Августин Мейерберг. Путешествие в Московию

Обыкновенный образ жизни москвитян, даже и знатных, никогда не нарушает правил умеренности. На длинный и узкий стол, покрытый скатертью из плохого льна, ставятся уксусница, перечница и солонка. Каждому из обедающих кладут ложку и хлеб, но только не всегда, а тарелки, салфетки, ножа и вилки не кладется никому, кроме знатных. Потом подаются кушанья, каждое порознь, одно за другим, и во множестве, если много гостей; блюда одинакового вида, у всех почти знатных и других людей побогаче оловянные, так же как и весь столовый прибор, и по неряшеству прислуги запачканные. Начало обеда делает водка. Первую подачу кушанья составляет холодная вареная говядина, приправленная уксусом и сырым луком. Другие потом кушанья подаются либо вареные, либо жареные, либо с подливою, но ни в одном нет недостатка в больших приемах чеснока или лука, которые у москвитян самые изысканные, возбуждающие вкус средства. Тут уж наверное нет ничего поварского, никаких изделий кухмистерского искусства, которое изгнано из всей Московии. Со всем тем на эти кушанья они напускаются с такою жадностью, что скорее пожирают, нежели едят. Оглодавши все мясо кругом какой-нибудь кости, они бросают ее оглоданную опять в то же блюдо, из которого взяли ее с мясом; туда же, потрясывая рукой, отряхают и приставшую к пальцам слюну, которая отделилась во рту от глоданья и смешалась с подливой. Напитки у них разные: вино, пиво, которое пьют редко, всякие меда в более частом употреблении, и водка, составляющая начало и конец обеда. Для этих напитков назначены и разные, особенные для каждого сосуды: братины, кубки, кружки, чаши, стопы, рюмки, чарки, стаканы, все большею частию оловянные или деревянные, редко серебряные, да и те почерневшие и грязные, потому что забота, чтобы они не истерлись, не позволяет москвитянам их чистить. Когда же захотят задать пир друзьям, тогда выставляют напоказ все, что есть у них; считают, что пир не пышно устроен или не искусно приготовлен, если вместе с мясами и птицами не подано будет множества блюд с разною рыбой, за которую москвитяне, хоть и из грубой роскоши, платят дорого. Впрочем, они не с таким тонким вкусом, чтобы бросать эту рыбу или брезгать ею, если она, по обыкновению, и испортилась. О сладких закусках (десерте) после обеда москвитянам и заботы нет, потому что пока еще придет пора подавать их, они больше уж не находят для них места у себя в желудках, раздувшихся от начинки пищею. Предел питью полагает одно опьянение, и никто не выходит из столовой, если его не вынесут. В продолжение стола вдруг разражаются самою звонкою рыготней, с отвратительным запахом непереваренной смеси чеснока, лука, редьки и водки, и эта рыготня, с позволения стоиков, предоставляющих полную свободу ей и чревобесию, сливаясь с громозвучными испарениями их желудков, обдает окружающих самым вредным серным смрадом. Носовой платок держат не в кармане, а в шапке, но за столом сидят с открытыми головами, так что, когда нужно бывает высморкаться, за отсутствием платка его должность исправляют пальцы, которые, вместе с ноздрями, вытираются потом скатертью. Речи разговаривающих, как людей, не образованных никакою школой или грамотностью, решительный вздор, очень часто оскорбляющий порядочный слух. Злословие, восхищение самыми мерзкими делами или наглым хвастовством, которое порочит честное имя других, составляют замечательные изречения и остроты многих речей. Иной раз на этих пирах не бывает недостатка и в подарках своего рода. Всегда входит в столовую и жена хозяина в самой нарядной телогрее и во всем женском убранстве в сопровождении двух или многих прислужниц; она подает знатнейшему из собеседников чару водки, омочив в ней края своих губ. А пока пьет он, она поспешно уходит в свою комнату, надевает на себя другую телогрею и тотчас же приходит назад для исполнения такой же обязанности к другому собеседнику. Повторив этот обряд с каждым из прочих гостей, потом она всегда становится у передней стены: стоя там с опущенными на пол глазами и сложив по бокам свешенные вниз руки, она отдает терпеливые уста поцелуям собеседников, которые подходят к ней по степени своего достоинства и от которых так и разит неприятным запахом всего, что они ели и пили.

Многие из москвитян никогда и ничего не делают даром и, меряя одним только аршином своих нравов души других, не в состоянии постигнуть, чтобы кто-нибудь хотел быть бескорыстно добрым, и беспрестанно мучат себя подозрениями: оттого-то и бывает, что чистую правду чьей-нибудь бесхитростной речи эти подозрительные софисты обращают в худую сторону своими бесполезными тонкостями. Особливо, если услышат, что те, с кем они имеют дело, люди образованные. Потому что тогда считают все подозрительным в этих людях, как бы скрывающих лукавство под личиною простодушия, точно так же, как Саул начал остерегаться Давида, узнавши его благоразумие.

Так и Нащокину, хотя и одаренному острым умом, хотелось выведать, не отправляемся ли мы к его царю с предложением миролюбивого цесарского посредничества, уже в уверенности, что поляк примет его? Он подозревал стачку между польским королем и цесарем, никак не допуская в душе, чтобы последний послал нас из чистого усердия остановить кровопролитие между христианами, скорее же оба они уговорились, что, в благодарность за оказанную недавно помощь против самого могущественного из захвативших Польшу государей, сам цесарь или кто-нибудь из державнейшего дома будет преемником короля, почему он и предлагает дело о замирении, стараясь для своих же выгод, либо все же уж не по простому расположению к государям различных исповеданий, из которых с одним посредник мира связан узами общих обрядов веры и кровного родства.

После уж мы узнали, что москвитяне запрещают людям иноземной веры входить в свои церкви (что делали они в старину, то и вперед будут делать). И если кто из любопытства проберется туда тайком, они сей же час выводят его, схвативши за плечи, и выметают после него пол, чтобы очистить его от осквернения поганым прикосновением. Да даже не хотят вносить в церкви и книги Ветхого Завета, чтобы не осквернить своих церквей, говоря, что в этих книгах написано много непристойного и предосудительного. Частные люди изгоняют их даже и из своих домашних божниц, а монахам вовсе запрещено читать оные (кроме Псалтыри и нескольких мест из Пророков).

В этом монастыре, так же как и в прочих, весьма многочисленных в Московии, монахам предписаны самые строгие правила, по достохвальному уставу Василия Великого. Потому что мясо запрещено им совсем. Дозволены только рыба, яйца и молочные кушанья, да и того не положено по понедельникам, середам и пятницам в продолжение всего года, если только эти дни не праздничные, так же и во весь сорокадневный (Великий) пост (кроме годовых праздников Благовещения и торжественного входа Господня в Царский град). Тогда не позволено также пить водку, ни чистую, ни с водою, ни пиво, а утолять жажду только чистой водой или кислой, от положенной в нее закваски и называемой на русском наречии квасом. Всем им велено бывать за общею молитвою в церкви в установленные часы, и ночью, и на рассвете. Однако ж эти священнейшие установления обращают в посмеяние почти все монахи, нарушающие их даже в монастырских стенах, а всего чаще вне их: вкусно накормленные у знакомых или родных, они потопляют в питье разных напитков уныние духа, навеянное строгим воздержанием. А тут поднимают ссоры, споры, волокитство и, откинув всякое приличие, слоняются по городским улицам, то пешком, то верхом, то в дрянных тележонках, нередко сами и правят, в платье, испачканном тысячью пятен и замаранном в глубокой грязи: так и учат народ, чтобы он истребил в себе предвзятое мнение об их святости не зельем каким-нибудь, а положительным сведением, и не ставил бы в грош их, пренебрегая должным, при других условиях, уважением к монашескому призванию. В числе монахов в каждом монастыре имеется игумен и старший по нему, да два-три монаха в священническом сане и исправляют божественную службу по очереди. Но и они тоже не выше других по святости, да еще, как бы подружившись с божеством, по случаю частого совершения жертвы, грешат гораздо бесстыднее, не будучи связаны ни страхом, ни благоговением. И это тем еще более, что самые важные преступления между ними обыкновенно наказываются только очень легким выговором.

В бытность мою в Москве был такой случай: в темнице сидел один молодой человек, поповский сын, за кражу из церкви святых икон, украшенных драгоценными каменьями. Он запирался в этом, был приведен к допросу и, не в силах будучи перенести боли от пытки, признал себя виновным в святотатстве, прибавив еще, что долгое время жил в блудной связи с одним священником, монахом того монастыря, из которого были украдены иконы. Когда позвали того в суд и поставили перед распутником, он не отперся от преступления, извиняя его преувеличенной человеческой слабостью. Пожалуй, кто-нибудь, вспомнив Божию кару нечестивым пяти городам, вообразил себе костер, сложенный в возмездие за открытое, да еще и сознанное, преступление. Но хотя это было бы здесь кстати, только вышла бы неправда. Напротив, этот добродетельный смертный освобожден был от уголовного наказания, а лишь посажен на несколько дней в смирительный дом и потом сослан на 42 дня в другой монастырь просеивать муку для очищения ее от отрубей. По окончании срока этой работы он должен был подходить в монастыре к келье каждого священника и, стуча в дверь ее, повторять: «Господи, помилуй!», потом получать от каждого по три удара по спине плетью и таким образом мог очистить себя от преступления. А мальчик возвращен был отцу его попу, чтобы помещик попа вознаградил на свой счет убыток, причиненный покражею церкви, в урок себе: пусть вперед смотрит построже за своей прислугой и тем останавливает ее от дурных дел. Однако ж все же он не утратил своего господского права на этого преступника, как бы закабаленного ему за уплаченные за него деньги до тех пор, пока своею службою тот не выкупит себя из кабалы, на основании законов, определяющих цену таких заработков. Говорят, что монастыри наделены такими богатыми вкладами благочестивых людей, что вместе с высшим духовенством владеют будто бы третьей частию всех поместьев в Московии.

Мы отправились из Пскова 28 апреля и, сделав 300 верст, 1 мая прибыли в деревню Сольцу, на реке того же имени, там сели в лодки и поплыли потом по реке Шелоне; по ней вошли в озеро Ильмень и, проехав 70 верст, мимо хорошо населенного берега, 3 мая пристали в Великом Новгороде. По случаю накрапывавшего дождя, мы не стали дожидаться лошадей, которых должен был выслать нам наместник воеводы, и проехали в отведенное нам помещение, чрез расставленные до него с берега по обеим сторонам улицы 35 рот пехоты. Этим городом протекает река Хезин, называемая у русских Ловатью, до впадения ее в озеро Ильмень, а потом носит название Волхова, до впадения ее, чрез озеро Ладогу, в Чудский залив.

Москвитянам предписано много постов, которые, впрочем, они соблюдают строго. Круглый год по середам и пятницам они изгоняют со своих столов мясо, яйца и молочные кушанья, а в остальные дни дозволяют всякую пищу, только у людей поблагочестивее не бывает сахару, да и то не всякого, а только заостренного наподобие кегля и вылитого в виде обелиска, потому что они наслышаны, что такой сахар обыкновенно очищается яичным белком. Сорокадневный пост начинают с мясопустной недели, на которой, однако ж, не едят только мяса, а рыбу всякую, также яйца и молочное, разрешая эти кушанья также в середу и пятницу; многие из них до того предаются тогда пированью, что во всю неделю, не скрывая своего опьянения, словно жрецы Вакха, в бешеном исступлении слоняются по улицам и доводят себя до множества гнусных и преступных дел. А на следующей неделе каются, и так как судебные места закрыты, то почти все запираются у себя дома, и многие довольствуются одним ржаным хлебом да чистой или заквашенной водой (квасом). В прочие недели прибавляют соленую, а по желанию и свежую, рыбу. Потом следует Петров пост, с 8-й недели после Пятидесятницы и до годового праздника Петра и Павла. После того пост Девы Марии (Госпожинки), с 1-го числа августа и до праздника взятия на небо Божией Матери (Успения). А тут пост Филиппов, названный так потому, что начинается около праздника св. Филиппа, которому посвящено 14 число ноября, и продолжается до Рождества Спасителя. В буднишний день Усекновения Предтечи постятся решительно до самого захождения солнца, а день Богоявления Господня, хотя бы оно приходилось и в воскресенье, чтут воздержанием от одного мяса. От строгого правила постов никто не может разрешить кого бы то ни было. Матери не увольняют от них маленьких детей и даже младенцев. А монастыри и все высшее духовенство, как подчиненные монашескому уставу, еще крепче обязаны строжайше соблюдать посты. Зато в продолжение 14 дней после Рождества Христова всегда дозволяют себе есть мясо, также и 7 дней до мясопустной недели и столько же после праздника Воскресения и Пятидесятницы.

Правда, что в неделю Пасхи все без разбору, как знатные и незнатные, так и простой народ обоего пола, так славно веселят свой дух, что подумаешь, не с ума ли сошли они. Потому что все ничего не делают: лавки и мастерские на запоре; кабаки и харчевни настежь; в судебных местах тишина; в воздухе раздаются буйные крики; при встрече друг с другом где-нибудь в первый раз, если это люди знакомые, то говорят один другому: «Христос воскресе!» Другой отвечает: «Воистину воскресе!» – и потом, придвигая лицо к лицу, целуют друг друга (многие сначала подают один другому яйца, или вареное вгустую, или деревянное, снаружи раскрашенные разными красками). А все попы и прочие церковники, взявши для облегчения себя какого-нибудь мальчика носить за ними святую икону либо крест, в лучшей одежде ходят по перекресткам городов и деревень бегом, посещают всех прихожан и других знакомых и упиваются с ними до совершенного опьянения. На больших улицах так много увидишь лежащих мужчин и женщин, мертвецки пьяных, что невольно подумаешь, столько ли милости Божией принесет им строгий их пост, сколько они навлекут на себя Его негодования нарушением законов воздержания такою необузданною распущенностью. Колокола потрясают воздух беспрестанно звоном и днем и ночью, потому что звонят не одни сторожа в назначенные часы для призывания народа к псалмопению и совершению таинства или для возбуждения набожности, а пьяные и всякие прохожие, из суеверного убеждения, якобы таким звоном они доставляют самое приятное удовольствие теням своих родных или знакомых.

Все духовные сановники избираются к пастырскому посоху из среды монахов. Никому из них нельзя жениться или жить вместе с женою, взятою прежде, а тем менее возлежать с нею. При всем том таинства совершают все, хотя другое предписано в Уставе протоиереям, священникам и диаконам. Потому что перед посвящением они необходимо должны взять себе в жены девицу, а потом и жить с нею по супружескому закону, и только в день, следующий за ночью, в которую было у них совокупление, священники воздерживаются от служения. В видах предохранения от того, определяют многих священников в каждую церковь, в которой поставлен только один алтарь и богослужение каждый день совершается по одному разу; впрочем, никто не обязан служить 4 раза в неделю. В случае смерти жены священнику запрещено совершать таинство, если патриарх или митрополит не разрешат его от этого закона на какое-нибудь время (что я и видел в свою бытность в Москве); такие допускаются только к прочим церковным службам, в качестве простых прислужников (причетников). Тут не поможет и вторая взятая жена: даже и в том случае они не допускаются к священнодействию, как простые миряне, не имеющие больше ничего общего с духовенством и низведенные с высокой вершины священнического сана в самое презренное состояние низкой черни, из которого возвышаются все. Одеждою не отличаются от мирян, кроме только круглой скуфейкой, возложенной при посвящении епископом на священническое гуменце, которой они никогда не должны снимать, разве только когда подстригают волосы, в коей и священнодействуют, распустив с макушки, по обычаю назарян, кругом по плечам длинные волосы. Но эти простые священники все до того унижают свой сан, что, постоянно грубея в нечистоте и грязи, сами правят своими тележками, в самых людных городах едят на улицах, точно в какой уединенной столовой; а если кошелек туго набит, то заходят и в кабак опоражнивать там чарку за чаркой до скотского опьянения. Все они до одного какие-то полоумные и называют погаными людей другого, а не русского, исповедания. Оттого-то и наш поп не хотел нам подать руки, в обыкновенный знак радости гостям, чтобы не осквернить ее прикосновением наших рук.

К этому суеверию заблудшего ума он прибавил еще другое. Всякие изображения в пренебрежении у москвитян, кроме тех только, которые при церковном алтаре; но доски, с написанными на них греческой или русской кистью ликами святых, выменянные на золотые или серебряные деньги (покупать их неприлично), они делают своею собственностью и, окропив святою водою, так чтут их, что придешь, пожалуй, в недоумение, какого рода у них это почитание икон. Их много в доме всякого частного лица: отведя им место в углах столовых и опочивален и украсив их по средствам каждого золотом, серебром и жемчугом, москвитяне выставляют их для поклонения домашним и приходящим. Зажигают у образов свечи и совершают перед ними свои молитвы, обыкновенно краткие, потому что, когда осеняют себя крестным знамением, складывая вместе три пальца, большой, средний и указательный на правой руке и кладя ее сперва на грудь, потом на правую, затем на левую сторону, они повторяют много раз: «Господи, помилуй!» на своем наречии, с опущением молитвы Господней, которой не умеет прочесть никто из поселян, а из горожан, да даже и из монахов, весьма немногие. Когда же муж захочет исполнить свой долг с женою, он обязан закрыть образа покрывалом. Если москвитянин входит в покой к другому, то, не здороваясь ни с кем, кого бы ни застал там, несмотря на его значение, он тотчас же, окинув взглядом углы, смотрит, есть ли где образ. А не видя его, спрашивает: «Есть ли какой тут Бог?» Когда укажут образ, он чествует его троекратным наклонением головы, осенив себя крестным знамением, и только тогда уже исполняет долг вежливости к окружающим. А при уходе, по исправлении своего дела, он опять таким же образом оказывает почтение образам. Монахам или священникам никак не дозволяется исправлять свои моления к Богу без присутствия образов. Если надобно будет крестить дитя или венчать свадьбу, принимать присягу или предавать земле прах покойника, тут же должны находиться и образа. В церквах образа размещаются по внутренним стенам, кругом повешенные набожностью частных лиц. Если владелец образа застанет перед ним кого-нибудь за молитвой, этот богомолец сей же час услышит брань себе: «С чего это ты забрал себе в голову перехватывать даром воровскими своими молитвами милости образа, которые по праву следуют тому, кто его выменял? Заведи себе сам какого-нибудь бога да и молись ему, сколько душе угодно, а чужими не пользуйся!» Он и не надейся унять такого ругателя, пока не успокоит его уплатой чего-нибудь из цены той вещи, на которую был выменян образ. Буди же кто лишен будет, по приговору церкви, общения с прочими христианами, тому же наказанию подвергается и его святый образ, который тогда выносится из церкви и вручается отлученному отнести домой к себе; после же, когда примирится с церковью, принимают туда и его образ. Потом, если какая-нибудь икона, по ветхости, будет источена червями, и краски на ней слиняют, то набожность запрещает бросать или сожигать ее: лучше пустить ее по течению воды, чтобы пристала там, куда приведет ее судьба; либо зарыть оную на каком-нибудь кладбище, как бы уже умершую для их употребления.

Но, кроме образов святых, во всей Московии нельзя видеть других изображений. А изваяний ровно нет никаких, так что память дедов и внуков, а часто и родителей, у детей погибает разом с их смертью. На крыльцах домов тоже не ставят никаких изваяний, представляющих предков, славных знаменитыми делами, не вешают по стенам комнат и их изображений, которые служили бы побуждением к добродетели для потомков и воспламеняли в них благородное соревнование.

Вседневная одежда москвитян, даже и знатных, не расстроит очень состояния. Весьма узкое исподнее платье из дешевого сукна да шелковый, немного недостающий до икр зипун и надетый сверх его кафтан с длинными рукавами, летом из зуфи (камлота), а зимой из сукна на меховом подбое. Хотя эти оба платья и поизотрутся, и позапачкаются в носке, москвитяне, однако ж, не пренебрегают ими до того, чтобы бросать их. Когда же надобно быть у приема послов иноземных государей или при отправлении общественных молебствий, или на свадебных торжествах, тогда все, что делается дорогого на атталийских ткацких станках, вся ценная добыча с ободранных зверей, все произведения в драгоценных камнях богатого Востока, все приношения в жемчужных раковинах Эритрейского (Чермного, или Красного) моря, все это москвитяне, обвешанные крест-накрест по плечам тяжелыми золотыми цепочками, чванливо выставляют напоказ из самой пустой пышности на ферязях и шубах, которые никогда не выходят из моды по неизменному своему покрою и передаются для долгой носки внукам, далее на остроконечных шапках, на повязках или лучше ожерельях, облегающих их шею. Если недостаточное состояние не дозволяет кому-нибудь запастись такою одеждой, тому выдается она в ссуду, соответственно его званию, из царской казны, за какую-нибудь ничтожную плату. Только, кто бы он ни был, пускай остерегается изорвать или запачкать взятое в ссуду платье, либо украсть или потерять сколько-нибудь жемчуга на нем, а то за всякую потерю должен будет заплатить дорогою ценой, а за вину свою или за нерадение вытерпеть наказание батогами.

Волосы отращивают, только не длиннее концов ушей, чтобы не повредить достоинству бороды, которая в высоком уважении. Однако ж те, которых царь посылает к иностранным Дворам, не подстригают волос на голове и бороде до тех пор, пока не будут к нему допущены по возвращении домой.

Лошади в употреблении у них татарские, которых ногайцы каждый год присылают до 40 тысяч на продажу в Москву, да и по сходной цене. При осмотре лошадей они не обращают никакого внимания на таких, которые с жирным животом, тощи телом, с толстою шеей и высокой головой, ежели в пользу их не говорит их резвость, выносливость работы и голода. Однако ж знатные люди не имеют недостатка в персидских лошадях, да как наденут на них самую нарядную сбрую и выедут на какое-нибудь общественное торжество, то и сами тогда бывают загляденье. Но так как нет у них учителей верховой езды (берейторов), и красивая, или искусная, поступь не известна ни лошади, ни кому-либо из всадников, то считают всего для себя славнее вдруг погонять лошадей во всю прыть или заставлять их делать безобразные и вовсе неискусные скачки, чтобы тряслись и бренчали от их движения серебряные из больших колец цепочки, украшающие их в виде других уздечек, да и звенели привязанные над копытами у них колокольчики, заставляя думать, что они звонконогие. Это-то часто и было причиною некоторого развлечения для нас во все время самой скучной остановки в предместье. Потому что очень забавно было смотреть, когда то тот, то другой из знатнейшего русского дворянства, все в разной одежде, подъезжал к нашей карете и, не отдавая нам никакой чести, словно павлин, развертывал всю пышность своего хвоста, показывая нам свою шубу на собольем меху, самом дорогом по черноте, густоте и длине волоса, и поворачивал ее то тем, то другим боком, с помощию слуг, распахивавших ее точно хламиду; либо заставлял безобразно скакать свою лошадь в сбруе, в цепочках, опутанную колокольчиками и, благодаря потрясению от этих скачков, представлял ее нашим глазам со звоном, во всей ее целости.

В продолжение этого зрелища небо избороздили тучи, пошел сильный дождь и заставил нас поспешать к нашему помещению. Вскоре, однако ж, стало ясно и тихо, так что мы двинулись вперед среди бесчисленного множества народа и вооруженных полков при беспрестанных звуках наших труб в приветствие царским. Мы видели столько зрителей обоего пола в домах, лавках, улицах и переулках, которыми нас везли, что можно было заключить, что в этот день никто не оставался дома. Да и в самом деле, я был уверен, что из монахинь ни одной не было дома: так много было рассеяно их по улицам. Монастыри для них в Московии очень многочисленны, но девицы там редки, много вдов, а всего более жен, разведенных с мужьями; однако ж в этих монастырях не очень-то процветает неуклонное соблюдение священных уставов. Потому что, по извращенному тамошнему порядку, комнаты замужних женщин охраняются, если не стыдливостью, то, по крайней мере, несокрушимою крепостью решеток. А ограды монахинь не запираются никакой решеткой, ни запором. Следовательно, этот любопытный пол, не сдерживаемый никаким законом затворничества, принимает к себе мужчин и, отстояв свою службу на клиросе еще до рассвета, своевольно шатается по городу везде. Да и без стража своей стыдливости, который внушал бы ему страх к себе и, заслоняя чувственностью доступ к душе честным предостережениям, ослабляет поводья своей соблазненной воле, которая и мчит его по заповедным, для него неприступным и глухим, местам до тех пор, пока не сбросит его в пропасть, а, опрокинутый туда, он делается соблазном для всех добрых людей и позором своего священного покрывала.

Москвитяне еще с пеленок начинают приносить жертвы Меркурию и, судя по тому, как они исполняют это, надобно думать, что все они угодили ему. Матери никогда не привешивают детям на шею ни римской буллы, ни золотого сердца; оттого, выросши, они отстаивают свое лганье прибавкою новых лжей с таким наглым бесстыдством, что хотя знаешь наверное, что они солгали, однако ж все еще как-то сомневаешься в душе насчет своего мнения. Потому что, если когда и уличат их неотразимыми доводами в неправде, они, покрасневши, не придут в стыд, а еще усмехаются, точно застали их на каком добром деле. Посланники иноземных государей пусть не дожидаются и от царских уполномоченных более правдивых слов, потому что эти лица собирают вместе все тонкости закоснелого лукавства, чтобы провести их, либо выдавая ложь за правду, либо умалчивая, о чем надобно сказать, и ослабляют обязательную силу всяких решений на совещаниях тысячью хитрых изворотов, дающих превратный толк им, так что они совсем рушатся. А при счастьи или при невзгоде они до того слабы духом, что когда везет им счастье, они, будучи не в силах удержать своих восторгов, превозносят себя до самых звезд, а когда не везет, они позволяют одним щелчком столкнуть себя в пропасть. Оттого-то при переговорах они оказываются самыми непостоянными.

Во все время 12-месячного, самого скучного, нашего пребывания в Москве, я с любопытством заметил, что там люди знатные и дворяне позажиточнее пользуются мягкими постелями, потому что подушки, оголовья и перины набиваются самым нежным лебяжьим пухом, так как лебедей там изобилие. Однако же все эти вещи не льняные, но у одних из шерстяной, у некоторых из шелковой ткани, смотря по состоянию, и кладутся на приделанной к стене лавке, к которой плотно придвигают подвижную и изнутри задергивают растянутым над постелью занавесом из трех разных полос. Стены у многих голые, если замысловатые пауки не заплетут их своим тканьем. У немногих почистоплотнее обиты золоченой и расписанной кожей бельгийской работы, однако ж, довольно неряшливо.

А простой народ, не только бедняки, нищие и люди, поддерживающие свою убогую жизнь заработками, но и купцы, очень далеки от какой бы то ни было неги в своем быту. Растянувшись на тюфяке, набитом шерстью или соломой, многие даже на голой лавке, или кровати, или на полатях, храпят во всю Ивановскую. У людей побогаче стол умеренный, а прочие питаются одним хлебом и чесноком, и все одинаково утоляют жажду чистой водой или очень скупо приправленной подмесью закваски. Этой жажды их, однако ж, никогда нельзя утолить, если станешь подносить им водки, сколько душа их желает. Потому что они пьют, не процеживая сквозь зубы, как курицы, а глотают все глоткой, точно быки и лошади, да и никогда не перестанут пить, пока не перестанешь наливать. В кабаках пьянствуют до тех пор, пока не вытрясут мошну до последней копейки. Да и нередко бывает, что кто-нибудь за неимением денег отдает по уговорной цене шапку, кафтан и прочую одежду, даже до голого тела, чтобы попить еще, а тут безобразничает, однако ж хочет быть в виде не Геркулеса, а отца Бахуса на новую стать. От этой заразы не уцелели ни священники, ни монахи. Очень часто можно видеть, как кто-нибудь из москвитян выйдет неверным шагом из кабака, пойдет вперед с отяжелевшей от питья головой, да и валяется в грязи, пока не поднимет и не отвезет его к домашним какой-нибудь извозчик в видах платы за провоз, а эти извозчики в бесчисленном множестве стоят на каждой почти улице в Москве с своими наемными повозками. Бывает тоже чрезвычайно часто, что этих бедняков, потерявших всякое сознание, извозчики завозят в глухие переулки и, отобрав у них деньги и платье, бесчеловечно убивают.

Но этот злой корень – пьянство – дает много других отпрысков самых ужасных злодейств. Москвитяне держат довольно многочисленных холопов и рабов, но с небольшими расходами, потому что, не заботясь о разноцветных платьях (ливреях для слуг), одевают их в какие ни есть обноски. Но как пайков или месячины у них не водится, а притом много по закону постов, к которым они из бережливости прибавляют еще несколько от себя, то кормят слуг самым сухим хлебом, тухлой или сушеной рыбой и редко мясом, назначая в питье им чистую воду; эта вода подается тароватее в случае какого праздника, будучи испорчена в виде кваса с умеренною примесью солода, чтобы имела возможность поразвеселить дух. Жалованья не дают им никакого, потому что большая часть из них холопы или крепостные, но и вольным-то очень ничтожное. Стало быть, они никогда не выходят с сытым желудком из-за домашнего стола, и вот вместе с праздношатающимися бедняками, которых бесчисленное множество, дожидается такой на площади без всякой работы, чтобы достать денег для насыщения себя, особливо на выпивку; не зная, по своей вине, никакого честного ремесла, они принимаются, как негодяи, за дурное: либо обворовывают тайком дома, которые стерегутся поплоше, либо грабят их, нарочно поджигая у людей позажиточнее и явившись будто бы подать помощь, либо в ночное время нападают открытою силой на встречных людей и, лишив их неожиданным ударом сначала голоса и жизни, чтобы они не могли кричать о помощи к соседям, отбирают у них потом деньги и платье. Так как и в трезвом состоянии они готовы на ссоры и гнусные обиды, то в пьяном виде очень часто поднимают драки из самых пустяков и, тотчас выхватив ножи, вонзают их друг в друга с величайшим ожесточением. Правда, что на всякой улице поставлены сторожа, которые каждую ночь, узнавая время по бою часов, столько же раз, как и часы, колотят в сточные желоба на крышах или в доски, чтобы стук этот давал знать об их бдительности шатающимся по ночам негодяям, и они из боязни быть схваченными отстали бы от злодейского дела, за которое принялись; а не то, если лучше хотят быть злодеями, сторожа их ловят и держат ночью под караулом, чтобы с рассветом отвести к уголовному судье. Но эти сторожа, либо по стачке с ворами, сами имеют долю в украденном, либо из страха их нерасположения к себе, будто объятые глубоким сном, не трогаются, потворствуя их злодействам, так что в Москве не рассветет ни одного дня, чтобы на глаза прохожих не попадалось множество трупов убитых ночью людей. Особливо в торжественные дни годовых праздников и на масленице, когда москвитяне, запрещая себе мясо и питаясь одною рыбой и молочным кушаньем, приготовляются к строгости наступающего 40-дневного поста: в то время они пьянствуют напролет дни и ночи, не только по греческому обычаю, но чересчур уже и по русскому, напоминая не христианские духовные представления, а бахусовы оргии: от страшного пьянства приходят в такое исступление и бешенство, что, совсем не сознавая своих дел или поступков, наносят раны друг другу и либо сами делаются убийцами, либо их убивают.

У ворот нашего подворья стояли под начальством своего капитана 40 караульных из войска телохранителей, которых москвитяне называют стрельцами; их каждый день сменяло такое же число других стрельцов, так что этой ежедневной очереди подвергнулись все, кто только жил из них в Москве. Четверо из них, распределив между собою стражу по числу часов, беспрестанно караулили в разных местах здания, внутри и вне его, чтобы мы могли ночевать безопасно от воровства (по словам москвитян), или, как полагали вернее мы сами, затем, чтобы не допускать к нам никого, кто бы, может быть, и хотел прийти. Один из часовых, по распределению мест, должен был стоять на карауле под окошками моей спальни. В летние ночи он не давал мне спать диким пеньем либо нелепыми играми с сослуживцами. А зимою, чтобы согреться, бил в ладоши и скакал, притопывая ногами. Стало быть, сон мой нарушали постоянные неприятности. Мои жалобы на это приставам не принесли никакой пользы. Потому что все москвитяне предаются послеобеденному сну так, что купцы после полуден запирают свои лавки, а бояре и дворяне не принимают к себе никого, занимаясь делами только в утреннее время: вот они и подумали, что и я приспособлю свою, уже укоренившуюся с давних лет, привычку к их обычаю, а потом уж и не стану дорожить покойным сном по ночам. Они разделяют год на 12 месяцев, с латинскими названиями, однако ж начинают его с 1 сентября; дню вместе с ночью дают 24 часа, для различия которых принимают за правило присутствие и отсутствие солнца: от восхода его часы бьют 1-й дневной час, все прочие до самого его захождения означают, по общему обыкновению, умножая число ударов; а потом начинают опять с 1-го часа ночи и продолжают бить прочие часы до самого солнечного восхода. Если бы этого не сказали мне прежде, я бы и сам узнал в продолжение стольких моих бессонных ночей.

Вход к нам, по показанию москвитян, открыт был для всех, но на самом деле для очень немногих. Не говоря уже о том, что никто из иностранцев не смел когда-либо взглянуть и издали на наши домы, многие из них часто были останавливаемы стрельцами, чтобы не входили к нам, либо по приказанию, либо из дерзости, тогда как мы этого и не знали, а потом и у прочих отбивали охоту от этого покушения примером испытанного ими отказа. Потому что, если какой-нибудь военный из них, в видах осторожности, просил у своего начальника, московского воеводы, позволения навестить нас, ему хоть и не отвечали отказом, но подавали дружеский совет, чтобы поудержался от этих вежливостей, а то, пожалуй, навлечет на себя подозрение великого князя. Строжайше запрещено было тоже пускать в дома к нам женщин какого бы то ни было звания. Правду сказать, в Московии этот пол не пользуется тою угодливостью, какой удостаивают его многие из европейских народов. Там никто не унизит настолько достоинства мужчины, чтобы на коленях обращаться с мольбою к женским треножникам, точно к кипрейским Венерам. Ничье обожание их красоты, продолжающееся по целым годам, не научает их надуваться суровою спесью и не прежде внимать мольбам своих обожателей, пока они не воздадут им поклонения жертвою вздохов, как божествам, вместо савейского ладана. Там они подчинены мужьям, которые еще пренебрегают ими. Всего несчастнее доля царских сестер и дочерей. Хотя в старину дочь Ивана Васильевича старшего Елена и была выдана за польского короля Александра, а дочь Юрия, брата Ивана Васильевича младшего, Мария – за герцога голштинского Магнуса, брата датского короля Фридриха II, однако ж ныне ни одной из них не выдают замуж за иноверца, к которому имеют отвращение, как к поганому, ни за подданного, оттого, что презирают его. Но как в Московии все люди – царские рабы, а за ее пределами ни один независимый государь не допускает греческих заблуждений в своем вероисповедании, то все эти незамужние княжны, заключенные во дворце или в монастыре, терпят постоянную муку в девственности своей плоти, страстно желающей замужества, наперекор помыслам духа, неприкосновенного для желаний, и ведут жалкую жизнь, лишающую их отрады в самых милых между людьми именах и в самых нежных чувствах.

А при заключении браков москвитяне не только запрещают себе жениться, по общему с нами закону, на девицах, связанных с ними в 4-й степени родством или свойством, но не позволяют даже никому жениться на сестре своего шурина, ни родным братьям на двух родных сестрах, ни вступившим в духовное родство при купели святого крещения соединяться брачными узами; никто также не смеет брать себе какую бы то ни было четвертую жену после троекратного вдовства. Хотя последнее ныне так же запрещено москвитянам, как в старину запрещалось уставом для греков, со всем тем Иван Васильевич нарушил это запрещение: этот государь не только взял себе 4-ю жену, но, по несомненному уверению Одеборна и Посевина, и 7-ю. Да и митрополит его не имел столько твердости духа, чтобы поразить его мечом проклятия, по примеру константинопольского патриарха Николая, постоянно запрещавшего святые тайны императору Льву VI, женатому на 4-й жене. Кто женится на второй жене, тому возбраняется вход в церковь в продолжение 2-х лет; а тому, кто на третьей жене, – 20 лет. Однако ж никоторый брак не ставится в счет новообращенному в русскую веру, хотя бы раз десять женат был в латинстве, кроме того супружества, в которое вступил в московской вере. Потому что латинские браки москвитяне называют наложничеством, а не супружеством. Оттого-то, когда супруги латинской веры, впавши оба в соблазн отступничества, вместе переходят в еретическую московскую веру и желают продолжать супружескую жизнь вместе, то и обязаны совершить потом свой брак по московскому обряду, изъявив взаимное на то согласие пред лицом церкви. Отсюда необходимое следствие то, что все исповедующие латинскую веру, по мнению москвитян, незаконнорожденные, так как родились в незаконных браках. А потому и нечего слишком дивиться, что все мы в презрении у тех умов, которые одержимы таким огромным предрассудком.

Они не гнушаются и разводом с женами, не только из-за неверности, но и из-за бесплодия, даже иногда из отвращения к ним дают им разводную, утвержденную властию церковного правления, дозволяющего им брать другую жену. Да и совсем не странно, что разводы у знатных людей так часты, потому что несчастные, следуя предосудительному обычаю отечества, должны обыкновенно жениться на тех, которых дозволяют им видеть только по совершении брачного союза священником в церкви, по их взаимному согласию, так что нередко случается, что они обязаны бывают, вместо желанной Рахили, брать навязанную им в супружество Лию, к обоюдному на будущее время раскаянию в том, что дали обмануть себя.

Люди позажиточнее прячут своих жен от всех глаз в четырех стенах дома и, не поручая их заботливости никакого хозяйства, осуждают их шить и прясть, как бывало древние римляне своих невольниц в их остроге. Выходить им запрещено, по общему закону мужниной ревности, который отменяется чрезвычайно редко для посещения церкви либо родных. У женщин всех разрядов в Московии все потребности состоят в ежедневной еде да в нарядах: выезжая куда-нибудь, они носят на своем платье доходы со всего отцовского наследства и выставляют напоказ все пышности своих изысканных нарядов, хоть сами никогда не бывают опрятны. Потому что если природа и не обезобразит их каким ни есть недостатком, который исправляется искусством, тем не менее все они натирают все лицо с шеей белилами, а для подкраски щек и губ прибавляют еще румян. Этот ложный обычай подкрашивать себе цвет лица до того укоренился, что даже в числе свадебных подарков глупый жених посылает невесте также и румяна, чтобы она себя подделывала. Когда улицы занесет снегом, они выезжают в крытых санях со слюдяными окошками; в прочее время года в колымагах в сопровождении густой толпы слуг. Но у женщин низшего звания, которых не так строго держат взаперти дома, всегда готовы тысячи предлогов выдуманных надобностей, чтобы позволили им ходить где угодно. Они не прочь бывают и выпить, даже взапуски попивают с своими поклонниками и нередко восхищают у них пальму большей даровитости в этом деле. Но зато падают в изнеможении среди победы. Потому что когда хмель отнимет силу у стыда, они покидают, не спрятавши в глухую ночь, сокровище своей чести вороватому любострастию волокит либо предлагают его на позорную продажу, уж, конечно, по самой дешевой цене; и мужчины, и женщины тем не менее совестятся в этом, что, по самому важному заблуждению ума, полагают, будто бы грех женатого с незамужнею не подходит под название прелюбодеяния, считая за последнее только тот грех, который делается с замужнею.

Москвитяне, всегда пропахшие чесноком и луком, все без различия ходят часто в бани и, закаленные привычкою, подвергают себя без перемежки влиянию чрезвычайного жара и стужи, без всякого вреда для здоровья. Все в поту, вызванном сильным жаром бани, они растягиваются на полках и стараются сечь и хлестать себя еловыми ветками до тех пор, пока разгоряченная кровь, притекши к коже, не подденет под нее розового чехла. И тогда они выбегают совсем нагие из бани к речке, которая, по обыкновению, течет или разливается очень близко оттуда, и обмываются. Либо, когда суровая зима затянет льдом воду, которая оттого и откажется выполнять для них свою обязанность, они прибегают к снегу и после долгого натиранья им, будто мылом, возвращаются в банный жар, а потом опять бегут туда же и повторяют эти крайности без всякой перемежки, но и без вреда для себя, сколько им будет угодно. В общественных банях бывают в большом числе и женщины простого звания; но хотя моются там отдельно от мужчин за перегородкой, однако ж совсем нагие входят в одну дверь с ними, а если которой-нибудь придет такая охота, она остановится на ее пороге, да и не стыдится разговаривать при посторонних с мужем, который моется, с самою вздорною болтовнёю. Да даже и сами они, вызвавши кровь таким же, как и мужья их, сеченьем и хлестаньем к самой коже, тоже бегут к ближней реке, смешавшись с мужчинами и нисколько не считая за важность выставлять их нахальным взглядам свою наготу, возбуждающую любострастие.

Странно сказать, а при такой беспорядочной жизни обоих полов в Московии многие доживают до глубокой старости, не испытав никогда и никакой болезни. Там можно видеть сохранявших всю силу семидесятилетних стариков, с такою крепостью в мускулистых руках, что выносят работу вовсе не под силу нашим молодым людям. Надо думать, что здоровый воздух много помогает такому крепкому здоровью, не расстроенному ни у кого из них ученьем, как у нас. Москвитяне говорят, однако ж, будто бы это больше оттого, что они пренебрегают врачебным искусством. Во всей Московии нет ни одного врача, ни аптекаря, и хотя в мое время царь давал при своем дворце довольно щедрое содержание трем врачам, но это надобно приписать только его подражанию иноземным государям, потому что ни сам он никогда не пользуется их трудами, ниже кто-либо другой из москвитян. Захворавшие презирают все правильные средства Иппократа, едва дозволяя прикладывать себе наружные лекарства. Скорее прибегнут к заговору старух и татар. А при отвращении от пищи и для утоления жара употребляют водку и чеснок.

Если сообразить здраво, что нравственные добродетели приютились в промежуточной среде между противоположными им пороками, то нечего будет так удивляться, что еще редкие из москвитян стали твердой ногой на этой средней дороге. Потому что в человеке, после искажения грехом его природы, душевные склонности, вводимые в соблазн примерами, и внешние чувства, находящиеся под обаянием обманчивых предметов, легко свергаются по крутизнам заблуждений в пределы порока, если ум не имеет себе руководителя в свободных науках и в философии, своей или чужой, как дитя в его няньке. К сожалению, все москвитяне лишены этого пособия по собственной их вине. Только мотовство никогда не находило к ним доступа. Пройдите всю Московию во всю ширину ее, и вы никогда не найдете мота, никогда не услышите, чтобы кому-нибудь из мотовства запрещено было управление имениями и даны ему опекуны.

Купцы всегда подкрепляют свои обманы ложной божбой и клятвой при торговых сделках; эти люди такой шаткой честности, что если торг не тотчас же кончен отдачею вещи и уплатой цены за нее, то они легкомысленно разрывают его, если представится откуда-нибудь позначительнее барыш. В ремесленниках тоже совсем нет добросовестности и верности. В Москве наш священник дал русскому обойщику персидского двуличневого ситца, да другого попроще для подкладки и еще ваты, чтобы он, положив эту последнюю как должно, меж обоими ситцами, сшил своей ученой иглой одеяло. Но зная наглое мошенничество таких людей, священник все это предусмотрительно свесил сначала на глазах обойщика. Последний принес сшитое одеяло в свое время и такого же веса, даже еще немного тяжелее, а это, по словам его, надо полагать оттого, что прибавились еще швы. Одевшись одеялом, священник всю ночь чувствовал на себе тяжесть, но нисколько не согревался под ним: он не знал, что и подумать. В таком его недоумении один из стрельцов, ночевавших у нас в этот день на карауле, уверил его, что тут кроется плутовство, вызываясь быть очным свидетелем того. Вот священник распорол слегка одеяло и увидал, что вата смочена водой, для того чтобы пристал к ней самый мелкий песок, насыпанный в замену сворованной ее половины. А как только пришел он в мастерскую к ремесленнику, чтобы выговорить ему за плутовство, то услышал, что он оставил город и отправился на берега Северного океана, что была тоже ложь: негодяй никуда не уезжал, а спрятался, понадеявшись на наш отъезд на другой день из Москвы, как ходила тогда молва. Но как этот отъезд сверх его ожидания был отложен, с досады он выбрался из своего убежища. Позванный священником в суд, он не сознался в плутовстве, и, однако же, никакого наказания не было ему сделано, в видах исправления. Стало быть, нечего и дивиться, что этот род людей занимается плутовством и воровством, так как часто может случаться, что вина счастливо сойдет им с рук, а между тем от скрытого воровства они наживаются, и от обнаруженного им тоже нет никакого убытка, потому что для исправления наказывают их не больше, как возвращением украденной вещи. Царства, области и города, подвластные московскому владычеству, управляются наместниками, называемыми у москвитян воеводами, которых управление, однако же, продолжается редко больше трех лет. Они управляют во всем согласно с постановлениями, которые в 1647 году Алексей велел составить по древним неписаным обычаям и, напечатав, хотел сделать общим законом; а так как лица, пользующиеся расположением государя, получают даром его милости, точно водопроводные трубы воду, но никому не отводят ее даром, то необходимо нужно располагать этих любимцев к себе множеством подарков для получения должности. А чтобы воротить с лихвою свои убытки на это, воеводы, не уважая предписаний закона, не довольствуются стрижкою народного стада, им вверенного, но не боятся сдирать с него еще и шкуру, в той уверенности, что жалобы его имеют такой сиплый голос, что не дойти ему до царского слуха, только бы стало добычи с ограбленных, как для собственной жадности, так и на приобретение расположения к себе тех любимцев, для новой безнаказанности. Дело не стоит у них и за остроумной выдумкой для обирания втихомолку своих овечек, которые пожирнее: они задают пиры, и с каждым годом чаще зовут на них областных дворян и купцов позажиточнее, чтобы, удостоившись такой необыкновенной почести, эти лица приносили им щедрые подарки по отеческому обычаю. Приговоры продают с торга: решают в пользу той стороны тяжущихся, которая принесет больше. Преступники покупают себе безнаказанность; злодеи притупляют лезвие меча правосудия, подставляя под удары его золотые щиты. Да и сами судьи для затруднения улики себе в несправедливости своих приговоров закрывают на суде глаза, чтобы подкупленные свидетели тем смелее делали свои ложные показания или для оправдания правдивого обвинения, или для подтверждения насказанной клеветы, чем богаче награду получат за свою ложь.

Все бояре без исключения, даже и сами великокняжеские послы у иностранных государей, везде открыто занимаются торговлей. Продают, покупают, променивают без личины и прикрытия: сами продавцы, сами маклеры заставляют почетный посольский сан служить низкому промыслу. Не можем, однако ж, не признаться с негодованием, что такая низость чернит некоторых лиц и из более образованных народов, да даже иногда и из нашего.

Я ужаснулся, услыхав в Москве о жадности даже и в самом нищенстве. Четверо нищих, для корыстолюбия которых мало было обыкновенных подаяний, составили между собою общество кражи детей, чтобы трогательной мольбой приводить в сострадание души благочестивых людей в видах более щедрой милостыни. Двое или трое из них подстерегали детей и, заметив таких, которые ушли далеко от глаз матерей, увлекшись детским любопытством, они тихонько приманивают их к себе, протянув руку с яблоком или грецким орехом, а потом и уводят. А приведши к себе в жилье, ломают им руки, или ноги, либо то и другое, или выкалывают глаза, либо портят другие какие члены у несчастных. Если такое мученье убьет кого-нибудь из детей, эти пагубные ночные могильщики хоронят его, зарывая в землю в подполье своего жилья. А прочих, переживших свою боль, водят с собою на перекрестки, показывают проходящим с притворными жалобами, будто родных детей, невинно наказанных увечьем от мачехи-природы еще во чреве матери, и просят, чтобы, из сожаления к такому несчастию, не поскупились сотворить щедрую милостыню на прокормление бедняков. Семнадцать лет долготерпение Божие сносило жестокую жадность сих злодеев: во все это время они украли и измучили множество детей. Безнаказанность все только придавала им духа продолжать свои злодейства, как вдруг Бог явил на них десницу своего правосудия и милостивым наказанием удержал от грехов убийц. Один из них сидел на улице с обезображенным и изувеченным ребенком. Этот, разумеется, горько и бесполезно рыдал, но вдруг, узнав случайно проходившую мимо свою мать, обернулся к ней и, залившись слезами, закричал: «Мама, мама!» Удивившись знакомому голосу сына, она пристально посмотрела на него и узнала его, хоть и обезображенного увечьями детского вора; а когда ребенок, сильно зарыдавши, пополз к ней, она протянула к нему руки и взяла его. Как громом пораженный, злодей был потом схвачен прибежавшими людьми, назвал еще троих товарищей преступления, которые и были посажены в темницу; мы не слыхали, однако ж, было ли кому из них какое ни есть наказание. 

Священные здания в Московии посредственной обширности внутри и все построены по одному образцу. В них в одни и те же часы, по установленному порядку, даже и ночью, священники, дьяконы и прочие церковнослужители поют, что следует, тихими голосами на своем родном языке. Внутри каждой церкви стена против главного входа, соприкасаясь по обе стороны с боковыми стенами, возвышена во всю ширину ее и имеет три проходные двери. У тех дверей, которые налево от зрителя и направо от дверного косяка, повешен образ Спасителя, а у левого косяка – образ Богородицы Девы. Остальное пространство всей церкви уставлено кругом по стенам разными образами, принадлежащими частным лицам, которые и зажигают пред ними восковые свечи во время богослужения. В средние двери виден небольшой престол, назначенный для приношения жертвы, покрытый одеждой и висящим до полу покровом; посреди его под серафимом чаша, направо лежащее, но не стоящее, распятие, налево кладут книгу Евангелий. Каждый день в 3 часа до полудня после долгого колокольного звона на этом престоле совершается таинство по одному разу в день на московском языке, нередко в присутствии одного богомольца в будни и при большом их стечении в праздники; употребление органов и других музыкальных инструментов при церковных службах, к сожалению, изгнано. Священник одет в белую столу (подризник), дьякон – в стихарь, сшитый на обоих боках; сверху надевают длинную одежду, идущую наискось с правого плеча на левое. Женщины благородного звания, которым достались мужья не такие сердитые и ревнивые, получают иногда от них позволение ходить в церковь, входят в особенную дверь, отворяемую со стороны церковного погоста, на отгороженное место за решеткой, устраиваемое на левой стороне в каждой церкви (кроме Соборной), и стоят там, укрытые от глаз мужчин.

У русских есть и средство к спасению, т. е. наушная исповедь, которую по уставу они обязаны всегда предпосылать причащению. Впрочем, кроме праздника Пасхи, редко принимают причастие, и то немногие, и кое-как, да еще и в ненастоящем виде. Почти все крестьяне и простолюдины в городах считают приобщение принадлежностью бояр и людей позажиточнее, стало быть, им и предоставляют его. А те увольняют себя от приобщения, чтобы не подвергнуться душеспасительной, суровой и долговременной, епитимье, которую, по древнему греческому обычаю, налагают на них духовные их отцы. В этом никак не мог сознаться второй наш пристав в Москве, который, стараясь превосходство своей веры доказать стро-гостию устава, превозносил суровые и продолжительные покаянные условия, налагаемые исповедником на прелюбодея: я и сказал ему, что «если так идет дело, то, должно быть, все вы, москвитяне, беспрестанно справляете наложенные на вас епитимьи, не получая никогда разрешения, потому что знаем вашу частую повадку подбираться к чужим женам». – «Вот еще дураков нашли! – отвечал он. – Разве мы говорим когда об этом попу?»

Причащаются под двумя, если не под тремя, вместе взятыми, видами, потому что священники, смочив в красном вине, разведенном теплою водой, кусочки кислого хлеба, который печется старыми, большей частию, вдовыми попадьями, и, освятив его обычными словами, принятыми и в нашем богослужении, берут его лжицей из чаши и раздают причастникам, которые в этот день должны воздерживаться от мяса; не удаляют от причастия даже и детей, если минуло им 7 лет.

Приобщают и больных в последнем борении со смертью, помазывают их освященным елеем и ничем уже больше не кормят их, если нет надежды на выздоровление. Однако ж, когда они попросят пить, не отказывают им в воде или в вине, погрузив в нее наперед образки с мощами. Если кто-нибудь из них в эту торжественно страшную минуту, постригшись и помазавшись, примет монашеский сан, как обыкновенно и делают некоторые из угрызений совести, то целые восемь дней после того он не может подкреплять себя пищею, как сопричисленный к ангелам, ни принимать лекарства для облегчения болезни. А в том случае, если, выздоровевши, он переживет такой долгий пост, то хоть и против желания, но должен оставить жену, во исполнение своего обета, и идти в монастырь.

Москвитяне, во всех других случаях не скупящиеся выказывать свое тщеславие при отправлении общественных обрядов, обыкновенно делают похороны своим покойникам не так, чтобы с большою пышностью, зато с большим суеверием. Труп, обмытый мыльщиками и обернутый полотном, кладут в деревянный гроб и выносят; впереди его, вместо растрепанных плакальщиц, родственницы покойного поют или, лучше, завывают с диким воплем жалобные похоронные песни. Священник несет образ, особенно уважаемый покойником при жизни; за гробом идет несколько духовных лиц, множество родных и друзей с зажженными восковыми свечами. Гроб открывают на кладбище, вне которого из русских никто не хоронится, кроме застигнутых скоропостижною смертью или лишенных общения с другими, по приговору церкви; все провожатые, несколько раз целуя усопшего, говорят последнее прости покойнику, которого тотчас же могильщики и предают земле с обращенным к востоку лицом.

Смешно то сумасбродство равнодушного невежества москвитян, что перед тем, как закрывать гроб, священник вкладывает в пальцы похороняемого бумагу за подписью золотыми буквами и печатью духовного причта того места, где проживал он; духовные удостоверяют своим свидетельством в этой бумаге, что покойный при жизни исповедовал греческую веру и хотя грешил, но вполне очищал себя исповедью, разрешением и причащением, соблюдал посты, часто повторял молитвы, чтил Бога и всех святых, почему и дан ему этот лист для предъявления святому Петру, чтобы он без задержки впустил его в райские двери к блаженной радости. Что за детская бестолочь! Москвитяне, введенные в заблуждение греческим учением, никак не верят в очищение души огнем и в особенный суд для нее, как и показали мы выше; следовательно, Петру, по этому заблудшему учению, еще не было суда и нельзя находиться в раю, чтобы отворять его двери: а так как он может быть там только после всеобщего Суда, то в одно время и вместе с ним окажутся там и прочие души избранных, которым не будет надобности в должности привратника при входе в рай: они войдут туда в одно и то же мгновение с ним; стало быть, нечего и просить его об услуге, которой он оказать не может, да никогда она и не понадобится. Ни к чему тоже не послужат все похоронные обряды, совершаемые по умершим родными и друзьями: бесполезны молитвы, подаяния, подачи мясом, заупокойные обедни и поминовения, которые справляются по ним, если ни одной душе до всеобщего Суда не открыть доступ в небо и ни одна из них не возвратится из отведенной ей в наказание темницы. Однако ж, так как «бездна бездну призывает», несчастные впадают в другую ошибку, говоря, будто бы поминают усопших потому, что есть два места, куда относятся души по разлучении с телом. Одно, где сохранившие свою невинность или возвратившие ее после утраты раскаянием либо мучением ликуют с добрыми ангелами, имея в виду надежду на блаженство; другое, где нераскаянные нечестивцы в кромешной тьме вместе с падшими духами в постоянном ужасе трепещут наступления последнего дня. Итак, поминовения, справляемые по душам усопших, или могут возвратить на правый путь спасения тех, которые, по своим заслугам, отведены будут по шуему пути осуждения к месту ужаса, или, если уже они вступили на этот последний путь, могут постоянною молитвой и непрестанною заупокойною жертвой так умилостивить Бога, что наконец, сжалившись над ними, он впишет их в книгу живота и помилует при совершении всемирного Суда. Так москвитяне, хотя и неучи, хоть ничего не видят в густой тьме невежества, большею частию не знают и грамоте, притом и вера их изобилует очевидными для здравого смысла заблуждениями, но все же осмеливаются еще хвастать, что они одни христиане, а всех приверженцев латинской церкви называть погаными. 

Москвитяне без всякой науки и образования, все однолетки в этом отношении, все одинаково вовсе не знают прошедшего, кроме только случаев, бывших на их веку, да и то еще в пределах Московского царства, так как до равнодушия не любопытны относительно иноземных; следовательно, не имея ни примеров, ни образцов, которые то же, что очки для общественного человека, они не очень далеко видят очами природного разумения. Где же им обучать других, когда они сами необразованны и не в состоянии указывать перстом предусмотрительности пути плавания, пристани и бухты, когда не видят их сами? А что москвитяне изгоняют все знания в такую продолжительную и безвозвратную ссылку, это надобно приписать, во-первых, самим государям, которые заодно с Лицинием ненавидят их из опасения, что подданные, пожалуй, наберутся в них духа свободы, да потом и восстанут, чтобы сбросить с себя гнетущее их деспотическое иго. Государи хотят, чтобы они походили на спартанцев, учившихся одной только грамоте, а все прочие знания заключались бы у них в полном повиновении, в перенесении трудов и в уменьи побеждать в битвах. Потому что последнее едва ли возможно для духа простолюдинов, если он будет предвидеть опасности чрезвычайно изощренным знаниями умом. Во-вторых, это следует приписать духовенству: зная, что науки будут преподаваться по-латыни и могут быть допущены не иначе, как вместе с латинскими учителями, оно боится, чтобы этими широкими воротами, если распахнуть их настежь, не вошел и латинский обряд, а учители его не передали на посмеяние народу его невежество и не представили бы в полном свете несостоятельность вероучения, которым оно потешается над его легковерием. А в-третьих, виною того старые бояре по зависти, что молодежь получит такие дары, которых из пренебрежения не хотели брать они сами, а от этого они справедливо лишатся исключительного обладания мудростью, которое не по праву отвели себе сами, и будут устранены от общественных дел в государстве.

Утверждение династии. – М., 1997. – С.66-71, 73-74, 76-83, 90, 94-100, 103-106, 11-113, 118-119.