Глава XXI 
Между светом и тьмой 

16 сентября 1406 года в подмосковном селе Голенишеве умер знаменитый своей ученостью и политическим темпераментом митрополит Киприан. 

Незадолго до кончины святитель составил «прощальную грамоту», а также в дополнение к ней продиктовал писцам небольшое религиозно-философское рассуждение. В нем Киприан как бы подводил итог своему богатому жизненному опыту. 

Это своеобразное завещание было прочитано над гробом святителя. Оно так впечатлило непривычное к византийской риторике московское духовенство, что стало образцом, по которому писали завещание и другие митрополиты. 

«Дивство (удивительно. – Н. Б.), како шествуем вси равным образом: от тмы на свет, от света во тму; от чрева материя с плачем в мир, от мира же печалнаго с плачем во гроб; начало и конец плача. Каа (какая. – Н. Б.) потреба посреднем (посреди них. – Н. Б.): сон, сень, мечтание, красота житейскаа?» (38,403). 

От первого плача до последнего плача. В этих печальных скобках – вся жизнь человеческая. Так и шел он отмеренные ему годы между светом добра и мраком зла, уклоняясь то в одну, то в другую сторону. А ценою жизни, как обычно, было страдание. 

И все же кипящая полнота бытия стоила, конечно, своей цены... 

Поехали... 

Рождение младенца во все времена было радостным событием. По этому случаю в дом немедленно звали священника. 

«Лишь только родится младенец в православной семье, тотчас приглашается к родившей священник, который в трех молитвах просит Бога: а) о восстановлении естественно расслабленных сил родившей, б) об охранении ее и младенца от всякого зла и в) о прощении грехов ее. 

Наречение христианского имени новорожденному... бывает до крещения в знак того, что он вступает в новое общество и чрез христианское имя получает себе в соименном святом покровителя на всю жизнь» (184, 102). 

Священник (как в наше время врач) должен был идти в дом к роженице по первому требованию, в любое время дня и ночи. От его молитвы могла зависеть не только ее жизнь, но и жизнь ребенка. Однако стража, охранявшая по ночам городские улицы, имела приказ хватать всякого полуночника, обращая особое внимание на пьяных. Ведь именно под покровом ночи открывались запрещенные властями корчмы. Эту коллизию отметил в своей грамоте новгородскому духовенству от 26 мая 1551 года митрополит Макарий. В ней, в частности, говорится: «А котораго попа в его приходе зовут к болю (больному. – Н. Б.) или к родильницы ночью, и им ходити с фонари, по царской заповеди. А поймают которого попа и диякона в нощи без фонаря, и вымут питие, и прикащики царские емлют на них заповеди (штрафы. – Н. Б.) по царскому указу» (68, 379). 

На седьмой день (а иногда и ранее) новорожденному давали имя. В знатных семьях выбор имени подчинялся неписаным правилам приличия. Круг соответствующих высокому социальному статусу имен охватывал не более одной десятой от всего фонда православного именослова. 

На сороковой день совершалось таинство крещения. Впрочем, срок этот был достаточно условный и допускал отклонения. Однако тянуть с крещением младенца было опасно. Ведь если он умирал некрещеным, священник наказывал родителей строгой епитимией – трехлетним постом (227, 59). 

«По народным поверьям, душами некрещеных детей распоряжается дьявол, – пишет В. И. Белов. – Нередко по смерти ребенка мать горевала не оттого, что его не стало, а оттого, что дитя умерло некрещеным» (91, 262). 

Младенца трижды опускали в холодную воду. Подогревали воду только для больных детей. «Священник остригает также у младенца прядь волос, закатывает ее в воск и кладет в храме на определенном месте» (5, 99). 

Выбор «крестного отца» был серьезным делом. Родители часто приглашали на роль «восприемника от святой купели» сразу нескольких человек, надеясь на их будущую помощь ребенку. Эту практику пресек только Иван Грозный, запретивший иметь более одного крестного (68, 287). 

В знатных семьях большое значение придавали и тому, какой священник будет совершать таинство крещения. Так, например, Василий Темный поручил окрестить сына Ивана не придворному священнику, а игумену Троице-Сергиева монастыря Зиновию. У Троицы крестил сына Василия и сам Иван III. Таинство совершили сразу два иерарха: великокняжеский духовник ростовский архиепископ Вассиан и троицкий игумен Паисий. Пример правителя всегда был путеводным для знати. Вероятно, и бояре крестили своих сыновей в монастырях. Простые люди обходились услугами приходского священника. 

Состоятельные родители часто брали ребенку кормилицу. Она могла принадлежать к дворовой челяди либо быть свободной. В любом случае роль кормилицы в богатом доме была почетной и сулила хорошее вознаграждение. 

Особое беспокойство родителей вызывали разного рода детские болезни, уносившие даже в княжеских семьях примерно каждого третьего ребенка. Иван III потерял таким образом четырех из тринадцати своих детей. Его отец Василий Темный – четырех из десяти, а дед Василий I – четырех из девяти. Неполнота наших летописей делает эти подсчеты лишь приблизительными. Однако общая пропорция достаточно очевидна. 

(Знаменательно, что схожая ситуация сохранялась на Русском Севере вплоть до коллективизации. Здесь в крестьянских семьях «женщины рожали по 15–16 погодков, но около одной трети детей умирало» (91, 261).) 

В знатных семьях мальчика, достигшего трех лет, впервые сажали на коня и при этом остригали прядь волос. Этот древний обряд («постриг») знаменовал первый шаг ребенка на пути возмужания. Вероятно, тогда же к мальчику помимо кормилицы и нянек приставляли воспитателя-мужчину. Он назывался «кормилец» или «кормиличич». Это была важная должность. Летопись как о важном событии сообщает о гибели во время потешной схватки «кор-миличича» Дмитрия Донского (48, 140). 

Среди историков существуют различные мнения относительно уровня грамотности в Древней Руси (233, 198; 179, 270). Очевидно, что это была привилегия главным образом высшей аристократии, духовенства и состоятельных горожан. В таких семьях мальчиков с семи лет отдавали учиться грамоте. Роль учителя обычно исполнял клирик приходской церкви, монах или подьячий. Одновременно с общим образованием начиналось и профессиональное. Отец понемногу приобщал сына к своему ремеслу. Мать учила дочерей всем домашним делам и устроениям. 

В первой трети XVI века в больших городах действовали и школы грамотности. Вспоминая те времена, митрополит Макарий на соборе 1551 года с грустью вспоминал: «А преже всего в росий-ском царствии на Москве и в Великом Новегороде и по иным городом многия училища бывали, грамоте и писати и пети и чести учили. И потому тогда грамоте и писати и пети и чети гораздых много было» (68, 290). 

Согласно тогдашним правилам, начиная с семи лет, ребенок должен был ходить на исповедь и причащаться Святых Тайн. «Они дают причастие семилетним детям, говоря, что в этом возрасте человек уже может грешить», – свидетельствует Герберштейн (5, 102). 

Одновременно с образованием шел и процесс воспитания. Здесь господствовал ветхозаветный принцип «любяи сына своего жезла на нь не щадит» («любящий сына своего палки для него не пожалеет») (33, 60). От ребенка требовали послушания, соблюдения приличий и строгого исполнения норм обрядового благочестия. Забота о воспитании детей считалась не только моральной, но и религиозной обязанностью родителей. «Аще что дети согрешают отцовым и матерним небрежением, им о тех гресех ответ дати в день Страшнаго суда» (33, 84). 

Примерно с пятнадцати лет мальчик переходил во взрослую жизнь. Во всяком случае, в этом возрасте ему уже можно было вступать в брак. «Отроковица» могла выйти замуж в двенадцать лет. Обручение иногда совершали гораздо раньше. Впрочем, вопрос о границе совершеннолетия, а стало быть, и полной ответственности за свои поступки, не имел однозначного ответа (78, 50). Здесь, как и во многом другом, наши предки ясности закона предпочитали неопределенность произвола. 

Примерно с пятнадцати лет дети служилых людей шли на службу, дети купцов – в лавки, а дети ремесленников – за верстак или наковальню. 

Конечно, этот возраст сегодня кажется слишком ранним для полной самостоятельности. Однако в ту эпоху жизнь человека вообще была гораздо короче, чем сейчас. Даже государи редко доживали до 60 лет. Дмитрий Донской прожил 38 полных лет, его сын Василий 1 – 53 года, а внук Василий Темный – 47. На этом фоне Иван III, проживший 65 лет, казался настоящим долгожителем. 

Начиная самостоятельную жизнь, юноша первым делом должен был решить – «кем быть?». Понятно, что в реальности выбор обычно был предопределен происхождением. Переход из одного сословия в другое был почти невозможен. Средневековье не любило выскочек и самородков. 

«Самый загадочный персонаж древнерусской литературы», Даниил Заточник говорил так: «Ни богатества ми, ни убожества, Господи, не дай же ми: аще ли буду богат – гордость восприму, аще ли буду убог – помышляю на татьбу и на разбой, а жены на блядню» (227, 26). Иначе говоря, богатство побуждает к высокомерию («гордости»), а бедность – к преступлению и пороку. 

Конечно, искушение не всякого доводит до греха. И все же Даниил знал, что говорил... 

Гордость 

Московское общество времен Ивана III строилось главным образом на личных отношениях. Мир был тесным. В столице, как в большой деревне, многие знали друг друга. И все сверху донизу и снизу доверху обращались друг к другу на «ты». Однако это патриархальное «ты» в разных устах уже звучало совершенно по-разному. 

В наследство от Киевской и Владимирской Руси Московская Русь получила то, что Б. А. Романов назвал «рабовладельческим мышлением» (227, 45). Два века покорности Золотой Орде довершили дело. Рабская психология стала вездесущей. 

К концу XV столетия главные хранители аристократической гордости, военные «вольные слуги», некогда свободно переезжавшие от одного двора к другому и служившие тому князю, который умел их должным образом почтить, исчезли вместе с породившей их удельной системой. На смену им пришли бессловесные придворные «государя всея Руси». С утра до вечера они толпились в кремле, показывая свою преданность и ожидая какого-нибудь поручения. Одних пускали во внутренние покои, другие топтались в передней, третьи глотали пыль во дворе. 

В этой замкнутой среде, где зависть шепталась с подлостью, царили угодничество и подобострастие. Таков был в общих чертах двор любого тирана. Но московский двор был еще и штаб-квартирой главнокомандующего вечно действующей армии. Это придавало суете придворных некоторую целеустремленность и многозначительность. 

Московская идеология была проста. Под «государством» понимали то, чем владеет государь. Он – собственник государства. Оно – его наследственная вотчина. Государь все знает и отчитывается за свои действия только перед Богом. Он – земной бог. 

«Они (русские. – Н. Б.) прямо заявляют, что воля государя есть воля Божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле Божьей. Поэтому также они именуют его ключником и постельничим Божьим и вообще веруют, что он – свершитель божественной воли» (5, 74). 

Задача всех остальных состоит лишь в том, чтобы, не мудрствуя лукаво, исполнять повеления государя. Своих преданных слуг он достойно наградит, а изменников казнит. Эта схема своей простотой и ясностью так нравилась русскому народу, что даже Петр Великий, всю жизнь призывавший служить не царю, а Отечеству, так и не смог его в этом разубедить. 

Все общественные связи во времена Ивана III были направлены на чью-то конкретную личность. Проще говоря, каждый кому-то служил. Именно кому-то, а не чему-то. В этих условиях понятие «гордость» (в значении аристократического достоинства) неизбежно теряло свой смысл. На смену ему пришло библейское толкование этого слова – в смысле «высокомерие», «надменность», «спесь». Этим, по сути, бранным эпитетом современники по каким-то неведомым нам причинам наградили старшего сына Ивана Калиты Семена. 

Итак, господа служили государю. Зависимые люди всех мастей служили своим господам. И каждый, кому служили, был гордым по отношению к тем, кто служил. Вынужденный унижаться перед тем, кому он служил, каждый при этом старался унизить того, кто служил ему. Здесь действовал не только закон подражания, но и закон внутреннего равновесия. 

Кулачное право процветало на всех этажах общественного здания. Оно проникло и в духовное сословие. «Попы же в церквах бьются и дерутся промеж себя, а в монастырех такое же безчиние творится», – сетовал Иван Грозный, обращаясь к Стоглавому собору (68, 273). Впереди кулаков шли бранные слова. Православные «лаются без зазору всегда всякими укоризнами неподобными, скаредными» (68, 274). 

В этих условиях даже чувство собственного достоинства становилось недопустимой роскошью. О нем лучше всего было вообще забыть. Или хорошенько спрятать его под плащом самоуничижения... 

«Все они, – говорит о русских Герберштейн, – называют себя холопами, то есть рабами государя. Те, кто познатнее, имеют рабов, чаще всего купленных или взятых в плен. Те же свободные, которых они содержат в услужении, не могут свободно уйти, когда им угодно. Если кто-нибудь уходит против воли господина, то его никто не принимает» (5, 112). 

Размышляя над причинами этого всеобщего холопства, Герберштейн выносит тяжкий приговор: «Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе» (5, 112). Но здесь австрийский посол едва ли проницателен. Рабство (во всех его формах и степенях) едва ли когда-нибудь может стать удовольствием для человека. Однако на Руси сильное развитие этого состояния (а вместе с ним и мироощущения) предопределялось объективными причинами. Вот лишь некоторые из них. 

Колыбель русской государственности, Киевская Русь, по своему социально-экономическому укладу была раннефеодальной монархией. Феодальные отношения строились здесь на базе еще неизжитого рабовладения. Параллельно с рабством сохранялись и патриархальные родовые отношения, основанные на произволе старейшин. Это тяжелое наследство позднее пополнилось монгольским презрением к личности и собственности. В итоге свобода заняла далеко не первое место в той шкале ценностей, которой руководствовались русские люди времен Ивана III. Да и само это понятие рассматривалось отнюдь не в современном его значении. Под свободой понимали главным образом «волю», То есть возможность произвола (164, 116). 

Суровые природно-климатические условия Московской Руси делали задачу простого биологического выживания необычайно сложной. Только объединение усилий значительного количества людей давало шанс на успех. Таким объединением помимо сельской и городской общины была крупная боярекая или монастырская вотчина. Трудившиеся здесь несвободные люди различных категорий, по сути дела, также образовывали своего рода «общину» с вотчинником во главе. Таким же главой патриархальной общины, состоявшей из некоторого числа холопов, был и всякий знатный человек. 

В то время как крестьянские общины, словно римские когорты, стояли насмерть в сражении с армией невзгод, – выпавшие из их строя люди быстро выбивались из сил. Выжить без покровительства «сильных мира сего», за которое приходилось платить свободой, было для них практически невозможно. И по мере того как зависимое состояние превращалось в норму, все меньше оставалось действительно гордых людей, подобно Даниилу Заточнику остро ощущавших унижение и стыдившихся «холопья имени» (227, 33). И все больше становилось приспособленцев, действовавших по схеме так возмущавшей свободолюбивого Герберштейна. Однажды волею обстоятельств получив свободу, они спешили продать себя новому хозяину. Однажды продав в рабство своего сына, они всегда готовы были повторить эту сделку. 

Холопство как образ жизни способствовало развитию определенных психологических стереотипов. Да и формально свободный крестьянин был, по существу, рабом природы. Это рабство также формировало его взгляд на жизнь. В итоге сложился тот самый «русский менталитет», который, пройдя сквозь века, стал любимой темой рассуждений иностранных наблюдателей русской жизни. Вот что говорит об этом современный американский славист Дениэл Ранкур-Лаферьер:  «Одним из следствий принижения личного является приписывание большой значимости коллективному, частью которого является это личное... В России принижение личного имеет целый ряд и других последствий,,.. Например, замечено, что русские с готовностью подчиняются властям, добровольно идут на страдания и в самых различных обстоятельствах ведут себя в пораженческой, самоубийственной и, в целом, мазохистской манере» (224, 40). 

Автора этих рассуждений можно, конечно, заподозрить в предвзятости и даже русофобии. Но как тогда быть с классиками нашей литературы? Они порой не менее суровы в своих оценках «русского менталитета». Не будем трогать Горького с его глубокой нелюбовью к русскому крестьянству. Но вспомним хотя бы строчки из записной книжки Бунина, датированные 1916 годом. Он вспоминает свой разговор с солдатом, приехавшим с фронта на побывку: 

«Молодой малый, почти мальчишка, но удивительная русская черта: говорит всегда и обо всем совершенно безнадежно, не верит ни во что решительно!» (101, 222). 

Татьба 

«Девица погубляет красу свою бляднею, а муж свое мужество татьбою», – заметил Даниил Заточник (21, 154). Кажется, это был не столько узор пера, сколько картинка с натуры. 

Воровство (во всех его разновидностях) было и в XV столетии вполне обыденным явлением. Русские города кишели ворами всех видов. С наступлением темноты ворота и калитки городских усадеб закрывались на засовы, а во дворе спускали с цепи лютых псов. Домострой советует хозяевам вставать ночью и слушать, что делается в доме и на дворе (33, 132). Даже на огороде следует днем и ночью держать сторожа. 

И все же ловкий «тать» мог незаметно пробраться в дом или на подворье. Застав вора на месте преступления, хозяин имел полное право убить его. Такой поступок не представлял большой моральной проблемы. «Убийство – это самое заурядное явление в описываемую эпоху самозащиты и самоуправства, не говоря уже о разбое», – замечает Б. А. Романов, говоря о нравах XII столетия (227, 86). В период монголо-татарского ига и ожесточенных княжеских войн цена человеческой жизни упала еще ниже. 

Наиболее дерзкие из воров («церковные тати») не боялись посягнуть даже на церковное имущество. Впрочем, в подвалах и подклетах церквей часто хранили свои товары купцы. Для охраны храма от воров обычно нанимали сторожа, который ночью спал на паперти. 

Судебник Ивана III предписывал беспощадно казнить «ведомых лихих людей», то есть тех, кто неоднократно попадался на воровстве. Казнь совершалась через повешение. Имущество вора шло на уплату иска потерпевших. Остаток делили между собой судебные чины. 

Для тех, кто впервые попадался на краже, наказание также было весьма суровым. Виновного били кнутом на торговой площади, а из его имущества оплачивали иск потерпевшего. Если вор не мог заплатить стоимость украденного, его отдавали в холопы к потерпевшему до отработки долга. Два вида воров приговаривались к смертной казни даже при первой поимке: «церковные тати» и участники похищения людей. 

Как всегда, российский закон оставлял некоторые существенные вопросы на усмотрение непосредственных исполнителей судебной процедуры. От них зависели, например, количество ударов кнутом, а также их сила (68, 73). Понятно, что вор готов был отдать палачу последнее, чтобы выжить после экзекуции. 

При расследовании дела о воровстве судебные чины могли явиться с обыском в дом к подозреваемому. Обнаружив хранящуюся под замком украденную вещь («поличное»), следователи с полным основанием объявляли подозреваемого виновным в краже. Однако здесь была одна существенная деталь. Краденую вещь могли подбросить на двор к честному человеку его недруги. Иногда это делали и сами судебные чины с целью вымогательства. Поэтому принципиальное значение имело место, где найдено было «поличное». Если оно хранилось под замком, ключ от которого имел лишь сам хозяин дома, – то его вина была очевидна. Если же вещь находили там, где ее легко мог подбросить кто-то из слуг, она не являлась бесспорным доказательством вины. 

Случалось, что честный человек мог купить на торгу краденую вещь и в итоге попасть под подозрение в воровстве. В этом случае ему необходимо было представить нескольких свидетелей того, что вещь действительно куплена им. 

Пойманного «татя» обычно подвергали пытке с целью выяснить его сообщников. «Поймав их, они первым делом разбивают им пятки, потом оставляют их на два-три дня в покое, чтобы пятки распухли, а затем разбитые и распухшие пятки велят терзать снова. Чтобы заставить преступников сознаться в грабеже и указать сообщников злодеяний, они не применяют никакого иного рода пыток» (5, 118). 

Вор мог по тем или иным соображениям оговорить, назвать своим сообщником честного человека. Поэтому первым делом «следователь» должен был запросить общину, к которой принадлежал подозреваемый, относительно его благонадежности. Если община (или пять–шесть «добрых христиан» под присягой) давала гарантии благонадежности – подозреваемого отпускали под поручительство. Если нет – его брали под стражу и подвергали пытке. 

Оговор был одним из основных способов вымогательства для корыстных судебных чинов. На допросе они подсказывали татю, кого назвать соучастником. После этого, не дожидаясь поручительства, оговоренного тащили на пытку и освобождали лишь за немалую мзду. С другой стороны, судебные чины за мзду могли отпустить явного преступника или смягчить его участь. 

Особой формой воровства было незаконное изменение границ земельных владений. Перепахав межу или стесав знаки-зарубки на дереве, злоумышленник начинал пользоваться чужой землей как своей. За это его следовало бить кнутом и оштрафовать на один рубль (68, 61). 

Россия Ивана Великого была, в сущности, очень бедной страной. Нищета толкала людей к воровству и взяточничеству. Распространенность этих пороков затрудняла их наказание. Ведь наказанию должны были подвергнуться едва ли не все. В свою очередь безнаказанность способствовала распространению зла. Так возникал извечный круг русской продажности. 

Спас Ярое Око 

Помочь государству в борьбе с общественными пороками призвана была церковь. Духовенство убеждало людей, что «небесные силы» следят за каждым их шагом. Согласно Книге Еноха, ко всякому делу Бог приставил своего ангела. «И ангелы есть, которые над временами и годами, и ангелы, которые над реками и морем, и ангелы, которые над земными плодами и всякой травой, дающие пищу всякому живому существу, и ангелы всех душ человеческих, которые пишут все их дела при жизни пред лицом Господним» (15, 293). 

Наглядным воплощением идеи небесной кары стала знаменитая московская икона «Спас Ярое Око». Слегка приподняв бровь, Спаситель смотрит на человека пронзительным, всевидящим взглядом... 

Строгие нормы обрядового благочестия должны были приблизить людей к христианской морали. Русская церковь в те времена требовала от своих чад примерно следующее. Каждый православный должен был утром, встав с постели, и вечером, перед сном, помолиться Богу. Садясь за трапезу, он должен был прочесть краткую благодарственную молитву. В воскресные и праздничные дни требовалось отстоять обедню в приходском храме. В церкви православный венчался, крестил своих детей, отпевал умерших родственников. Не менее чем раз в год (обычно на Страстной неделе), а также перед кончиной он должен был исповедаться и причаститься Святых Тайн. Наконец, необходимо было соблюдать посты и участвовать во всякого рода церковных событиях. 

Особенностью русской религиозности было усиленное почитание икон, которые имелись в каждом доме. Войдя в избу, гость прежде всего кланялся иконам, висевшим напротив двери, в «красном углу». 

За совершенные человеком проступки он подвергался церковному наказанию – епитимье. Самая легкая епитимья состояла в определенном количестве поклонов перед иконой. Самая тяжелая – пожизненное лишение причастия. Где-то посредине между ними находилось запрещение присутствовать на богослужении в храме. «Существует множество причин, к тому же совершенно ничтожных, – говорит Герберштейн, – по которым у них запрещается вход в церковь, однако недопущенные становятся обычно у дверей и оттуда видят и слышат священнодействие так же, как если бы они были в храме» (5, 102). 

Церковная проповедь не могла искоренить зло. И все же звон колоколов отгонял демонов. Трудно даже представить, каким адом стала бы жизнь в России, если бы хоть на один день замолкли ее колокола... 

Глава XXII 
Мужчина и женщина 

Достигнув известного возраста, мальчики и девочки начинали смотреть друг на друга с непонятным волнением. Пробуждавшиеся чувства со временем становились все более определенными и неотступными. Наконец юноша находил предмет своих мечтаний. Почувствовав на себе его взгляд, девушка расцветала всей прелестью своего весеннего ожидания. 

Однако эта вечная тема далеко не сразу и отнюдь не всегда заканчивалась свадебным пиром. 

Девушки у воды 

Влюбленным на этом этапе нужен был всего лишь «рай в шалаше». Но их умудренные горьким опытом родители смотрели на дело несколько иначе. Они знали, что житейские бури быстро сносят все романтические «шалаши». Они хотели, чтобы брак принес в дом достаток и благополучие. И потому кандидатура возможного зятя или невестки рассматривалась на семейном совете со всех сторон. И часто итогом этого рассмотрения становился отказ. 

Отказ родителей невесты был для жениха тяжелым, но не смертельным ударом. В случае, когда чувства молодых были сильны и взаимны, юноша при помощи своих друзей устраивал «умыкание», то есть похищение невесты. Это был древний обычай, корни которого уходили в языческие времена. Еще автор «Повести временных лет» монах Нестор, изображая дикие нравы древлян, отметил: «И брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця» (27, 30). 

Обычно девушка заранее знала об этом проекте и принимала в нем деятельное участие. Но иногда робость, страх перед родителями или иные мотивы удерживали ее от согласия на побег. И тогда жених увозил ее силой. 

Прожив вместе несколько дней в каком-нибудь укромном месте, они возвращались по домам уже фактическими мужем и женой. После этого родителям приходилось дать свое согласие на брак и тем самым замять скандал. 

Однако случалось так, что жених-похититель, ближе познакомившись с достоинствами и недостатками невесты, отказывался от намерения вступить с ней в брак. Бывало, что родители ни за что не хотели породниться с «умычником». В том и другом случае приходилось обращаться с жалобой на похитителя к местному иерарху или его доверенным лицам. 

Со времен святого Владимира вопросы семейно-брачного права на Руси решались церковными властями. Древнейший русский свод законов о браке, морали и половых отношениях – Устав князя Ярослава Мудрого – возник еще в середине XI века. Он служил важным ориентиром и в судебной практике XV–XVI веков. В отличие от аналогичных византийских законов, русские отличались снисходительностью к человеческим грехам. Однако наказание было «комплексным» и состояло из трех приговоров. Первый приговор устанавливал размер штрафа, одну часть которого виновный должен был выплатить пострадавшему (обычно это была женщина), а другую – разбиравшему дело епископу. 

Помимо штрафа виновному назначалось духовное наказание – епитимья. Она могла состоять в лишении причастия на длительный срок, изгнании из храма, множестве поклонов перед иконой, строгом посте. Наконец, некоторые преступления семейно-бытового круга судились не только епископским, но и княжеским судом. 

Но вернемся к истории с «умыканием», которая стала предметом рассмотрения церковного суда. В этом случае похититель должен был выплатить громадный штраф, половина которого предназначалась митрополиту, а половина – самой девушке. Штраф ожидал и всех тех, кто принимал участие в похищении. Помимо церковного суда этой историей мог заинтересоваться и княжеский суд. Тогда виновных ожидали новые неприятности. 

Понятно, что и сама девушка после такого скандала едва ли могла быстро найти себе нового жениха. Поэтому ее родителям следовало крепко подумать, прежде чем подавать жалобу властям. 

Вот как изображена эта ситуация в Пространной редакции Устава князя Ярослава Мудрого:  «Аще кто умчить девку или насилить, аще боярская дочи будеть, за сором ей 5 гривен золота, а митрополиту 5 гривен золота; аще будеть менших бояр, гривна золота ей, а митрополиту гривна золота; а добрых людей будеть, за сором рубль, а митрополиту рубль; на умыцех по 60 митрополиту, а князь их казнить» (67, 189). 

(Гривна золота равнялась по ценности 10–12 гривнам серебра или слитку золота весом в 160 граммов. Соучастники преступления, «умытчики», платили митрополиту по 60 кун. Эти архаические денежные единицы во времена Ивана III уже не имели практического значения. Их заменили иные, не сохранившиеся до наших дней тарифы. Равным образом, не следует буквально понимать и слова «митрополит». В конце XV столетия каждый из десяти епископов Московской Руси имел право вершить суд в пределах своей епархии. Митрополит имел свою собственную епархию, где также выступал в роли епископа. Однако епархии были очень велики, дороги плохи, а епископы немощны. Поэтому на практике судом и сбором штрафов занимались чиновники епископской канцелярии во время периодических разъездов по приходам.) 

На родине Ивана-дурака всегда было много молодцов, желающих в одночасье разбогатеть, женившись на боярской дочери. Единственным способом достичь этого было похищение (или принудительное овладение девушкой) со счастливым концом – женитьбой. Однако в том случае, если решившийся на это дело удалец оказывался человеком слишком уж нежелательным для невесты и ее родителей, его поступок из разряда «умыкания» переходил в разряд «пошибания», то есть изнасилования. 

«Аще кто пошибаеть боярскую дочерь или боярскую жену, за сором ей 5 гривен золота, а митрополиту 5 гривен золота; а меньших бояр – гривна золота, а митрополиту – гривна золота; нарочитых людей – два рубля, а митрополиту два рубля; простыи чади – 12 гривен кун, а митрополиту 12 гривен, а князь казнитель» (67, 189). 

(Последние слова – «а князь казнитель» – обычно понимают так, что при необходимости исполнению приговора церковных властей содействовала княжеская администрация. Там же решался и вопрос о судьбе преступника, не имеющего средств для уплаты крупных штрафов за «умыкание» или «пошибание». Закон умалчивает об этом. Но, скорее всего, он становился холопом и должен был отработать долг.) 

Жизнь девушки до брака была полна искушений и опасностей. Но более всего она боялась остаться невостребованной или, проще говоря, «засидеться в девках». Виновными в этом часто оказывались родители, которые не смогли решить вопрос о приданом или оказались слишком привередливы в выборе жениха. Желая заставить родителей более ответственно отнестись к этому вопросу, Устав Ярослава грозит им крупным штрафом за невостребованную дочь. 

«Аже девка засядеть великих бояр, митрополиту 5 гривен золота, а менших бояр – гривна золота, а нарочитых люди – 12 гривен, а простои чади рубль» (67, 190). 

От родителей, имевших дочь «на выданье», требовалась большая житейская мудрость. Иногда они своей властью заставляли дочь выходить замуж за человека, которого она ненавидела, или, напротив, категорически отвергали горячо любимого ею юношу. У этого вечного сюжета мировой литературы часто бывал печальный конец. 

«Аще девка не въсхошеть замуж, то отец и мати силою дадять. А что девка учинить над собою, то отец и мати митрополиту в вине» (67, 191). 

От воды до беды 

Не вытерпев томительного ожидания, девушка иногда начинала свою собственную игру. Риск неудачи был велик, а ценой проигрыша становилась поломанная жизнь. Причем не только самой «девки», но и рожденного ею вне брака ребенка... 

«Аще же девка блядеть (ведет распутную жизнь. – Н. Б.) или дитяти добудеть у отца, у матери или вдовою, обличившее, пояти ю в дом церковный. 

Тако же и женка без своего мужа или при мужи дитяти добудеть, да погубить, или в свиньи ввержеть, или утопить, обличивши, пояти и в дом церковный, а чим ю паки род окупить» (67, 190). 

Этот загадочный «дом церковный» на деле представлял собой либо женский монастырь, либо какое-то исправительно-воспитательное заведение при монастыре. Когда первый гнев стихал, родители, как правило, старались забрать оттуда свою согрешившую дочь. Однако и в родном доме она несла церковное наказание. За умышленное убийство младенца церковные каноны позволяли лишить женщину причастия сроком на десять лет (78, 39). Однако в реальности срок снижался до пяти и даже до трех лет. Помимо этого грешница должна была понести наказание за внебрачную связь с мужчиной. Но здесь необходимы некоторые пояснения... 

Покаянная дисциплина средневековой Руси четко различала два вида греха. Первый – «блуд», то есть половая связь, при которой оба «партнера» не состояли в браке. Второй – «прелюбодеяние», то есть связь с женатым мужчиной или замужней женщиной. В первом случае виновные лишались причастия на семь лет, во втором – на четырнадцать. При образцовом поведении наказуемого (добровольный пост, отказ от вина, «милостыня» церкви) продолжительность епитимьи могла сокращаться. 

Случалось, что родители отрекались от дочери-«блудницы» и она надолго оставалась в «доме церковном». Обычай отправлять согрешивших девушек в монастырь, откуда они зачастую уже не могли вернуться к обычной жизни, в конце концов мог превратить женские обители в нечто противоположное их назначению. Этот процесс стал заметным даже для иностранцев. Один из них, рассказывая о Москве в 1668 году, замечает: «У москвитян, у вельмож особенно, существует старая и очень подозрительная дружба и свобода сношений с монахинями, а у этих с ними. Оттого некоторые из них девицы лишь по названию, а на деле – бесчестные матери. Своих преступно зачатых и позорно рожденных детей они воспитывают так, чтобы, выросши, они обрекли себя затем на монашество...» (12, 395). 

Сыр и толока 

Излишняя доверчивость девушки могла стать причиной и еще одной беды. Знакомый парень или холостой мужчина позвал ее зайти к нему в дом. Но там уже сидит целая компания веселых (и сильно подвыпивших) мужчин. Дверь за спиной захлопнута. Неосторожный визит заканчивается «толокой» – групповым изнасилованием. 

Глубокомысленный ученый может усмотреть здесь пережиток какого-то архаического группового брака. Однако несчастной жертве от этого, разумеется, не легче. Теперь ей остается либо молчать о происшедшем, либо жаловаться местному архиерею и начинать унизительный процесс. 

«Аже девку умолвить (зазовет. – Н. Б.) к себе кто и дасть в толоку, на умолвьнице (на том, кто зазвал. – Н. Б.) епископу 3 гривны серебра, а девице за сором 3 гривны серебра; а на толочнех (соучастниках. – Н. Б.) по рублю, а князь казнить» (67, 168). 

Но самое ужасное заключалось в том, что потеря девушкой невинности, ставшая темой для всеобщего обсуждения, практически лишала ее возможности достойным образом выйти замуж. И если дочь богатых родителей могла надеяться на то, что хорошее приданое все же сделает ее желанной невестой, – то для «бесприданницы» не оставалось и этой надежды... 

Но вот, наконец, родители жениха и невесты приходили к соглашению. В знак твердого сговора о скорой свадьбе совершался древний обряд «резания сыра». Невеста выносила на подносе сыр, ее отец разрезал его и раздавал всем присутствующим в доме. Казалось, что до свадьбы совсем недолго. Но случалось так, что некий «доброжелатель» рассказывал жениху или его родителям какую-нибудь историю, бросающую тень на честь девушки. Сомнения в ее невинности резко снижали «рыночную стоимость» невесты. Возмущенный жених устраивал скандал и отказывался от брака. В этом случае он должен был заплатить невесте 3 гривны «за сором», то есть за оскорбление, а также заплатить 6 гривен митрополиту и оплатить родителям невесты все убытки хозяйственного характера. 

Разрезанный сыр становился зловещим символом. Случившегося не вернуть, как не соединить разрезанного. Никакие штрафы не могли исцелить душевное потрясение девушки, вызванное насилием или позором. Иногда отчаяние толкало ее на скользкий путь «уличной девки». 

Колечко с бирюзой 

Улицы средневековых европейских городов были полны продажных женщин. Москва не составляла исключения. Понятно, что такого рода наблюдения не попадали на страницы летописей или в отчеты дипломатов. И все же «шила в мешке не утаишь»... 

Участник голштинского посольства ко двору царя Михаила Федоровича Адам Олеарий в своем знаменитом «Описании путешествия в Московию» рассказывает, что в Москве перед кремлем находится огромная рыночная площадь. Она «весь день полна торговцев, мужчин и женщин, рабов и праздношатающихся. Вблизи помоста (Лобного места. – Н. Б.)... стоят обыкновенно женщины и торгуют холстами, а иные стоят, держа во рту кольцо (чаще всего с бирюзой) и предлагая их для продажи. Как я слышал, одновременно с этой торговлею они предлагают покупателям еще кое-что иное» (24,164). 

Намек Олеария раскрывает другой иностранец, чешский путешественник Бернгард Таннер, посетивший Москву в 1678 году. Вот как описывает он бойкую торговлю на Никольской улице, неподалеку от кремля:  «Любо в особенности посмотреть на товары или торговлю стекающихся сюда москвитянок; несут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли так позевать от нечего делать, они поднимают такие крики, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город, не случилось ли внезапно большой беды. Они отличаются яркой пестротой одежды, но их вот за что нельзя похвалить: весьма многие, и по преимуществу пожилые, с летами утратившие прелесть красоты, имеют обыкновение белиться и румяниться – примесью безобразия подделывать красоту либо юность. Некоторые во рту держали колечко с бирюзой; я в недоумении спросил, что это значит. Москвитяне ответили, что это знак продажности бабенок» (12, 395). 

Знаменитый Домострой, созданный в середине XVI столетия, описывает такую житейскую ситуацию. Хозяин набрал больше слуг, чем может прокормить. Беднягам приходится самим заботиться о себе. Мужикам – заниматься разбоем, а «или женки или девки, у неволи заплакав, и лгать и красть, и блясть» (33, 104). 

Свадьба 

Но вернемся к нормальному, благополучному течению событий. 

К девушке из знатной семьи посватался жених. Заметим, что зачастую он никогда не видел ее, а она – его. После визита свахи родители невесты на семейном совете всесторонне обсуждали достоинства и недостатки жениха. Через прислугу и родню они пытались разузнать, не пьяница ли он, не игрок ли, не замешан ли в какую дурную историю. Взвесив всё, родители невесты давали свое принципиальное согласие. Вслед за этим они садились составлять список приданого, которое могут дать за дочерью. В будущей семейной жизни оно оставалось ее личной собственностью и в случае развода возвращалось вместе с ней назад. Поэтому богатое приданое считалось одним из устоев крепкой семьи. 

Получив список приданого, родичи жениха внимательнейшим образом изучали его. Если он соответствовал их ожиданиям, то дело переходило в следующую стадию. Жених присылал в дом невесты кого-то из своих близких (обычно – женского пола) для проведения «смотрин». За трапезой «смотрилыцица» имела возможность не только рассмотреть невесту вблизи, но и поговорить с ней. 

(Свадебный ритуал со временем менялся. В XVII столетии, по свидетельству Г. Котошихина, родители невесты, уверенные в достоинствах своей дочери, иногда шли навстречу желанию жениха и позволяли ему увидеть ее до свадьбы (18, 182).) 

О своих впечатлениях «смотрилыцица» рассказывала жениху и его родне. Вывод мог быть не только положительным, но и отрицательным: «И будет той смотрилщице та невеста не полюбитца, и она скажет жениху, чтоб он к ней болши того не сватался, присмотрит ее, что она глупа или на лицо дурна, или на очи не добра, или хрома, или безъязычна, и тот жених от тое невесты отстанет прочь...» (18,175). 

Но вот «смотрины» прошли благополучно. Теперь стороны составляют «брачный сговор» – официальный документ, где подробно поименовано все приданое, назван срок свадьбы, а также размер штрафа в случае внезапного отказа одной из сторон. Этот документ иногда составлялся задолго до свадьбы: «за неделю и за месяц, и за полгода, и за год и болши» (18, 175). 

Венчание молодых в церкви совершалось священником после обедни, то есть в первой половине дня. За совершение этого таинства следовало внести определенную плату. Размер «венечной пошлины» во времена Ивана III составлял «с перваго браку алтын, а со второго два алтына, а с треженца четыре алтына» (68, 318). Перед венчанием священник должен был произвести «обыск», то есть удостовериться в том, что у молодых нет никаких канонических препятствий для брака: близкого родства или свойства, другого брака и т. д. 

Заметим, что в крестьянской среде церковный брак долгое время считали «боярским обычаем». 

Здесь свадьба представляла собой сельский праздник с плясками, музыкой и застольем. 

Венчание было лишь одним из эпизодов свадебных торжеств. Чем богаче были семьи жениха и невесты, тем сложнее становился сценарий свадьбы и тем больше людей принимали в ней участие. Но «без этих длинных обрядов и свадьба не в свадьбу» (178, 29). До наших дней сохранились записи древнерусского свадебного чина, восходящие к середине XVI столетия. 

Современного человека боярская свадьба поразила бы прежде всего парадоксальным сочетанием сложного церемониала – с первобытной простотой основных идей, безудержной расточительности – со скопидомным подсчетом и оценкой каждого подарка. И, конечно, веселой и бестолковой суетой, яркостью нарядов, радостно-бессмысленными лицами. 

Дружки жениха и невесты, свахи и целый полк всякой челяди без конца ездили из дома жениха в дом невесты и обратно. Во главе кавалькады скакал на лошади священник с крестом. Каждый новый акт действа сопровождался взаимными подарками, поклонами, поцелуями, вопросами о здоровье, заздравными чарками и застольем. Приглашенные на свадьбу, а также зеваки, наблюдавшие с улицы за развитием событий, имели достаточно времени для разговоров. Две темы были в центре внимания и обсуждались всесторонне. Одна – размер приданого, другая – первая брачная ночь. 

Обряды начинались с того, что из дома невесты в дом жениха торжественно перевозили огромную пуховую перину, на которой и должно было состояться главное событие свадьбы. После венчания в церкви следовало долгое застолье в доме жениха. Здесь невесту впервые «открывали», то есть снимали прикрывавшую ее лицо прозрачную завесу. 

После третьей перемены блюд молодые удалялись в «сенник», где дружки, свахи и прочие свадебные чины заранее готовили все необходимое для заветной ночи. Многие мелочи убранства спальни имели символическое значение. Например, основанием для постели служили накрытые ковром 27 ржаных снопов – древний образ плодородия. Другим символом плодородия и достатка в семье служил каравай хлеба, который часто упоминается в старинных свадебных обрядах (178, 28). 

Молодоженов наконец оставляли одних. В комнатах между тем продолжался пир. А под дверями спальни оставались сидеть два «постельничих». 

Исполнив свою миссию, жених выглядывал из-за двери и приказывал им звать «боярынь», чтобы помочь невесте омыться. После этого они застирывали ночные сорочки невесты и жениха. Вслед за этим, не медля, отправляли дружку сообщить родителям невесты, что превращение девушки в женщину благополучно совершилось. 

Остаток ночи молодые могли провести по своему усмотрению. «А как свекры и друшка и сваха из сенника выйдут, а жених с невестою что хотят, то делают» (33, 188). 

Наутро жениха торжественно вели в баню, а невесту свахи мыли за занавесом. Потом раздавались звуки трубы, зурны и бубна. Под эту музыку в доме жениха начинались утреннее застолье и свадебное веселье. 

Потом был визит к тестю и теще, в ходе которого зять благодарил их за хорошее воспитание дочери. Случалось, правда, что после ритуальных поклонов и громогласных благодарностей жених шепотком говорил родителям невесты нечто совсем другое. «А будет невеста пришла за него замуж девства своего не сохранила, и он им, отцу и матере, за то пеняет потиху» (18, 178). 

Далее общее застолье перемещалось в дом жениха. Тут уже принимались за работу всякого рода «народные артисты» – плясуны, скоморохи, песенники. Иногда гулянье продолжалось несколько дней. «И на том веселии девиц и мусик (музыки. – Н. Б.) никаких не бывает, кроме того, что в трубки трубят и бьют в литавры», – уныло замечает Котошихин (18, 179). 

Жизнь замужней женщины 

Замкнутый характер жизни, а также ряд других особенностей тогдашнего русского общества превращали брак в своего рода сделку между родителями жениха и невесты. Молодые не имели возможности до брака присмотреться друг к другу. И хотя перед венчанием они должны были объявить о том, что по своей воле вступают в брак, на деле за этими словами часто стояли безысходность и безразличие. Походный образ жизни аристократии и продолжительные отлучки мужа также не способствовали теплым отношениям в семье. Нравственный итог этой ситуации Сигизмунд Герберштейн выразил в следующем суждении:  «Любовь между супругами по большей части умеренна, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит оттого, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видели, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жен и в это время пятнают себя позорными связями на стороне. 

Положение женщин весьма плачевно. Они (московиты) не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Они отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам. Заключенные дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого голоса и участия в хозяйстве; все домашние работы считаются делом рабов... 

Весьма редко допускают женщин в храмы, еще реже – на беседы с друзьями, и только в том случае, если эти друзья – совершенные старики и свободны от всякого подозрения. Однако в определенные праздничные дни они разрешают женам и дочерям сходиться вместе для развлечения на широком лугу. Здесь, усаживаясь на некое колесо, наподобие колеса Фортуны, они едут то вверх, то вниз; или иначе – привязывают веревку, так что она провисает, и, сидя на ней, они после толчка раскачиваются и движутся туда-сюда, или, наконец, они забавляются определенными песнями, хлопая при этом в ладоши; плясок же они совершенно не устраивают» (5, 112). 

Понятно, что женщины разных сословий выглядели и держались по-разному. К сожалению, ранних описаний их внешности и манер не сохранилось. Но вот как рисует знатных москвичек один немецкий дипломат, посетивший Москву в 1669 году:  Эти женщины «с лица столь прекрасны, что превосходят многие нации... 

Они стройны телом и высоки, поэтому их длинные, доходящие сверху до самого низа одежды сидят на них очень красиво. Они, по своему обычаю, сверх меры богато украшают себя жемчугом и драгоценностями, которые у них постоянно свисают с ушей на золотых колечках; также и на пальцах носят драгоценные перстни. Свои волосы, будучи девицами, заплетают в косу и еще украшают жемчугом и золотом так, что это выглядит чудесно, а на конец свисающей косы навешивают они кисть из золотых или шелковых нитей или переплетенную жемчугом, золотом и серебром, что очень красиво; на ногах носят кожаные сапожки разных расцветок. 

Эта московитская женщина умеет особенным образом презентовать себя серьезным и приятным поведением. Когда наступает время, что они должны показываться гостям, и их с почетом встречают, то такова их учтивость: они являются с очень серьезным лицом, но не недовольным или кислым, а соединенным с приветливостью; и никогда не увидишь такую даму хохочущей, а еще менее с теми жеманными и смехотворными ужимками, какими женщины нашей страны (Швеции или Германии) стараются проявить свою светскость и приятность. Они (московитки) не изменяют своего выражения лица то ли дерганьем головой, то ли закусывая губы или закатывая глаза, как это делают немецкие женщины, но пребывают в принятом сначала положении. Они не носятся точно блуждающие огоньки, но постоянно сохраняют степенность, и если кого хотят приветствовать или поблагодарить, то при этом выпрямляются изящным образом и медленно прикладывают правую руку на левую грудь к сердцу и сейчас же изящно и медленно опускают ее, так, что обе руки свисают по сторонам тела, и после такой церемонии возвращаются к прямому положению» (12, 349). 

(Впрочем, после всех этих величественных движений женщины удалялись в свои покои, где принимали прибывших с гостями жен и дочерей, а за большим столом оставались одни мужчины. Общее застолье мужчин и женщин допускалось только на свадьбе или в узком кругу близких родственников.) 

Воспитанность и скромность в сочетании с развитым чувством собственного достоинства были свойственны преимущественно женщинам высшего московского общества. Простолюдинки, разумеется, вели себя куда проще. Герберштейн рассказывает трагикомическую историю о русской жене одного жившего в Москве немца-кузнеца. Она удивлялась и даже возмущалась тем, что муж не бьет ее, как это принято у русских. Тогда кузнец решил последовать этому обычаю. «В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей наконец шею и ноги» (5, 112). 

Все это можно было бы счесть за скверный анекдот. Однако кулачное «воспитание» жены, чад и домочадцев действительно было тогда обычным делом. Автор Домостроя советует доброму христианину «по всяку вину по уху ни по виденью (глазам. – Н. Б.) не бити, ни под сердцо кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить, никаким железным или деревянным не бить» (33, 122). Известно, что именно таким «воспитательным приемом» Иван Грозный отправил в лучший мир своего старшего сына Ивана. Герберштейн рассказывает, что слуги и поденщики усердно исполняют свое дело только тогда, когда хозяева их хорошенько побьют (5, 121). 

Однако было бы не совсем правильно видеть русскую женщину той эпохи исключительно как бесправную и забитую затворницу терема. Чего стоит одно только положение Псковской Судной грамоты (XIV–XV века) относительно участия женщин в судебных поединках. Но здесь необходимо сделать небольшое отступление... 

В сложных случаях имущественная тяжба могла решаться «полем», то есть судебным поединком между истцом и ответчиком. Этот поединок рассматривался как своего рода Божий суд. Побеждал тот, кто первым ранил или сбивал противника с ног. Допускались все виды оружия, кроме лука и пищали. В ход шли различные хитрости и коварные приемы. Стороны часто пользовались услугами наемных бойцов. А теперь, памятуя все это, прочитаем одну из статей Псковской Судной грамоты:  «А жонки з жонкою присуждать поле, а наймиту от жонки не бытии ни с одну сторону» (67, 342). 

Оставляем читателю самому представить единоборство двух разъяренных «жонок», каждая из которых в случае победы могла получить значительное имущество... 

Понятно, что от женщины, которая готова драться в судебном поединке, можно было ожидать многого и в других отношениях. 

К женщинам из простонародья следует отнести и описанную едва ли не каждым вторым иностранцем картину общественной бани в Москве. Мужское и женское отделения разделяет тонкая дощатая перегородка с дырками и щелями (12, 384). Все входят в баню через общую дверь, «иногда совершенно голые, держа лишь веник перед стыдными частями» (12, 376). 

Баня вообще по природе своей была месторождением разного рода грешных помыслов. Стоглавый собор 1551 года особым постановлением осудил псковичей за привычку иметь одну баню (в смысле – помещение) для мужчин и женщин и постановил: «Не подобает в банях мужем с женами в одном месте мытися» (68, 307). 

Под пологом ночи 

Одной из основ семьи всегда были «наслаждения брачные». Безгрешность супружеского ложа освящалась словами апостола Павла: «Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга...» (1 Кор. 7, 4–5). 

Однако церковные правила запрещали половую жизнь в те дни, когда христианин обязан был «духовную жертву възносити к Богу» (170, 71). 

«Жену свою люби и в законе живи по заповеди Господни: в неделю и в среду, и в пяток, и в празники Господни и Великий пост в чистоте пребывайте», – требует Домострой (33, 162). Помимо этого православные должны были «в чистоте пребывать» всю первую неделю после Пасхи, а также в ночь перед причастием. Даже простое посещение храма требовало определенного воздержания. «Тот, кто спал со своей женой до полуночи, может, омывшись, идти в церковь; тот же, кто после полуночи, – нет», – сообщает любознательный Герберштейн (5,102). 

Супружеская жизнь запрещалась также во время женского очищения, беременности, а также в послеродовой период (до сорока дней). 

Со временем строгость религиозных ограничений супружеской жизни неуклонно возрастала. Впрочем, духовенство как в первые века христианства, так и во времена Московского государства довольно снисходительно относилось к нарушению супругами этих требований (170, 74). 

Условия жизни простонародья часто не позволяли соблюдать не только религиозных запретов, но даже простых приличий. «Как образ жизни, так и все остальное чисто первобытное. Видишь отца, мать, дитя, слуг и служанок спящими как попало, на одной даже печи, в которой каждый совершает всякую всячину, не сообразуясь с правилами благопристойности» (12, 373). 

От соблазна до греха 

Благополучной семейной жизни во все времена угрожало множество «подводных камней». И первым «нарушителем спокойствия» был, конечно, муж. Его положение «хозяина дома» открывало ему широкие возможности для самоутверждения. 

Иногда мужу не хватало близости с женой и он отправлялся искать любви на стороне. Супружеская измена была в ту пору вполне обычным явлением. «Прелюбодеянием у них считается только тот случай, когда кто-либо имел общение с чужой женой», – замечает Герберштейн (5, 111). Связь с незамужней «девкой» или вдовой, а тем более с рабыней, большим грехом не считалась. Устав Ярослава Мудрого не предусматривает за нее какой-либо церковной кары или штрафа, относя этот вопрос на усмотрение светской власти. «Аже муж от жены блядеть, митрополиту нет кун, князь казнити» (67, 190). Впрочем, и без «кун» церковные власти могли наказать «блудника» семилетним отлучением от причастия (78, 39). 

Случалось, что муж открыто заводил на стороне вторую семью. Тут уже церковный суд должен был сказать свое веское слово. Загулявшего супруга следовало принудительно вернуть к первой жене, а вторую отправить в «дом церковный», то есть в монастырь. Однако в реальной жизни все было построено на компромиссах. Источники свидетельствуют о том, что в XII веке духовенство фактически мирилось с таким положением. Особенно когда в роли грешников оказывались влиятельные и состоятельные люди (227, 198). 

Оказавшись в чужом доме, женщина порой становилась желанной как любовница для отца и братьев мужа. Если эта греховная связь становилась известной, виновных ожидало наказание владычного суда. Оно заключалось в денежном штрафе и церковной епитимье. 

Если же искать любовь «на стороне» решалась жена, ее ожидала ссылка в «дом церковный» (67, 507, 190). Ее любовник должен был заплатить штраф церковным властям и понести епитимью. 

Вообще, неверно было бы думать, что отношения полов в ту эпоху были более пуританскими, чем в любые другие времена. И если надзор церкви за этой областью человеческих отношений был повседневной реальностью, то такой же реальностью было и постоянное нарушение запретов. Об этом свидетельствуют и сборники исповедальных вопросов, сохранившиеся в рукописях XV века. Приведем комментарий историка, изучавшего эти тексты. 

«Исповедальные вопросники содержат длинные перечни тех лиц и существ, с которыми девушка или женщина могла согрешить, «сотворив блуд» с ними. Вот перечень из одного вопросника:  Отец родной. Крестный отец. Отчим. Деверь, зять, кум. Отец духовный. Монах. Схимник. Поп, дьякон. Дьячок, пономарь. Слуга монастырский. «Или со скотом блуда не сотворила ли?» 

Далее в этом бесстыдном перечне идут вопросы о лесбиянстве, о взаимном онанизме и о таких технических деталях, которые здесь немыслимо даже назвать. 

Перечень мужских прегрешений еще шире. Что касается потенциальных объектов блуда, то в их число кроме пассивных педерастов входят и родная дочь, и сестра, и невестка, и падчерица с мачехой, и даже сноха с тещей. 

Исповедующийся должен отвечать и на такие вопросы, как: не занимался ли онанизмом в церкви во время «божественного пения»? не держал ли публичный дом с проститутками («ции корчму и блудныя жены держал на блужение приходящим»)?» (231, 95). 

Роман Февронии 

Тема чувственной любви – словно вырванная (или ненаписанная) страница древнерусской литературы. Отношения между мужчиной и женщиной вообще очень редко привлекали внимание книжников. Их воображение не простиралось дальше образа неприступной для искушения верной жены («мужелюбицы»). 

Некоторое разнообразие в этот однообразный ландшафт вносит знаменитая «Повесть о Петре и Февронии». Устная версия этой истории возникла в XV столетии, а литературная обработка была сделана в первой половине XVI века. 

Трогательная взаимная привязанность муромского князя Петра и его жены Февронии помогает им выдержать все испытания, посланные судьбой. Впрочем, отношения героев изображены такими безгрешными, что вполне могли бы сойти за отношения двух однополых существ. Самый «сексуальный» момент всей истории состоит в следующем. Оказавшись в изгнании, Петр и Феврония плывут на корабле. Некий случайный попутчик, также путешествующий с женой, начинает настойчиво ухаживать за Февронией. 

Князь Петр, личность весьма недалекая, слабая и инфантильная, никак не реагирует на сложившуюся ситуацию. Тогда Феврония сама ставит ухажера на место. 

«Святая же разуме духом злый его помысл и вскоре обличи его, глагола ему: "почерпи воды из реки сию сторону судна сего". Он же почерпе. И повеле ему пити. Он же испи. И паки повеле ему святая почерпнути с другую сторону судна и испи-ти. Он же сотвори тако. Она же рече: "коя вода слаждьше?" Он же отвеща: "едина есть вода и вкус един". Святая же рече ему сице: "и женское естество едино есть. Ты же, свою жену оставя, на чужую мыслиши"» (76, 277). 

Все женщины одинаковы. Таков был столь же бесспорный, сколь и безрадостный итог изучения женской темы древнерусским книжником. 

История Петра и Февронии – это почти житие. И завершается она с житийным оптимизмом. Супруги умерли в один день и были похоронены в одной гробнице. 

Однако жизнь сплетала и более драматические сюжеты. Непреодолимая страсть мужчины, известнал еще со времен Давида и Вирсавии, столкнувшись с добродетелью «мужелюбицы», порой разрешалась преступлением или безумием. Такова история княгини Юлиании Вяземской, рассказанная летописцем под 1406 годом. Вот вкратце ее содержание. 

Один из самых отъявленных негодяев своего времени, князь Юрий Смоленский, лишившись своего княжества, временно обосновался в Торжке. Здесь он стал домогаться жены служившего ему князя Семена Вяземского Юлиании. Выбрав подходящий момент, Юрий перешел к делу... 

«Она же сего не хотяше, и яко лещи въсхоте с нею, она же, предобраа мужелюбица, мужески въспротивися ему, иземши нож удари его в мышку (мышцу. – Н. Б.) на ложи его; он же възъярився и въскоре сам уби князь ея, а ей повеле руки и ноги осеши, и в реку въвръгоша ю...» (40, 81). 

Злодеяние приобрело столь громкую огласку, что Юрий потерял покровительство московского князя Василия и бежал в Орду. 

Развод за 12 гривен 

Древняя Русь не любила разводов и повторных браков. Церковные каноны и Священное Писание с осуждением относились к этому явлению. Никакой статистики разводов, разумеется, не сохранилось. Однако очевидно, что развод был довольно редким явлением. Среди простонародья сохранению семьи способствовала, прежде всего тяжелая повседневная борьба за существование. Победить в этой борьбе можно было только вдвоем. А чем выше по социальной лестнице, тем большее значение имели для мужа связи с родственниками жены, вопрос о возврате приданого, а также «общественное мнение». 

И все же браки расторгались. 

«Развод они (русские. – Н. Б.) допускают и дают разводную грамоту; однако тщательно скрывают это, ибо знают, что это вопреки вере и уставам», – отмечает Герберштейн (5, 111). 

«Аще муж роспустится с женою по своей воли, а будеть ли венчальная (жена. – Н. Б.), и дадять митрополиту 12 гривен, будеть ли невенчальная, митрополиту о гривен» (67, 190). 

Выражаясь современным языком, официальное признание брака расторгнутым стоило 12 гривен в том случае, если это был церковный брак, и 6 гривен – если супруги не венчались, но жили одной семьей значительное время. Забавно, что «роспуст» (развод) гражданского брака попал в церковный прейскурант. Очевидно, и в первой половине XVI столетия, когда был написан данный список Устава Ярослава, церковные браки были редкостью в крестьянской среде. Венчание считалось здесь боярской роскошью. Супруги могли прожить вместе всю жизнь, не оформляя своих отношений. Община, «мир», знал, кто есть кто. Для полного спокойствия они заручались благословением местного батюшки. И этого им было вполне достаточно. 

Впрочем, для детей расплатой за пренебрежение их родителей церковным браком могла стать проблема наследства. Ведь ребенок, рожденный вне церковного брака, считался незаконнорожденным и соответственно не мог претендовать на роль законного наследника. 

Проблемы с наследством возникали и тогда, когда состоятельный человек имел детей не только от первой и второй жены, но также от третьей и четвертой. Эти последние со строгой церковно-юридической точки зрения не имели никаких прав, так как родились в тех браках, которые считались незаконными. Однако один снисходительный древнерусский законодатель (новгородский князь Всеволод Мстиславич) распорядился не обижать этих детей и давать им долю наследства. А если делить особенно и нечего, то дать сыну от незаконного брака хотя бы «како робичичу (сыну от рабыни. – Н. Б.) часть: конь да доспех и покрут (каравай хлеба. – Н. Б.)» (23, 488). С таким наследством юноша мог отправляться за удачей на все четыре стороны. 

Устав Ярослава называет ситуации, при которых развод был допустим и даже необходим. «А сими винами разлучите мужа с женою. 

1) А се первая вина. Услышить жена от иных людей, что думают на царя или на князя, а мужу своему не скажеть, а опосли обличиться – розлучити. 

2) А се вторая вина, оже муж застанеть свою жену с любодеем или учинить на ню послухы и исправу, разлучити. 

3) А се 3-я вина, аще подумаеть жена на своего мужа или зелием (ядом. – Н. Б.), или инеми людьми, или иметь что ведати мужа еа хотять убити, а мужу своему не скажеть, а опосле объявиться, и разлучити и (их. – Н. Б.). 

4) А се 4-я вина, аще без мужняя слова иметь с чюжими людьми ходити, или питии, или ясти, или опроче мужа своего спати, потом объявиться, разлучити и. 

5) А се 5-я вина, оже иметь опроче мужа ходити по игрищам, или в дни, или в нощи, а не послуша-ти иметь, розлучити и. 
6) А се 6-я вина, оже жена на мужа наведеть тати, велить покрасти, или сама покрадеть, или товар, или церковь покрадши, инеем подаеть, про то разлучити» (67, 192). 

Существовало несколько причин, по которым первый брак считался оконченным, так сказать, «сам по себе». Самой главной из них была смерть мужа или жены. Если муж не возвращался с войны, жена должна была ждать его не менее трех лет. После этого ей разрешалось вступить в новый брак (219, 83). 

Другой веской причиной для «роспуста» было желание одного из супругов уйти в монастырь. Впрочем, московские князья и цари часто злоупотребляли этой лазейкой в церковном праве. Жена принимала постриг вопреки церковным правилам отнюдь не добровольно. Василий III отослал в монастырь свою бездетную первую жену Соломонию Сабурову, а сам вскоре женился на Елене Глинской. 

Однако второй брак всегда был делом сомнительным. «Если же кто-нибудь женится на второй жене и таким образом становится двоебрачным, то это они хоть и допускают, но не считают законным браком. Жениться в третий раз они не позволяют без уважительной причины. Четвертой же жены они никому не разрешают, считая даже, что это не по-христиански» (5, 111). 

Впрочем, в отношении третьего брака для знати, как обычно, делались послабления. Известно, что великий князь Семен Гордый вступил в третий брак без благословения митрополита Феогноста. Разразился громкий скандал. Однако щедрая милостыня, посланная в Константинополь к патриарху, позволила уладить дело. 

Иван Грозный, женатый семь раз, вообще пренебрег всеми канонами и традициями. Однако авторитет царской власти (равно как и страх перед расправой за любое противоречие государю) был уже настолько велик, что никто не осудил его за эти причуды.