Вот уже немало лет прошло с тех пор, как мой брат вернулся ... с войны, с Афганской войны, искалечившей жизнь многих, кто волею судьбы попал на нее. Пролетело несколько лет с того времени, когда последний наш солдат покинул чужую землю, обильно политую кровью наших парней. Невольный вздох облегчения вырвался у меня тогда, хотя мой брат, Валера, был уже давно дома. Как радостно было осознавать то, что уже ничей брат или сын не станет бессмысленной жертвой этой войны, кроме тех, кого в цинковых гробах, черных «тюльпанах» доставили домой. Но меня до сих пор волнует вопрос, как приспосабливались к жизни эти ребята с изувеченными душами и телами? Как можно нормально жить, когда перед твоими глазами еще не померкли уродливые картины войны, глаза друга, только что живого, а теперь превращенного в кусок мяса?
Я никогда не спрашивала своего брата о том, как он воевал. Просто чувствовала и боялась, что задену, может быть, притихшую боль. Не уверена, а нужно ли вообще спрашивать его об этом? Я боялась, что, вернувшись из Афгана, он будет другим, изменившимся, не таким, каким я его привыкла знать и любить. Но нет, внешне, кажется, ничего чужого в нем не было. Но это только внешне, то, чего я опасалась, случилось. Внутри у него было что-то то ли надломлено, то ли искалечено. И это случилось не сразу после того, как он вернулся, а спустя некоторое время, когда ему пришлось окунуться в нашу обыденную жизнь и, видимо, столкнуться в ней с чем-то, непреодолимым для него. И мне нужно понять это, чтобы помочь ему. Я рассказываю о брате, пользуясь своим положением, но если не я, то кто же, ведь таких, как он, многие и многие тысячи, и о них нельзя забывать.
Как-то я, будучи на заводе, работала в одной бригаде с капитаном-афганцем, который также воевал. Его звали Олег Николаевич, или просто Олег. На заводе всех рабочих, любых возрастов, звали просто по имени. И тут я подумала: может быть, я у Олега узнаю ответы на многие мучившие меня вопросы. Олег – кадровый военный, притом старше моего брата и должен быть покрепче его. Как выяснилось, он служил примерно в тех же местах, где и Валера. Я спросила у него, следует ли мне спрашивать о прошедшей войне брата, можно ли затрагивать эту область его памяти? Может быть, ему самому после того, как выговорится, будет легче?
– Нет, – сказал Олег. – Лучше всего не вспоминать, забыть.
Да и сам он, когда что-то рассказывал, а рассказывал вещи ужасные, начинал заметно нервничать. Больше я не стала его пытать. Не знаю, не уверена, забывается ли такое? И все же я хотела понять, разобраться. Тогда я достала письма Валеры. Перебирая их, начала с самых первых, с начала службы в армии.
«...Никак не могу привыкнуть к сапогам – все ноги в мозолях, и портянки нормально наматывать не умею, а носки можно будет носить только через полгода, когда дадут звание сержанта». Но азы арамейской жизни постигались еще и по-иному.
«...Еще в учебке я просил выслать 50 рублей, деньги я получил, огромное спасибо за них. Извините, что такая сумма, но они были крайне нужны мне. Там, в учебке, процветало прямо-таки дикое воровство, пропадало все – от портянок до документов, в тумбочке ничего нельзя было оставить. Таким образом пропала моя бритва, которую вы мне выслали, и часы. От пропажи часов до сих пор не могу опомниться, такие часы были...
Так вот первая шинель у меня пропала, пришлось доставать у знакомых с помощью разных махинаций, – пришлось пообещать 20 рублей, так как на следующий день должен был быть строевой смотр. С этой шинелью произошло то же самое, что и с первой, хоть я с ней и спать ложился. Пришлось доставать третью таким же образом, а госцена шинели (по тому времени цена не малая) 70 рублей. Не думайте, что такое случилось только со мной. Многие уехали в войска вообще без шинели».
Наверное, это и послужило причиной тому, какое отношение к армии родилось у него после всего увиденного. В армии, как он говорил, разочаровался полностью.
Еще позднее, уже из Афганистана, пишет: «...Еще в Каттакургане замполит нашей бывшей батареи хотел устроить меня в военно-политическое училище, но так и не успел – я уехал. Да и не согласился бы я, хоть ты, мама, и мечтала видеть меня военным. Жизнь военного – собачья жизнь, в этом я убедился, насмотревшись, как живут офицеры».
Брату предоставлялась возможность выбора: либо в училище, либо в Афганистан. По всей видимости, он выбрал второе.
Я вновь возвращаюсь к временам, более ранним. Солдатская дорога привела его в Узбекистан, город Каттакурган (ах, если бы не дальше!).
«...Здравствуйте, дорогие мои. Пишет вам гвардии младший сержант... Слишком долго вам не писал. Вот уже месяц, как я служу в Туркестанском военном округе в гвардейской Могилевской орденов Александра Невского и Богдана Хмельницкого артиллерийской бригаде. Сейчас являюсь командиром орудийного расчета и заместителем командира взвода... Летом здесь, говорят, дьявольски жарко, в тени температура доходит до плюс сорока. Интересно знать, какая сейчас погода в Верховажье?... Здесь одни горы да степь с верблюжьей колючкой, полтора года придется взирать на эту пустыню...»
И, конечно же, в каждом письме звучит ностальгия по дому: «Все чаще и чаще вспоминаются дом и все вы».
Как-то в одном из писем, еще из учебной части, Валера намекнул, что: «Через полгода письма, наверно, будут идти еще дольше, возможно, оттуда же, откуда в свое время приходили от папки (наш отец служил в Германии). А так – все хорошо, не волнуйтесь».
Но, увы, следующее письмо пришло из... Монголии. «Особо там не волнуйтесь, здесь не стреляют. Наш взвод выполняет задачу по охране стратегически важного шоссе. Место, где мы стоим, довольно живописное – кругом горы, правда, небольшие. По дороге днем и ночью идут автоколонны. Орудия здесь другие, чем те, на которых обучался в учебке, пришлось немного переучиться. Служба здесь несколько отличается от той, что была у меня в Союзе».
Хоть и пытался Валера скрыть истинное место своей службы, а материнское сердце не обманешь. Затем привет был уже из Афганистана. «Не хотел упоминать в своих письмах места службы, да уж вое равно давно знаете, где я. ...Мама, меня просто нервируют твои беспокойства за меня, они совершенно беспричинны. Обстановка в районе моей службы спокойная. Если бы что-то было не так, ты бы, наверное, поняла это по письму. Возможно, где-то стреляют, но здесь ничего такого нет».
Да разве дознаешься у него: «Служба идет нормально. Валяюсь на крыше казармы, загораю. Через пять минут – обед, а слезать лень. Сегодня в наряд заступаю, начальником караула и дежурным по взводу. В наряде у меня сегодня одни старослужащие, опять придется со скандалом выгонять каждого на посты. Каждые два часа произвожу инструктаж смены караула и меняю часовых на постах. ...Занимаюсь иногда бумагомарательством. То комбат поручит какие-нибудь деловые бумаги сделать, то статейку надо сочинить в «боевой листок», я ведь тут числюсь редактором стенной печати, то еще что-то оформить надо...».
Вроде бы, ничего особенного: служит и служит, буднично даже как-то. Но на душе стало еще тревожней. Поначалу «точка» на Саланге, близко-близко к знаменитому туннелю, затем долина Пандшер. Названия говорят сами за себя: это районы активных боевых действий.
«...В горах уже отцвели тюльпаны, ирисы. Сейчас зацвели маки. Все-таки как ни хороша здешняя природа, а дома лучше. У нас, наверное, уже черемуха отцвела. А здесь даже нормальной вороны не увидишь. Все дикобразы, шакалы, скорпионы, да фаланги и всякие водятся. Мерзость... Сейчас вот сижу в «секрете», пичкаюсь с минометом. Довольно занятная это штука. На последних стрельбах у моего орудия заклинило затвор. Вот и дали временно миномет, пока новое орудие не привезут. Вот и торчу здесь, высоко в горах, долина и наша «точка» – как на ладони, машины на дороге не больше жука кажутся. Три дня в «секрете», три дня внизу, в казарме, потом опять поднимаюсь на три дня, и так все время».
Вспоминая строчки о расцветших тюльпанах и ирисах, думаю об изуродованных человеческих телах в этой красоте. Не напишет он об этом маме, и в письмах к другу он также сдержан. «Никаких интересных новостей нет, да и не может быть. А что и есть, то не для писем. Приеду – расскажу».
Иногда все же проскальзывают напряженно-сдержанные интонации: «У местного населения только что кончился религиозный праздник жертвоприношений, во время которого они приносят в жертву своим божествам разную скотину. Но могут, в данных условиях, принести в жертву и кое-кого другого. Все эти четыре дня, пока шел праздник, нам начальство прожужжало уши о повышенной бдительности. Но какая там бдительность, в той относительно спокойной обстановке, в которой мы живем, любая бдительность, как известно, притупляется». В конце письма добавляется еще одна строка, как будто вздох облегчения: «Но, слава Богу, все обошлось».
Чувствуется постоянная тоска по дому: «Через три дня остаются полгода до моего приказа об увольнении. Хотя придется переслужить месяца два после приказа. Все-таки служу не в Союзе. Дни стали тянуться мучительно медленно. Каждый следующий день длиннее предыдущего. Мое теперешнее состояние чем-то напоминает то, какое было в первые месяцы службы. Нет минуты, чтобы не вспоминал дом. Все время перед глазами родные места. Невыносимо ждать и жить в такой неопределенности и жуткой ежедневной нервотрепке. Сил уже нет, нервы на пределе. В уголке сознания надеялся, что отправки будут в конце июня, но... даже в июле их не будет, а только в августе, и поговаривают, что, может, даже и в сентябре. Как осточертела эта проклятая война, будь она трижды проклята! Жду не дождусь часа, когда покину эту страну. Мне так нужны ваши письма, особенно этот момент».
Долго еще будет сниться моему брату война и многим другим, таким же, как он.