Замуракин М. Когда мы вернемся / М. Замуракин // Вологодский комсомолец. – 1988. – 26 июня. – С. 3.
Несколько слов об авторе:
Михаил Замуракин – бывший воин-интернационалист, секретарь комитета комсомола Вологодского льнокомбината, студент-заочник пединститута, актер театра-студии «Аквариум»... Что нам еще сказать о Мише в столь кратком предисловии? Сказать о том, что поэзия для него – не юношеское увлечение? Что первые серьезные стихи он написал в Афганистане?..
После своего материала в «Комсомолке», Михаил получил много писем. Солдатская мать из Ташкента писала ему: «Если будешь избран на партконференцию, смело выходи к трибуне...». Да, фамилии таких ребят, таких молодых коммунистов, нам бы хотелось видеть в списках делегатов XIX партконференции. Будем надеяться, что такие ребята в Москву приедут.
Материал, публикуемый на этой странице, подготовлен специально для «ВК». Наша редакционная помощь Мише была минимальной и по существу технической.
Знаю, что на все, о чем я сейчас скажу, дойдет до газетной страницы, до людей. Почему я в этом так уверен? Просто я уже три года, как вернулся из Афганистана, три года читаю, что пишут об «объявленной войне» в наших газетах. Знаю, сколько там правды.
Сегодня, когда возвращаются наши ребята, затыкать людям уши, закрывать им глаза – смешно, люди узнают правду из первых уст.
Я попал в Кабул 20 апреля 1985 года. Сразу было несколько тревожных ночей. И мы поняли, что здесь война. Далекая стрельба, все время взлетают осветительные ракеты, все наши – в полевой форме, офицера не отличишь от солдата, никто не расстается с оружием.
В один из первых дней нас, не успевших еще оклематься, построили на плацу и без лишних слов рассказали, что значит попадаться «духам». Перед строем несли наших убитых солдат, истерзанных душманами. Ребята без разрешения отлучились за ворота и попали в засаду. Еще живым им отрезали уши и носы...
Первый раз я увидел мертвого человека.
Мы попали на войну, но мы не знали, что такое война. Мне кажется, мы были не готовы к ней. В «учебке» я лишь два раза стрелял из автомата, да один раз нас «бээмпэшками» обкатали. Помню, на политзанятиях нам рассказывали об обстановке в мире – о Никарагуа, о Ближнем Востоке. Единственное, что нам говорили об Афганистане: «Вот приедете в Афганистан, там узнаете...». Это звучало как угроза.
Мы не знали, что такое душманы, мы их даже на фотографиях не видели. Ведь тогда еще ничего не писали, в «Комсомольской правде» только первые статьи стали появляться. И то в основном писали про народную афганскую армию. Что она доблестно ведет боевые действия в провинции Панджшер. Как ни горько, но западные голоса, при всей их злобе к нам, давали информации куда больше. Помню, как мы были там поражены, услышав по радио «Свобода» о нашем командире. Конечно, они тасовали эту информацию с самой гадкой ложью, нам не составляло труда в этом разобраться. Но в Союзе не все могли разобраться, это я понял уже когда вернулся домой. На встрече одна девушка спросила меня: «Правда, что вы там убивали местных жителей? Можете не отвечать, я знаю, что убивали...». В глазах этой девушки я увидел презрение, если не ненависть. Не ее вина, конечно, что вся накачка информации об Афганистане шла от западных «голосов». Но мне тоже не в чем перед ней виниться, говорю то, что знаю, что видел, испытал на себе. Оправдываются и выкручиваются пусть те, кто держал людей на «голодном пайке» столько лет, что успело вырасти целое поколение.
Только один раз я надел свои медали на День Победы. По неопытности надел, получается. Пришли с другом в гости. Один парень спросил: «Чья медаль?». Мой друг стал объяснять, где я служил. Тот все равно смотрел с усмешкой, пока я ему военный билет не показал. Не счел я тогда это унижением, все-таки не со зла парень так спросил. Он действительно считал, что я нацепил дедушкину медаль.
С тех пор у меня нет желания надевать пиджак с медалями на праздники. Не будешь же ходить и всем показывать военный билет, Висит этот пиджак в шкафу и висит. Это ведь не мои медали, в принципе. Наши, моих товарищей. Тех, что живыми уже никогда не вернутся.
Мы-то, живые, помним, что вернулись потому, что нас спасли, закрыли, сберегли... «Старики» берут на себя такую ответственность – за «молодых». Они не пускают их на переднюю линию, сами стараются попасть в самые опасные места – только бы не подставить под пули «молодых», а им этого никто не приказывает, этот неписаный закон действует не хуже писаных. Помню, заняли мы оборону в кишлаке, «старики» на крыше, а мы на первом этаже. В бою Гию Поцация, которому оставались считанные недели до «дембеля», тяжело ранили. Ребята стащили его вниз, перевязали, отправили к нашим, потом мы узнали, что он умер в дороге. Я видел много смертей, это была первая, и мне никогда не забыть лицо Гии. У таких ребят я учился отвечать за жизни людей, ведь я был потом командиром отделения, замкомвзвода.
Нельзя говорить, что люди в Афганистане становятся напрочь другими, нет, они приходят туда со всеми своими достоинствами и пороками. И я видел все: героизм и трусость, отвагу и малодушие, благородство и подлость.
Одно из соседних с нами подразделений попало в засаду, его окружили наемники и стали расстреливать в упор. Кое-кто бежал с поля боя. Но группа людей осталась до последнего. Они обороняли раненых, никого не бросили. Когда мы подоспели, израненные ребята уже легли, зажав под собою гранаты...
Я сам попадал в такие ситуации, когда все надежды на то, что выживешь, оставлены. И тогда все наносное, внешнее в тебе исчезает, ты остаешься перед людьми таким, какой ты есть.
Уже в конце службы мы втроем шли в дозоре. На другой стороне плато паслась лошадь. Только мы к ней вышли – с верхней горки по нам огонь и по тем, кто остался на плато. Наши перевалили за горку, а мы остались на другой стороне. Обратно уйти – никакой возможности, вся зона простреливается. Одна надежда на темноту. Так продержаться до ночи, а у каждого только по четыре магазина и по две гранаты. Помню, что мне было страшно, но друг мой Игорь, ничего не говоря, просто своим видом показывал: «Не дрейфь!». Душманы пытались нас обойти то с одной стороны, то с другой, кричали «Шурави, сдавайтесь!». К вечеру, вижу: и у Игоря стали нервы сдавать, он стал спрашивать: «Наши-то где?». Я ему говорю, что не бросят нас, только спокойно. Вижу, успокоился... Так друг друга и поддерживали. А ночью перебежками ушли. Один прикрывает, другой отходит, и так добрались до наших. А там уже доложили, что два «карандаша» пропали, нас встретили как вернувшихся с того света. Мы чуть не плакали.
Нет, не надо нас представлять суперменами, которые легко воевали, легко прощались с товарищами и еще вроде бы не прочь повоевать. Нам не нужна была эта война. А тому, кто хочет представить нас пешками, бездумно выполнявшими чужие приказы, я скажу о другом. Нам, «афганцам», не надо прозревать, чтобы увидеть правду. И там, в Афганистане, мы говорили друг с другом о том, что видели. О том, за что воюем. Зачем это нужно? Кому это нужно? Мы имели право задавать такие вопросы. Не всегда мы находили ответы, но главное мы понимали, – на наше поколение выпал этот приказ правительства. Мы должны были его выполнить. «Долг» – этим словом объясняется многое. Жаль, что осталось оно, пожалуй, лишь в солдатском лексиконе.
Рекомендацию в партию мне, сержанту, давали командир разведвзвода и начштаба. Это было на одной операции, долгой и тяжелой, когда мы потеряли многих ребят. Помню, мы наконец-то спустились с гор, и встречает меня командир разведвзвода: «Замуракин, ты живой?..». Он опешил, увидев меня, ведь ему сообщили, что меня тяжелораненного отправили на «вертушке». Он обнял меня.
Можно многое поставить под сомнение, но такие отношения – нельзя. Тот, кто только приезжал с Союза, не сразу врубался в такие вещи. Однажды приехал к нам новый замполит и начал с такого разноса: «Я смотрю, вы тут разболтались – не признаете званий! Я из вас людей сделаю!..». Ничего, потом побывал с нами во многих переделках и «людей» из нас делать больше не хотел. Ел с солдатами из одного котелка, делился последним куском хлеба.
Сейчас я часто бываю на комсомольских собраниях, иногда сам их организую и провожу. Говорят, что собрания стали активнее, живее, но мне об этом трудно судить. Я помню те, «афганские» собрания». Они возникали часто стихийно, планов особых не было, выступающих готовить – это показалось бы там полным идиотизмом. Какие могли быть планы, если мы не знали, что будет с нами завтра. К каждому собранию мы относились как к последней, быть может, возможности серьезно поговорить, посмотреть друг другу в глаза,
Вот эти отношения – без оглядки на чины, без желания выслужиться перед начальством – эти отношения никто из нас не оставил на границе. Не медали и ордена, а вот эти братские честные отношения мы ценили и ценим превыше всего. Без них многое и, правда, может потерять смысл.
И теряют ребята смысл жизни, смысл всего, через что они прошли, когда видят, что им нет места в обществе. Нет места тем отношениям, к которым мы привыкли в Афганистане. То, что там было ЧП, что не прощалось и жестоко каралось – здесь, на родине, почти правило. Вот и срывается кое-кто из ребят, не сумев разобраться и понять, что происходит в жизни.
А ведь именно сейчас Родине так необходима наша страсть к переменам, наша злость, если хотите. Кажется, все поняли, до какой черты дошла страна, а большинство людей все еще ничего не хочет менять…
...Покидали мы Афганистан очень буднично. Командир полка построил на плацу весь полк.
Каждому из нас, увольняемых в запас, пожал руку. Потом был пронос знамени. Командир полка уехал на операцию, а оставшийся с нами штабник-капитан приказал открыть чемоданы и «дипломаты» и стал проверять, что мы везем. Выкидывал джинсы, батники, платки, жвачку, парфюмерию – все, что мы везли в подарок родным. Выбросил, сложил на плацу, и приказал облить бензином. Приказ есть приказ, никто и виду не подал, что расстроился. Но в душе было очень жаль, что нет рядом с нами комполка – он-то был против таких унизительных проверок.
Десантный самолет выгрузил нас под Ташкентом. Снова муторная проверка. Потом мы шли окраиной Ташкента и были назло всему счастливы: Родина! За нами бежали пацанята и кричали: «Чеки есть?.. Чеки есть?..». По-русски эти ребятишки, наверное, ничего другого и не знали, зато с младенчества знали, что Афганистан – это чеки, это сладкая жизнь...
Через четыре дня я добрался до Москвы, на последние деньги купил билет до Вологды. После этого только двадцать копеек в кармане брякало.
Дома, конечно, слезы, поцелуи. Всю ночь просидели с мамой, проговорили, а под утро пошли гулять по Вологде – я все не мог насмотреться на родной город, на наше Заречье.
Я все чаще вспоминаю Афганистан. Не для того, чтобы рассказать кому-то. Я вообще не люблю об этом рассказывать и теперь избегаю всяческих встреч в школах и ПТУ – не хочу, чтобы на меня смотрели, как на ветерана. И в очереди я не могу достать удостоверение и потребовать, чтобы мне дали колбасу. Не могу, потому что рядом со мной стоят инвалиды Отечественной войны. То, что и спустя сорок три года, они стоят у нас во всяких очередях, пусть и льготных, – это стыдно, понять это невозможно. И когда нас, «афганцев», ставят в эти очереди, чувствуешь только какое-то душевное неудобство. Может быть, формально это и справедливо, но я говорю о том, что на душе...
Я вспоминаю Афганистан про себя. Вспоминаю все, что было с нами, когда смотрю «афганскую» хронику по телевизору. Невольно ищу знакомые лица и только минутами позже спохватываюсь: их не может быть здесь. Кто уже давно в Союзе, а кого нет в живых.
Не надо считать награды на пиджаках тех, кто вернулся и возвращается. Я знаю ребят, которые полтора года ползали по горам, а никаких медалей не получили. Почему? Те, кто был там, поймут. В нашем взводе два года не было командира, и даже просто представлять к наградам было некому. Мой друг, ленинградец Коля Васильев, перекидывался из одного взвода в другой, был ранен, исковеркана на всю жизнь рука, хлебнул войны по горло – он ли не достоин?
Видимо, в Москве виднее, кто чего достоин в Афганистане. Многие совершали поступки, но оставались незамеченными. Но это было бы не так больно, если бы здесь на них не смотрели иногда с нехорошим прищуром, мол, в Афгане были, а ничего не заработали. Значит, то ли скверно служили, то ли сгущенку два года на продскладе ели.
Говорят, самая главная награда, что вернулись живые, но ведь и в отношении к павшим не все в порядке. Валерий Попов, наш земляк, старший лейтенант, еще при жизни был представлен ко второму ордену Красной Звезды. Он погиб в январе прошлого года под Кандагаром, на его памятнике выгравированы два ордена Красной Звезды и орден Красного Знамени. Но у семьи Валерия того, второго ордена Красной Звезды, так до сих пор и нет. Если указ на награждение так и не появился на свет, то почему не объяснить это семье по-человечески? Если указ был, то где же орден? Семья ждет, надеется, пишет в разные инстанции. Правда, сейчас уже не пишут, некуда больше писать...
В День памяти с утра зарядил холодный дождь, небо было низкое-низкое. Мы, «афганцы», родные погибших, ребятишки-четвероклассники шли по разбитой кладбищенской дороге от могилы к могиле. Когда-то, в начале восьмидесятых, не подумали, что хоронить павших интернационалистов надо бы рядом и в достойном месте. Не подумали тогда, что обрекают родных на эти мучительные переходы в грязи через все кладбище, к стыдливо задвинутым подальше от людских глаз могилам. К некоторым весной и осенью не добраться.
В конце ноября прошлого года был создан Фонд памяти при Вологодском горкоме ВЛКСМ и открыт счет № 700527. Горком партии поддержал инициативу совета воинов запаса о сооружении памятного знака, посвященного интернационалистам, в Вологде. Но средств на счете Фонда памяти, к стыду нашему, еще очень мало.
За то время, пока у нас действует этот Фонд, в других городах уже успели собрать десятки и сотни тысяч рублей и поставить достойные памяти павших мемориалы. Так было в Ташкенте, Нижнем Тагиле... Заканчивается сбор средств и конкурсы на лучший проект памятника в Караганде, Свердловске, Кирове... В Архангельске на каждой школе, где учились погибшие герои-«афганцы», установлены мемориальные доски.
Нам еще предстоит пройти этот путь, наш долг перед павшими земляками мы еще и не пытались оплатить. До сих пор в нашей области нет ни одной улицы, названной в честь воина-интернационалиста, нет ни одной мемориальной доски...
Нет-нет, я не хочу, чтобы дело памяти превратилось в дело престижа, чтобы мы «отметились» и успокоились. Я не хочу, чтобы памятник павшим мы открывали к красной дате, чтобы те, кому надо, отрапортовали и поставили жирную галочку в своих планах.
Я не знаю, каким будет будущий памятник, я не архитектор и не художник, но я убежден в одном, на памятнике должны быть имена всех погибших в Афганистане вологжан. Это должен быть памятник конкретным ребятам, а не абстрактный символ.
...Возвращаются наши войска, кто-то сейчас прикрывает их отход. Возвращаются!.. Там, на службе, было столько разговоров, мечтаний и безумных фантазий, которые начинались с присказки: «Вот когда мы вернемся!».
Если бы вернулись все!..
Поклонимся в ноги настрадавшимся матерям, сестрам, женам и невестам. Всем, кто ждал и ждет.
ОТ РЕДАКЦИИ: 12 мая «Комсомольская правда» на первой полосе опубликовала выступление Михаила Замуракина. На него откликнулись десятки людей со всех концов страны. Только в комитет комсомола комбината на имя Замуракина пришло около тридцати писем. В них – исповеди, воспоминания, размышления о той трудной, самой, наверное, сейчас больной теме, которую мы называем «афганской»!
Эти письма Михаил принес в редакцию, и здесь мы вместе решили, что эти письма должны увидеть свет. Они касаются всех нас. Найдутся, конечно, и те, кто поспешит обвинить авторов писем в «субъективизме», «политической безграмотности» и других знакомых нам со времен застоя грехах. Что ж, за спиной тех ребят, что прикрывают сейчас вывод наших войск из Афганистана, легко клеить ярлыки. Но, к счастью, есть кому постоять за правду, есть кому ответить...