2. Усть-цильма
История заселения этого места. - Мой хозяин и раскольники. - Предания. - Рассказы о ловле семги. - Очереди и общины. - Суда-каюки - Поплавня. - Чердынцы. - Быт усть-цилемов. - Свадьбы. - Раскольницы. - Легкие нравы.
Существование Усть-Цильмы как селения не восходит дальше времен Грозного. По двум сохранившимся грамотам его видно, что основателем слободки Цилемской, при впадении реки Цильмы в Печору, был новгородец Ивашко Дмитриев Ластка, которому и дан "на оброк на Печоре на Усть-Цильме лес черный", с правом "на том месте людей называти, жити и копити на государя слободу, а оброку ему платити в государеву казну на год по кречету или по соколу, а не будет кречета или сокола, ино за кречета или сокола оброку рубль", на том основании, "что по тем речкам лес-дичь и пашен, и покосов, и рыбных ловищ исстари нет ничьих и от людей далече, верст за пятьсот и больше". "А кто у того Ивашка, - говорит грамота дальше, - в слободе приезжих людей учнет жить сильно, а ему не явился, и он с того емлет про мыты на великого князя рубль московский". Богатство края - рыбные ловища и кречатьи, и сокольи садбища (по словам грамоты), и лес-дичь (не початый) - породило Ластке противников: кеврольцев, чакольцев и мезенцев, из которых некоторые знакомы уже были с Печорою и ее богатством прежде - "ловили рыбные ловли наездом", - как говорит вторая грамота в другом месте. Эти придумали хитрость, хотя и весьма неловкую: они задержали Ластку на пути в Москву, у себя на Пинеге, отправив вперед своих приспешников ходатайствовать у царя об новой грамоте для себя исключительно. В марте посланные явились в Москве с челобитьем и сказом "про Ивана про Ластку, что его без вести нет" и что они готовы дать оброк за два года вперед по три рубли на год. В апреле приехал и Ластка, и к прежнему оброку надбавил еще рубль против противников своих. Решено было тем, что Печора осталась за Ласткою "потому что, как сказано в грамоте, нас те кеврольцы и чакольцы и мезенцы Вахрамейко Яковлев с товарищи оболгали, что Ивашки Ластки без вести нет, а да-вати ему оброку царю и великому князю на год в нашу казну по четыре рубли московских". На обороте подпись Грозного, и следует приписка, из которой видно, что пинежане на новый оброк Ластки наложили еще свой рубль, но Ластка и тут не уступил: Печора осталась-таки за ним за шесть рублей оброку в год. Это и засвидетельствовано скрепою такого знаменитого окольничьего, каким был друг Грозного царя Алексей Федорович Адашев.
Ластка затем лес-дичь расчищал и в слободку людей призывал и церковь Николы-Чудотворца в той слободке поставил в 1547 году, и попа устроил "как ему у тоя церкви можно прожити".
Все это происходило в 1555 году. Через девять лет, в 1564 году, в Усть-Цильме считалось уже 14 дворов и В "них людей 19 человек, по Якимову письму Романова"... В начале нынешнего столетия домов считалось в Усть-Цильме уже 120, а жителей 417 душ; церквей 2, обе деревянные, из которых одна, построенная в 1752 году, обветшала, другая, новая, построена в 1853 году.
По преданию, обе церкви и дома жителей были ближе к Печоре, но случился пожар, - и первая церковь, просуществовав около 200 лет, сгорела вместе с деревней. Хотели ставить храм на старом месте, но образ Спаса, принесенный сюда Ласткой и товарищем его Власом, сам собою переходил на новое место. После нескольких попыток возвратить на старое место, принуждены были остановиться на избранном им самим новом месте. Скоро и все поселение перешло сюда, а старое размыло и унесло напором Печоры, - остался на память небольшой холм. Новая церковь построена точно так же с соблюдением того архитектурного приема, который потребован самой жизнью и указан прежними обычаями. Окна в церкви и на паперти прорублены только с южной стороны; с северной, откуда налетают злые студеные силы, оставлено небольшое, всего не больше четверти, квадратное оконце. Явленная икона угодника Николы (вершков шести длины) украшена серебряною ризою со стразами [56] [Стрaзы - поддельные бриллианты (из хрусталя).]: всякий, плывущий сверху, молится здесь и жертвует.
Вот все, что можно было узнать лро прошедшее и отчасти настоящее Усть-Цильмы по древним памятникам, актам и книгам, - а в настоящем... Так называемая отводная квартира - комната, обитая, к удивлению, шпалерами, хотя и дешевенькими и старенькими, вроде тех, какими обиваются станционные комнаты в дальней России на больших трактах. Крашеный стол с побелевшей доской, выскобленный хлопотуньей хозяйкой по излишней чистоплотности, кровать двуспальная с ситцевыми занавесками: во всем признаки квартиры, передо мною только опростанной хозяевами. В углу печь огромная и на этот раз до того натопленная, что в комнате было невыносимо душно. Передо мною сам хозяин, успевший уже расспросить меня, кто я, зачем и откуда.
Все дома усть-цилемские плохо срублены, неискусно слажены и потому большею частью холодны, и в морозы требуют усиленной топки дешевыми дровами. К тому же, избы эти переполнены черными тараканами, прусаками.
- Да теперь на них лекарство придумано, - объясняет хозяин, - растворим окно, остудим печи, двери распахнем, сами к суседам переберемся - вымораживаем дня два-три. В досельные годы, при Грозном царе, когда этот черный таракан на Руси появился, не знали, что с ним делать - боялись. В одном месте, сказывают, полдеревни сожгли от них. В другом целую деревню спалили, чтобы зверя этого истребить.
Пригласил я хозяина чаю напиться - не отказался, но, взявши чашку и перекрестившись, оговорился:
- У нас эдакие вот есть, что с тобой из одной чашки не станут пить и есть...
- Отчего же?
- Вера, значит, такая. И в кабак идет со своей чашкой. Не люблю я этого!..
- Сам-то ты старовер?
- Старой веры, что таиться, старой веры! Да я только старым крестом крещусь - истинным, значит, да в церковь не хожу, по батюшкину по завету, - а то ничего. У нас, почесть, все так, все селение.
- Какого же вы толка?
- Да ты нешто по этому делу приехал? Так я к тебе такого человека приведу: он тебе все скажет, а я говорить не умею. Пойдем теперь, я те селение наше покажу да и от собак обороню. Много же их у нас в селенье: по осеням-то нас волки обижают, забегают с Печоры, так противу них!..
Пошли. Перед глазами ряд домов без порядка и симметрии: один нахально выступил вперед и сузил улицу, другой робко спрятался за него, закрывшись каким-то сараем и обернувшись главным фасадом своим совсем задом к соседу. Дома эти все двухэтажные: у верхнего приделаны балконы, у окон ставни расписанные, размалеваны по всей прихоти доморощенных вкуса и воображения; у каждого на крыше по шесту с флюгаркой, которую часто заменяет простая крашенинная тряпка, голик, палка. Все дома, при общем взгляде на них, как будто сейчас сползли с соседней горы и наперерыв друг перед другом стараются быть поближе к реке Печоре. Печора привольно раскинулась перед селением версты на полторы в ширину. Шли мы долго, и селению, кажется, конца нет.
- Длинна же ваша Усть-Цильма! - обратился я к проводнику-хозяину.
- Живет-таки. Семь верст из конца-то в конец считаем. Пустырей уж очень много: при болотах, вишь, выстроились, проталинки такие по сю пору видны. Вон, гляди, какой пустырь!
Перед нами площадка, в одном конце которой, на пригорке, новая церковь; справа недурное сравнительно здание с надписью "Сельская расправа", подле - кабак. У кабака куча народу, обратившегося в нашу сторону с изумленными и недоумевающими лицами. Один отошел в нашу сторону; хозяин приотстал.
До слуха моего донеслось следующее:
- Начальник?
- Начальник.
- Какой?
- Большой, из самого из Петенбруха.
- По нас?
- Кажись...
Еще несколько слов, которых уже нельзя было расслышать.
На обратном пути к дому весь народ, стоявший у кабака, значительно увеличившийся в количестве (сколько мог я это заметить), снял шапки. Хозяин опять отстал, пославши вдогонку за мной парнишку, вероятно, в прежнею целью - отгонять от меня собак, и пришел в мою комнату уже час спустя, с поклоном, умоляющим видом и вопросом:
- Не вытолкаешь ты меня в шею?
- Чего ты это, Бог с тобой! Милости прошу, садись, потолкуем!
- Я не за тем...
- Что ж тебе угодно?
- Да угодно, твою милость, значит, утрудить просьбой...
- Какой же? садись и рассказывай!
Хозяин продолжает ежиться и кланяться:
- Я не за себя, выходит...
- За кого же?
- Мир тебя видеть желает: выборных прислал - не прогонишь ты их? В избе ждут...
- Проси их, что им надо?
Хозяин опрометью бросился за дверь и явился с целой толпой мужиков, из которых только одна половина могла уместиться в комнате; другие установились в избе. Из толпы выходит один, видимо, самый бойкий, кланяется низко в пояс и, встряхнувши седой головой, спрашивает:
- Из Петенбруха, ваша милость?
- Да. Что ж тебе угодно?
- По каким по таким по делам изволишь?
- Посмотреть, как вы рыбку ловите, суденки строите...
- А не по духовным? - послышался вопрос от другого.
- Нет, решительно нет.
- А мы думали - по духовным: у нас, вишь, тут дело есть такое немудрое... - продолжал опять первый.
- Церковь, вишь, благословенную построить хотели, - поддержал его второй голос.
- Так, вишь, ни то ни се - уж и не знаем, как дело-то это понимать? Яви божескую милость, прими прошеньице!
Весь народ - и передние, и задние - повалился в ноги. История принимала крутой оборот, неожиданный, неприложимый ко всему тому, чего я от них хотел и чего мог ожидать.
- Я, братцы, не за тем послан. Просите тех, от кого это прямо зависит: мое тут дело сторона!
Просители опять поклонились; на лицах их можно было прочитать какое-то недоверие к моему ответу. Первым вывел меня из этого неловкого положения тот, который начал говорить со мной в которого они, по-видимому, выбрали своим адвокатом.
- Ну, прости нашу глупость мужицкую, что беспокойство тебе причинили. Не гневайся!..
Задние уже полезли из дверей, но выборный оставался.
- Мы ведь темный народ, известно. Думали, что ты вправду такой!..
Он, наконец, поклонился и вышел. В избе уже начался базарный шум, который становился все громче и громче. Немного спустя дверь опять отворилась. Явился седой старик опять с поклоном:
- Говорить с тобой послали...
- Об чем же?
- О том говорить послали, что тебе самому-то надо. Сказывай! Зачем, даве сказывал, послали-то тебя? - я не вслушался...
- Посмотреть, как вы суда строите, как вы рыбку ловите...
- Суда строим? Да судов-то мы ведь не строим никаких, нет у нас заводу экого с искони бе. Карбасишки вон шьем маленькие, про домашнюю потребу. Большие-то суда из Мезени приводим. Пониже-то, вон в Городке (Пустозерске), в редкую когда строят же и большие, да мало... Каюки [*] [Грузовое судно, крытое двускатного крышею, снаружи высмоленное, длиною от 8 до 12, шириною от 3 до 5 сажен; в корме каюта; вершина носа загибается внутрь судна. Суда эти ходят и против течения на парусах и бечевой (редко, впрочем); в море не пускаются. Грузу поднимают они от 6 до 9 тысяч пудов.] чердынцы приводят, - так и те там вверху делают, у них же. Пущаем их с рыбкой, кому надо. А рыбку-то мы больше семужку да сижков промышляем, велишь, что ли, сказать, как рыбку-то промышляем, али не надо?.. Может, ты так про рыбу-то спрашивал?..
- Сделай милость, будь так добр!
- Осенью ведь это больше, потому семужка рыбка такая прихотливая, забавная - сказать бы тебе надо. Любит она, матушка, ветры, бури, чтоб вода-то, как в котле, кипела. Знает ли она, что человеку-то эта погода не люба, и сидит-де всякий крещеный в ту пору дома, али бо другое что; по мне, кажись, вернее то: Господь ее Бог сотворил уж такой, что ей бы все с волной, да с порогами бороться, силой своей действовать... Христос ее ведает в том. Только она все против воды идет на устрету, а ведь, Печорушка-то наша больно же бойка, быстро бежит. Навага, сиг, пелядь опять - эти идут больше в ясную погоду, когда солнышко светит, а семужка - нет! Как, выходит, поднялись бури, так мы за ней и выезжаем - прости, Бог, грехам нашим! Пущаем поплавню - сеть такая большая, как есть река шириной. Этой больше ловим всем, селением, а то и неводами: - теми, почитай меньше, одначе. Что выловим, то на мир и разложим и продадим чердынцам, которые на каючках-то приходят к нам. Этим вот и подати оплачиваем государевы, Ты так и записывай, где у тебя там...
То же общинное право является в силе и дальше на устьях Печоры, где так же все участвуют в лове, не исключая вдов и сирот. Тони погодно переходят в пользование от одной деревни к другой, и каждая деревня, в свою очередь, имеет хорошую и худую тоню. Одни действуют капиталом, другие - трудом. Желающие продают свои паи или участки в паях.
- Что ж дальше с рыбой?
- Солим. Правда, лежит же она у нас сутки двои и, пожалуй, и трои в воде, мокнет - значит...
- Зачем же так? Ведь этак вся истощает: она дрябнет телом, делается хуже, вон как и по Белому морю.
- Это правда, что дрябнет, тоже вон и чердынцы сказывают.
- И солите-то, верно, скупо.
- Не больно же щедро: и на это указывают все...
- За чем же дело, отчего не делаете лучше?
- Да уж делать видно так, как заведено исстари. Вот поди ты, отчего бы и не делать-то лучше, право! Ишь ведь мы народ какой глупый, право? Захотел ты от нас, от дураков: как, знать, рождены, так и заморожены, право!..
- Чем же еще-то живете вы?
- Да как чем - вон скотинку держим и много скотинки-то этой держим. Бьем ее - мясо продаем само-еди. Любят ведь они мясо-то и сырьем жрут, так - пар тебе идет от нее, кровь течет с нее, а ему-то тут, нехристю, и скус, и глазенки-то его махонькие все радостью этой наливаются. Это ведь не русское племя. Вон посмотри ты их: живут они по тундре-то и по деревне у нас ходят, кто за милостыней, кто в работниках живет; бабы... те больше шьют и таково ловко шьют - поискать тебе на белом свете!
- Олени-то есть у вас?
- Самая малость. Только про свой обиход. Во всем селении не найдешь половины противу того, что вон у ижемца у другого и не больно богатого. Олени-то все у них, вся тундра у них, всех самоедов ограбили эти ижемцы. Зыряне ведь они, не наши!.. Бедное ведь наше селенье, больно бедное: босоты да наготы изувешены шесты. Смотри: дома все погнили да рушатся, а поправить нечем. Вон и теперь дело с пустозерами не можем порешить: загребли Печорушку всю, почесть; выселки свои понаделали чуть не под самым у нас носом. Такв дело!.. Не похлопочешь ли ты, ваше сиятельство, яви милость божескую! Плательщики бы были до гробовой доски!..
Старик поднялся со скамьи и повалился в ноги.
- Не нравится мне, старик, низкопоклонство ваше, - зачем оно?
- И, батюшка, с поклону голова не сломится! Будь ты-то только милостив, а мы за этим не стоим!..
- Вы, старик, все-таки меня не за того принимаете, за кого надобно, ошибаетесь...
- Ну, прости, прости, разумник! Не буду просить, ни о чем не буду просить, разве... не кури вот, кормилец, при мне: больно уж оченно перхота долит!
- Изволь, для тебя и за твою словоохотливость...
- Ну да ладно, постой, о чем бишь ты даве спрашивал? Еще-то тебя зачем послали?
- Да вот за тем еще, чтоб посмотреть, как живете?
- Живем-то? Да больно же нужно живем. Сторона, вишь, самая украйная; чай, тебе и доехать до нас много же времени хватило?.. Больно бедно живем - это что и толковать! Прежде получше жили, а вот теперь какую тебе чердынцы цену за семгу дадут, то и ладно, ту и берешь с крестом да с молитвой. На все ведь нам надо деньги; все ведь мы покупаем: вон и постели - шкуры оленьи, надо бы сказать тебе, - и те покупаем, чего бы хуже! У ижемцев экого добра столь, что хоть волость-то всю укутывай - хватит. Они и оденутся, они и денежки в кованый сундук положат - богаты! Бедней-то нас ты на всей Печоре не сыщешь. Не многим, чем самоеди-то, богаче живем...
- Зачем же народу так много у кабака стоит?
- Пьют у нас - это правда, что пьют, да не больно же шибко. А у кабака стоит кто: не всякий же и за питьем пришел; гляди на половину - так постоять собрались да покалякать. Где больше-то делать этак в другом месте? А тут тебе весь мир, весь деревенский толк. Малицы наши теплы, и к морозу мы свычны, озяб который, в кабак зайдет погреться: под руками, благо. По праздникам пьют и шибко гуляют - что хитрить? Наши пьяницы, хоть и не очень отягощают себя пьянством, однако, не дадут своей доле испортиться в подвальной бочке, да и чужое-то, пожалуй, не квасят. Я ведь тебе всю правду... Что же еще-то ты смотреть у нас станешь?
- Песни буду слушать да записывать, не пвпадет-ся ли хорошая?
- На поседки, стало, пойдешь к девкам? Это ты дело! У нас это все любят, никто не обойдет селения нашего. Затем и слава такая пущена, чай, ты и на Мезени про то слышал? У нас это одно неладно: в старину, сказывают, благочестнее было, да и на моей памяти смирнее. Теперь измотался народ, иссвободился. А может, так и надо... Не сказал ли я тебе, ваша милость, обидного чего этим словом самим. Прости! Я ведь опять сглупа. Пошто же эти тебе песни-то?
- Необходимы также, очень пригодятся мне!
- Да пошто ж и ехать тебе этакую даль? По мне, кажись, ехал ты напрасно: у вас там, в Расее, лучше, красивее, бают, наших песни эти. Не надо бы...
- Это не главное.
- То-то. Еще что тебе надо?
- Посмотреть, как свадьбы справляют.
- Это можно. Почему же опять и не посмотреть тебе, как свадьбы справляют? У нас ведь это все по старине, по самой стародавней.
- Вот это-то и хорошо: это для меня еще более любопытно.
- Ну, врешь, ваше благородие! Ты это не по себе... ты это меня старика приголубить хочешь: видишь, что стар я, да старым крестом помолился, да разговоры тебе разговариваю, ты это меня поласкать... Я тебе не верю! Сказывай дальше!..
- Другие у вас обычаи, каких нет в других местах, приехал посмотреть...
- Да ведь этих-то нет у нас, совсем нет, хоть и не ходи и не выпытывай! Мы живем, надо тебе сказать всю правду, так, как нам начальство велит, от себя мы ничего... ни-ни, ничевохонько...
Старик при этом мотал головой, шевелил ногами, руками махал; приподнялся со скамьи и, наклонивши голову к плечу, с умоляющим, льстивым выражением лица примолвил:
- Батюшка! Ваша сиятельная особа, христов человек! позволь я к тебе давешных-то мужиков приведу, хоть не всех... Сделай милость, за благодарностью тебе мы не постоим!..
Словам этим скорее можно было, пожалуй, смеяться, чем сердиться на них. Во всяком случае от старика не было никакой уже возможности добиться чего-нибудь более толкового, идущего к делу. Он начал отвечать как-то урывчиво, невпопад, от большей части вопросов отказывался крайним неведением, несмелостью, тупостью и неразумием. Старик, видимо, хитрил и окончательно не доверял мне, что особенно ясно высказал при прощании со мною:
- Прости, - говорил он, - пошли тебе Господи вечер сей без греха сотворити!
- А ты, кормилец, ангельская твоя душа! - прибавил он потом, немного помолчав и подумавши, - меня не тронешь? Не тронешь за то, что тебе наговорил: может, какую глупость, не ведаючи, вывалил. Памятью-то уж больно слаб стал. Иное и не хотел бы сказать - сказывается! Прости ты меня, старика-дурака досельного. В гроб бы мне уж надо, вот что! Прости, твое благополучие!
Суровость климата, а вследствие того скудость почвы, которая способна произращать только один ячмень, всегда не дозревающий, плохого качества и в малом количестве, наконец (и это главнее всего) - близость моря, отвлекают усть-цилема от домашних работ и приурочивают его к странствиям в дальнюю сторону. Большую часть весны и лета они, как и все приморские жители, проводят на море: или около устья Печоры или даже на Новой Земле. Осень, самое рыбное время для Печорского края, призывает усть-цилемов к дому, или, лучше, к родной реке. Только зима - и это особенное счастие, исключительное право для них, сравнительно с другими приморскими жителями Архангельской губернии - находит их дома. Но в это время усть-цилему уже положительно делать нечего, если не накопилось (и лишь у самых богатых из них) излишнего количества рыбы для продажи. Дальние поездки на места сбыта - на Пинежскую и Усть-Важскую ярмарки отнимают, правда, у них большую часть глухой зимней поры, не принося существенных выгод. Рыба, сравнительно с Пустозерскою волостью, добывается в усть-цилемских участках по Печоре в значительно меньшем количестве. Лов и сбыт добытого лесного зверя (лисиц, выдр, песцов, горностаев, белок) также сравнительно ничтожен. Оленеводство, по словам старожилов, обогатившее наружно слободу, теперь в решительном упадке, по причине сильного соперничества Ижем-ской волости ("Ижемцы").
Вот почему сильно развившаяся в последнее время в этой волости страсть выселяться в другие места, даже за Уральский хребет, на Обь (за Сибирский камень, по их выражению), - значительное количество усть-цилемов в наймах у богатых ижемцев и пустозеров. Большая часть промыслов идет на вымен хлеба и других необходимых для домашнего обихода предметов, привозимых издавна усть-сысольскими торговцами, а в последнее время сильно набившими руку в коммерческих операциях ижемскими крестьянами. Мелкий рогатый скот, по большей части комолый, - давнишний предмет внимания усть-цилемов, дает, правда, сравнительно значительное количество сала и масла, но и эти продукты находят более выгодный сбыт только в руках наезжающих купцов и торгашей. Выставляют, правда, усть-цилемы всякому проезжему и захожему гостю не туземные лакомства: кедровые орехи, пшеничные баранки, известные у них под названием калачиков, вяземские пряники (во имя исконного обычая гостеприимства); пьют даже чай не с медом, а с сахаром; но и за этой щепетильной роскошью можно усмотреть внимательным взглядом самую неприглядную и вопиющую бедность, всю в лохмотьях и заплатах. Дома все до единого расшатало бурными ветрами со стороны моря и огромной Болынеземельской тундры, всеми пургами, хивусами, замятелями, куревом и размыло проливными весенними и осенними дождями.. Нет (по словам достоверных свидетелей и умных старожилов не из деревенского сословия) ни одного слобожанина, на которого можно было бы указать как на достаточного, не говоря - богатого. Повсюдная бедность, вопиющая бедность! Между тем, нет ни одного селения (исключая толковой Ижмы), в котором была бы сильнее развита грамотность, как в Усть-Цильмё. Здесь, естественно, как и во всех других местах России, надо искать причину в расколе, сильно развитом по всей волости [*] [В Усть-Цильме, вежду прочим, проявился местночтимый святой. Зовут его Иваном Постником и на могилу его, верстах в трех от селения, ходят в июле совершать панихиды. Здесь под лиственницами стоит деревянный гроб отшельника, который выходил из своего уединения в Слободу, ходил по домам, когда вздумает и всегда нечаянно, толковал подолгу и помногу. Ни от кого не принимал за то никакого угощения, никаких подарков и не сказывал, где живет. Однажды выследили его, но в то же время видели, как он встал на коленки и остался недвижим. От воззрения грешников скончался, и уже над мертвым соорудили гроб, который существо-I ал в том же виде и в наше время.]. Как непреложный факт, за истинность которого можно ручаться, известно, что все архангельские раскольники грамотны. Такова и Усть-Цилемская волость. И вот почему становится понятным известное всем ученым-исследователям отечественной старины богатство здесь старинных памятников письменности в актах, отдельных монографиях, старопечатных книгах, грамотах и других бумагах. Они свято хранятся здесь на тяблах, в чуланах и крепких сундуках за замком не как вещи, имеющие ценность, как нечто старое, пережившее много столетий, но как материал для поучения и чтения назидательного, усладительного, душеполезного. Пишущему эти строки удалось видеть свежие, недавние копии, целыми томами большого формата, со старопечатных книг и целые сборники-книги, которые поразительны по той разносторонней пытливости и любознательности, с какими старались записывать печорские грамотеи все, что могло интересовать их и насколько позволяли то делать небогатые относительно средства. Достоверно, однако же, и то, что здесь заводилось училище, но усть-цилемы не приняли его по той причине, что в нем обещали учить по новым, а не по старым книгам, и опять обратились к своим доморощенным грамотницам-бабам, по обыкновению, престарелым сиротам, вдовам или засидевшимся до поздней поры девкам.
Такова вся жизнь усть-цилема, несложная по обыкновению, как и вообще жизнь всякого простого русского человека, по тем сведениям, которые посильно удалось мне собрать в недолгое пребывание в Усть-Цильме.
Родится он в бане, под присмотром и на глазах досужей приспешницы родильного дела бабки-повитушки; пять суток выдерживают его в банной духоте и теплоте, часто обмывая. Роженица тоже моется и тоже, до истечения пяти суток, выйти из бани не смеет. В избе на шестые сутки новорожденному дается имя ставленой девкой или стариком, по старопечатному требнику и при благословении дониконовским крестом. Дальше стараются всеми мерами уберечь дитя от недоброго взгляда и неладного оговора чужим человеком: в противном случае вспрыскивают его через уголь холодной водой до судорожного состояния во всем молодом, нежном теле. Потом целых полгода пеленают его усердно и крепко, чтобы не выросло дитя уродом, и не кажут ему сильного печного света, чтобы не косило оно потом во всю жизнь глазами. Годовалых кладут на закорки подростков, сестренки или братишки, и дают право выходить на улицу дышать свежим воздухом и развивать на неоглядных полянах, обступивших кругом селение, молодое зрение, которое во взрослом состоянии пригодится при стрелянии дичи и лесных зверьков прямо в мордочку. На вольном просторе и при не-удерживаемой ничем свободе ребенок развивается в куче соседних ребятишек-сверстников дальше, во все время, до тех пор, когда он делается полным парнем-женихом. Смирен он с детства - его бьют и делают подневольным мучеником всех детских капризов; боек он - ему первый скок в чехарду, ему переднее место во всех играх. Везде он - из главных зачинщиков, а потому чаще бит и отцом своим, и чужими, и сельским начальством. С раннего возраста, лет с трех или четырех, он уже в лодке, на воде, с веслом в руке на детских шалостях, а вскоре и в серьезных работах, где требуется от него ответа нешуточного. Его посылают по ягоды за Печору и туда же стеречь и считать пасущуюся скотину. Он уже сидит на лошади, как большой, уже умеет при ветре справиться с парусом и не опру-житься, за отсутствием отца на промыслы, помогает бабам дрова колоть, печь затоплять и во всех домашних работах умелый человек и большое толковое подспорье. Вот он и на рыбных промыслах побывал, и в тундре ходил за оленями, и ими умеет править, и знает весь обиход при этом... Он уже большой подросток и в поселках на святках, и в супрядках в Филипповом посту видит не простую ребячью забаву, а что-то побольше и посерьезнее, и потому не пропустит приглянувшуюся ему девку без щипков и щекоток. "Вот, - толкуют бабы, - еще полный жених заводится". Девки и его в счет кладут во всех затеях: будет ли то артельная прогулка за ягодами в дальний лес или посиделка с хухольниками (ряжеными), когда любят в избах гасить лучину и выгонять лишний народ вон на улицу. Парень замечен невестами и одною особенно преследуется на всех встречах и перекрестках. И сам не прочь на ответ и привет и сует выбранной суженой горсть медовых пряников, кедровых орехов, перемигивается часто и многозначительно. Раз платок подарил: узнали бабы об этом и решили, что парень скоро засвататься должен, - и не обманулись. Жених дождался только, когда прошли святки и когда минуло ему семнадцать лет - срок, установленный местным обычаем, и послал сваху, накануне перемолвившись с суженой за банями. За согласием не стоит дело: родители невесты знают, что дочь - ненадежный товар, залежится - с цены спадет, а парни по деревне все равны, ни один не лучше другого, все на одну колодку деланы. Знают они это, и велят жениху нести запрос (от 10 до 15 рублей серебряными деньгами), по очень старинному обычаю: "деньги на стол, так и невеста за стол". Пьют запой на женихов же счет и с женихом вместе, который знаком с кабаком еще с юных лет (13-ти и много с 14). Таковы усть-цилемские обычаи! На смотринах этих творят и рукобитье, и назначают день свадьбы, но не откладывают его на долгий срок. Промысловый народ, весь без исключения, не любит разводить пиры, по обычаю приволжских губерний, особенно усть-цилемы, у которых всякий грош на счету и решительно нет ни одного лишнего. На другой же день, рано утром, выбираются дружки из тех ребят, у которых есть синие кафтаны: у женихова на правом плече нашивают ленты, у невестина дружки - на левом: оба в тот же день ходят сзывать по домам родных и знакомых на завтрашнюю свадьбу.
В день свадьбы, поутру, собираются у жениха все родственники, садятся за стол и ставят свадебный каравай и пирог. Затем выпьют по два стакана пива и по два стакана вина, молятся иконам и едут за невестой, жених рядом с крестным (он же и тысяцкий, обязанный платить половину свадебных издержек), дальше сватья, а там остальные жениховы поезжане. Женихова пара, а подчас тройка, гремит тремя-четырь-ся колокольцами. По приезде к невестину дому все идут с крестом и образом на крыльцо в таком порядке: впереди дружки, за ними жених и тысяцкий, дальше сватья и, наконец, поезжане. Дверь заперта. Женихов дружка колотится с молитвой: "Господи Исусе Христе, Сыне Божий!" до трех раз. За дверью отдают "аминь". Следуют вопросы из избы, делаемые кем-нибудь из родственников невесты, большею частию братом, и ответы брата жениха, в таком порядке:
"Что вы за люди?" - "Мы люди божьи да государевы".
"Зачем пришли?" - "По ваше сулено, по свое бого-сужено".
"Какой земли?" - "Российской". "Какого царя?" - "Белого".
"Как его зовут и прозывают?" - "Александр Александрович Романов".
"Деточки?" - "Николай, Георгий, Ксения, Михаил, Ольга".
"Где столица?" - "В Питинбруги". "Какой вы веры?" - "Самой истинной, православной".
"Не по новой?" - "По старой".
"Какой вы губернии?" - "Архангельской".
"Какого уезда?" - "Мезенского".
"Волости и селения?" - "Усть-Цилемского".
Дальше следуют вопросы: как зовут жениха, отца его, мать, братьев, сватьев, дружек, поезжан. Разговоры идут добрых полчаса. Наконец их впускают в избу, сажают за стол по порядку и обносят вином и пивом, а за неимением последнего - квасом. Затем невесту, окончательно наряженную к венцу [*] [Несколько слов о наряде усть-цилемок. Девушки выпускают из-под платка, вышитого золотом, косу с гайтаном [57] [Гайтaн - плетеный шнурок, тесьма.] по спине; по праздникам вместо гайтана вплетают яркие ленты. Сарафаны праздничные от подбородка до подола спереди обшиты пуговицами; колодки у башмаков на подошве проколочены гвоздями. При повойниках (кокошниках-сороках остроугольных) употребляют золоченые подзатыльники. Вместо гайтана на кресте, богатые девушки и женки по праздникам употребляют широкие серебряные цепи, переходящие по наследству из рода в род и тщательно хранимые. Лент в косы наплетают иногда аршин до десяти. Серебряные перегни и меховые шубейки с куньей, лисьей или беличьей опушкой еще в моде. Но всегда и у всех, если не по сарафану, то по рубашке, надет пояс, и потерять, подарить или забыть его, по староверскому поверью и обычаям - значит накликать на себя всякого рода несчастий.], с накинутым через голову платком на лицо, выводят к жениху и передают ему из полы в полу конец накинутого ей на голову платка. Жених сажает ее рядом с собой за стол. Немного посидевши, встают; отец невестин спрашивает жениха: "Будешь ли кормить-поить, одевать-обувать и женой почитать?". По ответе "буду" начинается совершение обряда бракосочетания по старым книгам и старым обычаям; затем пир и угощение. Первыми рюмками обносят молодые и, подслащая, по обычаю, горечь вина поцелуями, получают от гостей деньги: 10, 15, 20, 25, 30 и иногда 50 копеек серебром. Мужчины при этом целуют молодую, а женщины молодого. Угостивши гостей, молодых уводят в дальнюю комнату; и пир в собственном смысле затевают уже на другой день в доме молодого и продолжают на третий в доме молодой.
Живут ли молодые согласно и честно? Хотя это дело домашнее и потому, как говорится, темное, но ответ на этот вопрос может дать смысл большей части песен, правда, неутешительный по отношению к нравственности усть-цилемских слобожан и слобожанок, тем более, что в иных местах пишущему эти строки таких песен находить не удавалось. Из 12 песен с подобным содержанием выбираем три с менее резкими выходками против супружества.
В одной из них заключительные слова, обращенные к отцу, такого содержания:
Не давай меня, батюшка, замуж;
Со тем своим мужем гулять нейду,
Про таво свово мужа постелю постелю -
В три ряда каменья накладу.
Во четвертый ряд крапивы настелю;
Со каменьица бока его болят,
Со крапивы бока спрыщевали.
Во второй молодец обращается к жене своей с такими словами:
Ты пустила сухоту
По моему по животу,
Рассеяла печаль
По моим ясным очам,
Заставила ходить по ночам -
Приневолила любить
Чужу-мужню жену.
Что чужа-мужна жена, -
То разлапушка моя.
Что своя-мужна жена, -
Осока да мурава -
В поле горькая трава,
Бела репьица росла,
Без цветочиков цвела...
В третьей песне, между прочим, девушка, заявившая молодцу о том, что она его любит, на вопрос его "искренно ли?" - отвечает:
Я по совести скажу - одного тебя люблю,
А по правде-то скажу - семерых с тобой люблю.
Все остальные песни, собранные в Усть-Цильме и
распеваемые обыкновенно девушками на вечеринках, не свидетельствуют о примерной чистоте нравов: шесть из них, более типичных, решительно не годятся для печати...
От болезней здесь умирают мало. Большею частию пристигает смерть на промыслах: в селении попадается очень много стариков, из которых многие сказывали, что им уже за седьмой, а иные, что и за восьмой десяток лет перевалило. Вообще печорские долголетия замечательны. В деревне Куе в устьях Печоры известны были старики Корепановы (муж и жена), пробывшие в сожительстве 70 лет, а у старухи в то же время жива еще была мать, пешком навещавшая дочь из деревни Никитц. При этом они высоки ростом, и 70-летние старики еще продолжают промышлять на Новой Земле. Заплативши известную, постановленную взаимными договорами, дань кому следует, усть-цилемы хоронят своих покойников ночью. Воют по их душенькам также невыносимо-раздражительным напевом и также поминают его кутьей в 3-й, в 20-й, в сороковой день, через год и так дальше, ежегодно в день смерти и в родительскую - Дмитриеву [58] [Дмитриева суббота - день поминовения усопших в конце октября, установленный церковью в память воинов, погибших в Куликовской битве. Наименование субботы связано с именем Дмитрия Донского.] - субботу, чтобы успокоилась его душенька, если только не кривил он ею при жизни, в торгах с самоедами. Эти, по страсти к вину, пьяными готовы продать за кубок (полштоф) водки целого оленя, пожалуй, чернобурую лисицу и даже весь свой годовой промысел, если у покупщика не дрожит рука и если кулак его здоровее кулака продавца - самоеда.
В последнее время сильно распространилась между усть-цилемами болезнь сифилитическая, перешедшая от самоедов, где почти все поголовно от колыбели заражены ею. Средств к лечению нет никаких, и потому она в тех местах всегда почти смертельна. О таком грустном факте я попечалился старику, навещавшему меня ежедневно и пившему со мной чай, но из своей чашки.
- Что ж делать? - отвечал он, - Божье, знать, на то попущенье за грехи восьмой тысячи [*] [По мнению старообрядцев, в нынешнюю - восьмую - тысячу лет (от сотворения мира) непременно должно ожидать пришествия антихриста, который-де уже и народился.].
- А по мне, ты там как хочешь и что ни толкуй, старик, а тут виною раскол ваш...
- Ты что же это: может, думаешь, что мы свальному греху причастны?
- Ну уж это без всякого сомнения: к вам вон из Ижмы, что в свой дом, наезжают тамошние богачи.
- Ты мне об этом не сказывай, про ижемчей ты мне не сказывай! Это наши супостаты, супротивники: мы с ними из старины во вражде, и дирались, крепко-накрепко дирались прежде, до смертного побития дирались. Теперь вот только нешто поулаживаемся промеж себя-то, миримся кое-как. Да и то нет: ижемны назло славу это на наше пускают такую и соблазняют...
- Да ведь против этого, старик, есть пословицы хорошие, чай, сам знаешь?
- Ты это дело говоришь! Правда же твоя как перед Богом. Ты постой-ко, постой ты! Я вот тебе...
Старик, сделавши многозначительное и важное выражение на лице, наклонился к самому моему уху и прошептал следующее:
- Поезжай, слышь ты, в Пустозерский Городок; там лучше. Там по Боге... Народ целомудренный. Там нет этого, что вон и в Ижме. И в Ижме этого нет! Одна только волостка-то наша и задалась такой праховой, будь ей пусто!..
Пустозерск давно манил меня в свою глушь и даль близким положением к океану и как городок, сохраняющий в обычаях много старины честной и неиспорченной, и населенный добрым народом, сколько мог я судить по общим слухам. Наконец, любопытен он, как самое первое заселение новгородцев в Двинской земле, сколько можно верить в этом народным преданиям и некоторым намекам, разбросанным в исторических документах.
27 декабря 1856 года я был уже там.
К титульной странице Вперед Назад