Глава V. Огонь и дым

Что делать

...

По сведениям Адама Олеария, в эпоху царя Михаила Федоровича в Москве обязанности пожарных выполняли стрельцы «и особые стражники» (12, 315). Примчавшись на пожар, они обязаны были иметь при себе топор для разборки деревянных строений. 

Наряду с общегородской пожарной службой в Москве имелись и «ведомственные» пожарные. Так, например, в 1674 году один иностранец видел, как вокруг торговых рядов денно и нощно несет службу караул, а рядом стоят емкости с водой на случай пожара (12, 354). На рынках вообще запрещалось держать жилые помещения, дабы не иметь дела с огнем. Мастера, чья работа была связана с огнем, обязаны были жить в особых слободах на окраине города и у воды. 

Иностранцы Нередко сравнивали средневековую Москву с Константинополем. Оба огромных города имели главным образом деревянную застройку. Разница состояла лишь в том, что в допетровской Москве в деревянных домах жила не только городская беднота, но и знать. Даже если аристократ или богатый купец строил себе каменные палаты, то спальню он все равно устраивал деревянную (12, 332). 

Такая приверженность к дереву объясняется не только традицией. В русском народе существовало устойчивое предубеждение против каменного жилья. Многие полагали, что зимой, когда на улице мороз, а в комнатах жарко натоплено, каменные стены выделяют сырые и вредные для здоровья испарения. 

Однако между деревянной Москвой и деревянным Константинополем существовало еще одно важное различие. В Константинополе деревянные домишки почти вплотную примыкали друг к другу. Поэтому пожары здесь распространялись очень быстро. В Москве же, привольно раскинувшейся на равнине, дома стояли на значительном расстоянии один от другого. Обычно они были окружены садом, огородом и хозяйственным двором. 

«Деревенский» характер московской застройки и обусловленная им обширность самого города всегда удивляли иностранцев. Эта особенность российской столицы имела свои причины. Одна из них заключалась в том, что значительное расстояние между домами препятствовало распространению огня (12, 396). 

В удаленных от берега реки улицах Москвы попросту не хватало воды (12, 384). Отсюда и разница в стратегии борьбы с огнем, В Константинополе пожары тушили, заливая горящий дом водой. В Москве первым делом растаскивали по бревнам соседние дома и постройки. Каждый пожар превращался в состязание в проворстве между человеком и саламандрой. Ставкой здесь могла быть жизнь. Больше других рисковал хозяин дома. Его задача заключалась в том, чтобы успеть вытащить из пламени самое ценное – семейные иконы. 

Впрочем, если дом по какой-то причине представлял особую ценность для хозяина, он мог спасти его от огня и от разборки. Для этого следовало хорошенько заплатить тушившим пожар стрельцам. Тогда они приносили огромные бычьи шкуры, прикрывали ими дом и непрерывно поливали водой. В результате огонь обходил его стороной (12, 364). 

Даже для рядового москвича потеря избы была поправимой бедой. На городских строительных рынках всегда можно было недорого купить новый сруб и поставить его на пепелище. Да и сам разобранный по бревнам дом можно было восстановить, вновь собрав помеченные бревна в определенном порядке. Что же касается имущества, то, во-первых, у большинства горожан его было немного, а во-вторых, самое ценное, включая запасы еды, они хранили под полом дома в глубоких погребах, которым пожар был не страшен. 

Пожарам способствовали некоторые особенности как самой русской избы, так и быта ее обитателей. «Традиционно изба топилась «по-черному», то есть дым из устья печи выходил («курился») прямо в помещение избы и только потом через отверстие в крыше (специальные деревянные трубы – «дымники») и в стенах (через окошки) выходил наружу... Такой способ топки печи, даже при открытых дверях и окнах, быстро нагревал помещение при сравнительно небольшом расходе дров. Неудобства, связанные с этим способом топки, сказывались не столь ощутимо, так как нижний уровень дымового слоя во время топки избы в помещении без потолка был на довольно большой высоте и позволял находиться в избе. К тому же дым постоянно дезинфицировал помещение, сводя к минимуму число тараканов, сверчков и т. п.» (181, 305). 

Понятно, что при топке «по-черному» опасность пожара была неизмеримо выше, чем при «белой». Потолок в избах начали подшивать только с XVIII века. «Раньше его не было, и пространство внутреннего помещения избы уходило под самую крышу» (181, 304). Она делалась из ржаной соломы, щепы или длинных тесин, под которые подстилали березовую кору. Под крышей внутри избы подвешивали на шестах различные предметы, требовавшие просушки: лен, пеньку, пряжу, банные веники. Все это мгновенно загоралось от случайной искры, вылетевшей из печи. 

Летописцы сообщают только о крупных пожарах, испепеливших целые районы города. Быстро потушенные пожары были столь обычным делом, что оставались без упоминания. Один голландец, посетивший Москву в начале 1676 года, рассказывает, что с января по май значительные пожары вспыхивали в разных концах города чуть ли не каждый день. Власти не проявляли особого беспокойства. В конце концов сам государь решил покончить с этой напастью. Он «приказал, чтобы в городе ни русские, ни немцы не зажигали огня в черных избах...» (12, 378). 

В Москве, несомненно, существовало постоянное наблюдение за городом с вершины одной из кремлевских башен или с колокольни. Сигналом пожара в русских городах издавна служил частый звон сигнального колокола – набат. Возможно, что присутствие великого князя Ивана при тушении пожара объяснялось не только его личным темпераментом. Подобно турецкому султану, он следовал древней традиции, требовавшей от главы государства в минуты общественных бедствий быть со своим народом. 
 

Гробокопатель 

Человек Средневековья чтил традицию и весьма настороженно относился ко всему новому. Московский государь уважал «старину». Но при этом он имел достаточно мужества, чтобы прокладывать новые пути. Во многом по-новому он подошел и к проблеме защиты города от огня. Раньше думали о том, как поскорее погасить уже полыхавший огонь. Иван решил вообще не допускать его в свои владения. С этой целью он снес десятки деревянных построек, включая несколько церквей с прилегающими кладбищами. За подобную смелость его стали упрекать в осквернении могил и даже нарекли «гробокопателем»... 

Задумав остановить огненный поток широкой «полосой отчуждения» вокруг Кремля, Иван настойчиво добивался своего. Летопись сообщает, что летом 1493 года он приказал снести все дома по правому берегу реки Неглинки, располагавшиеся ближе, чем на НО сажен от кремлевской стены (48, 211). Вероятно, это распоряжение последовало за сильным пожаром 28 июля 1493 года, уничтожившим почти всю застройку правого берега Неглинки (51, 294). 

Глава VIII. Столица: вид с колокольни

Свет кабака 

В тот день, когда в Москве все только и говорили, что о наступившей Пасхе и о скором Страшном суде, некий кабацкий ярыжка стоял с протянутой рукой в церковном притворе. Расчет его был прост и точен. Щедрые по случаю Пасхи прихожане не обошли и его своим подаянием. И вот теперь, под вечер, он петлистой походкой брел знакомой тропою в кабак. 

Не станем искать в пожелтевших хрониках имя этого блудного сына России, ибо «имя ему – легион». Когда-то у него, должно быть, имелись и ремесло, и дом, и семья. Но потом на ухабах жизни он растерял все и остался один. 

Летом ярыжка спал, где придется, и питался, чем перепадет. Зима загоняла бродягу на церковную паперть. Днем он стоял здесь с протянутой рукой, а ночью спал, накрывшись какими-то ветхими тряпками. Собранную за день скупую милостыню, львиную долю которой забирал церковный сторож, он вечером спешил обратить в чашу хмельного зелья... 

Вот и теперь, в этот пасхальный вечер, когда оглохший от колокольного звона православный народ уже тяжело похрапывал на своих перинах, он брел в кружало, бормоча под нос какой-то полузабытый акафист и то и дело нежно поглаживая языком припрятанную за щекой заветную монетку. 

Путь его сам по себе был нелегким. Московская улица той поры представляла собой весьма причудливую картину. 

Уложенные по краям улицы длинные продольные лаги несли на себе плотно подогнанные одна к другой поперечные плахи. Они-то и создавали своеобразную деревянную мостовую. «Мостники» работали на совесть. Однако время брало свое. Разбитые колесами телег и конскими копытами плахи торчали, как щетина. Под толстым слоем навоза таились ямы, готовые сломать ногу не только человеку или лошади, но даже слону, если бы ori вздумал прогуляться по этой улице. 

По сторонам бревенчатого настила тянулись канавы, полные нечистот и отбросов. В них жили серые крысы – разносчицы чумы. На их стремительные стаи с опаской поглядывали не только кошки и собаки, но и одинокие прохожие. Темнота была любимым временем крысиных перекочевок. 

Улица была стиснута высокими заборами из врытых в землю толстых кольев. Над заборами поднимались бревенчатые стены похожих на крепостные башни теремов и палат. Местами постройки сходились так тесно, что улица превращалась в узкую и темную щель. 

Однообразие картины лишь кое-где нарушали узкие калитки и тяжелые ворота с резными столбами. От этих могучих конструкций веяло угрозой. На каждом полотнище ворот словно невидимыми буквами было написано – «Прочь отсюда!». Подворотни плотно закладывали досками, чтобы в них не могла пролезть даже чужая кошка. 

Средневековье вообще не отличалось приветливостью. Заслышав случайного прохожего, за воротами поднимали яростный лай свирепые псы. 

Ночные грабежи и разбои были тогда обычным явлением. Все дворовые постройки были увешаны огромными железными замками. Эти замки, а также их тяжелые замысловатые ключи, – обычная находка археологов, раскапывающих слои XV столетия в старых русских городах. Но если предусмотрительные обыватели могли отсидеться за высоким тыном своих дворов, – то худо было одинокому запоздалому прохожему. Даже полтора века спустя по рассказам одного иностранца, добропорядочный москвич давал засидевшемуся в гостях приятелю целую свиту вооруженных дубинами слуг, провожавших его до дома. 

Грабители действовали обычно целыми шайками. Летописи рассказывают, как однажды, во время визита Василия Темного в Новгород в 1460 году, один из его воевод (это был знаменитый своей храбростью Федор Басенок) засиделся на пиру у посадника. Возвращаясь назад по темным улицам с несколькими слугами, Басенок подвергся нападению целой толпы каких-то вооруженных бродяг, которых летописец называет «шильниками». Едва отбившись от нападавших и потеряв убитым своего слугу, воевода ускакал в стан москвичей на Городище. 

Великий князь Иван III в конце своего правления решил покончить с ночными разбоями в Москве. Под 7012 годом (1 сентября 1503 – 31 августа 1504) летопись сообщает: «Того же лета уставиша на Москве по улицам решотки» (39, 244). Об этих заграждениях рассказывает в своей книге и австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, посещавший Москву в 1517 и 1526 годах: 

«Следствием крайней обширности города является то, что он не заключен в какие-либо определенные границы и не укреплен достаточно ни стенами, ни рвом, ни раскатами. Однако в некоторых местах улицы запираются положенными поперек бревнами и при первом появлении сумерек так стерегутся приставленными для этого сторожами, что ночью после определенного часа там ни для кого нет проходу. Если же кто после этого времени будет пойман сторожами, то его или бьют и обирают, или бросают в тюрьму, если только это не будет человек известный и именитый: таких людей сторожа обычно провожают к их домам. Такие караулы помещаются обыкновенно там, где открыт свободный доступ в город, ибо остальную его часть омывает Москва, в которую под самым городом впадает Яуза, через которую из-за ее крутых берегов в редком месте можно перейти вброд» (5, 132). 

В другом издании книги Герберштейна это место читается несколько иначе. Великий князь приказал запирать улицы «ночью в положенный час решетками или деревянными воротами, чтобы не было всякому свободного прохода туда и сюда с преступной целью» (5, 132). 

Ну а в 1492 году решеток и сторожей еще не было, и темные объятия улицы были распахнуты для всех. Конечно, забубённая голова кабацкого ярыги не стоила и копейки для тех лихих людей, которые с наступлением темноты выползали из своих нор на улицы Москвы. И все же наш герой ускорял шаг и с тревогой вглядывался в уже безлюдную щель улицы. Для храбрости он то и дело похлопывал себя по поясу, на котором висел острый нож – верный спутник каждого, даже самого бедного москвича той поры. Но что он мог сделать со своим ножом в одиночку против шайки ночных татей? Ровно ничего. 

Хлюпала под ногами ярыжки холодная весенняя грязь, луна бросала на дорогу зловещие тени. Но вот, наконец, впереди, во мраке, метнулся луч тусклого желтого света. То была приоткрытая кем-то заветная дверь кабака...