|
К.
Коничев
Приезд государя
// Красный Север. – 1966. –
7, 8, 9 сентября.
Весной 1692 года в Вологду неожиданно приехал молодой двадцатилетний царь Петр Алексеевич. Ни воевода, ни архиепископ Гавриил не сумели и не успели послать навстречу царю нарочных, чтобы заблаговременно, через вестовых узнать о времени прибытия царского величества.
Впрочем, Петра может быть мало интересовало, какую ему окажут встречу. Он торопился на Кубенское озеро, посмотреть, сколь обширно оно, сколь глубоко, годится ли после Переславского озера для более широких упражнений в плавании и для обучения сражаться на воде. Но так или иначе встреча была устроена с колокольным звоном и молебствием во славу и честь державного гостя. В Софийском соборе, расписанном незадолго до приезда Петра фресками, обедню служил сам высокопреосвященный Гавриил. Присутствовали небольшая свита Петра, вологодские купцы, духовные особы и мало изографов и простолюдинов. Горожане толпились вокруг храма и на Соборной горке. Крестясь на посеребренные главы, они ожидали окончания молебствия и выхода царя, дабы не прозевать вовремя крикнуть зычно «ура» его царскому величеству.
В соборе было не тесно. Стража не пускала лишних из боязни, как бы не случилось давки и не рухнули клетчатые нагромождения из жердей в тех местах, где еще не завершена работа по обновлению собора.
Служба шла необычайно торжественно. И сам архиепископ Гавриил и протоиерей соборный Димитрий Муромцев, одетые в дорогие облачения, с волнением совершали выходы из алтаря на амвон, побаивались, как бы не сбиться в служении и угодить государю. Когда протодьякон возгласил: «Оглашении изыдите», Петр усмехнулся и подумал: «Кому же исходить, тут вся знать вологодская собралась, эти себя не причтут к оглашенным».
Видели присутствующие на богослужении, что Петр не столь истово молится на иконостас глядя, сколь он, поворачивая голову, смотрит во все стороны и любуется живописью настенной. Смотрит царь, словно бы готовый сорваться с места и походить поближе около этих украшенных стен.
Над молящимися свисали на тяжелых и надежных кованых цепях медные паникадила. Колыхалось пламя зажженных свеч, отражаясь на изображениях святых князей, апостолов и великомучеников. Запах ладана и гарного масла смешивался с запахом непросохших красок, обильно положенных на задней – западной стене. Там были изображены рай и ад, святые и черти, все как полагается на «Страшном суде».
Кончилось молебствие здравицей в честь великого государя с пожеланием ему восприять от господа «благоденственное и мирное житие и во всем благое поспешение, на враги же победу и одоление и сохраните его на многие лета».
После молебствия все расступились, освободив путь к выходу государю. Но Петр не спешил из собора. Дождавшись, когда разоблачится архиепископ, он вместе с ним и приближенными пошел осматривать фрески на столбах и стенах. И больше всего восхищался грандиозной росписью задней стены:
– Чьи, отколь те выдумщики-изографы, представляющие себе, аки святые в раю, аки грешники и бесы в аду обретаются? – спросил Петр архиепископа, осматривая картину Страшного суда. На что владыка духовный ему ответил:
– Ярославцы были сии мастера во главе со Дмитрием Григорьевым, сыном Плехановым, и малая толика вологодских иконописцев. В Москву за оными не обращался. Москва сама от Ярославля и Вологды, и Устюга Великого черпает таланты. И по цене божеской все писано, да не все кончено. И по духу своему все соответственно пунктам Стоглава. Они, изографы, таланты настоящие, ведающие дело свое, но, великий государь, глаз за ними нужен зоркий, дабы не сотворили чего непотребного православию и не угодили лукавому.
– Сатана зело страшен! – изумился Петр. - Не завидую Иуде, сидящему у сатаны на коленях, – добавил он и ткнул пальцем в пузо дьявола, промолвив: – Краска не просохла. Штукатурка сыра. Не гоже – сушить надо. На лето окна раскрыть настежь. По углам времянки-печи скласть и топить денно и нощно. В сырости молебствовать пагубно для тела, а коль пагубно для тела, то вредно и для души...
Гавриил промолчал, не пустился в рассуждения с государем. А Петр отошел к простенку-осмерику и залюбовался на восемь пророков в ряд стоящих, как живые, и якобы говорящие притчи и поучения.
– Добро потрудились, добро! – похвалил царь и спросил о Плеханове, знатен ли тот подрядчик-иконописец.
– Знатен он, – подтвердил архиепископ, – хитер и мудрящ в деле своем. Талант его надобный на росписях главных храмов, какова и наша вологодская София-премудрость.
– Таких-то талантов нам бы побольше, – одобрительно произнес Петр. – Ради их поощрения не жалеть следует. Сколько ему и его сподручным за все фрески уплачено?
– Божески, великий государь, божески. Согласно подряду за всю роспись дана одна тысяча пятьсот рублев, да на покупку гвоздья, за восемьдесят тысяч штук, полста рублев уплачено…
– Бесценок! Самая малая затрата, И сколько трудилось человек и в каком времени?
– Тридцать стенописцев борзо трудились. А о времени в надписи по кругу речено.
Петр посмотрел и начало надписи прочел молча, шевеля губами, медленно разбирая каждое слово. Другую часть читал вслух:
«Церковь Софии Премудрости слова божия стенным писанием начата бысть при державе великих государей и царей великих князей, Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича, всея великия и малые и белые России самодержцев... в лето от сотворения мира 7194, месяца июля... И во второе лето 7196 совершися…», – прочел, посмотрел на Гавриила и с удовольствием сказал ему: – Скоро и добро постарались.
– И прочно! Не осыплется вовеки, – пояснил архиепископ – под твореную известь и восемьдесяти тысячей гвоздей не хватило. Забивали оные не до шляпок, и по ним положили извести толикую толщу, дабы гвоздей не заметить.
– Разумно! – похвалил царь, – и в таких сумраках стенописцы при свечах трудились?
– Нет, государь, свечи берегли. Мы того ради окна сотворяли шире, кирпичи разбирали, а потом внове укладывали и известью скрепляли.
– Разумно, – снова похвалил Петр, – а как тот, Плеханов, готовит ли смену себе из добрых изографов?
– Стремится к тому, сам наблюдал и говаривал ему: спеши Димитрей, воспитуй равных себе, да не одного, не двух, а больше того, да таких, кои сами учителями станут потом. И напоминал я ему, великий государь, словеса святого Иоанна Дамаскина, изрекшего о талантах сие: иже хитрые и гораздые мастеры и живописцы, которые таланты скрывают и иных не учат и свои таланты не кажут, те осуждены будут в муку вечную... И того ради живописцы учите учеников без коварства... Плеханов про то сказание Дамаскина твердо знает...
Наскоро осмотрев фрески и мало поговорив с владыкой духовным, Петр направился к выходу. И как только он показался из ворот соборных, толпа горожан разразилась громкими криками:
– Ура, царю-батюшке, ура!..
Петр остановился на нижних приступках каменной лестницы, взял из чьих-то рук поданную ему шляпу-треуголку, покрыл голову и крикнул:
– Здорово, горожане!.. – приубавив голосу, спросил: – Кто вас обучил на колени падать?.. Ежели царю поклон, то сию минуту встаньте, ежели премудрой Софии, то кланяйтесь ей, сколько вам благорассудно…
– Тебе, царь-батюшка, тебе!
– Царь благоверный нечастый гость у нас!
– Ура! Ура!.. Еще раз, ура!..
И стали вологжане подниматься с коленей и вытягивали шеи вослед государю, А он подхватил под руку архиепископа, рядом с ним, сдерживая свой непомерный и бодрый шаг, пошел, сопровождаемый всей свитой в Кремль, в палаты, соединенные с крепостной стеной. Там его и с ним гостей московских проезжих ожидали в трапезной столы с пирогами рыбными, чаши и блюда с говядиной и гусятиной, вареной и жареной, наливка – крепкая настойка, и на чернике и на морошке. Не ожидали гостя, не успели к такому случаю семги двинской и стерляди шекснинской добыть. Зато кубенской нельмы было вдосталь. Да и другой доброй белорыбицей стол не был обижен. Время весеннее, не постное, не грешно пить-есть в свое удовольствие.
Петр пил мало. Ел крепко. Потом с архиепископом уединились. Разговор был: дельный. Пастырь духовный излагал царю свои просьбицы, и за себя хлопотал и за горожан. Чтоб царь-государь запретил вологодскому воеводе и стольникам неправое судейство над чинами и людишками Софийского соборного дома:
– А то бывает, царь-государь, великий милостивец, наших софийских и бьют, и увечат, и в цепи заковывают самоуправно. Освободи от извергов, пожалуй, подчини их Москве, приказу большого дворца, а вологодский воевода пусть не коснется нас...
– Обещаю, – сказал Петр, – отпиши в Москву, справим. Не будет такого беззакония.
Наутро Петр раньше всех на ногах.
Зашумел, закопошился архиерейский софийский дом. За трапезой немного потратили времени. Начался выезд. Свита Петрова на парах и тройках, в телегах и кибитках кожаных выехали до села Прилук по тряскому бревенчатому настилу; а царь с утра решил поразмяться, сел в лодку и с двумя охранниками и воеводой, против течения по Вологде-реке до Прилук бойко орудовал веслом. Отъехал за околицу, обернулся, посмотрел на Вологду, изрек в раздумьи:
– Не велик город, а церквей густо. Не в тягость ли православным столько?..
Как знать, может быть, этот взгляд на Вологду подсказал потом Петру смелые и верные мысли при составлении указов и «Духовного регламента» об ограничении церковного строения, дабы менее было праздношатающихся и не творящих пользы.
– А собор хорош! – восторгался издали Петр. – Царь Иван Васильевич не худо его задумал. Такому собору и в Москве за кремлевской стеной стоять было бы не по стыдно.
Лодка приближалась к стенам Прилуцкого монастыря, а за ней целая «флотилия» из лодок горожан. Кое с кем Петр шутливо перекликался:
– Кто из вас, вологодцы, на Кубенском озере бывал?
– Да все помаленьку, царь-батюшка, бывали.
– Как не бывать, оное поблизости.
– Большое? – спрашивал царь.
– Пребольшущее, из конца в конец не видно.
– Глубокое?
– Весьма, царь-батюшка, и высок ты, да в любом месте с ушами скроет.
– Я не мерило, – смеясь, отшучивался царь. – А если в саженях?
– Не знаем, всяко везде-то. А в бурю народ погибает, стало быть – глубина!..
И часу не прошло, лодка государева ткнулась носом у самой крепостной стены При луцкого монастыря. И в эту минуту ударили в большой колокол, и малые подголоски-колокола трезвоном подхватили набатный гул. Архимандрит и попы в лучших, сверкающих золотом и жемчугом ризах вышли навстречу. Но Петр не захотел отстоять всю службу. Вошел в церковь, поставил свечу перед иконой Дмитрия, не очень набожно перекрестился трижды и вышел, окруженный своими приближенными.
Около паперти стояла наготове тройка, запряжённая в архиерейскую карету. Петр и вся его свита покрестились на монастырские ворота, уселись по своим местам – кто в кареты, кто в телеги. Впереди два верховых стражника, за ними на тройке Петр с дьяком Поярковым. Тройкой царевой правил самый отчаянный и бойкий кучер Степка Викулов, – разжалованный архиепископом из иконников в конюхи за чрезмерное увлечение винным зельем. За тройкой целый поезд из сопровождающих Петра. Дорога на Кириллов-Белозерский, укатанная, вымощенная фашинником, песком посыпанная, для езды удобная. Часа через два Петр был уже в селе Кубенском. Перед ним расстилалось во всю ширь и длину Кубенское озеро. На восточной стороне виднелись леса и чуть-чуть маячили колокольни на Лысой горе и в селе Уточенском, что в устье реки Кубены.
– Да, простору на озере много, не то, что в Переславле. Надо испробовать глубь, – решил Петр.
Земскому старосте было приказано отрядить один карбас и рыбацкие лодки, дабы наискось пересечь озеро от села, через Спас-Каменный до Лахмокурья.
Просмоленные крепкие сосновые лодки покачивались на привязи далеко от берега. По мелководью почти версту ехали к рыбацкому пристанищу на лошадях.
– Мелка лужица, – с огорчением рассуждал Петр, – если по весне, в мае так, то что же тут в сухое лето бывает?
– А разность не велика, ваше царское величество, – отвечали ему кубенские рыбаки. – Большая вода вместе со льдом ушла: Ну, сбудет еще на три четверти, а к осени опять пойдет на при быль.
– Мало радости, мало, отвечал Петр, и когда тронулись в озеро прямо на Спас, он закидывал в воду веревку с гирей вытаскивал и ворчал: – Нет, это не то!..
Старый рыбак, сидевший у руля, видя напрасное старание Петрово, посоветовал ему взять двухсаженный шест, лежавший на дне карбаса:
– Этой жердочкой, ваше царское величество, всё озеро можно вдоль и поперек вымерять...
– Худо ваше озеро. Лужа!..
– Нет, царь-государь, Петр Алексеевич, весьма доброе, богатое наше славное Кубенское озеро. Нас кормит, монахов кормит, всю Вологду кормит, да еще и остается...
– Есть, царь-батюшка, кое-где места, воды по колено, а рыбы всякой по горло... Мы предовольны нашим озером и рекой Кубеной.
– А для постройки военных кораблей и маневров оное не гоже.
– Ну, это другой разговор. А нам тут воевать не с кем. Пушечным боем всю рыбу, можно с ума свести, попрячется и неводом не возьмешь.
– Стоит ли плыть дальше, если все оно такое? – обратился Петр к вологодскому воеводе, находившемуся с ним в одном карбасе.
– Достойно, хотя бы ради посещения тех мест, где вашего величества предок Иван Васильевич Грозный бывать изволил. У Спаса и в Лахмокурье...
– Раз так, быть по-твоему! Нажимай, други, на весла покрепче. Кажись, дождь собирается?
- От дождя не в воду!
- Разом! Разом!..
- Нажимай, робя! Не пустые плывем! Самого государя везем!.. Разом, разом!..
В три пары весел три пары гребцов дружно гребли к Спасу Каменному. Кто-то на последнем, пятом карбасе затянул кубенскую рыбацкую песню.
Петр стоял посреди переднего карбаса и время от времени шестом измерял озеро.
– Сажень. Два аршина. Опять сажень... Ого! Здесь две с лишним... Опять сажень. Нет, не то, совсем не то. На то лето надо в Архангельск. И на матушкины упреждения не посмотрю. В Архангельск, с божьей помощью. – Сел на беседку, швырнул шест на дно лодки, на гребцов зыкнул:
– А вы почему не поете?..
– Стесняемся, царь-государь, мы народ темный. Какие наши песни? Пустосмешки да прибаутки.
– Ну, все равно, пойте!..
– На виду у Святого Спаса не грешно ли?
– Пойте, дозволяю.
– Ну, коли так... – И затянули, как-то робко, неловко, вразногласье:
Наш-то батюшка-попок
Служит службу без порток.
Сходи в город на торги
И купи себе портки.
Как у нашего попа
Вся босая голова,
У его-то на плеши
Разгулялися три вши:
Одна скачет,
Друга пляшет,
Третья песенки поет.
Пела, веселилася,
Да с головы скатилася.
Посмотрели вошку –
Вывихнула ножку...
Муха баню затопила,
Таракан воду носил,
Попадья попа просила,
Чтобы вошь похоронил,
Словно божию рабу
Во тесовом во гробу...
– Не место шутки шутковать, – одернул слегка своих соседей сидевший за рулем старик, – разе можно государю в уши такое? Вы бы что поумней.
– Запевай сам поумней...
Рулевой расстегнул ворот холщевой рубахи, запрятал медный крест, крякнул, попробовал свой охрипший голос, пригоршней напился озерной воды и сказал:
– Вот теперь можно. А вы подхватывайте, когда песня на вынос пойдет.
– Подхва-а-атим! Во все глотки, и перекинем на задние лодки. Начинай, давай, не тяни...
Старик запел, воздев прищуренные глаза к серым облакам:
Ах ты, батюшка, наш царев кабак,
Ты кружалечко государево,
При пути стоишь, при дороженьке,
При широкой дорожке Архангельской.
Нельзя добру молодцу проехати,
Чтоб во царев кабак не заехати!
Ах, кабак ты наш – солнце красное,
Обогрей ты меня добра молодца,
Не одного обогрей, – с красной девицей,
С кубенской рыбачкой круглолицею.
А вы откройтесь, ворота кабацкие,
Пропустите меня и сударушку.
Ты налей, целовальник, нам чарочку –
Не велику, не малу, в полтора ведра –
В полтора ведра со осьминою!..
Оборвалась песня на последнем слове. Рулевой сказал:
– А дождичек идти передумал. Волна зашумела с новленской стороны, да и спина у меня не ноет, знать, к сухой погоде.
ВСКОРЕ прибыли к острову Каменному. Невелик он, одна десятина суши валуном завалена. Камни сплошь, а на них древний монастырь.
Не знал, не ведал иеромонах с братией, кто на пяти карбасах подъехал. Недоглядели, не повстречали как следует царя. Монахи сидели в темных кельях и тайно играли, в карты «в стречки». Проигравшему «дураку» стречками набивали шишку на лбу. Архимандрит уехал на ладье в соседний Куштский монастырь. Без него – благодать ленивцам. О картежниках-монахах Петру поведал фискал, следовавший в свите, и карты замусоленные показал. Царь и руками не прикоснулся к картам, сказал:
– Негоже! Порви сейчас же! Монахам здешним что такое кнут неведомо. Стоило бы пройтись по их хребтинам; да и то сказать, от скуки тут делать нечего. Вот дьявол им вместо святцев туза бубнового и подсунул... Эх, тунеядь окаянная!
Около стен у самой воды лахмокурские, чирковские, лебзовские и других деревень рыбаки делили между собой добычу. Над разведенным костром висел большой прокопченный медный котел. Варилась артельная уха.
Вокруг монастыря, на козлах, развешены промокшие сети.
Рыбаки как узнали, кто к ним пожаловал, всполошились. Даже пьяные протрезвели.
– Сам царь? – Да не сон ли, не сказка ли это?..
Мало-помалу пришли в себя, разведав от заозерских гребцов, что царь простоват, молод и не грозен.
– За архимандритом не посылать. Ни звону, ни службы не надобно, – распорядился Петр. – А вот иеромонаха прошу показать нам святыню.
В монастырской церкви – сплошной мрак. В узкие окна, расположенные высоко от полу, видны только клочья серых облаков. А если бы окна ниже – какой бы пре красный вид мог быть на озеро, на дальние берега, на яркие закаты и восходы солнца. А тут, как в темнице.
– Старина-матушка, – тяжело вздохнув, проговорил Петр, обращаясь к окружающим его. – Строили, посчитайте, четыре века назад. Схимники-пустынники здешние думали, что через такие окна, видя небо, монахи и молящиеся будут помышлять только о том, что на небеси есть. А о земном и не помыслят. Неумное содеяли зиждители. Не радует душу, не восхищает человека, как тварь божью, а гнетет и давит. Надобно воспретить делать впредь такое строение. Чем же заняты ваши люди в пустое от молитв время? – спросил Петр иеромонаха.
– Собиранием в монастырских деревнях подаяний, а пахоты нет, кругом вода. Малость рыбной ловлей для прокорму промышляем, царь-государь, да еще кружечным сбором...
– Небогато живете, и трудом, вижу, не обременены. Ловили бы рыбу, да в Вологду продавали, и то дело.
– Монашеское ли дело торг вести, царь-государь, великий?
– А монашеское ли дело – безделье да карты?.. Ваш покровитель, святой князь Асаф, на том свете не похвалит за это.
Спустившись по широким дощатым ступеням паперти, недовольный поездкой и посещением монастыря, царь по сплошному булыжнику с опаской, как бы не упасть на камни, и воевода за ним, и стольники, и охрана подошли к приплеску, где над потухшим костром остывал котел, обильно наполненный рыбой.
– Наварили, ешьте, да, может, и меня попотчуете? Что ж, мужички, сробели да замолкли? А я вот вас не боюсь, а почему вы меня пугаетесь? – обратился Петр к рыбакам.
– Да не то что пугаемся. Мы дивуемся. Как же сам царь, и вдруг у нас? Да взаправду ли это? Давай, государь, с нами из одного котла уху хлебать, не брезгуйте, мы тоже крещеные...
Петру подали большую деревянную ложку, в деревянную чашу наложили нельмушки свежей, сваренной, жирной. Хлеба кусок во весь каравай отрезали.
– Кушайте, ваше царское величество.
Царь хлебнул ухи. Хороша, хоть и без приправы. Нельмушка оказалась по вкусу, съел столько, что воевода позавидовал государеву аппетиту и тоже потянулся к котлу.
Любо рыбакам, что молодой, высокий и быстроглазый царь ведет себя так просто, по-человечески с мужиками. Ведь такого на всю жизнь хватит помнить и рассказывать. Наелся царь, вытер губы платком, перекрестился и сказал:
– Спасибо. Ну, а теперь хочу спросить вас, – вижу сыто вам тут живется – чьи вы, кому приписаны, кто хозяин ваш, не притесняет ли?
Отвечали кубенские рыбаки царю:
– Нашего брата притеснять невыгодно. Были мы по принадлежности воеводе Межакову приписаны вашей милостью, а потом нас под монастырь подвели, стали наши деревни монастырскими.
– С кем же вам лучше? У Межакова или у монастыря?
– А ни с кем не лучше, ваше царское величество. Мы своим трудом живем, что по сеем, то пожнем, что наловим, то и наше. А ежели архимандрит прижимать станет, то мы на него и управу искать не будем, а подадимся на черные государевы земли... По Двине к Холмогорам.
– Ишь вы какие! Недаром вы потомки новгородских ушкуйников, да чудь белоглазая. Нет, вы не робкие, скажите, где ваши деревни, далеко ли?..
– Отсюда не видно. За пожнями, за курьями, на болотной стороне, около устья реки Кубены. Однако не столь далече. Левее Лысой горы на три версты. А отсель верстушек всего пять-шесть наберется, в одночасье можно махнуть туда, если царскому величеству угодно взглянуть. Там у нас, старики бают, в древнее время Грозный царь три дня и три ночи в Лахмокурье гостил. Бурю-непогодь пережидал. На том месте крест стоял, а теперь и часовню срубили.
Все пять лодок с царской свитой от Спаса Каменного из озера вышли в устье Кубены. Шли против течения, задевая днищами за кусты затопленного ивняка. Свернули в какой-то рукав, уходящий от русла в сторону. А там вдоль берега в один посад у самой воды крепкие бревенчатые избы с деревянными дымоходами, с поперечными тулошными окнами, вместо стекол – тусклая слюда. И во всей этой длинной, на две версты деревне ни одного деревца. На задворках - сосняк болотный уходит куда-то вдаль, к межаковской земле, дарованной барину юными государями Иоанном и Петром за какие-то великие службы и доброты.
Пристали к часовне, к тому месту, где от бури Грозный царь в шатре отсиживался.
– Видать, беспокойная душа была у моего предка, если и его сюда закидывало. Чего-то искал Иван Васильевич, искал и не нашел. И мы – тоже... – заговорил Петр с воеводой, и в голосе его не чувствовалось бодрости. – Нелегко было предку, метаться, искать. Один был выход из России в иные земли, да и тот незнаемый, через горло Белого моря. Того и гляди, что и за это горло попытается швед ухватить нас. Одначе и мы дремать не станем. Начнем оттуда. А Кубенское озеро ради игры нам мелко и тесно...
Петр прошагал из конца в конец по деревне, никем не признанный. Ему так и хотелось, чтобы никто из лахмакурских не ведал о нем, кто он, и чтобы люди не сбежались смотреть на него, как на невидаль необычайную. И это ему удалось. Узнали лахмокуры и уточенские мужики о царском приезде к ним после того, как его и след простыл. Узнали и не сразу поверили.
Обратно в село Кубенское проехали, миновав Каменный остров. Светлой майской ночью выехали в Вологду. Вестовой гонец умчался вперед и по желанию Петра заказал истопить архиерейскую баню.
На рассвете Петр помылся, попарился горячим веником, выпил жбан квасу и, не мешкая, поехал в Грязовец, где его и свиту ожидали перекладные на Данилово.
Был теплый и ясный весенний праздничный Николин день. В попутных деревнях справляли «Миколу милостивого». Воевода, сопровождавший Петра, говорил ему, что лучше выехать пораньше, пока люди после обедни не упились зелием собственного приготовления и кабацким казенным вином, дабы кто не учинил неприятностей. Драчливый народ вокруг Грязовца, пошаливает.
В небольшом придорожном селе Грязовце меняли лошадей. Около питейной избы у земского целовальника было много народу, но пока не проехал царь, "винная торговля была закрыта. Народ от церкви и от кабака кинулся с двух сторон к дому старосты. Туда подъехали царь и его спутники. Петр поздравил людей с праздником, Николиным днем, грязовчане гаркнули: «ура!».
– И то добро, что не «караул» кричат, – заметил Петр воеводе. – Давай, поторапливай ездовых, а сам возвращайся в Вологду.
Кого-то из лихих кучеров царь спросил:
– Как думаешь, за четыре часа до Данилова доскачем?
– Доскакать-то можно, да дорога мостовая, ухабистая, пожалуй, душу тебе, государь, вытрясем и от карет и телег колеса растеряем...
– А вы что такие невесёлые молчуны? – обратился государь к толпе. – Николин день, а вы как воды в рот набрали?
– Наберешь, коль кабак закрыт.
– Целовальник, почему это так?
- В честь проезда вашего царского величества.
– Какая же это честь?
– Чтоб не перепились и потасовок не учинили.
– Давай-ка им, горожанам, бочку водки за счет казны, за мое здоровье; выкати, да поскорей. Подай им чарки, и ковши; и манерки, и всякую посудину…
- Урра!..
– Спасибо царскому величеству!..
- Что ж, мужички, про вас такая недобрая слава, будто вы самые драчливые из вологодских?
– Верно, батюшка, бывает за волосье и потаскаемся, и на кулачки сойдемся, а то и колышками бывает лупим друг дружку. Однако до ножей и топоришек не касаемся.
– Еще бы в ножи! Этого недоставало, чтобы и в топоры? Разве можно убийство совершать? Убьете человека, а человек тот мог быть солдатом, слугой царю. За смерть – казнь непременная!..
– До этого не доходим. Уголовства не помним с той поры, как при вашем батюшке Алексее Михайловиче баба Агрепенка своего мужа застала с соседкой и топориком его насмерть тюкнула.
– И как она за это ответила? – спросил Петр.
– Весьма строго. Так строго, что и другим неповадно из-за такого пустяка мужиков колоть.
– Казнили бабу?
– Не то чтоб казнили, хуже ей было, – стал докладывать Петру староста. – Из разбойного приказу приехал сюды вологодский губной староста Кузька Панов и приказал ту Агрепенку за убийство мужа в землю живьем закопать по самую голову. Зарыли ее так, в канун рождества. Морозище! Она бедная и плачет и ревет. И стража никого к ней близко не подпускает. А она просит о помиловании, в монастырь постричь ее грех замаливать. Мы тут, ваше царское величество, сыскались десять грамотеев, да тридцать неграмотных, да один поп, состряпали вашему батюшке прошение о выкапывании из земли обреченной на смерть. Послали просьбу в Москву живым манером...
– Чем же кончилось? – спросил царь.
- А худо кончилось: ответа от вашего батюшки не последовало. Агрепенка скончалась…
В это время из кабака, помогая целовальнику, мужики подкатили к толпе бочку водки. Петру и его спутникам подвели лошадей во всей самолучшей упряжке.
– Будьте разумны, не упивайтесь. Пейте за мое здоровье и за ваше. Знайте, что вашему царю и матушке России скоро понадобится много солдат. Так выпейте и за будущих служивых, за своих земляков. Ибо без войны нам, товарищи, не обойтись никак.
Петр пригубил чарку, подал пример своей свите и грязовчанам. Затем, под крики «ура», он сел в карету. Вслед за верховым стражником четверка лошадей с его величеством понеслась во весь лошадиный дух на московский тракт.
Об этом первом посещении Вологодчины Петром сохранились переходящие из поколения в поколение устные рассказы.
Сам великий государь, недовольный поездкой на Кубенское озеро, не любил распространяться, и его придворный дьяк умолчал об этом в своих записях. Но однажды Петр, как бы мимоходом, обмолвился в предисловии к «Морскому регламенту».
«Несколько лет исполнял я свою охоту на озере Переславском, наконец оно стало для меня тесно; ездил я на Кубенское озеро: оно было слишком мелко. Тогда я решился видеть прямо море и просить позволения у матери съездить к Архангельску; многократно возбраняла она мне столь опасный путь, но видя великое желание мое и неотменную охоту, нехотя согласилась, взяв с меня обещание в море не ходить, а посмотреть на него только с берега».
Да ещё была обмолвка о пребывании Петра на Кубенском, озере, втиснутая в «Краткое описание блаженных дел великого государя, императора Петра Великого, самодержца всероссийского, "собранное через недостойный труд последнейшего раба Петра Крекшина, дворянина Великого Новгорода», якобы Петр пробыл на Кубенском озере два месяца. Но такой длительный срок никак не близок к действительности. Петр дорожил своим временем. Два месяца на Кубенском озере делать ему было нечего...
|
