То место, где их бог висит, для них священно, 
Хозяин не садится сам туда; вошедший непременно 
Поклоны лбом о землю, преклонив колена, отбивает 
И, честь приняв, на то святое место восседает. 

Если я ныне забуду или не вспомню тебя, 
Ты, Спенсер, можешь пристыдить и упрекнуть меня. 
Ведь я, как известно всем, любил тебя, 
И, расставаясь, именно тебе мне не хотелось говорить «прощай».
И поскольку я объявился другу, то решаюсь продолжать, 
Нет лучшего доказательства моей доброй воли. 
Я хорошо помню, как нужда гнала меня
И не позволяла нам задерживаться и оставаться вместе долее,
Ты сжал мне руку и, крепко ее держа, 
Страстно просил меня сообщить тебе новости и впечатления о стране.
Песчаная почва здесь не слишком-то плодородна, 
Здесь больше пустующей и лесистой земли, чем участков, пригодных к посевам.
Однако хлеб растет, его они несвоевременно убирают 
И жнут, или до того, как сжать, они связывают его в кучу на стеблях,
Сноп к снопу – так сушится их урожай. 
Они очень торопятся, страшась, что мороз уничтожит зерно, 
К зиме становится земля столь гладкой, 
Что ни травы, ни злаков на пастбищах не найти. 
Тогда они заботятся о скоте: овца, и жеребенок, и корова 
Устраиваются прямо у постели мужика, разделяя его кров.
Их он снабжает фуражем и дорожит ими, как жизнью, 
Так они зимуют вместе с мужиком и его женой. 
Семь месяцев длится зима; сиянье [снега? – А. С] столь ослепительно,
Словно это май, перед которым они пашут землю и сеют пшеницу.
Тела умерших, до того лежавшие незахороненными, 
Помещают в гробы из ели как простые люди,
Так и те, кто побогаче; причину этого легко найти, 
Ведь в зимнее время они не смогут продолбить землю. 
А леса такое изобилие везде и повсюду на их земле, 
Что и богатый, и бедняк, умирая, уверены, что [их похоронят] в гробу. 
Возможно, ты размышляешь недоуменно над тем, как можно оставлять
Те тела мертвых без погребенья на целый сезон. 
Но можешь этому верить: как только они остывают, 
Силой холода их сковывает так, что они становятся как камень, 
Не оскорбляя ничто живое,
Так лежат они и сохраняются до следующего прихода весны. 
Их звери, как и наши, насколько довелось мне видеть, 
По виду и размерам, но несколько помельче 
На вкус водянисты, как английская говядина, 
И все же они любят и употребляют эту пищу. 
Их овца очень мала, коротко острижена, [шерсть их] длиной с кулак.
Большие стаи птицы живут на суше и на море, а также в тростниках,
Бесчисленное множество превращает их в бесценок, 
Но никто в крае не знает, как следует готовить мясо. 
Они не пользуются ни вертелом, ни прутом, но когда печь раскалится,
Они кладут дичь в котел и варят таким образом ее. 
Здесь не знают олова, а миски – лишь из дерева. 
Никто не пользуется деревянными подносами, но чашки очень искусно вырезают из березы. 
Едят только деревянными ложками, которые висят 
У каждого мужика на поясе, нисколько их не стесняя, 
Вместе с двумя-тремя ножами; чем богаче человек, тем их больше,
Знатнейшие в Русской земле ходят с ложками и ножами. 
Их дома – не столь большие постройки, но говорят, 
Они их помещают на местах высоких, чтоб легче сбросить снег,
Который все укутывает толстым слоем в зимнее время, 
Что и заставляет их ставить свои дома высоко. 
В строительстве не используется камень; из досок кровля, 
Они плотно пригнаны друг к другу; все стены строятся из бревен,
Как мачты мощных и больших, а между ними проложен мох. 
Для спасения от плохой погоды трудно представить себе 
Более надежное устройство; на кровлю они насыпают
Толстым слоем кору, чтобы предохраняла от ливней и снегопадов.
В каждой комнате печь, которая служит зимой; 
Они имеют большой запас дров, столько, сколько могут сжечь.
У них нет английского стекла, прозрачные куски породы, 
Называемой «слюда», используются для окон, английское стекло не требуется. 
Они нарезают ее очень тонко и сшивают нитью 
Красиво, наподобие рамы, чтобы устроить повседневную жизнь.
Никакое другое стекло не даст лучше света, поверь, 
А порода эта недорога, цена ее совсем незначительна. 
Главнейшее место у них то, где висит их бог. 
Хозяин дома сам не сядет там никогда, 
Лишь когда приходит лучший гость, он отводит его на это место. 
Пришедший должен поклониться богу до земли, касаясь лицом, 
И помещается на этом самом месте, почитаемом как святое.
Когда гость ложится, то в знак особого почета 
Вместо постели у него будет медвежья шкура, 
А вместо подушки ему кладут седло под голову. 
В России не бывает другого покрова.
И если постель нехороша, то изголовье не столь уж плохо. 
Я недоумевал часто, что заставляет их так спать. 
Ведь в стране много птицы и пера в избытке; 
Разве что оттого, что страна эта груба, 
Они боятся удовольствия, которые получают их тела. 
Я бы не хотел, чтоб ты был с нами и видел, как я стоял в ужасе,
Не решаясь преклонить колени на медведя. 
Мне и Стаффорду, моему товарищу по ночлегу, пришлось так ложиться, 
И все же мы хвалили господа, что ночь провели благополучно.
Итак, я кончаю; никаких нет больше новостей для тебя, 
Кроме последней: страна слишком холодна, люди чудовищны.
Я написал не обо всем, что знаю, слегка коснулся того-сего, 
А если бы я написал, боюсь, мое перо бы затупилось. 
Кто прочтет эти стихи, тот догадается об остальном. 
А ты подумай на досуге о нашей торговле, которую я почитаю самой лучшей.
Но если нет занятий, то смело могу я взяться за перо, 
[Чтоб описать] скудость земли и манеры людей. 
Говорят, по лапе узнают льва, 
Так и ты можешь догадаться о большом, читая малое.

Мой Паркер, бумага, перо и чернила были изобретены, чтобы писать.
А свободные руки, у которых нет занятий,– писать письма. 
По такой причине, уважая твою проверенную любовь, 
Если я не напишу тебе о новостях, ты вправе рассердиться и упрекнуть мое перо.
Итак, судьба оттолкнула мой корабль от берега 
И заставила меня искать иное царство, невиданное до поры. 
Поведение людей я буду описывать
И другие стороны их частной жизни – все то, что странно для нас.
Русские люди полнотелы,
'Большинство имеет животы, скрывающие талии, 
С плоскими головами и лицами, ничего не выражающими, 
Но коричневыми из-за близости очага и воздействия воздуха. 
У них есть обычай обривать или стричь волосы 
На голове. Никто не носит в этой стране вьющихся локонов, 
Кроме тех, кто имеет нерасположение от господина своего. 
Тогда он больше не обрезает свои волосы, пока его не простят.
Точный знак узнать, кто попал в немилость, 
Для каждого, кто видит его,– посмотреть на его голову и сказать: «Это он».
И все это время он позволяет волосам расти, 
И никто не смеет из опасения за свою жизнь выказать ему расположение.
Одежда их невесела и неприятна для глаз. 
Шапка возвышается над головой, она торчит очень высоко. 
Колпак называют они ее. Они совсем не носят брыжи. 
Знать имеет воротники, украшенные жемчугом, рубашка называют.
У русских длинные рубахи, они их вышивают по низу 
И на рукавах цветными шелками на ширину более двух дюймов.
Поверх рубахи надевают одежду-жакет 
Под названьем однорядка; вокруг толстой талии завязывают
Свои портки, на место славных бриджей.
Одежда вся из льна, нет никаких вариантов.
Пару вязаных носков, чтоб сохранить тепло,
Вместе с башмаками носят в России; их каблуки подбиты
Пластинками железа, а носок заострен.
Поверх всего надевается шуба меховая, так ходят русские.
Пуговицы на шубе – по положению: 
У кого из шелка и серебра, а у беднейших 
Нет вовсе шуб, они носят большие одеяния, 
Закрывающие их до икр, которые зовутся армяк – 
Так одеваются у русских. Богатый ездит верхом 
От места к месту, его слуга, следуя за ним, бежит рядом. 
Казак носит свой войлок, предохраняющий от дождя. 
Их уздечки не столь нарядны, а седла и совсем просты. 
Удил нет, а только везде уздечки, седла сделаны из березы. 
Они сильно напоминают шотландские седла, [имеются на них] широкие попоны, хранящие колени 
От лошадиного пота; подстилки стелют намного длиннее 
И шире наших. Они используют во время войн короткие стремена.
Так, когда русского преследует жестокий враг, 
Он ускачет прочь и, неожиданно повернувшись, поражает его из лука.
Я бы не смог так изогнуться в седле, как он, 
Да к тому же и поразить врага, который его преследует. 
Их луки очень коротки, сильно напоминают турецкие, 
Они сделаны из сухожилий и березы очень ловко. 
Маленькие стрелы с острыми наконечниками бывают беспощадны, как молнии.
Пущенные из этих луков, они не дадут спастись. 
Они редко подковывают лошадей, если только не используют их
Как почтовых по зимним дорогам. Тогда, чтобы они не скользили,
Они подковывают их тонкими подковами с шипами и едут. 
Лошади в этой стране хорошо проходят 80 верст в день 
И все без шпор. Однажды их пришпорят, и они скачут. 
Но если они не едут, то русский вынет кнут 
И бьет их по ребрам. Хотя все они обуты в сапоги, 
Но во всей стране ты не увидишь пары шпор. 
Обычная игра здесь – шахматы, простейшее желание 
Делать шах и мат, практикой достигли они искусности [в игре].
Еще они играют в кости, как кутилы; самые бедные жулики 
Сядут даже в открытом поле, чтобы обыграть. 
Их игральные кости очень маленькие, наподобие таких же, 
Какие мы имеем. Он их поднимет, бросит через большой палец,
Но не трясет ни йоты; они подозрительны в игре, 
И все же, я полагаю, у них отсутствует искусство, свойственное этой игре.
За игрой, если нет серебра, в ход пойдут седла, лошади и все, 
Любая другая вещь идет за серебро, хотя бы и за ничтожную цену.
Так как ты любишь играть, друг Паркер, поэтому 
Я желаю тебе поскорее утомиться, проводя в игре целые дни.
Но ты мне кажешься лучше сейчас, вдали от дома, я знаю, 
Ты не захочешь бездельничать долго среди таких невежд. 
Итак, судите сами, друзья, какую мы имели жизнь, 
Что около морозного полюса мы были бы рады проводить тяжкие дни,
Чем на такой дикой земле, где законы не властны, 
Но все зависит от воли короля – убить или помиловать, 
И это – без всякой причины; на все то воля божья. 
Но какое дело нам до королей? Не следует трогать святых. 
Постигни остальное сам и подумай, какую жизнь они ведут, 
Там, где страсть является законом, где подданные живут в постоянном страхе,
Где лучшие сословия не имеют надежной гарантии 
В сохранности земель, жизней, а неимущие расплачиваются кровью.
Все пошлины идут в распоряжение князя, 
И весь доход поступает и идет королевской короне.
Боже правый! Я вижу, что ты задумался над тем, что я сказал сейчас. 
Но это правда; нет выбора, и все преклоняются перед волей князя.
Так Тарквин правил Римом, как ты прекрасно знаешь, 
И какова была его судьба, я думаю, ты помнишь сам. 
Где забота о всеобщем благе покоится лишь на подчинении, 
А страсть является законом, там правление должно со временем прийти в упадок, 
Необычность этого места такова, что, постоянно видя непонятное,
Я все равно не смог бы, был бы не в силах описать каждый частный случай.
Холод исключительный, люди грубы, князь полон коварства, 
Государство столь переполнено монахами, монашками, священством на каждом углу, 
Манеры столь близки к турецким, мужчины столь вероломны,
Женщины развращены, храмы забиты идолами, 
Оскверняющими то, что должно быть свято, обычаи столь странны,
Что, если бы я описал все это, боюсь, мое перо сломалось бы. 
Короче, я скажу, что никогда не видел государя, который бы так правил,
Людей, столь окруженных святыми, но диких и низких. 
Свирепые ирландцы так же цивилизованы, как эти русские; 
Трудно сказать, кто лучше из них, и те, и другие кровожадны, грубы и слепы.
Если будешь ты мудрым, как твое искусство, и доверишься мне –
Живи тихо дома и не жаждай увидеть эти варварские берега. 
Ничего хорошего не открывается тому, кто ищет и находит не лучшее. 
Тот народ не узнает лучших гражданских порядков, где господь не дарует свою благодать, 
И, будучи действительно больны, они заслуживают господней милости, 
Поскольку ни любовь, ни трепет пред его уверенной десницей
Не избавят от мучений тех, кто в тисках 
Своих грехов ставит на первое место лишь развлечения. 
Пока, друг Паркер, если ты хочешь лучше узнать русских, 
Обратись к книге Сигизмунда, которая скажет всю правду, 
Поскольку он долго жил посланником к этому королю,
Посланный Поляком, он дает во всех отношениях правдивый рассказ.
Ему я рекомендуюсь, облегчив боль своего пера. 
И, наконец, желаю тебе всего хорошего и снова прощаюсь с тобой.

Мой дорогой Данси, когда я беседую в душе 
С моими лондонскими друзьями, желанными товарищами и тобой более других,
Я чувствую тысячу уколов глубокой скорби 
При мысли, что с суши на море, от счастья к злосчастью я ушел.
Я покинул мою родину совсем как безумец, 
И в незнакомой мне земле вращался среди русских – 
Людей чрезмерно грубых, к порокам низким склонных, 
Народа, способного быть в свите Бахуса, поскольку пьянство в их природе.
Пьянство – все их наслажденье, баклага – все, за что они держатся, 
А если однажды имеют трезвую голову, то и тогда нуждаются в советчике. 
Если он пригласил на праздник друзей, то не будет скупиться:
Для них к обеду достанет дюжину сортов питья, 
Таких напитков, какие есть у него и водятся в этой стране, 
Но главными будут два: один зовется квас, на нем живет мужик. 
Он легко приготавливается и водянист, но несколько терпкий на вкус, 
Другой – мед из пчелиного нектара, которым они склеивают губы. 
А если он идет в гости к соседу, 
Он не заботится о еде, если есть что выпить. 
Возможно, мужик имеет веселую, обходительную жену, 
Которая служит его грубым прихотям,– он все же ведет животную жизнь,
Предпочитая мальчика в постели женщине, 
Такие грязные грехи одолевают пьяную голову. 
Жена, чтобы вернуть долги пьяного мужа, 
Бросается от вонючей печи к дружку, превращая в публичный свой дом. 
Неудивительно, что с такими низкими и звериными нравами
Они делают с помощью топора и рук своих главных богов. 
Их идолы поглощают их сердца, к богу они никогда не взывают.
Кроме, разве Николы Бога, который висит на стене. 
Дом, в котором нет нарисованного бога или святого, 
Не будет местом их посещения,– это обиталище греха. 
Кроме их домашних богов, в открытых местах 
Стоят кресты, на которые они крестятся, благословляя себя рукой.
Они преданно кланяются, касаясь лбом земли, 
Нет ничего более лживого, чем их жалкие одежды. 
Даже самый ничтожный из них ездит верхом, 
Женщина также, в отличие от нашей, ездит рысью верхом. 
В ярких цветных одеждах мужчины и женщины ходят 
На каблуках. Все, кто имеют деньги, взбираются на каблуки.
Каждая женщина носит висячее кольцо в ухе. 
Согласно древнему обычаю, некоторые этим весьма горды. 
Походка их степенна, а выраженье лиц мудро и печально, 
Но все же они следуют плотским грехам, привычке к недостойной жизни. 
Не видя стыда в сведении счетов в разврате 
С кем-то; они не заботятся скрыть свои безрассудства. 
Едва ли не самый беднейший во всей земле мужчина 
Покупает ей румяна и краски, позволяя жене это, 
С их помощью она мажет и красит свою смуглую кожу, 
Наряжается и подводит свое закопченое лицо, брови, губы, щеки, подбородок.
Да и те, кто честны, если они здесь есть, 
Делают то же: мужчина может открыто видеть 
На щеках у женщин краску,
Как пластырь, настолько толст их слой, что лица их похожи на лица шлюх.
Но поскольку такова их привычка, а коварство дам известно, 
То, ежедневно красясь, они достигают успеха, 
Наложат краски так, что и самого благоразумного 
Введут легко в заблуждение, если он доверится своим глазам. 
Я немало размышлял, что за безумие их заставляет краситься, 
Сравнивая, как безучастно ведут они хозяйство с принужденьем.
Редко – только в церкви или на свадьбе – 
Мужчина может увидеть богато наряженную госпожу вне ее дома.
Русский мнит, что пожинает сам плоды ее достоинств, 
Поэтому держит ее взаперти, уверенный, что она не с другим
Вот все, друг Даней, что я хотел написать тебе, 
Описывая русскую страну, ее мужчин и женщин. 
Позднее я, возможно, еще напишу и о другом 
Тебе и другим моим друзьям, о том,- что видел сам, 
И о другом, что принесет справедливая молва. 
Кончаю любящие строки и посылаю тебе «прощай».

О, если впредь тебя надолго стану забывать,
Ты, Спенсер, ни на что не посмотрев, пожалуй, пристыди меня опять.
Хотя известно всем, что ты мой лучший друг, 
Но я с тобою все же не желал бы распрощаться вдруг. 
Пусть то, что объявился я и обещаю не молчать так долго боле,
Послужит доказательством правдивости и доброй воли. 
Прощаясь, ты мне первым руку дал, удерживал ее, не отпуская,
И я по требованью твоему пишу, как мне понравилась страна чужая.
Земля покрыта лесом и неплодородна, 
Песчаных много почв, пустых, которые к посевам непригодны.
Однако хлеб растет, но, чтоб зерно не захватили холода, 
Весь урожай здесь убирают раньше времени всегда. 
Скирдуют, не дождавшись, чтобы вызрело зерно, 
И сноп к снопу, необмолоченным – так сушится оно. 
К зиме становится земля промерзлой тут, 
На пастбище ни травы, ни другие злаки не растут. 
Тогда весь скот – овца, и жеребенок, и корова – 
Зимует там, где спит мужик, все вместе под одним и тем же кровом.
Мужик как жизнью дорожит своей скотиной 
И бережет ее от холодов зимою длинной. 
Семь месяцев стоит зима, но солнце яркое, как в мае,
Когда здесь пашут землю и пшеницу засевают, 
Умершие зимой без погребения лежат в гробах еловых, богач или бедняк,
Зимою землю мерзлую не прокопать никак. 
А дерева повсюду здесь хватает, 
Гробов достаточно для всех, кто умирает. 
Возможно, справедливо ты испытываешь изумленье, 
Что мертвые так долго здесь лежат без погребенья. 
Поверь мне, только лишь последнее тепло уйдет, 
Как жуткий холод в камень превратит тела и все вокруг скует.
Поэтому они живому без вреда лежат, 
Пока весной тепло не возвращается назад. 
Зверей их можно с нашими сравнить на глаз, 
Мне кажется, размерами они поменьше, чем у нас. 
С английскою говядиной по вкусу мясо схоже, но отдает водой,
Хотя является для них желанною едой. 
С овцы здесь остригают шерсть, она весьма невелика. 
Повсюду птичьи стаи – на суше, на воде средь тростника. 
Поскольку много птицы, то и мала ее цена, 
Но дичь готовить не умеют, лишь только варится она. 
В печь раскаленную ее в котле поставят 
Без вертела и без прута, вот так и дичь, и мясо варят. 
Посуду оловянную в стране не знают, 
Но миски и ковши искусно из березы вырезают, 
А ложки деревянные висят на поясах у русских сплошь, 
Знать носит ложку и большой мясницкий нож. 
Дома невелики, стремятся их в местах высоких строить, 
Чтоб снег не заносил, когда зимою все вокруг покроет. 
Здесь кровлю крепят на стропилах, пригнанных так ровно, 
А стены составляют длинные, как мачты, бревна. 
Меж бревен мох, чтоб сохранить тепло, проложен, 
Хоть способ этот груб, но безотказен и несложен. 
На крыши от обильного дождя и снега толстым слоем кору кладут.
В строительстве не пользуются камнем тут. 
Зимою в каждой комнате для обогрева служит печь, 
А дров здесь столько, сколько смогут сжечь. 
Стекла английского они не знают,
Но горною породою – слюдой,– нарезав тонким слоем, нитками сшивая, 
Расположив красиво, как стекло, они свое окошко закрывают. 
Однако и стекло не даст вам лучший свет,
Хоть дешева слюда, и ничего богатого в ней нет. 
То место, где их бог висит, для них священно, 
Хозяин не садится сам туда; вошедший непременно 
Поклоны лбом о землю, преклонив колена, отбивает 
И, честь приняв, на то святое место восседает. 
Хозяин не постель вам приготовит, а медвежью шкуру бросит,
А гость под голову свое седло приносит. 
Я удивлялся этому,– зачем так плохо спать, 
Когда в избытке птицы здесь, легко перо собрать. 
Но это оттого, наверное, что так груба страна, 
Они не видят удовольствия от сна.
Я б не хотел, чтоб видел ты, как даже кровь моя застыла в жилах,
Когда мне на медвежью шкуру преклонить колени нужно было.
Со Стаффордом, товарищем моим, нас на постель такую уложили,
Но, слава богу, больше мы таких ночей не проводили. 
Итак, писать тебе кончаю, 
Скажу, что холодней страну, чудовищней людей найду я где-нибудь едва ли.
Я написал тебе не обо всем, что знаю, 
А стану все писать, боюсь, что притуплю перо и поломаю. 
Когда бы не торговые дела, смелее за перо я брался, 
О грубости людей, о скудости земли я б рассказать старался.
По лапе льва узнают зверя, говорят,
Так в малом догадайся о большом, читая все внимательно подряд.

Мой Паркер, придуманы были для писем бумага, перо и чернила,
Свободные руки даны, чтоб писать, лишь времени только б хватило.
Вспомни и это, и нашу любовь, ту, что годами проверена,
Перо мое упрекай – не меня,– но если б тебе не писал я намеренно!
Итак, оттолкнула корабль мой судьба от берега всем нам родного,
Заставила царство другое искать, которое было мне ново.
Тебе поведенье людей описывать буду пространно,
Все то, что у них нам так непривычно и странно. 
Русские люди полны, с большим животом и без талии, 
Их лица коричневы от очага и выраженье уловишь едва ли. 
Здесь каждый волосы на голове стрижет и обривает, 
А длинных локонов носить себе никто не позволяет. 
Но если господина своего кто потерял расположенье, 
Не сможет волосы он стричь, пока не выпросит прощенья. 
Того, кто впал в немилость, можно сразу же узнать, 
Увидеть только голову его и – без ошибки – «Это он!» сказать.
И так все время полагается их волосам расти, 
А тем, кто выкажет расположение к несчастным, едва ли жизнь свою спасти.
Одежда их невесела, для глаза даже неприятна, 
И шапка вверх над головой торчит высоко и занятно, 
Ее название «колпак». Носящих брыжи мне не довелось встречать,
Рубашки с воротами в жемчугах здесь носит знать, 
Рубашки длинные, их расшивают русские по низу сами, 
И рукава в два дюйма цветными тоже вышиты шелками. 
Поверх рубашки надевают однорядку, то есть жакет, 
Вкруг толстой талии портки повяжут, но и похожего на бриджи нет.
Одежда их однообразна, и знают лишь льняные ткани 
Да пару шерстяных носков наденут вместе с башмаками. 
У башмаков их острые носки, а каблуки железом подбивают, 
Поверх всего богатые здесь шубу меховую надевают. 
Все пуговицы шелком, серебром у богача отделаны наверняка,
А одеянье длинное – «армяк» – вам сразу выдаст бедняка. 
Так одеваются у русских. Их богач
С слугой, который рядом с ним бежит, от места к месту едет вскачь.
Казак их носит войлок, чтоб сохранить тепло, 
Проста на лошадях уздечка и седло,
Удил же нет, уздечки, седла – все с шотландскими так схоже,
Широкою попоной лошадей у русских накрывают тоже, 
Колени седока от пота лошади хранит она. 
Когда идет война, тогда короткие используются стремена. 
И если русского преследует жестокий враг, 
Он скачет прочь и, повернувшись (я никогда б не изогнулся так),
Направит на врага свой быстрый лук, 
И падает преследователь вдруг.
Короткий лук их я сравню с турецким смело, 
Из сухожилий и березы он сделан ловко и умело. 
Так беспощаден их стрелы, острейший наконечник, 
Что враг любой не избежит с ним встречи. 
А лошадей у них подковывают редко и немногих, 
Лишь почтовых, из-за того, что скользкие зимой дороги. 
Их тонкими подковами с шипами подкуют 
И за день лошади по восемьдесят верст пройдут. 
Ударят лошадь и рванет она во весь опор, 
Во всей стране не сыщется и пары шпор, 
А если лошадь не идет, то русские пускают в дело кнут, 
Которым лошадей нещадно по бокам и ребрам бьют. 
Здесь любят шахматы, чтоб только непременно был «шах» и «мат», ведет игру любой,
Хотя умения большого достигают они своею постоянною игрой.
Еще они играют в кости, как кутилы,
А жулики и в поле сели бы играть, лишь только бы что ставить было.
Как и у нас, в игре используются маленькие кости, 
Игрок их поднимает вверх и должен через палец перебросить.
Но все же, полагаю, кости – не для них игра, 
В нее у них идут и лошади, и седла – все, что дешевле серебра.
Поскольку любишь ты играть, мой Паркер милый, 
Желаю я, чтоб та игра тебя скорее утомила, 
И думаю, что ты не разобьешь моих надежд 
И не захочешь долго быть средь этаких невежд. 
Итак, судите сами, что за жизнь нам тут устроили они, 
Когда на полюсе морозном мы с большей радостью бы проводили дни,
Земля дика, законы никакие здесь не властны, 
От воли короля зависит жизнь и смерть несчастных. 
Порядки все необъяснимы, по воле короля скорей, 
Но мы не трогаем святых, какое дело нам до королей? 
Представить остальное сможешь сам, как ни покажется всё это странно, 
Когда законом жизни – страсть, то подданные в страхе постоянном.
Надежной нет гарантии у лучшего сословья 
В сохранности и жизни и земель, а неимущий платит кровью.
Здесь в пользу князя пошлина идет. 
Короне короля принадлежит доход.
Я чувствую, что ты задумался, о чем здесь говорится, 
Но выбора тут нет: везде пред волей княжеской приходится склониться.
Так Тарквин правил, как ты знаешь, Римом, 
Припомнить можешь ты, какой была его судьбина. 
Где нет закона и заботу о благе общем знает только власть.
Там постепенно должны и князь и королевство пасть. 
Здесь подтверждение необычности страны любой получит, 
Мне все не описать, что я хотел бы, каждый случай, 
И холод, грубость их людей, и князя их коварство, 
Священниками и монахами наполненное государство. 
Мужчины вероломны, будто бы у турков переняли все манеры.
Распутны женщины, и в храмах идолы поставлены без всякой меры.
Короче, никогда не видел князя, чтоб так правил, 
Народ столь низкий, хоть себя святыми и обставил. 
Ирландцев диких с русскими, пожалуй, я сравню, 
Как тех, так и других и в кровожадности и в грубости виню,
Желаю, чтобы был ты мудрым, как твое искусство сам, 
Нрав необузданный смири, не будь упрям: 
Увидеть варварские берега не жаждай, 
Нет ничего хорошего для тех, кто худшее из мест найдет однажды.
Да не дарует бог неверующих благодатью, 
И, будучи больны, они заслуживают снисхожденья – не проклятья.
Но ни любовь, ни трепет пред его уверенной десницей 
Не даст спасения тому, кому удел в грехе лишь веселиться. 
Прощай, друг Паркер, если хочешь русских ты узнать поближе,
То в книге Сигизмунда лучшего рассказчика я вижу, 
Он сталкивался с этим королем жестоким много раз, 
Когда Поляком послан был, поэтому дает правдивейший рассказ.
Он облегчит мое перо там, где оно сурово, 
И, наконец, с тобою, Паркер, я прощаюсь снова.

Мой Данси, дорогой, когда беседую сейчас с тобой, 
Припоминая лондонских друзей, и более всего тебя, друг мой, 
То тысячью уколов скорбь меня пронзает. 
О, если б знал я, на корабль вступая, что счастье на злосчастье променяю. 
Я как безумец родину мою покинул 
И в незнакомой мне земле, вращаясь среди русских, чуть не сгинул.
Народ здесь груб, к порокам низким склонен, 
Пьянство в их природе, и этот люд лишь свиты Бахуса достоин. 
А если голова у них когда-нибудь трезва, то и с подсказкою шагнут едва-едва. 
Друзей хозяин пригласит на праздник, на угощение не поскупится, 
Достанет дюжину сортов питья, чтоб вдосталь каждому напиться.
Напитков разных здесь не перечесть, но, сев обедать, 
Всегда на стол поставят мед и квас, которые и мне пришлось отведать.
На водянистом, терпковатом квасе их мужик живет; 
Поскольку квас готовится легко, его он очень много пьет. 
Другой напиток – мед из сладкого нектара, 
Что по усам течет, а в рот его вам попадает мало. 
А если к соседу в гости сам мужик пойдет, 
То, не заботясь о еде, он только пьет и пьет. 
Пусть с обходительной, веселою женой живет мужик, 
Но и тогда к животной жизни больше он привык, 
Предпочитает мальчика в постели
Женщине; такие тяжкие грехи их головы в дурмане одолели. 
Жена, в отмщенье пьяному супругу,
В объятья от вонючей печки бросается к любому другу. 
Неудивительно, что нравы здесь отвратительно убоги, 
Ведь сделаны руками и теслом все главные их боги. 
Лишь идолы сердца их поглощают, господь призывов не услышит,
Пожалуй, разве что Никола Бог, что на стене висит под каждой крышей. 
А если в доме нету нарисованного бога, 
То не войдет туда никто, считая дом обителью грешного. 
Помимо этих идолов в местах открытых стоят кресты, 
Им кланяются, крестятся на них с лицом пустым. 
Как преданно они благодарят и до земли поклоны бьют, 
Но жалкие одежды ложь их выдают. 
Ничтожнейший простолюдин на лошади здесь разъезжает, не иначе,
И женщина, совсем не так, как наша, 
На лошади верхом и рысью скачет.
На каблуках и в пестрых одеяньях – женщины, мужчины,–
И, не жалея денег всех на это, ступают чинно. 
Кольцо висячее у женщин уши украшает, 
А иным, по древнему обычаю, ничто гордится этим не мешает.
Их внешность выражает ум, печаль, походка их степенна, 
Но к поступкам грубым при случае они прибегнут непременно.
Нет ничего для них зазорного в разврате, 
А безрассудства сотворя, не позаботятся скрывать их. 
Пусть муж – последний в их стране бедняк, 
А вот жене своей румяна не купить не может он никак. 
Деньгами награждает, чтоб красилась она, рядилась, 
И брови, губы, щеки, подбородок румянами и краской подводила.
Вдобавок женщины к привычке этой известное коварство прилагают
И, красясь ежедневно, немалого успеха достигают. 
Так искусно они сумеют краску наложить на лица, 
Что самому благоразумному из нас, доверься даже он глазам, не мудрено и ошибиться.
Я размышлял, что за безумье их заставляет краситься так часто, 
И сравнивал при этом, как ведут они свое хозяйство безучастно.
Ведь редко, лишь на свадьбе или по церковным дням, 
Богатым госпожам позволено не находиться по домам. 
Сам русский мнит, что, в клетку засадив жену жестоко, 
Он может успокоиться – тогда она не у чужого будет бока. 
Вот все, друг Данси, что я тебе писать намеревался,
Возможно, напишу еще и о другом, что видеть сам старался, 
Но справедливая молва, быть может, нас опередит, 
А я кончаю эти строки; друг твой «прощай» тебе с любовью говорит.