птичек, и то как-то под сурдинку, минутами чуть-чуть нарушают молчание.
В конце погоста, по средине улицы, несколько заузданных лошадей: животные перепутались в связывающих их веревках, мирно стоят в кругу; около двуколки стянутая теми же веревками, без чувств висит на воздухе пьяная баба, одна из веревок чуть не обхватила ее горла.
Баба оказалась та самая, которую мы видели в Бадогах.
Вид ее, как вид мертвеца... под ногами остановившихся животных ее узелок с пирогами и восемью рублями денег. Товарищ бабы – мужик, в таком же состоянии лежит у бакалеи лавки.
Направо, в широкой ложбине, за каналом красуется поселок – шитые тесом крашенные дома расположились на холмах; тут лесопильный завод Ренольца – видны гуляющие лица.
Далее по каналу небольшие скромные картинки, напр.: горсть темных изб на возвышении, при них мрачный клочок соснового бора – кладбище... и проч., затем опять лес, песок и перевалы через холмы.
Нижний Рубеж. Мост через канал: дорога перешла направо, канал налево.
Лес. Сыпучий песок под ногами. Маслов поясняет, что здесь прямо на дороге встречал в жаркое время змей.
Высокий подъем на гору и – о, беда – спуск вниз: ноги совсем не выносят спусков, когда вся тяжесть ложится на пяты. В стороне канавы, за лесом то и дело свистят пароходы, слышатся различные звуки с заводов и выселков. Жалею, что не шли бечевником... Картина леса все та же: непролазная чаща нетолстого леса и волнообразная поверхность земли.
Мост – журчит светлый, широкий ручей – начало т. н. Белого Ручья, это первая встреча родниковой воды по выходе из Каргополя на протяжении почти двухсот верст. У краев ручья множество черных выжженных кругов, очевидно, путники любят здесь напиться чаю. Чтоб отдохнуть, присоединяемся к этому обыкновению – и, передюжив усталость, опять идем.
Деревня Белый Ручей – по названию того же ручья, посылающего сюда свои воды; он здесь бежит опять поперек дороги – в обратную сторону, и также безукоризненно светел и чист, но по ширине напоминает уже речку – к его чистым водам, как святыня неба, подступила белая часовенка... Против деревни, за лесом, у самого канала находится картонный завод Гельборна.
Опять лес. Наконец, большой погост Девятины. Вдоль по улице множество чисто городских построек, тут же при дороге памятник – бюст Царю-Освободителю. Два светлых хорошеньких храма... На кладбище вместе с простыми крестами мраморные памятники, на одном из последних мне врезалась в память надпись «Барон Утгоф».
Левее погост при канале, отдельная группа хорошеньких зданий, там же лесопильный завод.
Канал здесь подошел близко, откосы его высоки, но по причине холмистой местности там, далее, в некоторых местах гребни откосов подымаются в высоту даже на несколько сажен. Эти скаты во многих местах по каналу украшены искусными фигурами, выложенными из камней, вделанных в землю и напоминающих какую-то мозаичную игру. Этими пестрыми украшениями щеголяет канава и здесь, против Девятин.
Двое прохожих жалуются, что не могут найти ночлега.
– За деньги-то не пускают.
Богатые дома, украшая улицу, для бедного прохожего люда составляют ровно ничто, хотя бы они и не существовали. Безрадушие людей, часто – ни роскошная природа, ни чудные здания не веселят путника.
Отыскиваем квартиру. Здесь почти все занимаются на заводах, на которых много есть и пришлых людей. Хозяин нашей квартиры получает 25 р. в месяц, его сын 19 р. – при крестьянском хозяйстве подспорье, кажется, хорошее, но в действительности ничего особенного у них не видно, да и изба неважная... Содержание здесь дорого, даже такой дешевый в деревни продукт, как молоко – 6 коп. крынка, не говоря о яйцах и прочем... Здесь пьют кофе – хотя начало кофейной реки осталось, кажется, еще далеко за Бадогами.
Одеваться любят близко к городскому – или, как мне говорил один пьяный писец – «антик-морэ»!
Многие женщины здесь также занимаются на заводах, а поэтому среди них нередко можно встретить лиц и с «благородной кровью», т. е. с хилостью, бледностью, нервностью, истеричностью в голосе и проч. прелестями.
Начиная с Ухотского погоста, вдоль по тракту среди крестьян замечается некоторая особенность в разговорной речи сравнительно с крестьянами ближайших к Каргополю волостей – наприм., каргопольское есь, здесь произносится есте.
Молоко, тетка, есть?
– Есте!
Напоминает церковнославянский язык. Нередко это «есте» заменяется отрывочным e!
Копируя это е, я как-то спросил у мужика:
– Собака е?
– Была, да вся вышла! Значит, понял.
Наша хозяйка, которую можно также причислить к очень чувствительным барометрам, во всех отношениях, выкрикивая своим истеричным голосом – с прихохотами, показала еще несколько вариаций в особенностях здешнего говора:
– Ой, Васька, я тебя здеся в новой-то блюзке и ни узнала!.. Хы-хы!.. Не много сынов да и в тых заблудилась!
А Васька – говорю, переменяя тему – парень лет около тринадцати, начал нам объяснять, что верстах в десяти отсюда есть озеро, куда ходят удить рыбу, и что сегодня он ходил версты за три, но ничего не принес... Наконец, объявив матери, что он идет к Николахе «курнуть» – скрылся.
В это же время вошла в избу особа женского пола с чувствиями, еще более тончайшими, нежели у нашей хозяйки – маленькая, сухенькая, с острым красным носиком и куриным криком в горле: вся ее фигура напоминала какую-то маленькую пичугу; цель ее прихода – занять пару спичек, но так как она оказалась особа говорливая и тщедушная, то предварительно самой сути дела похвасталась своей решимостью в обличениях какой-то соседки, затем затронула вопрос о рассохшемся ведре и, наконец, проболталась о «собачьих пролазах» – месте, известном в старину грабежами, психическое действие которого на прохожих, однако, не выдохлось и теперь. Завтра по нему наш путь!
– Да у меня в воскресенье на этом месте – прерывает хозяйка – и чай и сахар отняли, да я и то молчу!.. Тут уж свои воры! Грабят больше по воскресеньям молодые ребята, когда свободны от работы... Не хватит на водку – вот и пойдут!
Значит, потомки поддерживают славу предков относительно пресловутого места.
Ночь. Часа в три утра подымаемся и, предпочитая напиться чаю на воздухе, отправляемся прямо в путь, даже не умывшись.
Девятины остаются позади, еще маленькая деревнишка, и вновь лес, на опушке которого по крутому уклону бежит бурливый ручей, с его дна подымаясь торчат на поверхности воды каменные глыбы... Спешу омыться береговой водой... Вдоль речки идет с удочкой мужик:
– Удишь?
– Да.
– Какую?
– Харьюсов.
– Каково?
– Да сегодня-то ничего.
Вспомнилось мне тут такое же самоотверженное раннее вставанье – там дома, уженье, и вдруг – сегодня-то ничего...
Напившись здесь чаю, стремимся вперед, дорога скоро минула лес и, выйдя к каналу, пошла с ним рядом. Самая веселая часть пути: холмы здесь вырастают в земляные горы и тянутся непрерывно вдоль дороги и канала – покрытые большею частью мелкою сосной… Вот один из холмов даже поместился и по левую сторону дороги, образовав ущелье, на его вершине клочок сосен; издалека это какой-то громадный глиняный кулак с зажатым пучком темных сосен; часто пересекают дорогу речки, ручьи с неизбежными мостиками, некоторые из них засорены и еле тянутся... Здесь что ни шаг, то новое; в каждом встречающемся селении непременно чистый барский дом, все селения на склоне гор и часто чередуются с горами... Противоположный берег – за канавою – также высок, но несравненно менее застроен, лесист, холмист, вдали виднеются кое-где деревни; маленькие, обработанные, ровные полосы на вершинах холмов – по причине песчаной почвы – кажутся кусками разостланного желтого сукна... Если взглянуть вдоль канала, то пред глазами, точно какая-то фантазия – такая здесь пестрядь от сбора разноцветных предметов: тут и раскрашенные приканавные будки – напоминающие своей величиной и формой ульи – и суда, и пароходы, и фонарные столбы, и желтые пески, и зелень лесов, и белеющий храм, и коричневая часовня, а на высоких гребнях канавных откосов вычурные мозаичные фигуры из разноцветных камней выглядят на солнце какою-то иллюминацией.
В одном из придорожных храмов звонят к заутрени Вот деревня Ребово, 8 верст от Девятин, на краю ее высокий двухэтажный раскрашенный дом – совершенно рядом с высотою этого дома спорит крутая гора, превосходя его по высоте, некоторые ее части, лишенные дерна, показывают, что она состоит из песчаника; дорога здесь оказывается опять меж холмов, как бы в ущелье, местами промеж холмов-гор проходят глубокие впадины; горы покрыты частым мелким лесом – это и есть знаменитые «Собачьи пролазы».
Грабить здесь, действительно, удобно. С трудом цепляясь за растущие сосны, взбираюсь на одну из гор, чтоб оглядеть местность, но там, на горе, чуть подальше – манит еще большая высота, а за этой большей высотой красуется и еще более высшая точка!..
С трудом слезаю вниз. По дороге встречаются на двухколесных тележках мужики, бабы или мальчики – гонящие лошадей на тягу или с тяги, а попробуйте предложить по пути подвезти за плату, – здесь так избалованы наживой, что остаются глухи и немы.
Здесь в канал впадает речка – разливаясь туда и сюда. В ее разлив вдается низкий мыс в форме подошвы, земля на нем вся целиком разработана – вплоть до воды, тщательно распланированы гряды – представляя вид какого-то плота на воде, кажется, вот они тронутся и поплывут, эти гряды!.. За этим мысом завод какого-то мрачного – не то шведского, не то немецкого типа.
Пропускаю мелочи... Холмы отошли, прекратились, расступились вправо и влево. Долина. Канал уклонился от дороги влево. Вытегорский погост со знаменитой двадцатиодноглавой церковью – гора глав! Зодчий, точно подражая здешним горам, лепил высоту в высоту. Особенного впечатления на меня этот храм не произвел – вероятно, потому, что я его несколько раз видел на рисунке. Их здесь два, отдельно толстая колокольня – за нею часовня. Сегодня воскресенье, и я намеревался было войти в храм – взглянуть, но оказалось, что службы нет.
– Почему?
– Починяется колокольня, сняты перила – нельзя звонить! Далеко в поле, в зеленой хвойной роще раздается благовест. Обедня сегодня на кладбище. Туда толпами идут люди.
Вытегорский погост большой, есть чисто городские постройки.
Вперед...
На левой стороне дороги усадьба покойного богача Лопарева. За оградой сад, в котором тополи, липы, яблони и много кедров; видны недействующие фонтаны. Хороший дом. Направо громадное же здание с домовой церковью и училищем. Недалеко при канале красочный завод – Лопарева же.
Левее, за усадьбой, пестреют деревни.
Виднеется храм г. Вытегры.
Вид на Вытегру с внешней стороны не представляет ничего особенного – яркого... Это не то, что вид на Каргополь!.. Самый большой – Сретенский собор показался еще за шесть верст, но его одинокий серый силуэт всегда можно счесть за храм какого-либо погоста... Подвигаясь ближе, открывается низкая полоса построек, кроме означенного собора, выясняются еще две-три подымающихся фигуры – и все!
Тянемся остальные версты, которые разнообразят лишь одни мелочи: вот вековое дерево с вычурною часовней, лужа, похожая на озеро, от которой несет гнилью, еще далее – крест, под сквозным деревянным навесом, стены и столбы которого испещрены надписями. Здесь посидели, и еле-еле поднялись... Сегодня самый тяжелый день. Наконец, в Вытегре – 222 версты от Каргополя... Оставив Маслова, спешу черепашьим шагом в собор, желая застать хоть часть обедни, чтоб взглянуть на его внутренность. В ногах жестокая боль. Собор с внешней стороны прекрасный, внутри тоже хорошо; когда я в него вошел, пели уже «Верую». Пение довольно приятное – лучше каргопольского соборного. После обедни спешу на соединение с Масловым, сделав но незнакомству с местностью лишнюю прогулку – по каким-то там садикам, бульварам, переходя мосты через речки и каналы. Наконец, нахожу «казенную чайную», где в кресле восседал самый подлинный Маслов.
Здесь довольно чисто. На стене висит памятка – для меня довольно приятная, для Маслова самая скверная: «Табак всех сортов курить воспрещается»!
За чаем начали раскидывать планы относительно продолжения пути: в мой проект входило – или продолжать путь пешком, предварительно отдохнув хорошенько в этом городе, или же ехать на пассажирском пароходе, причем идти пешком мне представлялось более интересным.
Маслов оказался несогласным ни с тем, ни с другим:
– Идти – ноги отломало, а на пароходе нужно лишнее тратиться!
И он предложил существующий здесь способ передвижения на груженых судах, буксируемых пароходами.
Приходилось как-либо ладиться, и в конце концов я согласился испытать и эту прелесть.
Сначала идем хотя мельком взглянуть на город. При осмотре, конечно, лезет в голову сравнение с другими городами, и особенно с своим Каргополем:
Вытегра несравненно моложе Каргополя, несколько обширнее хотя разбросаннее, больше по численности населения – приблизительно на тысячу, оживленнее, т. к. по ней проходит канава; есть садик, небольшой бульвар, но гулянья происходят на избранном «проспекте»; много разнообразных магазинов, лавок, добрая часть которых – еврейские, ими же содержится «электро-театр» – вообще частенько встречаются здесь обособленные физиономии этого народа, с оттенком какой-то высокомерной самопризнанности; вблизи гостиного двора, по улицам стоят торговцы с фруктами и разной мелочью. – Каменный гостиный двор давней постройки – напоминает собою каргопольский, но по причине узких и коротких арок выглядит более замкнутым, – вблизи его пожарное «депо» с каланчой, постройка, по-видимому, также давняя – каменная, нижняя часть ее потемнела от сырости и поэтому вся ее фигура имеет некрасивый вид какой-то грязноподолой бабы. Храмов всего три – включительно с кладбищенским, не считая домовых – есть еще один инославный... Местами город имеет веселый и симпатичный вид.
Проникая в психику вытегоров, я мысленно вспоминал и повторял слова некоторых вольных или невольных переселенцев, в тот или иной край:
– У вас народ не такой!.. Сколько годов живу, и все как-то вчуже!.. Никак не могу привыкнуть!..
Вот именно, что здесь, в Вытегре, «народ не такой» – сравнительно с каргопольским, и то – да не то!.. Как ни изворачивайся, а никак не приравняешься, все в чем-то не сродни – чужаки и чужаки!.. Негде сердцу уюта найти!.. Что-то иное во всем их складе, во всех представлениях – внутренних и внешних, как относительно вещей, так и относительно времени – прожитого, настоящего и ожидаемого.
Между каргополами и вытегорами есть какая-то разница в закваске, а пудожане или олончане, наверное, будут опять «народ не такой», имеющий свою внутреннюю окраску: среда, место имеют свою душу, и свое психическое воздействие на характер и воспитание, и вот от всех этих, вместе взятых восприятий, представлений и образов, с прибавкою местных же суррогатов и выстряпывается особый характер, тип человека, в котором всю жизнь и сказывается что-то неуловимое, как душа, присущее только данному месту, отличающее лодейнопольца от вытегорца, или вытегорца от каргопольца и т. д.
Из поставляемой на рынке рыбы, здесь встречаются хорошие сорта – напр.: сиги, харьюсы, судаки и палья, но цены высоки – палья 20 к. фунт.
Истории города не касаюсь – она известна, да и цель моих записок – текущее, виденное.
Так как ноги были усталые, и при том мы торопились поспеть на судно, то обзор города сделали довольно краткий и не полный.
Скоро Маслов вступил в переговоры с одним «шкипарем», и этот Ной посадил нас на свой ковчег, в котором было нагружено 165 кубиков баланов... Итак, значит, вкупе с баланами!.. Что-то неиспытанное.
К этому 22-х -саженному судну прицепилось еще другое такое же – с пиленым лесом... Идут длинные минуты в ожидании парохода, который тихо грузился дровами... Напротив нас – крайние вытегорские домики, в одном из них пьяные солдаты орут «Ермака», в другом из окна выглядывает кот с блаженным выражением миллиардера.
Наконец шипящий пароход прицепился, раздалась обычная команда шкипера:
– Прошу помолиться!
Коренные снимают шапки, и кой-как кладут обычные кресты, а кто из них был подальше, тот сумел и отлытать от этого трудного дела.
Понесло!
Право на этот способ передвижения, за который ухватился Маслов – здесь подтверждается иногда, даже авторитетом Николая Чудотворца – дескать, это он заповедал!.. причем приводятся факты крушения судов, хозяева которых запрещали допускать на них посторонних лиц.
На судне должно быть четыре коренных и один шкипер (по местному «шкипарь»); эти обычные судовые рабочие были налицо – все ребята здоровые: руки – что твои ноги – толстые, тяжелые канаты играют в них, как бечевки; шкипер пожилой, но тоже здоровый мужик. Обычного «отвального» не было, и поэтому все были трезвы.
Когда эти господа сопровождают судно с лесом, то они обычно бывают скучны, унылы, – убивая время в спанье, пустых распрях игре в карты, мене меж собой различных мелочей и проч. – проедают часто остальным деньги, покупая ситный, табак, молоко, селедки и проч. – но, наоборот, сидя на судне, груженом другого рода товаром – как то: крупчаткой, вином, орехами, пряниками и проч., они веселы и не тужат, набивая оскомину – как: «у огня сидеть и рук не греть»?.. Пир идет вовсю!.. Вынул бутылку – разбил... мало ли можно привести причин в оправдание?!. А прочее?.. Наприм., крупчатка?!. Прорвал мешок, отсыпал – дескать, мыши съели!.. Недаром убить мышь на судне считается величайшим смертным грехом, в наказание за который следует чуть ли не крушение судна. Плывем к Вознесенью, направо речки – кряду за городом – стоит лесопильный завод.
Далее по пути уныло, однообразно: топи, болота, местность ровная, низкая – деревнишки редки, мелки.
Влево направления промелькнуло озеро, и опять потянулись необозримые, широки пожни – топи, напоминающие собою степи, они лишены даже кустарника, и только иссохшая прошлогодняя трава-осока уныло шуршит на необозримом пространстве. Выйдя из реки, плывем уже канавой. Вправо показался залив Онежского озера, который потом скрылся.
Двигаемся тихо, становится скучно; солнце все понижается – северный ветер сообщает его лучам и всему окружающему оттенок какой-то угнетенности и плаксивости... Вечер воскресенья в такой печальной глуши с плоским однообразным горизонтом, скупо кой-где украшенным кустарниками.
Влево направления показалась белая церковь.
– Палтога!
Отъехали еще только 18 верст!.. Упорно смотришь от мертвящей скуки на эту белую церковь, точно стараясь призвать ее к союзу, или высосать из ее стен что-либо живительное – тепло, уютность! Но храм безответно остается на месте, не даря ни капли взаимности – все уменьшаясь и удаляясь; за ним синеет полоса леса. По Палтоге бежит тракт, тот самый, который мы оставили, и я мысленно задавал себе вопрос – чего-то там интересного?
На корме судна показался дым – это коренные в нижней каюте варят себе пищу... Спускаюсь посмотреть, но здесь такая «чемера», что закрываются глаза, бегут слезы, да с другой стороны и быть в обществе с этими людьми, по причине несмолкающего сквернословия, положительно невозможно... Сквернословие – это проказа здешних мест: сквернословят все, а малолетние еще с каким-то особенным чувством, точно стараясь чрез это существеннее осязать свою самостоятельность, бесконтрольность, курят, конечно, также и малолетние.
Не так давно рабочие сопровождали суда на хозяйских харчах, теперь почти все на своих; в пищу употребляют большею частью сушеную треску, которую варят в котле с прибавкою крупы, иногда кашу – даже на молоке – как напр., сегодня; при скудости пищи любят кой-чем приправляться на местах остановок.
Маслов приготовил кипятку: напились чаю, закусили и стали ожидать ночи.
И вот она пришла,
Шкипер затворился в своей холодной каморке – наверху вахтенный начал ходить взад и вперед по судну, все остальные сбежали в каюту задней лодки, где образовался «клуб», и началась игра в карты – конечно, на интерес.
Маслов исчез в сырой, нижней каюте.
Укладываюсь возможно поудобнее и покушаюсь спать, взглядывая но временам на небо – где что-то думают звезды, – да еще туда – вдаль, потому что не могу побороть искушения увидеть что-либо новое; временами встречаются пароходы, раздаются резкие свистки, подаются сигналы – колонется судно о судно – и опять станет тихо... На мысли начинает наползать что-то бессвязное, жидкое, безжизненное, похожее на только что проеханное серое пространство, отдаюсь этому неприятному воздействию на сколько-то времени... как вдруг это, и без того нищее представление, чуется, кто-то дерзко и стремительно начинает срывать, отнимать, и оно распадается, в мозгу становится невыносимо больно от ножа – испуга... Миг – и в уши врывается многоголосый рев... Нервно вздрагиваю и открываю глаза:
Против меня на бичевнике в серых одеждах сидит кучка погонщиков конной тяги – из подростков парней и взрослых девок, все они громко, в унисон – копируя голос подростка парня – поют протяжное:
– Христос воскресе из мертвых ...
Вслушиваюсь!.. Поют не по-церковному, а как-то по-канавному, в своей переделке, с особыми подгнетами и загибами – но хорошо, очень хорошо!.. Душа в рай просится!.. А они поют и поют, без конца повторяя эту чудную песню... И в ней, и чрез нее я почувствовал близкое и живое родство с этой кучкой безвестных, серых людей, обычно так далеких и чужих! Да никак святая ночь наступила?! Те же звезды, тот же полумрак... Но вот пение еле слышно; отображение святой ночи распыляется... Но где же те жидкие сумерки моего сна?.. Их теперь и не собрать!.. Чувствую, что мне ужасно холодно!
Поднимаюсь и начинаю различно мяться, ходить и скакать, всякие мечты и отвлеченные мышления погибли – отмерзли, все возвышенное, как ненужное, сброшено с своих пьедесталов... и голову наполнил один смиренный и узкий вопрос – жалкого смертного человека – именно вопрос о тепле.
Ничего мне на свете не надо –
Только шубой покрыться одной,
И под нею лежать бесконечно –
Наслаждаться ее теплотой...
Но увы – я на плечи короткий,
Поспешил пиджачок натянуть... –
Так один я страдаю на лодке,
И напрасно волнуется грудь!..
Куда я только не кидался, но все походило на мышьи маневры, особенно, когда она от кота старается забраться под кота – холод донимал везде... И как это мучительно и бесконечно долго тянется... Но вот редкие звезды тают – замирают, заря становится ярче, все покрылось густым слоем инея: берега, судно, мачта и баланы... Эх, скорей бы солнце!.. Вот оно, наконец, показало свою лысину, и точно не чувствуя что я «околел», тихо по-обычному подымается – нежась и потягиваясь, так и хотелось бы схватить багор и подтянуть его «самосильно».
Шкипер встал, картежные игроки вынырнули из «клуба» и бегут на свое судно, точно из бани или драки – красные, как раки... Началось кипяченье воды для чая и разговоры об итогах ночного азарта.
Пароход тянет медленно, мне кажется не более трех верст в час, и много – четырех. Чувствую умственную отупелость, нервную напряженность, истомление. Налево направления, за широкой, болотистой степью, еще с ночи стало гораздо разнообразнее: тянутся волнистые синие леса, а в них точно какие райские белые птицы, красуясь, сидят храмы погостов... Хотя от утомления интерес и охота к наблюдениям сильно притупились, но все-таки от скуки стараешься вникнуть в душу даже самой маленькой былинке, а особенно направляешь взоры туда, на красивые погосты: с высоты судна глядеть туда на эту зеленую, на эту прекрасную магнитную даль!.. А погостов здесь много, называли наприм.: Палтогу, Мегру, Ошту, Шустручи, Гежесельгу, Косельгу – особенно выделяется Ошта, с настоящим собором – храмом и высокой колокольней... Стоят эти белые храмы – среди зеленых холмов – как небесные поселенцы, украшая землю, и одним своим видом возвышая ползающее по грязи и низменным предметам людское воображение.
Вдобавок к нестерпимо тихому ходу, заднее судно вдруг село на мель. Его шкипер с крепкими словами набросился громить пароходное начальство, которое не оставалось в долгу и отпускало в ответ такие же пилюли. Пароходишка пыхтел, напрягался, но поделать ничего не мог: пришлось зацепиться за береговую «каву» и paботать воротом – минут через двадцать, наконец пошли.
На одном из болот с важностью расхаживают два журавля на своих высоких ногах.
Остановка: пароход набирает дрова, коренные рады сойти на землю, и с удовольствием помогают пароходчикам ... Направо два дома – один крестьянина, другой – канавная караулка «старшего», в окне последнего османом выглядит кот, к которому Маслов побежал купить молока.
Плывем дальше, рядом сосны, лес; влево большущее озеро, окруженное лесом, а направо Онего – канава идет между озер, защищенная справа и слева узкими насыпями. За синеющей ширью Онежского озера, на ближайшем берегу видны белые точки погостов .
Кончились канавные 72 версты.
Вознесенье – маленький амстердамчик!
Как красиво выстроились вдоль по его набережной дома, все большие – двухэтажные, испещренные вывесками!
А на рейде сотни судов, пароходов, гудят свистки!
Пьем чай, потом идем потолкаться. От множества серого люда получается впечатление какого-то базарного дня. Вот обелиск, вокруг которого столпились мужики – здесь по принятому обычаю собираются желающие наняться в судовые рабочие... При мне за так называемую «сходку» до Питера давали 25 руб. – и приходилось слышать, что это цена очень высокая против прежних годов. Эта «сходка» продолжается дней около десяти. Сбившиеся с пути люди нередко проводят в этих «сходках» целое лето: сопроводив судно в качестве коренного в приладожский канал, рабочий возвращается обратно, чтоб наняться вновь и т. д. – Эти золоторотцы нередко осенью с канавных работ уходят под Питер – копать картофель, где плата будто бы от 60 до 80 к. в день на готовой пище.
Набережная красива, встречаются каменные здания, – она поспорит с любым уездным городом.
– У нас все купцы! – сказал один вознесенец, и действительно – всюду ларьки с хлебом, пирогами и фруктами, а также открытые столики с подобным же товаром, – затем различные магазины и лавки: мануфактурные, бакалейные, хлебные, мясные, рыбные мелочные; заметно присутствие евреев, так что на вывеске одно: часовой мастерской сделана оговорка – что это «русская»! Вознесенцы, как видно, охотники до новинок: рекламировавшиеся в газетах «револьверы-пугачи» у них уже налицо!.. Эти первоиспытатели красуются десятками, прицепленные к двери одного из магазинов.
Осмотрев набережную, взглянули на каменный храм, встретив по пути красивое деревянное здание «пожарного депо», и вернулись в приканавную часть, где стоит часовня. – Здесь болотистая низина: к двери одной чайной подходит узкая, вонючая ложбина, вроде канавы; думается – хорошо бы ее засыпать!.. Но нет, что вы?! – в нее весной наливается вода, и хозяин чайной ставит ловушки – попадаются щуки и заметьте – у самой двери! Тут же в болоте, между берегом и рядом главных построек, стоят на сваях несколько ничтожных построек, портя общий вид: сообщение с этими хибарками производится на приподнятых желобах.
На берегу, между прочим, продается хвоя из муравейников – бегают муравьи.
– Это куда?
– А это – вот если течет судно, то на, ходу высыпают у его носа – в воду, вот этой хвоей и засорит, и засосет все щели-то!
Лодейнопольская часть Вознесенья (по писаному – Намойные Пески) – стоящая на левом берегу онежского истока – это настоящий маленький городок, но не какой-нибудь сонный, здесь, по обычному выражению – жизнь бьет ключом, хотя, собственно, не жизнь, а сутолока жизни!.. Молодежь здесь устраивает уже не деревенские «беседы», а городские «вечера», хотя в наборе слов и движений молодежи еще не все сравнялось, уравномерилось, и вместе с нормальным иногда замечается что-либо неловкое, напр., в речи, деревенское «выщекалдыванье по питерской» еще дает кой-где себя знать.
Противоположное селение правого берега – Вознесенское, гораздо менее... Храмы бывшего монастыря. Сообщение между берегами производится на лодке.
По закрытии навигации Вознесенье становится безлюдно и на зиму подвергается спячке. Царит скука.
Из темных сторон здесь выделяется пьянство – много алкоголиков, затем бесцеремонное сквернословие; эти слова всюду сыплют и рабочие, и щеголеватые служащие контор; их же вам преподносят в качестве комплементов и лавочные мальчишки.
Как во всяком сбродном месте, здесь много взаимного недоверия – отзывчивость простирается только до кармана. Постороннему человеку трудно здесь найти ночлег, – есть, положим, гостиница, но не всякому она доступна.
Зато Маслов здесь, как дома: любители биллиардных сражений встречают его с улыбками:
– О, не женился?
– Нет.
– Да, ведь, годов-то как – три красных есть?
– Около.
– А не сыграем?..
Я бросил совсем... подкатится иногда под ложечку, да креплюсь.
Здесь пришлось ночевать. Ранним утром Маслов начал ждать испытать счастья – поудить в канаве язей, суля массу удовольствий и горы рыбы, в доказательство чего приводя недавнее прошлое.
Нехотя соглашаюсь. Делаем удочки. Скормив около десятка червей, я, наконец, вытянул ерша, а у Маслова даже не тронуло. Скучно, неинтересно.
– Рыбы было много в канаве, пока пароходы не ходили, а теперь малость самая – заявляет один из прохожих.
Пришлось эту потеху оставить.
Начинают улавливаться различные мелочи из жизни вознесенцев: вот несколько обывателей, захватив ушаты, проезжают куда-то в лодках... А это значит то, что «кругом вода, а напиться негде» – по берегу, на поверхности воды, замечается керосиновый отлив – вина такого явления – пароходы, и поэтому для питья черпают воду, отъезжая далеко на простор реки.
Наконец, у Вознесенья все надоело – скучно глядеть на чужую жизнь, будучи вне ее! – Но усесться на намеченное судно можно только вечером...
– Вот несчастье-то!..
Но не выкуется счастье, будешь ковать что-либо и из несчастья. Прельстившись чистой водой оз. Онега, уходим от безделья на его берег, где с удовольствием напиваемся чаю.
Вспоминаются последние минуты ожидания парохода: на средине Свири гремит механическая землечерпалка, недалеко от берега, за купальней, ребятишки удят харьюсов; на узеньком мостике, в узеньком же черном платье, на каблучках-шпильках какая-то «фря» – в обществе двух баб чистит самовар, к ней прищучивается жидок – портной, стараясь изобретать возможно более клейкие слова. Вот он взял в руку начищенный уже самовар и стращает опустить его в воду:
– Настя – ау!
«Настя» повернулась и нашлепала его «по мордасам».
Тут же сидел большой сибирский кот, который с видом «мужа глубокой учености и недюжинного ума» равнодушно смотрел на эту сцену.
Рядом, выйдя из воды – покоилось стадо уток, засунув носы в складки сизого перья. Маслов, зажав нос, как-то удивительно истово начал подражать их кряканью, так что обе утки в любопытстве открывали глаза и подымали головы.
Но вот – плывем. Из истока озера втягиваться в речку.
Вот она, шипучая, переливчатая Свирь с порогами, дамбами, разливами, высокими гористыми берегами – порой лесистыми, местами гладкими и украшенными, точно драгоценными камнями – красивыми погостами. Но это пока что впереди...
Вот направо каменная скала, а на высоком берегу, прямо в лесу, стоят дома пароходных обществ; тут же приспособление для починки пароходов и три-четыре пароходных и судовых остова.
Пароход с нами тянет опять пару судов, груженных пиленым лесом. Сегодня, кроме шкипера, их сопровождает главный начальник – «караванный» (из приказчиков). Должно быть было отвальное, потому что шкипер пьян, а другие выпивши.
Вечереет. Караванный тоном старшего спрашивает шкипера:
– Чья у вас вахта?
Пьяный шкипер придрался к этому тону и в ответ поднял крепкую, матерную брань – де, знай себя, а мы себя знаем!.. Караванный не остался в долгу, и чуть было не дошло до драки.
Забираемся в каюту и ложимся спать. Во тьме на ложе нащупываю чей то старый лишний сапог, который кладу на прибавку к изголовью.
Сожалею, что не увижу берегов Свири.
В тело опять проникает стужа... Когда-то мне приходилось сидеть вплотную с красным теленком, и от него чувствовалось очень тепло – вспоминая это, я мысленно очень желал, кабы здесь, в каюте, был не только что теленок, но и бычок порядочного размера!.. Вот бы было тепло!
Раздавались свистки встречных пароходов, слышались шаги вахтенного, пока я не перестал принимать во всем этом участие. Проснувшись, почувствовал, что холод проник в кости, и что судно стоит. Выхожу наверх, все было покрыто белым налетом инея. Заря предвещала скорый восход. В виде густых белых облаков разбегался туман. Над головой, громко крича, пролетали гуси. Оказалось, что мы стоим у погоста Княжий Бор, всего в пяти верстах от Вознесенья, и именно по причине тумана. С лесистого берега весело глядели белые храмы погоста.
Кроме нас, на реке стояло еще много судов и пароходов. Скоро забегали коренные, вытягивая якоря и поправляя различные снасти. Прицепился пароход. Начался красивый поворот каравана среди облаков тумана и светлых блестков серебристой ряби... Здесь к судовым шкиперам присоединились еще другие мастера-лоцмана, сменяющиеся на станциях, но ни тем, ни другим делать на судах, собственно, нечего, за исключением редко случающихся опасных моментов в сильных порогах, но чтоб представить себя очень важными и необходимыми, они очень ругались в самых заурядных и ничтожных случаях.
Свирь красива; зеленые леса, точно залюбовавшись, столпились у самых ее вод и стоят очарованные, прислушиваясь к говору ее струй; течение быстрое – вокруг каждого незначительного предмета, торчащего из воды, образуются круги; тут и там различные предохранительные знаки.
Особенно опасные здесь пороги имеют названия: Сиговец, Медведец и Лисья Голова.
Берега местами подымаются в настоящие горы, в одном месте на повороте реки прибрежный знак, извещающий о встречных судах, находится на такой высоте, что, глядя на него, нужно подымать голову, – а далеко, должно быть, с него видно!
В общем, проезжая по Свири, получаешь такую трель впечатлений, что трудно в них разобраться, а тем более остановиться на каком-либо предмете в отдельности, чтоб живо и подробно представить себе его образ; получается какая-то смесь, выпитая залпом, и живо вырисовывается в памяти только более или менее яркое.
Видя массу красивеньких погостов на вершинах холмов и на самых берегах, представляю я себе, что за чудную картину представляют они при проезде на пароходе в ту ночь, когда мы празднуем Воскресение «Мужа Правды Великой», и по всей Свири Ему поют: «и нас на земли сподоби!».
Чтоб согреться, сажусь за будку на солнышко, ко мне присаживается бушевавший вчера шкипер, который гнусавым голосом начал разговор, объясняя, между прочим, что он видал покойного И. Кронштадтского, которого затем начал злословить.
На этот раз караванный не позволял на судне разводить огня, и рабочие довольствовались жалкою пищей: накрошив хлеба, они заливали водой и с прибавкою постного масла ели.
Все свиряне пользуются большой льготой относительно переправы с места на место: увидел какой-либо гребец – идет судно, буксируемое пароходом – сейчас к нему причаливает, подвязывает свою лодку у руля и затем преспокойно сидит, сложа руки; таких лодок иногда тянется за судном штук до десяти, кроме того, все деревенские жители имеют на буксирных пароходах – в служащих или родных, или знакомых, – так что бесплатно садятся и едут до нужного места.
На пароходах служащие большею частью присвирские жители, на судах – мне приходилось больше слышать в ответ:
– Черепаны! – т. е. Череповецкого у., Новг. г.
– Что же у вас и дома-то все такие же сквернословы – как вы?
– О, у нас парень еще говорит плохо, а уж материт свою мамку.
Шедший позади более сильный пароход обгоняет нас и стремится вперед. Какой-то старик удит с лодки харьюсов. Минуем Иваньковский погост, Нимпелду и погост Гак-Ручей. Красивый разлив реки, дамбы, лесисто – направо часовня, которая называется просто – Никола, здесь в праздник собирается много народа, тут же недалеко селение с белой часовней в честь Б. М.
Река сделала уклон влево – здесь в порогах катимся, как с горки. Вправо, в отдалении, как маленькая изящная модель, виднеется красивая Остречинская церковь.
Далее, на правом берегу опять деревянный храм, куст старых сосен... пароходная пристань с подъездом в виде аллеи, не то из тополей, не то из берез – выделяется крашеный дом местного богача.
А вот, направо же, опять вид прекрасный, как мечта: на высоком куполе зеленого холма, высясь, красуется ликующая беленькая церковь!.. Находясь выше всего, как на выставке, она резко очерчивается на фоне светлого неба легкостью и изящностью своих форм. Какой прекрасный, светлый страж берегов Свири!
Выше этой церкви не вознесся ни один присвирский храм.
– Это Пидьма!
Церковь пятикупольная, с ней срослась стройная сквозная колоколенка.
Невдалеке от каменного храма стоит другой неуклюжий, шатровый, с коричневым корпусом, он окружен деревьями.
Живей всего по Свири я себе представляю вид на Пидьму. Как светлый образ Воскресения затмевает собою все иные священные изображения своей яркостью, жизненностью, законченностью, так образ Пидьмы затмевает собой все виды на другие свирские пейзажи.
– Это моя родина – произнес «поездной».
– Счастлив, – подумал я.
Далее по берегам селения с однозвучными названиями – Воронье.
Мятусово. Деревянный храм. Вблизи правого берега длинный остров, весь покрытый деревьями – зеленые гущи берез красиво свешиваются на воду, на верхней части острова – храм и кладбище. На островке в старину, говорят, была пустынь, связанная с памятью о преп. Германе Соловецком.
Здесь суда стали на якорь в ожидании другого парохода. Мирясь со своим положением, высаживаемся на правый берег и идем пешком на Хевроньино в надежде сесть в нем таким же образом на другие ладьи и мчаться дальше... По дороге в чьем-то саду мелькнуло несколько кедров – значит прививаются.
Вдоль дороги и берега тянется высокущая земляная громада, местами поросшая лесом.
Рядом Хевроньина большая белая часовня, связанная также с памятью о преп. Германе. Затем опять храм. По дороге попался еще попутчик – компаньон... В деревне пьем чай. Хозяйка торгует хлебом... Выясняя экономическое положение свирян, она говорит, что у них почти из каждой семьи мужики служат на пароходах, и что ее муж получает 45 р. в месяц.
– Мы ситный-то этот только на продажу печем, а себе-то стараемся что-либо получше сладить.
Конечно, пьют кофе. Фунт сбитого нетопленного масла стоит здесь 40 к., а топленное 80 к. – Зато и плата за труд высокая, напр., пилка дров, которая оплачивается в Каргополе дорого – 15 коп. сажень, здесь от 80 до 1 р. 20 к. – с небольшой лишь разницей в количестве и форме кладки: напр., кладется поленница 22 четверти «погону» (длины) и 6 высоты... иногда 9 – высоты.
Скоро все трое влезаем на судно и опять – «пошла!»
Подпорожье. Большое селение на высокущем отлогом склоне с храмами, лавчонками и зеленью. Пришлось в ожидании парохода переночевать опять на стуже, и на другой день провести скучно-прескучно праздник Вознесения все в том же томительном ожидании. Наконец, часов в 5 вечера нас дотянули... Опять гляди по сторонам!
Да – несколько мелких деревнишек, в одной из которых «праздник» – толпа народа.
А вот богатое селение Важины, во многих частях похожее на город – щегольские дома. Ремесленная школа, у которой хороший садик; березовая роща, храм. Здания по обеим сторонам реки и, конечно, на высоких же отлогостях. На левой стороне минули завод и два или три ярко-красных дома с разбитой зеленью. Спрашиваю лоцмана:
– Чей завод?
– Чухны.
– А дома?
– Чухны.
– Какая яркая краска!
– И у него на окраску этих домов ушло всего только 10 ф. масла... Вот мы у него и спрашивали: как составлять такую краску? – он нам рассказал, да не все – самое-то главное утаил: мы выкрасили по сказанному – и первый же дождь все смыл, а у него, наоборот, все ярче становится – вот чего жалко! – На заводе у него еще недавно работали все наши, потом немножко кой в чем попротестовали, а он взял да всех и уволил – выписал своих чухон... Теперь по деревне боимся пройти: все они с ножами – большие и малые!
– У вас лес свой, а нет ли возможности устроить – хотя бы на общие средства свой же лесопильный завод?.. Авось было бы хорошо!
Эти слова лоцману показались лакомством, но в то же время он начал говорить о несогласиях и прочем... в конце концов, оторвавшись от разговора, начал матерную брань совместно с шкипером относительно какого-то иного предмета... Я отошел с убеждением, что это будет – «когда рак свистнет»!
Устланга. На левом берегу храм, богатые дома, много зелени – картонный завод.
Трои Мандроги – верхние, средние и нижние – в последних храм.
Я которых деревень не называю – и что значит одно название, даже внешность или экономический уровень селеньица, когда нет возможности проникнуть в его душу, в его внутреннее содержание: чем оно тужит? – чем смеется? – кто здесь замечателен среди серого люда? и что скрывают его мечтательные задворки – всегда полные тайн?..
Промелькнула лесная школа. Река здесь круто уклоняется влево. На левом берегу сиротливо выглядят два погибших судна. Берега опять обступила зеленая чаща: если бы кто вздумал пристать на крутизну этого берега, то сделать этого бы не смог – бесчисленная гуща тонких стволов приступает к самой воде, не оставляя места, куда бы можно было ступить ногой; зеленые ветки спустили свои концы в воду, которые течение непрестанно и напрасно тянет в свою сторону.
Здесь, по мнению судового шкипера, пароход сделал неверный маневр, и он, крича во всю мочь, послал на пароход несколько обычных слов – пароходное население не осталось в долгу и ответило шкиперу таким же салютом.
Нигижма: два домишка поодаль на правом берегу; здесь, на левом – ручная караулка, вблизи которой на реке масса судов – здесь стали на ночь и мы.
Установившись, как следует, коренные, устремляя свои взоры – как на святыню – на дома противоположного берега, начали громко выкрикивать:
– Саешник!
Т. е. – булочник. Там живет какой-то «чухна», торгующий хлебом и разной мелочью – не исключая водки и пива.
Скоро показалась плавучая лавка – и даже две... Началась развеска ситного (7 к. ф.) и черного хлеба, появился чай, сахар, крендели, лимоны, селедки – и что-то на ушко, по секрету!
Такие плавучие лавки осаждают идущие суда почти во всех селениях по Свири.
Прошла ночь; о стуже уже не говорю – вскакиваю утром – иней!.. Сидящая на мачте ворона, и та, кажется, нос поморозила.
Здесь к нам присоединилась еще вчера старуха с Воронья, держащая путь также в Свирский... Всю дорогу с ней приключались различные истории, над которыми судовые ребята любили похохотать, хотя, в сущности, особенно смешного ничего не было, в старухе проглядывала лишь неприятная назойливость, да особый оборот речи, затем в связи с несимпатичностью жажда какой-то назойливости...
Как-то она, за неимением иного места, прилегла отдохнуть рядом с коренным – на край его высокой «койки», но крик сверху заставил последнего вскочить, и вмиг полетели старушьи кости – прямо на пол. Здесь ребята долго корчились в потугах смеха и нахохотались досыта.
– Ой, жалобной, чуть не убилась!..
После мы эту старуху встретили еще в монастыре, и так как мало обратили внимания, то она для поднятия своего авторитета начала объяснять:
– У меня племянник большим уж стал, каким-то... назвать-то по-хорошему не упомню – сейчас у своей в письме читали!
Но нас интерес не захватывал, поэтому старуха, помолчав, положительно заявила:
– У меня племянник в губернаторы поступил!
– Рублей двадцать получает в месяц жалованья? – спрашивает Маслов.
– Ой, што ты, боле сотни.
Утром пароход потянул уже целое село – в восемь судов, а говорят – отсюда тянет и по двенадцати.
Плыть нам еще немного. Проглянул на правом берегу Пиркинский погост, а налево длинная деревня Мирошкиницы.
Вдали виднеется белый храм.
– Это какой погост?
– Да это злодейное-то поле и есть:
– Ах, Лодейное Поле!
Начинаю всматриваться в его очертания, стараясь понять, чем он дышит, и чем именно должны довольствоваться люди, обреченные жить в нем всю свою жизнь, и что, следовательно, из себя представлять, неминуемо делаясь по своему внутреннему содержанию похожими на свой город, нося в воображении его злачные места, типы, имея слияние со всеми его интересами, не исключая мелочей.
А город уже недалеко. Сосновый лес на высоких холмах подходит к нему близко. Вот направо, за лесом, на песчаной горе видна часть деревянного кладбищенского храма своеобразной формы; а напротив, на высоком ровном берегу стоит весь налицо белый, красивый собор – в форме креста – с куполом, колоннами по сторонам и изящной воздушной колоколенкой. По внешнему виду он несколько напоминает Кронштадтский Андреевский собор. Левее собора густая березовая роща, правее за ним видны два каменные здания и сад.
Любо глядеть на Лодейное Поле с Свири... Просветлело в голове... В душе осталось чувство, похожее на воскресный отдых... Если каждый вид производит в душе свою «вибрацию», то этот город дал впечатление спокойствия и света... Движения в городе не видно – он кажется безлюдным. Показала себя еще одна его небольшая церковь, тоже стоящая на берегу, и краткое видение города кончилось.
Некоторые простолюдины извращают название города, вероятно, по его непониманию, и придают ему иной смысл, например, вместо Лодейное – «Владейное»... хотя Лодейное – значит проще – Лодочное поле, здесь бывала верфь.
Опять с обеих сторон лес. Дует сильный ветер. Свирь разбушевалась.
Деревня Канама: паром-перевоз, с берега на берег тянется телеграфная проволока.
Один из судовых парней пристает ко мне с наивной просьбой – продать сапоги.
– Да я-то в чем останусь?
Наконец, направо, вблизи и Свирская пристань. Свирь бушует; с большим трудом удалось уговорить одного парня-смельчака, чтоб высадил на берег – или хоть сиди и несись на Ладожское!.. Заиграли волны вертлявой лодкой – обдавая нас брызгами, закричала старуха – заругалась, струхнул Маслов, и эту щепку пришлось направить на более близкий левый берег – уже потом монастырский служка на большом карбасе перевез нас к пристани.
Итак – 233 версты водой от Вытегры; еще осталось 7 верст пешком, но это такая крупинка!
Сидим в гостиной за чаем ... Чувствуется что-то, особенное – здесь уже царит власть монастырского духа... Сидим молча, стараясь привыкнуть к новой стихии и понять ее.
Тут же две карелки с молодым парнем за другим столом пьют чай и что-то тараторят на своем языке.
Маслов переводить мне их речи, объясняя, что карелки отправляют в Питер сына и поэтому внушают ему, чтоб остерегался в дороге пьяных, а также предлагают и другую мораль.
Заметив, что их понимают, бабы начали говорить по-русски.
На улице также слышна карельская речь.
Рядом с гостиницей ларек – лавочка какого-то крестьянина, который только что пустился на лодке со своим товаром к идущим по Свири судам.
Торговец – дюжий мужик, которому к лицу бы работать. На стене его широкого ларя наклеена масса различных реклам, за вывеску которых рекламисты ему будто бы платят, но рекламные предложения далеко не монастырского спроса. – Этот торгаш, как и следовало ожидать, пользуясь одиночеством, за самые обыкновенные предметы дерет цену необыкновенную.
Выходим на узкую полевую уличку и идем прочь от Свири по направлению к лесу, вправо на пожне блестит озерко.
Монастырский лес! Это всегда особенный лес, отрезвляющий лес, лес, полный божественных тайн!.. Он осеняет и проникает вас всегда чувством благоговения, заставляет призадержаться, подумать, заглянуть в свою душу – проверить ее качества.
Минуем мельницу, большой корпус, шумливый ручей, и опять в лесу.
Стройные сосны, дружно обступив дорогу, стоят ровные, гладкие – как свечи пред Творцом, и поднимаясь высоко к небу – торжественно-ласковым, благоуханным шумом – как бы приглашая, говорят:
– Горе имеем сердца!
И кажется, здесь всякий путник, влекомый этим призывом, вырастает духом все выше и выше, и поет в сердце хвалебную песнь Творцу... а кой-где малютки-цветы, кадя фимиамом, точно светлые проницательные глазки – взирают на небо и шлют ему тысячи святых лобызаний. Слышатся тонкие свирели птиц.
В конце леса старинный крест с разными словами вязью – трудно разбираемыми.
Открылся оживляющий вид на А.-Свирский монастырь: два белых каменных квадрата, унизанные окнами; изнутри возвышаются стены храмов, их кровли, главы и острые шпицы... Издалека – точно пудовая свеча – возвышается и белеет высокая новая колокольня восточного стиля – в Преображенском монастыре.
Философ К. Докучаев-Басков
|