IV. ПОЕЗДКА ПО РЕКЕ ДВИНЕ
     
     
      1. Двинские устья и окрестные с Архангельском селения

Никольский Карельский монастырь. - Ссыльный расстрига Федос (Феодосии Яновский). - Предание о Марфе Посаднице. - Вечевой новгородский колокол. - Лапоминис. - Остров Марков. - Еще предание о Петре Великом. - Новодвинская крепость. - Соломбала. - Наружный вид и характер населения. - Весенний карнавал. - Пригородные жители.
     
      Река Северная Двина, при простом (даже поверхностном) взгляде на карту Европейской России, принадлежит к числу самых больших рек и должна по всему занимать важное место между всеми другими реками. Так говорит географическое положение ее, так говорят, факты, к тому же приводят и исторические данные. Иначе и быть не могло. Двина должна быть главною между всеми реками севера Европейской России. Соперницы ее в нравственном значении для края, как, например, Печора, слишком удалены от всевозможных пунктов деятельности и, проходя малонаселенными, скудно одаренными природою местами, еще ждут своего будущего, может быть, и блистательного. Река Мезень, обставленная теми же неблагоприятными, как и Печора, условиями, идет из тех стран, где как будто бы вымирает в огромных вологодских лесах и зыбучих болотах всякая торговля и промышленная деятельность. Онега, поставленная, сравнительно, в лучшее положение, засыпана множеством порогов, по местам неодолимых, в большей части случаев враждебных для всяческих сношений. Правда, что некоторым числом порогов (в меньшей мере и в слабейшем качестве) снабжена и Двина, но зато за ней уже вековые права на то, чтобы быть пока единственным и главным подспорьем для всей беломорской торговли.
      Образуясь близ самого города Устюга из двух значительных по величине рек - Сухоны и Юга - Двина уже в самом начале течения своего является со всеми задатками на право быть судоходною. Пробираясь лесами и болотными низменностями в начале, Двина берет из них весь водяной запас из ключей, маленьких речонок, озер и речек, так что уже у Красноборска она является рекою значительной ширины и глубины. Далее на пути своем по покатостям к северу, набираясь водною массою из значительных притоков своих, каковы Вага, Емца, Сия, Пинега и другие, Двина поразительно ширится, размывая рыхлые, тундристые берега свои. Но, в то же время, встречая на пути плотные глинистые хрящи, река часто разбивается на множество рукавов, на виски, оставляя всегда один из них широким, глубоким и главным. Особенно чаще начинают завязываться рукава эти по соединении Двины с Пинегою, когда Двина, под городом Холмогорами, имеет уже до восьми рукавов. Далее, за Архангельском, она уже разбивается на новые рукава и четырьмя (не считая побочных) главными устьями вливается в залив Белого моря, названный ее именем.
      Триста верст кротко, тихо, величаво течет Северная Двина по. Архангельской губернии. Обставленная с самого начала своего высокими крутыми, глинистого свойства, берегами, которые подчас засыпаны вековым красным лесом, она за рекою Сиею (верстах в 150 от устья) ведет с собою уже, по обыкновению всех русских рек, два различных берега; левый луговой и потому низменный, правый продолжает быть гористым во все время до последнего конца течения реки. Скупая на картинные виды в начале, она окончательно тяготит однообразием своих берегов на половине протяжения своего к северу. Глинистые берега ее прорезаны оврагами и щельями, которые страшны своею мрачной бесцельностью и неизвестностью; рябит в глазах однообразие цветов и томит безлюдье береговых окраин. Чаще попадаются селения в верховьях и постепенно начинают пропадать они по мере того, как. река близится к устью. Здесь, в одном месте, как будто судорожно спешит сосредоточиться вся жизнь и все живое, чтобы потом набросить на всю окрестность мрак и тяжесть безлюдья. И это место - Архангельск.
      До Архангельска с Двиною еще можно отчасти примириться, зная, что участь безлюдья - участь общая всему северному краю, но зато трудно приладиться и предугадать все капризы, все нечаянности, какими богаты в весеннюю пору берега двинские. От них подчас (и нередко), без всякого предупреждающего шуму, отрывается огромная земляная глыба, подмытая водою, просочившеюся из окрестных болот. С шумом и брызгами валится она в воду, засоряя прибрежья, обездоливая стреж речной, и долго потом ходит на том месте вода в круги, отшибая длинными и крутыми волнами, и неизбежно гибнет в этом водовороте неосторожный и недогадливый карбас. Вот, может быть, отчего Двина не воспевается ни в одной из народных песен, не получила никакого ласкательного, хвалебного эпитета, какие любил придавать русский народ своим любимым рекам, каковы: Дунай, Дон, Днепр, Буг и Волга. Между тем Двине принадлежала почтенная и завидная роль в истории нашего Севера.
      Обращаюсь прямо к устьям реки, предоставляя се-бе право следить за прочим значением Северной Двины и историческими судьбами ее потом.
      Самое северное устье Двины - Березовский рукав, - шире других, глубже и потому возможен для плавания больших кораблей. Он имеет между спопутными островами (свыше десяти) ширину от 3 верст до 250 сажен и два желоба, или стрежа, которые ведут к двум мелководным грядам. Гряды эти на туземном языке называются бaрами, хотя бы песчаные из них и можно было бы назвать застругами, применяясь к туземному говору, а каменные из них - переборами. Старый бар (100-400 сажен шириною) с 1776 года служит корабельным фарватером и на 1/4 фута мельче Нового, собственно Березовского бара, или проще - Ляги. От Березовского устья идет к северу широкий, мелководный плес - Сухое море, образованное наносными песками рек Ката и Мудьюги и впадающее в море узким проливом, под именем Железных ворот. С северной стороны их лежит узкая песчаная коса Никольская: на ней башня. На острову Мудьюгском одиноко стоит с 1842 года маяк, при котором живут сторожевые лоцмана. На берегу его створные мачты показывают направление фарватера; в воде плавают бакены для означения пределов его через мелководье и вколочены шесты с голиками, на расстоянии меньше версты, на крайне опасных мелях.
      Влево от Березовского (под городом Архангельском) отделяется Мурманский рукав Двины (от 170 до 500 сажен шириною), пропускающий только мелкие суда и промысловые лодки за крайним своим мелководьем (от 6 до 40 футов). Сопровождаемый множеством отмелей, Мурманский рукав выпускает из себя, в свою очередь, обширный мелководный плес, метко прозванный Поганым устьем, глубина которого доходит по местам только до 5 футов.
      Третий рукав, или устье Двины - Пудожемский - идет от города на протяжении 45 верст, в ширине от 300 до 600 сажен, а на самом северном конце разливается до 472 верст. Рукав этот пригоден только для самых мелких судов (глубина 17 футов) и опасен ложным фарватером - заманихой - и дальним мелководьем, доходящим только до 2 футов: пообещает проход, заманит, суда зайдут по неведению, - и обманет: надо судам повертываться назад, в обратную. Собственно, все двинские устья опасны, сверх всего, правильными приливами во время разлива реки, называемого манихой. Маниха случается за 3 1/2 часа до полной воды и продолжается не долее 1/4 часа. При отливе она не приметна; период возвышения воды продолжается несколькими минутами долее, чем понижение. У Соломбальского адмиралтейства возвышение прилива до 2 3/4 фута, без пособия ветра. Неправильность такого морского прилива сказывается тем, что следом за ним вода либо возвышается едва заметно, либо вовсе не поднимается, а иногда даже вершка на три понижается. Вода дрогнула на убыль, - значит "маниха палая", затем "идет большица" - прибылая вода, которая правильно возвышается до окончания прилива. Эта маниха "прибылая".
      Последнее, четвертое, самое южное устье Никольское - отделяется от Пудожемского рукава и идет на запад между шестью островами, и течет висками (мелкими рукавами - то же, что на Волге воложки, на Печоре шары, по Двине и Вычегде полок), которые соединяют его и реку Малокурью с устьем Пудожемским, Никольским устьем проходят крупные морские суда (глубина Никольского рукава доходит до 30 футов, и на баре, у острова Ягры, до 8 футов в малую воду).
      Таков географический вид устьев Северной Двины. Предоставляя дальнейшие скудные подробности их описания специалистам, спешу обратиться к берегам этих устьев и поискать на них жизни, которою вообще не похвалится ни одно из устьев больших русских рек, всегда засыпанных песками, обездоленных растительностью и всеми признаками и задатками для живой, сосредоточенной и упорной деятельности. Не похвалятся и двинские устья жизненной деятельностью прибрежного человека и многолюдством заселения, и едва ли не меньше всех они имеют на то право. Недаром народное присловье выделило мудрожанина, как человека совсем не хорошего, от которого нельзя ждать ничего доброго: скудное житье в забытом богом месте выучило их изворотливости в делах, а на беду и рядом с этим резко сказывающейся плутоватостью. Песчаными отмелями, косами, как бы временно выплывшими из моря, чтобы вскоре затопиться снова водой, глядят все острова двинских устьев, в частях их, ближних к морю. На некоторых нет вовсе никакой растительности, на иных она вся выяснилась бедно и тускло в тщедушном ивняке и как бы затем, чтобы далее вовсе перейти в мертвенную бесплодность неоглядного Белого моря.
      Насколько развита здесь населенность - для этого обращаюсь к последнему из устьев, к Никольскому.
      В 4 1/2 верстах от Никольского бара и в 34 верстах от Архангельска, у Никольского устья реки Двины одиноко белеются стены бедного полуопустелого третьеклассного монастыря Никольско-Карельского, достопамятного тем, что сюда в 1553 году пристал англичанин Ченслер, отыскивавший путь в Индию и нашедший у царя Ивана Грозного гостеприимство и ласку и получивший потом право на торговлю с Россией. Это был первый шаг к основанию заграничной торговли России морским путем, чрез Белое море. Здесь-то, подле монастырских стен, и существовала корабельная пристань иностранных судов. И вот почему англичане долгое время и новый порт свой, город Архангельск, называли портом святого Николая. С 1584 года обезлюдело место под монастырем, со времени заведения нового, хотя и дальнего порта. Безлюдьем глядит оно и теперь, и тоскливо смотрится на дальнее, беспредельное море, на пустынный берег монастырский и на туманность противоположного, и, наконец, на бревенчатые, старые стены монастыря Никольского. Веет от них дальнею древностью. Каменное строение монастырских церквей относится ко временам царя Алексея Михайловича (между 1664-1673 годами). Носятся в воспоминаниях грустные картины при одном представлении о причинах основания стен этих и самого монастыря.
      Восстает из дальних веков увлекательный, но еще не разгаданный образ Марфы Борецкой, посадницы Великого Новгорода, которой повиновалась строптивая республика, с которой считался небоязливый и очень хитрый царь московский Иван Третий. Сильная нравственным значением своим среди свободного народа, богатая земельными владениями, угодьями и деньгами, владетельница многих вотчин, за смертию мужа, независимо от сыновей, счастливая, наконец, семейною любовью и сыновьями, Марфа - как говорит народное предание - отправила двух из них, Антона и Феликса, осмотреть свои поморские вотчины. Вотчины эти, рассыпанные по всему западному берегу моря, не были еще на тот раз подарены игумену Зосиме - основателю Соловецкой обители. Благополучно осмотрели сыновья Марфы все дальние от Двины вотчины, осматривали уже ближние к Двине на Летнем берегу моря и, счастливые окончанием поручения, плыли уже на Холмогоры к Никольскому устью. Случилась ли крепкая буря, вез ли их несведущий кормщик, обманул ли плавателей фальшивый прилив "маниха" - предание молчит, но утверждают, что сыновья Марфы потонули и потом уже на двенадцатые сутки выброшены были морскими волнами на берег. На том именно месте и погребены были тела их и тут же вскоре Марфа поручила построить монастырь с церковью во имя святителя Николая, подле которых и находятся (на северной стороне) гробницы потонувших.
      Марфа, тоскуя о сыновьях, награждала, между тем, монастырь вотчинами, подарила сенокосные луга, тони, и солеварницы и прислала от себя на то грамоту такого содержания: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Се аз раба Божия Марфа, списа сие рукописание при своем животе, поставила есми церковь храм святаго Николы, в Корельском, на гробех детей своих Антона да Феликса, а дала есми в дом святаго Николы куплю мужа своего Филиппа на Лавле острове село, да в конечьных два села, по Малокурье пожня и рыбныя ловища, и по церковной стороне и до Кудмы, и вверх по Кудму и до озера, а в Неноксы вместо засеки и полянка, приказываю дом святаго Николы господину своему деверу Федору Григорьевичу и его детям и Леонтею Аввакумовичу и зятю своему Афромею Васильевичу, а на то Бог послух и отец мой духовный игумен Василий святаго Спаса; а кто се рукописание приступит или нарушит, а наши памяти залягут, сужуся с ним перед Богом в день страшнаго суда..."
      Переходя от воспоминаний о судьбе несчастных сыновей Марфы, получаем, при виде церкви Успения, новые тягостные впечатления. Здесь под храмом долгое время существовала тюрьма, и в ней заключались государственные преступники. Здесь страдал, лишенный сана, новгородский архиепископ Феодосии Яновский при Екатерине I, по расстрижении "Федос".
      Этот соперник и враг Феофана Прокоповича, забравшего силу и прославившегося в силу громадного влияния на церковные дела многочисленными заточениями личных врагов из духовных лиц в отдаленные сибирские монастыри, - Феодосии Яновский обвинен был за дерзость против Екатерины I, за бранные слова на дворцовый караул и проч. Действительно, он виновен был в приверженности к лютеранству, неблагодарности к благодетелю своему Великому Петру, выразившейся оскорблением при его погребении Екатерины, и недружелюбием и хулою на всю его семью. Его политические убеждения достаточно высказаны в выдуманной им присяге. Глас народный клеймил его названием еретика и ходили довольно справедливые слухи о том, что он не только не советовал поклоняться иконам и священным предметам, но и насмехался и кощунствовал: обдирал серебряные ризы с образов, выжигал с драгоценных священных риз серебро для своего обогащения. Когда его "обнажили" от архиерейского сана и под именем "чернеца - растриги Федоса" привезли на устья Двины, то поместили здесь так, что он прожил в заточении только 7 месяцев и 11 дней. Его сначала поместили под ветхою деревянною церковью в нетопленном и сыром подвале, двери которого были заколочены и запечатаны губернатором архангельским "своею печатью". Получал он только хлеб и воду; из платья оставлено только то, что на нем, да постель; денег ничего не дано. Приобщать его заказано раз в год в Великий пост не в церкви, конечно, а в тюрьме. Губернатор Измайлов, навестивший заточника через несколько времени, отписывал в Петербург, что узник еще жив. Ему отвечали: "когда придет крайняя нужда к смерти чернецу Федосу", губернатору отпереть и распечатать двери, духовнику причастить тут же в темничной келье; дверь опять запереть и запечатать и хранить накрепко. Посланный сюда из Петербурга ревизор нашел, что у Федосовой кельи окно велико, - велели окошко закласть кирпичом, так что новое имело 1/4 аршина в длину и 1/2 аршина в ширину. Мост (то есть половицы) из той кельи были выбраны - и узник покинут на сырой и холодной земле. Когда велено было перевести его из-под церкви в новую тюрьму и последняя была готова, Федос уже не имел силы перейти в нее - его перенесли на руках. Он успел проговорить при переносе: "ни я чернец, ни я мертвец, - где суд и милость?" Измайлов сказал ему с сердцем, "дабы он лишнего не говорил, а просил бы у Бога душе своей милости!" Потом спросил: не желает ли он духовника? И на тот вопрос ничего он, Федос, не сказал и глаз своих, как они у него закрыты были камилавкою, не открыл. Сидел он и здесь "за тремя дверями и замками и за печатьми" и у последних дверей поставлен караул - один часовой из гвардии, а другой из гарнизонных с ружьем. Показалось, что и тут близко люди ходят,- велели поискать такое место, чтобы не ходили люди мимо и тут построить другую тюрьму, где сделать печи и настлать деревянный пол, и печь топить с надворья, "и устье печное, чтоб близ караула было". Это распоряжение уже опоздало. Губернатор получил от фендрика [69] [Фeндрик - молодой офицер, прапорщик (военное дореволюционное арго).] рапорт, что "оный Федос, по многому клику для подания пищи, ответу не отдает и пищи не принимает". Велено фендрику еще покричать в окно, как возможно громче, и ежели, по многому крику, ответа он не даст, то на другой день тюрьму распечатав отпереть и его Федоса осмотреть. Фендрик покричал, отпер тюрьму, осмотрел, и 5 февраля с нарочным солдатом отписал в Архангельск к губернатору, что "оный Федос умер". Тело его похоронили при деревянной больничной церкви, где хоронят монахов, но петебургская тайная канцелярия велела "учинить анатомию, из Федосова тела внутренности вынуть", а если искусных людей не обретается, то положить тело в гроб, засмолить и отправить в Петербург на почтовых лошадях от гвардии с урядником и с двумя солдатами, с подтверждением, яко бы едут с некоторыми вещами. Указ о том последовал 20 февраля, а 2 марта писано: "мертвое тело не возить", но и на этот раз опоздали. Кабинетский курьер встретил тело в 60 верстах от Каргополя, осмотрел его в деревне тайно, наедине: "не явится ли на том теле каких язв, - и того не явилось". 12 марта 1726 года тело похоронено в Кирилловом Белозерском монастыре, как ближайшем.
      На соборной колокольне (каменной, с часами) висит колокол с двумя надписями, из которых первая гласит, что "лета 7182 (1674), июля в 25-й день, вылит сей набатный колокол в Кремле городе у Спасских ворот, весу 150 пудов". Во второй подписи видно, что "7189 (1681) года, марта в первый день, по имянному великого государя царя и великаго князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца указу, дан сей колокол к морю в Николаевский-Корельский монастырь за государское многолетнее здравие и по его государским родителям в вечное поминовение неотъемлемо при игумене Арсении". Основываясь на первой надписи (невырезной), народное предание говорит, что этот колокол - знаменитый вечевой новгородский, который был привезен Иоанном вместе с Марфою и другими знатными новгородцами в Москву. Марфа была посажена в тюрьму, а вечевой колокол, который она умела своевременно употреблять в дело и не употребляла его предательски, был повешен у Спасеких ворот и назывался набатным. Вскоре будто бы колокол разбился или был разбит нарочно, а в 1674 году перелит в новый, со второю, приведенною выше надписью (вырезною). Предание это может подлежать некоторому сомнению, тем более, что новгородская летопись не упомянула (а, может быть, и забыла упомянуть) о том, что вечевой колокол перевезен был в Москву. Народ же архангельский, получивший бытие и живший новгородским именем, под новгородским влиянием и с новгородским духом, мог приписать Никольскому колоколу это предание. Тем более можно это предположить, что и предание об основании монастыря тесно связано с именем Марфы. Некоторые скептики отвергают даже подлинность грамоты Марфы, выданной монастырю, и почитают ее подложного, но неловкою подделкою корыстолюбивых монахов.
      В двинском летописце под 6927 (1419) годом упоминается, что этот монастырь "мурмане (норвежцы и датчане) пожгли и чернцов посекли". Церковь Сретения с приделом Зосимы и Савватия Соловецких, построенная в 1719 году на гробах усопших детей Марфы, сгорела и вновь отстроена в 1735 году.
      Таковы исторические данные о монастыре Никольском Карельском, скудном в настоящее время числом своей братии и постепенно приходящем в упадок. Бедно глядит и соседняя с монастырем (к юго-востоку) небольшая деревушка.
      Не меньшим безлюдьем встречает всякого и другое селение двинских устий, расположенное близ истока Березовского устья в 27-ми верстах от Архангельска - Лапоминка. Зато селение это выстроилось при гавани, которая почитается лучшим и даже единственным местом для зимовки больших военных судов. По этой причине здесь построены в 1821 году новый дом и казармы для караульного офицера и матросов, назначавшихся к зимовавшим военным судам. Гавань эта устроена в 1734 году. "В 1805 году - как говорит г. Рейнеке в своем географическом описании Белого моря - в остережение от желтой горячки, свирепствовавшей в Испании, устроен на острове Чижове карантин для приходящих судов. В 1812 году действие карантина прекращено. В 1815 строение это перенесено с болотистого острова Чижова на материк к устью реки Лапы". "В свободное от службы время - говорит он ниже - смотритель и нижние чины занимаются охотою в лесах и рыболовного ловлею". По берегу гавани расположены строения, а у северного конца его устроены деревянные пристани.
      По пути от Лапоминской гавани к Архангельску, на песчаных, скудно покрытых чахлыми кустарниками прибрежьях Березовского устья Двины, находится, в 20 верстах от города, Новодвинская крепость, основанная Петром Великим в 1701 году. Сам государь присутствовал при заложении этой крепости на Лип-ском острове и жил в домике, выстроенном на острове Маркове. Остров Марков лежит в нескольких саженях от крепостного берега. Проход между ним и крепостью
     
      в начале прошлого столетия заграждался цепью, и в письменных видах, выдаваемых на пропуск кораблей, писали коменданту, что дозволяется пропустить судно по за Маркову острову. Впоследствии проход этот обмелел, особенно с 1747 года, и с того времени отменено было это препятствие к замедлению судов, и значение Новодвинской крепости, как места охраны, ослабело. Правда, однако ж, что она в Крымскую войну вооружалась некоторым числом батарей. Крепость имеет вид квадрата, с четырьмя бастионами и одним равелином. Вокруг вала фассебрея [70] [Фассебрeй - участок укрепления с определенным направлением огня установленных на нем орудий.] окружена водяным рвом, а наружная сторона главного бруствера, также эскарп и контр-эскарп одеты тесаным плитным белым камнем. Внутри крепости находятся несколько казарм для гарнизона, дом для коменданта и церковь во имя апостолов Петра и Павла. В церкви порядочная живопись на голубой камке, утварь и ризы, подаренные Петром, и особенность, нигде в православных церквах не допускаемая: лавки, поделанные рядами, как в немецких кирках (теперь их уже нет). Строения все деревянные. К югу, на пушечный выстрел, построено несколько домиков для отставных женатых солдат и для офицеров. Вне крепости, в нескольких саженях от нее, под деревянным навесом хранится, как святыня, тот домик, в котором жил преобразователь России на острове Маркове. Оттуда перенесен был домик этот с горы, когда лед двинский начало спирать на мелководном проходе и остров Марков сильно заливать водой. Дворец начал уже загнивать, но был при перенесении поправлен, несколько подновлен и все-таки представляет уже некоторый вид заметного разрушения. Вскоре по построении, Новодвинская крепость выдержала испытание от набега на двинское Березовское устье шведов.
      Вот что рассказывает об этом событии современник его, архиепископ Афанасий, в своих записках:
      1701 года 24 июня на двинское Березовское устье пришли свейские ратные люди на четырех военных кораблях, на двух фрегатах и одной яхте под английским и голландским флагами, и стали в вечеру близ острова Мудьюгского на якорях. Поутру на другой день капитан мудьюгской заставы, полагая, что эти суда торговые, приехал их осматривать с одним прапорщиком, писарем, с 16-ю рядовыми, барабанщиком и двумя толмачами из архангельских горожан. Солдаты были спрятаны. Но когда вошли досмотрщики на суда, то принуждены были сдаться военнопленными. Неприятели допросили их о состоянии крепости, о проходе по Двине до города и рассадили их всех порознь. Потом, за четыре часа до ночи, неприятели отрядили фрегаты и яхту под теми же флагами в Двину с провожатыми: монастырской служкою Иваном Рябовым, взятым у Сос-новца, и переводчиком Дмитрием Борисовым, захваченным в Мудьюге. Не доходя крепости, они были встречены другим осмотром, явившимся из крепости в числе 35 человек. Этих встретили они тоже ласково и дружелюбно, приняли их к фрегату, и с ними последовало бы то же самое, что и с прежними, если бы один из стрельцов не дал знать своему голове об опасности, заметив в пушечное окно вооруженных людей. Отпихнувшись от фрегата, новодвинские стрельцы поплыли обратно, направив судно так, чтобы поднявшимся бортом защищаться от выстрелов. Однако, пятеро из них были убиты и шесть человек ранены. Прочие, доплыв на судне к мели, вышли на берег и лесом пробрались в крепость. На неприятельском судне в свою очередь убит был командир. Там пленные сговорились между собою так, чтобы завести неприятелей в прилук крепости на мель, что и исполнили, хотя и не совсем удачно. Фрегат и яхта сели на мель, другой фрегат, шедший сзади, остался на вольной воде. Виновники неприятельского злоключения были умерщвлены; спасся один Рябов, притворившийся мертвым за трупом своего товарища Борисова. С крепости, между тем, началась пушечная стрельба; убито было несколько неприятельских и один стрелец из наших. У фрегата, стоявшего на вольной воде, отбит был руль, люди с обмелевших судов бросились туда на мелких лодках. Из крепости посланы были стрельцы, которые и взошли на разбитый фрегат и яхту, а другие добрались до них вброд. Здесь нашли они бочку патронов и, заряжая ружья, много пороху второпях рассыпали по палубе. Фрегат пустился в бегство, но один пушкарь успел направить на убегающий фрегат пушку, которая была прежде заряжена неприятелями, и зарядил ее чиненным ядром. От этого двойного заряда и от начиненного ядра по выстреле много посыпалось искр, от которых взорвало порох, оторвало корму от фрегата, семь человек убило до смерти и десятерых ранило. Неприятели на остальном фрегате старались поспешно удалиться. Приделав к нему руль от спопутного затопленного и заброшенного промыслового судна, они вскоре достигли своей цели и, таким образом, вышли на взморье к прочим своим кораблям. "Сим кончилось неудачное их на город покушение; однако, великое они после в Поморье сделали разорение"...
      В 1702 году 29 июня, в день тезоименитства своего, Петр I присутствовал уже при освящении крепостной церкви. Освящение совершал архиепископ Афанасий. Храм был украшен большими и маленькими знаменами. Из окон и кровли были свешены разные знамена и флаги. По окончании обряда и по выходе царя из церкви, войска выпалили из ружей. Тогда загрохотали и крепостные пушки. "Стоящий на церковном крыльце государь слушал с несказанною радостью" - говорит летописец, и потом прибавляет: "По сем великий государь отправился на другую сторону через Двину в шлюпках во свой дворец. В сей день, еще два дня торжественные за собою ведущий, был стол у его величества всем знатным чиновникам и стрельба продолжалась до самого вечера. Сего стола великолепие довольно показывают сороковые бочки пополам распиленный и наливаемыя ренским вином и простым, и пиво каждому открытое".
      На дальнейшем пути к Архангельску, по скучной, пустынной и однообразной дороге, находится при двинском рукаве, Маймаксе (в 7 верстах от города) верфь, заведенная сначала архангельским купцом Прокофием Пругавиным (в 1766 году) и приобретенная потом Брантом [*] [Из других корабельных верфей (теперь упраздненных) находились в соседстве с Архангельском еще две: 1-я, Гомовская или Фразерская, в 8 верстах от города, и 2-я, верфь Быковская (в 5 верстах), принадлежавшая первому ее заводчику, архангельскому купцу Никите Крылову, и учрежденная в 1732 году.]. Тут же поблизости паровой лесопильный завод того же Бранта, заведенный им вместе с Классеном в 1822 году. Тут же, на правом берегу Маймаксы, был прядильный завод купца Митрополова и складочные сараи для хлеба. Все это с 1822 года запустело.
      Довольно густым березняком идет дорога на дальнейшем протяжении своем от Новодвинской крепости и от речки Маймаксы по тому острову, который носит общее название Соломбальского. На то время, когда я совершал эту поездку, стоял сентябрь месяц; лист на деревьях начал уже желтеть от крепких утренников, посреди дня и даже к вечеру надолго устаивалась, еще жара - летняя жара. Мириады комаров, преследовавшие нас на всем прежнем пути, не отставали и едва ли не увеличились в своем докучливом, невыносимом числе, когда мы проехали березник и обнаружились первые домики, как бы предместье следующего затем адмиралтейского казенного селения Сoломбалы. Глубокие пески, тянувшиеся всю дорогу от крепости, на этот раз были с трудом одолеваемы парою измученных зноем лошадок. Песками этими засыпаемы были и все улицы селения, расположенные в симметрическом порядке и в замечательной прямизне. В такой же точно прямизне и в таких же порядках тянутся эти улицы и за предместьем селения, так называемым Березником.
      Ряд двухэтажных домов, крытых и обшитых тесом, идет по обеим сторонам. Дома кажутся на вид, пожалуй, и приглядными, если только может это делать крайняя бедность и если только может это позволять скромный достаток, приютившийся тут. Дома эти принадлежат тем матросикам, которые обязаны работами в адмиралтействе и успели завестись хозяйством или вследствие умения зашибать и беречь копейку, или вследствие брака и по наследству. Присутствие хозяев нетрудно наследить тотчас же, обратив лишь внимание на нижний этаж дома, заставленный горшками герани, из-за которой выглянет и запачканное личико ребенка, и лоснящееся от безмятежной жизни и красное от избной духоты лицо или хозяйки дома, или ее дочери-невесты. Нередко пробежит туда и отец или муж, в парусинной куртке и матросских чикчирах [71] [Чикчuры - узкие форменные брюки.], с казенных работ в адмиралтействе на новые труды домашние для поддержания семейства. Потому большая часть домов, или даже едва ли не все, обвешаны вывесками, которые гласят, что в нижнем этаже дома живет сапожник, башмачник, портной, столяр, слесарь, литограф, резчик печатей и костяных безделок.
      Соломбалу справедливо и безошибочно можно назвать мастерскою Архангельска, который находит здесь всевозможные роды ремесел, хотя представители их и не из лучших мастеров, хотя работа их всегда грубовата и не удовлетворит даже и не слишком взыскательному вкусу. Все это, конечно, зависит от того, что соломбальские мастера, как и все казенные по всему лицу русского царства, берутся за дело не по призванию, а по воле начальства. Некоторою сносною отчетливостью отделки отличаются только те предметы ремесел, которые часты и обыденны в домашнем и общественном быту, которые потребовали, стало быть, навыка и частых занятий, как, например, сапожное, столярное, башмачное. Есть, пожалуй, и бриллиантщики, и часовые мастера, и мастера золотых и серебряных изделий, но эти мастера - мастера-горе, по народному выражению.
      Вторые жилья или этажи соломбальских домов глядят значительно наряднее и как бы говорят сами за себя, что там поселился народ далеко не тех убеждений и не того сорта, как те, которые заселили нижние этажи домов этих. Из верхних этажей услышишь и унылые, словно надорванные звуки разбитых, дешевеньких клавикорд. Подчас вырвется оттуда и дребезжанье гитары, и визг скрипки, которыми разбивают свою тоску и скуку или жены офицеров, успевших на долгой службе обзавестись и большой семьей и маленьким хозяйством, или флотские, штурманские офицеры, загнанные обязательствами службы на дальний Соломбальский остров к беломорскому флоту.
      Вот почему Соломбала носит все признаки военного городка. Где ни ступишь, куда ни пойдешь - непременно встретишь или морского офицера, или матросика рабочего экипажа. Выйдешь на рынок, обставленный наскоро сколоченными лавчонками, ларями и столиками, и тут Соломбала не утрачивает своего характера. Тот же отставной небритый матросик, та же бойкая щебетунья матросская женка-торговка; холостой матросик или рабочий с иностранного судна, весь в синем, с перепачканным и Бог весть сколько времени немытым лицом, рабочий с иностранного купеческого судна - покупатели. Разные предметы носильного платья и прочие "необходимые прихоти" (табак, мыло, черствый пирог с палтусиной, окаменелые пряники и баранки) - предметы продажи и купли, грошевой оборот торговли и копеечный процент прибыли в награду за дневное страдание на жаре и пыли, посреди бестолкового, бесхарактерного базарного говора. Видишь подошвы, подгорелый "товар" на голенища - предмет предпочтительного интереса и заботы матросиков. Видишь готовые полотняные рубахи и прочие принадлежности несложного гардероба - вещи, до которых так падки заезжие корабельщики.
      Соломбала не теряет своего военного характера и на дальнейшем протяжении своем и за речкою Соломбалкою, рассекающею селение на две половины. Через речку перекинуто несколько мостов и для пешеходов и для конной езды. Тянется в стороне бедный, как будто выщипанный, садик, видится большая каменная церковь. Но церковь носит название морского Преображенского собора. Его помогали строить пленные из дванадесяти язык [72] [Пленные из дванадесяти язык - пленные из состава наполеоновской армии.], соорудившие ограду (самый храм праздновал столетний юбилей в 1876 году). Против него тянутся две огромных казармы для нижних чинов рабочего экипажа, идут строения адмиралтейства и выставляет свою мачту дом главного командира порта - дом, выстроенный по всем прихотям современного вкуса, изящно, удобно и поместительно.
      Соломбальское адмиралтейство отделяется от селения деревянным забором и так же, как и селение, разрезано на две части речками Соломбалкою и Курьею. Малое или лесное адмиралтейство по берегу Двины укреплено сваями, но сваи эти почти уже сгнили и представляют вид некоторого разрушения. Большое, или старое адмиралтейство имеет берега поднятыми деревянною набережною. Оно вмещало пять элингов, на которых до 1807 года строились военные корабли и фрегаты. Северное или новое адмиралтейство с 4-мя элингами, на которых производилось строение военных кораблей и фрегатов.
      Как почва земли внутри адмиралтейства, так и внутри всего Соломбальского селения образована из того балласта, которым грузятся иностранные корабли, в большей части случаев приходящие сюда за товарами, но не с товарами. Насыпь эта успела уже заполнить многие низменности, овраги и болотистые места в селении; она же значительно подняла и двинские берега. Вот почему весьма важно то обстоятельство, что почва Соломбалы образована из разнообразнейших пластов берегов Немецкого моря. Обстоятельство это получает еще большую важность по той причине, что Соломбала подвергается ежегодно, во время весеннего разлива вод, значительной опасности. При вскрытии реки, лед обыкновенно спирается на мелководьях двинских устьев и там стоит долгое время. Вода на ту пору выступает из берегов и затопляет все Соломбальское селение (понимает водопольем - по местному выговору). На мой приезд лед вынесло скоро в море, и вода в Соломбале стояла невысоко; но вот что рассказывают об этом явлении те, которым ежегодно приводится испытывать разливы весенних вод.
      Взморье все уже потонуло в воде; река вздулась и хлынула из берегов с ужасным ревом вначале и с сосредоточенным молчанием расплывается по улицам, постепенно топит все и, размывши мостки, несет их по улицам, которые на этот раз имеют вид каналов. Меньше, чем в три-четыре часа, вода, скопляясь, занимает собою нижние жилья соломбальских домов, доходит до верхних. Хватает она все забытое, попавшееся ей на пути: кадку, зыбку ребенка, стул, стол, - и все это несет, бьет в щепу о спопутные углы. Все население выбирается на верхние этажи, на крыши, или размещается на карбасах и лодках, и с веселыми песнями, с громким смехом ездит из улицы в улицу, из дома в дом. Едет в тех карбасах и чиновник, и офицер на службу, едет и праздная молодежь от крайнего безделья на пущее веселье и удовольствие. Всем весело, всем отрадно; невесело, может быть, тем только, у кого большая заблудившаяся льдина выломила крышу, снесла утлую хату, разбила угол, стекла, вышибла двери. Говорят, что картина соломбальского потопа полна интереса, забавных эпизодов, двусмысленных острот и каламбуров. Рассказывают, что на этот раз в Соломбале происходит род разгульного, карнавального веселия на манер Венеции, Парижа, Рима. По этой причине каждый соломбальский дом обязан иметь наготове лодку. На случай подобных нечаянностей, строились и дома с особенной архитектурой: узкие с фасада на улицу, длинные во двор, они тесно пристраивались один к другому и имели крытые дворы, так что, с птичьего полета, крыши селений представляли сплошную массу, неправильную, но оригинальную. На этих крышах укрывали скот и другие принадлежности хозяйства - обыкновение, теперь оставленное по той простой причине, что такой сплошной ряд крыш усугублял свирепость пожаров, по счастию, однако, редких в Соломбале. Теперь почти не увидишь сплошных крыш и часто поставленных домов. Соломбала имеет уже поразительное сходство со всеми пригородами больших городов, хотя бы взять петербургские Пески, Выборгскую сторону, московские Бутырки.
      Скучное и однообразное зимою, Соломбальское селение сильно оживляется летом со времени открытия навигации. Архангельск как будто вымирает на все это время, уступая все свое Соломбале. Шумная деятельность здесь сосредоточивается, помимо рынка и рыночной площади, естественно, в гавани, которая тянется за адмиралтейством и морскими казармами по направлению к Маймаксе. Двина тут так глубока, что позволяет иностранным купеческим кораблям становиться oберег крутой и значительно приглубый. По берегу Двины тянется ряд домов приглядного вида. Это или купеческие конторы с надписями "office", или пакгаузы, или гостиницы, с названием taverne и с прибавлением, в большей части случаев, имени города, откуда являются в Соломбальскую гавань пришельцы: London, Madride, Brussel, Paris. Здесь в любую пору летнего дня, если только не побояться мириад комаров и песчаной пыли, встретишь новые, своеобразные картины, хотя в больших случаях одно и то же: важных каптэнов с женами, или разгуливающих под ручку по палубе, или по берегу, или шкиперов, задравших ноги на крылья городской пролетки. Увидишь страшных бульдогов, привязанных на корабле, юнг-мальчишек с котлами и чашками у нарочно устроенных на берегу законченных кухонь, Асеев [*] [Слово асей, как известно, происходит от английского I say - "послушай" - слова, часто попадающегося в разговоре иностранцев, которые, в свою очередь, русских, имеющих с ними сношения, прозвали словом слишты, от "слышь ты", - также нередкого в языке наших православных. Этим именем слишты обзывают они всех работников русских при нагрузке судов, и другого названия не дают. Говорят: "найми мне два слишты" (то есть двух работников); "приведи десять слишты". "Кто подбил глаз?" - "Асеи". - "С кем напился?" - "С асеями", и проч.] - рабочих матросов, болтающихся по палубе. Услышишь, точно откашливанья, монотонную песню-припевок, которую целый день повторяют для подспорья работе дрягилей[73] [Дрягили - крючники, грузчики.] шкивидоры [74] [Шкивидoры - артельщики-докеры.] русские и которой не место в печати.
      Здесь, в этой же гавани, полной на ту пору и своеобычной жизни, однообразной только в целом, с трудом уловимой в подробностях, увидишь подчас и кровопролитные сцены, без которых почему-то редко обходится столкновение русской национальности с другими чужеземными. На моих глазах одного извозчика травили бульдогом, другого матросика избили до полусмерти за какую-то резкую, крепкую насмешку над одним из вспыльчивых и гордых асеев. Можно, пожалуй, заметить и другое, что способно отвратить и глаза, и напугать воображение при самом терпеливом внимании. Все-таки не надивишься довольно шумной и разумно-сосредоточенной деятельности й гавани. Восстает живым образ Петра, опять-таки первого основателя заграничной торговли в таком обширном и шумном размере, и снова останавливаешься на воспоминаниях о нем.
      Раз - говорит предание - он гулял на том месте, где теперь селение, и увидел крестьян и крестьянок окрестных деревень, жавших рожь в окрестных полях. Долго смотрел государь на работы и на разноцветные, разнообразные группы жнецов и надумал дать им пир тотчас же и тут же, на открытом воздухе. Тогда же он отдал приказание об этом Меншикову, который, однако, отговаривался неимением столов и скамеек. Петр приказал снести с поля снопы. Из высоких велел сделать столы и накрыть их скатертью, коротенькие и маленькие снопы употребить вместо стульев. Импровизированный бал состоялся: было шумно и весело. Государь был доволен выдумкой и пиром и в заключении пиршества сказал, обратившись к приближенным:
      - Вот настоящий "соломенный" бал!
      С этих слов государя будто бы и начинавшемуся впоследствии строиться на том месте селению дано было имя, напоминавшее слова Петра - имя Соломбалы.
      Исторически достоверно то, что начало заселения Соломбалы современно началу архангелогородской казенной верфи, около 1700 года. На островах этих, близ верфи, отводились места чиновникам и рабочим людям, и таким образом, год от году, селение распространилось, как свидетельствует о том г. Литке. Но также исторически достоверно и то, что имя Соломбалы упоминается двинским летописцем еще в XVI веке, а имя реки и, стало быть, самого селения, по корнесловию - чудское. Вот почему мы имеем право сомневаться в справедливости вышеприведенного народного предания, относя его к сочинениям грамотеев позднейшего происхождения ввиду того, что это уже не первый опыт в объяснении названий натяжками по соблазну созвучий.
      Соломбальское селение, примыкая с одной стороны к Двине, с другой к Маймаксе, с двух остальных сторон омывается рекою Кузнечихою - рукавом Двины. Прямо против адмиралтейства за рекою Двиною и за устьем Кузнечихи всплывает остров Моисеев. На нем разведен сад, носящий характер некоторой дикости, построена беседка, но гулянья там не состоялись, за домовитостью ли архангельских жителей, или по другой какой-либо причине - неизвестно. Прежде на этом острове, укрепленном обрубками и каменьями, была казенная ветряная мельница, на которой выпиливались нужные для кораблестроения доски. Тут же стояла "светлица о десяти красных окнах со стеклянными окончинами". В ней-то и останавливался Петр I во время троекратных приездов своих в Архангельск.
      От Моисеева острова, против самого адмиралтейства, растянулась параллельно мель, оставившая глубокий, быстрый, но тесный проток. Мель эта часто мешает благоприятному спуску нового корабля из адмиралтейства.
      Смотря из адмиралтейства, невольно увлечешься живописными разнообразными видами, которые располагаются по ту сторону реки Двины. Вот, вырываясь из теснины Моисеева острова, Двина ширится на трехверстном пространстве и чуть виднеются селения [*] [Жители пригородных селений занимаются по большей части работами на судах, или по найму в конторах архангельских негоциантов. Некоторые строят суда и занимаются всякою другою плотничьего работою. Немалая часть уходит в Петербург на лесные дворы; остающаяся дома ловит рыбу, по преимуществу семгу, в Двине, зверя и белуху в двинских устьях, на отмелых местах. Женское население пригородных селений почти исключительно занято тканьем полотен, получивших некоторую известность и справедливую оценку даже по дальним местам России. Женщины эти толпами ходят по Архангельску и по гавани с кусками своей клетчины. Лен для этих полотен они покупают (в Архангельске, как известно, лен не родится), очищают сами, вычесывая начисто над водою до тех пор, пока ни с одной мочки не падает в воду ни кострики, ни пыли. Полотна эти тонкостью, белизною и шириною не уступают привозным и не имеют, однако, ни той плотности, ни той крепости. Здесь не лишним считаю упомянуть о той страсти к коммерческим предприятиям, которая так сильно развита во всем архангельском женском населении. Доказательство тому - подгородные ткачихи, соломбальские матроски и кузнечовские солдатки. Рыба треска, самодельные компасы, бураки, ковши, старое тряпье, поношенная рухлядь - все идет в оборот и ничто долго не залеживается дома.] противоположного берега. Вдали теснит ширину реки новый остров, длинный и песчаный, из-за скудной, обманчивой зелени его выясняется и серебрится над нею крест Кегостровской церкви. Налево потянулись здания длинного города Архангельска, который в целом не лишен картинных, увлекательных подробностей: вон развалины немецкого гостиного двора, огромный завод Бранта, прихотливые дома архангельских негоциантов. Ближе к ним белеется каменное здание полубатальона военных кантонистов...
      Влеве стоит кузнецовская церковь, и дальше; в стороне от нее, желтеют здания военно-сухопутного госпиталя. Опять чернеет масса вод в широком рукаве реки Двины - реке Кузнечихе. Виднеется мост, перекинутый из Соломбалы на противоположный берег и сооружаемый ежегодно на сваях при громкой и заветной, общей всей России, песне:
     
      Чтой-то свая наша встала?
      Закопорщика не стало.
      Ой, ребята, собирайся:
      За веревочку хватайся!
      Ой, дубинушка, ухнем!
      Ой, зеленая, сама пойдет -
      Ухнем!
     
      Перейдем по этому кузнечевскому мосту в Архангельск.


К титульной странице
Вперед
Назад