ПРЕДИСЛОВИЕ

Несмотря на обилие исторического материала медицинская старина мало изучена и представляет обширное поле для плодотворной работы. Первое сочинение по истории медицины в России принадлежит перу Вильгельма Рихтера. Оно было издано на русском языке в трех томах в 1814–1820 годах. Обширная галерея последующих писателей либо останавливалась на отдельных незначительных вопросах, либо воспроизводила сочинение Рихтера.

Если, за малыми исключениями, отсутствовали оригинальные сочинения, то нельзя того же сказать об интересе к теме. До самого последнего времени представители различных специальностей уделяли внимание медицинской старине, как то: врачи Куприянов, Флоринский, Чистович, Змеев, Перфильев, Эккерман, Герман, М. Лахтин; историки Ханыков, Хмыров, Брикнер, Цветаев; историк русского права Загоскин; полицеисты Леников, Шпилевский, Гурлянд. Но несмотря на неослабный интерес ученых к медицинскому прошлому, со времени Рихтера не появилось ни одного труда, обнимающего по возможности все стороны темы, а также представляющего попытку затронуть новые вопросы, а поставленным в свое время Рихтером дать решение, соответствующее позднейшим историческим данным.

Указанный пробел мы старались восполнить настоящим трудом, являющимся плодом многолетних изысканий. Не выставляя никаких собственных теорий и не следуя каким-либо уже существующим, мы старались строго держаться в пределах фактического материала. При этом особенное внимание мы обратили на четырехтомное собрате материалов по истории медицины, изданное медицинским департаментом и до сих пор недостаточно использованное нашими предшественниками, а также на те материалы, которые нами извлечены из архивов Министерства Двора, Министерства Юстиции и Министерства Иностранных Дел.

Эти последние материалы нами изданы в четырех томах и в настоящей работе далеко не использованы, так что обильную жатву здесь могут собрать и другие исследователи.

В течение долгого времени население России оставалось во власти колдовства, ведовства и знахарства. Впервые врачи появились на царской службе. Врач и аптека отделялись от населения непроницаемой стеной. Врачебное знание не выходило за дворцовую ограду. Аптека была одна, докторов было мало и в большем числе их не представлялось надобности.

В таком положении врачебное дело осталось недолго. Не прошло столетия, как наши сношения с Западом оживились, возникли торговые связи и политические осложнения. Естественный рост московской России вызвал столкновения с западными соседями. Борьба с ними заставила оевропеиться, по крайней мере, в военном отношении. Непрерывные военные действия и непрерывные военные преобразования привели к организации военно-полковой медицины и врачебному образованию русских людей. В центре; управления придворной врачебной службой возникла медицинская школа, в списках полковых чинов появились представители врачебного знания, с ними вместе аптеки в различных уголках глухой провинции. Полковая медицина срослась с военно-народными кассами и к царской аптеке потянулись ратные и другие люди за докторским советом и докторским лекарством. Открылась вторая московская аптека, расчистилось поле для частной врачебной практики.

Судебным испытания дали толчок к развитию экспертизы. На почве благотворительности монастырской и частной выросло больничное дело и призрение душевно-больных. Суровые же условия климатическая и своеобразная бытовая обстановка создали обширный санитарно-карантинный арсенал. Так сложился несокрушимый фундамент русского врачебного дела.

В начале книги мы считали необходимым решительно выступить против господствующего взгляда на отношение древне русской власти к колдовству. Еще в 1858 г. проф. Лешков высказал, что примерам правителей, убеждениям летописцев и подвигам святителей «наша история обязана неведением судов о волхвах, или Hexenprocesse (курсив Лешкова)» [Лешков. Русский народ и государство. М. 1858 стр. 501]. Это мнение до сих пор пользуется, по недоразумению, всеобщим признанием.

Окончив свой труд, обозрев всю врачебную организацию в до-Петровской Руси и в частности деятельность Аптекарского Приказа, мы не можем обойти молчанием вопиющей ошибочности доклада «О новом образовании медицинского управления», внесенного в Полное Собрате Законов [П. С. Зак, т. XXVII, Спб. 1830 г.]. В этом докладе после целого ряда ошибочных сведений о прошлом Аптекарского Приказа, на что нами указано в соответственных местах книги, дается такая оценка деятельности названного учреждения: «при сих распоряжениях Аптекарского Приказа не было однако же ничего сделано к основанию врачебной науки прочным образом в России; не видно, чтоб заведена была какая-нибудь школа или училище для приготовления собственных медиков» [ibidem, стр. 1105.]

Если наши центральные власти так мало были осведомлены о прошлом врачебного дела на Руси, то неудивительно, что знаменитый полицеист Роберт фон Моль, опираясь на сочинение Рихтера, писал, что в России в области медицинской полиции всегда все складывалось по немецким образцам [Лешков, op. cit. стр. 499.].

Мы будем считать себя вознагражденным, если нам удалось из кирпичей архивного сырья воссоздать здание Аптекарского Приказа и пролить свет на обширную врачебную организацию в до-Петровской Руси.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

По времени наше исследование ограничивается самым заглавием. Мы исследуем врачебное строение лишь в до-Петровской Руси. Царствования Петра Великого мы касаемся с исключительною целью оттенить неправильность господствующего взгляда на эпоху великого преобразователя, как на исходную дату отечественного строительства в области врачебного управления.

В интересах более удобного обозрения материала и более правильной оценки отдельных явлений и институтов необходимо разделить отмежеванное нашим исследованием время на известные периоды «В делении, по справедливому замечанию проф. Сергеевича, весь смысл истории, вся философия ея хода и перемене» [Сергеевич. Лекции и исследования Спб. 1883 г., стр. 43.] Но как бы ни были удачно намечены периоды, ими не разграничивается история на совершенно обособленный части. «Периоды, пишет проф. Леонтович, нельзя строго разграничивать один от другого: старые начала не сразу умирают, но далеко заходят в следующие периоды, – и новые начала зарождаются не вдруг, но при полном господстве начал старых» [Леонтович. История русского права. Одесса 1892 г., стр. 17.]. Действительно, изучение истории врачебного дела убеждает, что периоды могут быть намечены лишь приблизительно, что культурные течения одной эпохи переливаются в другую, минуя искусственные плотины периодизации.

В трудах по истории врачебного дела в России мы находим несколько попыток периодизации. Так Герман [Герман. Врачебный Быт до-Петровской Руси. Харьков 1891 г., стр. 11.] различает в истории медицины до-Петровской Руси три периода: 1) с крещения Bлaдимиpa св. (988 г.) до свержения ига татарского (1480 г.), когда все наши медицинские познания заносятся главным образом духовенством из Византии и когда врачебное дело находится почти исключительно в его руках, 2) с. 1480 г. по 1620 г. – это эпоха придворной царской медицины, представленной иноземными специалистами и 3) с 1620 г. до 1682 г., т.е. с возникновения Аптекарского Приказа до Петра I. Эта периодизация игнорирует, до-христианскую эпоху, а, с другой стороны, обособляет два первые периода, которые находятся между собою в органической связи по существу в них господствующей смеси язычества с христианством в воззрениях на причины болезни и способы борьбы с последними. Змеев [Змеев. Чтения по врачебной истории. Спб. 1896 г., стр. 98-141. Этот автор хотя и говорить в одном месте своего труда о древнем, среднем и, и новом периодах, но при изложении материала их не придерживается.] допускается, пять периодов: 1) доисторический, 2) Новгородско-Киевское время, 3) Владимиро-Суздальское время, 4) Московская княжеская Русь, и 5) Русь Московская государственная. Едва ли можно принять подобное давление врачебной истории, основанное не на существенных признаках развития самого предмета исследования, а на общих соображениях о территориальном и внутреннем росте государства.

Было бы правильнее в истории врачебного дела в до-Петровской Руси выделять только два периода: 1) с древнейших времен до второй четверти XVI столетия и 2) от последнего времени до преобразование Петра I начала XVIII столетия. Первый период характеризуется преобладанием народного эмпириомистицизма; во втором выступает научное медицинское знание.

Первый период восходит ко времени первобытной культуры. Его характерной первичной чертой является самоврачевание, как одно из частных проявлений борьбы за существование, общих и человеку и животными. Известный знаток жизни животных Брем дает многочисленные примеры, проливающие свет на происхождение самоврачевания. Например, обезьяны воувоу тщательно купают своих детенышей в реках и несмотря на сопротивление поддерживают таким образом чистоту их тела. Суданские мартышки и абиссинския гамадриллы совершенно по человечески обтирают свои раны и зажимают их; американская широконосые с замечательною стремительностью вытаскивают из своих ран отравленные стрелы; индийския мунго пользуются корнем мангусвайль, как противоядием, в, случаях укушения ядовитою змеею; общеизвестны зализывание ран собаками, лисицами, ежами и т. д., а также героические хирургические приемы медведей, лисиц и собак в роде откусывания болтающихся частей перебитых конечностей [Брем. Жизнь животных. Изд. Просвещение т. I, стр. 46, 56, 76, 82, 211 и т. д.].

Те же явления самозащиты мы замечаем на ранних ступенях человеческой культуры. По справедливому замечанию этнографа Талько-Гринцевича, человек уже в первых проблесках цивилизации начинает дорожить своею жизнью и здоровьем и в окружающем мире ищет средств для уменьшения своих страданий и продления своих дней [Т, Гринцевич. Народная медицина. Вест. Евр. 1892 г., № 8, стр. 807.]. Но медицина, пишет Леббок, также, как и астрономия и религия, принимает у дикарей в значительной мере характер колдовства [Леббокь, Начало цивилизации Спб. перев. Карабчевскаго, стр. 22]. О происхождении колдовства проф. Ратцль замечает: «первою основою суеверия является не только страх перед природою, но перед смертью и перед мертвыми. Делом шаманов, знахарей, кораджей и тому подобных им колдунов, повсюду является отыскивание причин смерти и болезней и потом сношение с духами умерших» [Ратцль. Народоведение Спб. 1902 г. Т. 1 стр. 43].

Под влиянием развития родового быта и анимистических верований в первобытном колдовстве произошли два весьма важных, изменения: спецификация таинственных сил-духов и спецификация лиц, предназначенных для сношения с ними. В силу первого из указанных обстоятельств создавался в истории тот или другой культ, благодаря второму возникал особый класс жрецов-лекарей.

Без сомнения, в способы врачевания входили во многих случаях эмпирические приемы, которые могли быть связаны с рациональным наблюдением, но главную роль играли здесь магические верования и заклинания или жесты. Лекарь или знахарь у дикарей есть прежде всего заклинатель [Спенсер. Основания социологии. Спб. 1898 г. Т. 1 стр. 22]. «Знахари, пишет Ратцль, не довольствуются, как и их больные, естественными средствами из растительного и животного царства, а действуют, по их мнению, более верными способами через посредство сверхъестественных сил, причем лечат и другие недуги, кроме болезни, как, напр., любовную тоску, ненависть, зависть и пр. Эти жрецы умели вызывать обманы чувств; когда это им удавалось, они создавали новую опору для веры в них. Тайны внушения, гипноз и т. п. были им известны задолго до того, как ими овладела наука» [Ратцль. Народоведение т. I, cтp, 54; там же о колдунах т. 11, стр. 42, 53, 54, 57, 133, 167, 247, 442, 590.] Это искусство жрецов-знахарей, постепенно совершенствуясь, перебралось в мир христианской культуры, причем утратившиеся прямые функции жречества остались в виде мистических манипуляций. Характеризируя эти переживания, автор «Опыта истории мысли» замечает «огромное большинство людей всех культур искало и ищет знамения в самых обыденных явлениях, употребляло и употребляет амулеты, повторяло и повторяет магическое слово и магический жест, связывая все это с позднейшими религиозными представлениями» [Essai d'une histoire de la pensee. P. vol. I, p, 1250-51.].

Вопросу о колдовстве дают подобную постановку исследователи первобытной культуры. К тем же выводам приводит изучение отечественных сказаний и народно-бытовых переживаний. Врачебное знание на Руси с самого раннего времени вылилось в формы знахарства, волшебства, ведовства. «Слова ведун, ведьма, пишет А. Афанасьев, вместе со словами ведовство, ветьство, ведомый, происходят от глагола ведать, точно так, как синонимическая им слова знахаря и знахарки происходят от глагола знать. Ведуна народ считает тождественным колдуну; ведовство, ветьство – значит волшебство, колдовство». Заканчивая филологически анализ слов, тот же автор заключает: «таким образом, из рассмотрения слов, синонимических ведуну и ведьме, находим, что в словах этих лежат понятия сродственные, которые в язычестве имели смысл чисто религиозный, именно понятия: таинственного, сверхъестественного знания, предвидения, предвещаний, гаданий, хитрости или ума, красной и мудрой речи, чарований, жертвоприношений, очищений, суда и правды, и наконец врачевания, которое сливалось в язычестве с очищениями» [Афанасьев. Ведун и ведьма. М. 1851 г. стр. 4, 5, 3.] «Язык религиозный, продолжает Афанасьев, принимает характер таинственный: является заговор и загадка. Знать смысл мифов язычества, понимать язык заговоров и загадок уже не могут все, а только некоторые избранные, посвятившие себя этому священному видению, знанию. Мало по малу, путем чисто фактическим, начинают выделяться из народа люди, одаренные большими способностями и пользующиеся потому большим влиянием. Действуя более или менее под религиозным увлечением, они являются народными учителями и предвещателями: им понятен смысл древних мифов и религиозного языка, они в силах разгадывать и объяснять всякие приметы и гадания, они знают таинственную силу трав и очищений, они могут совершать все чародейного силою заговора. Это ведуны и ведуньи, волхвы или кудесники и кудесницы» [ibidem стр. 18: кроме того см.: Шевырев. Введение в ист. рус. слов. Москвитянин 1844 г. № 2 стр. 541-42; Калачев. Архив 1850 г. т. I. отд. IV, статьи Буслаева и Афанасьева.].

Приведенные замечания русского ученого совпадают с выводами Спенсера, который пришел к тому же заключению, рассмотрев огромный материал, охватывающий жизнь как современных дикарей, так и древнейших народов. [Спенсер. Основания социологии, т. II, стр. 488-494.] Что заговор – обломки языческих молений, что колдуны и ведьмы собирали травы и коренья для приготовления целебных снадобий, мазей и настоек, что их врачевание было делом известного религиозного обряда – в этом мнения исследователей не расходятся. Врачебное искусство знахарей выражалось в самых разнообразных манипуляциях: нашептаний, водолечений, применение всяких трав и зелий, в разных костоправных манипуляциях. Самое слово ведовство, знахарство, пишет Забелин, должно показывать, что в основе волхования лежала идея реальных знаний о природе, прикрытых лишь мистическою оболочкою, суеверием, которым прикрывалось в те века всякое знание и вообще наука [Забелин. Домашний быть русских цариц. М., 1901 стр. 269.]. В самом деле, нельзя отказать знахарям в том, что многие их эмпирические приемы основываются на правильно подмеченной связи между отдельными моментами болезни и действием на организм тех или других средств. С течением времени лечебные средства усложняются, приемы разнообразятся и знахарство вырастает в некоторую власть человека над природою, над ея полезными или вредными для человеческого здоровья элементами.

Научная фармакогнозия выросла из народно-знахарского коллекционирования, научная фармакология развилась на почве ведовского эмпиризма так же, как современная химия корнями своими уходить в астрохимию, а последние – в алхимию. Больше того, физические манипуляции знахарей перенесли в современную медицину в виде массажа, водолечение также заняло подобающее место, а стародавнему «нашептанию»предстоит еще огромное будущее. Теперь мы владеем способами передачи материальной энергии на расстояние, без посредства проводников. Вероятно, со временем также будем утилизировать энергию психическую.

Влияние «внушения» на психику человека доказано многочисленными и притом весьма осторожными опытами выдающихся специалистов, как, например, покойный проф. Шарко. что же такое нашептание, как не внушение? Жаль только, что в этнографических сборниках заговоров и наговоров упущено из виду описание самого сеанса нашептания. Если бы было обращено внимание на эту сторону дела, то мы давно уже располагали бы всеми данными для, отождествления нашептания с внушением. Но теперь нельзя не присоединиться к замечаний одного исследователя, что «нашептание – полный сеанс внушения, с теми только особенностями, что больной не доводится до полного гипноза .. доводить до полного гипноза и нет надобности, когда дело имеешь с людьми больными, слабыми, неразвитыми, вообще поддающимися внушениям» [Малорусские знахари и их способы лечения Правит. Вестник 1892 г. № 66.] Новейший исследователь народно-бытовой медицины доктор Попов также усматривает, наличность внушения в явлениях народного знахарства. «Сила и значение заговорных приемов и средств», пишет он, «заключается не в чем другом, как в лечебном виде внушения. Элементы внушения можно усматривать как в самом способе произношения заговоров, – шепотом, монотонным и размеренным тоном, так и в их содержании, в этом многочисленном перечислений целого ряда святых и угодников, большинство имен которых так много говорить сердцу простого русского человека, в тавтологий, свойственной некоторым заговорам и, наконец, в самых приемах, которыми сопровождается их произнесете: в требовании тишины в избе, в таинственных манипуляциях с предметами наговоров и в заключительном приеме сбрызгивать и дуть на больного. Религиозный характер многих заговоров и заговорных приемов, при обоюдной вере в их силу и знахаря и пациента, в некоторых случаях должен еще более усиливать значение заговоров, создавая, быть может, особый род внушения – религиозного» [Г. Попов. Русская народно-бытовая медицина СПБ. 1903 г. стр. 63-64.]. Тот же исследователь внушению отводит значительное место и в случаях так называемой порчи. «То предположение, пишет он, которое требуется для внушения, создается в нашем народе, главным образом, той глубокой верой в порчу, которая так крепко укоренилась в нем. Помимо этой общей причины, в отдельных случаях получает известное значений и чисто индивидуальное предрасположение, а также личное настроение, создаваемое исключительными жизненными моментами... При подобных условиях, одного из тех моментов, из которых, по народным понятиям, слагается порча, достаточно для того, чтобы вызвать действительное заболевание. В этих случаях, в виде внушения и самовнушения, однако могут действовать как взгляд и прикосновение, так и сказанное с умыслом или без умысла слово, простая встреча с известным лицом, получение из рук его какой-нибудь вещи, питья, пищи и т. п. [ibidem стр. 40.]

Внушения играют серьезную роль как в лечений, так и в заговорах, оберегах, подходах и напусках. Вот почему нашептание производится на воду, квас, пиво, вино, соль, сливки, хлеб, калачи, пряники, скатерти, платье, вообще все предметы обихода и даже человеческий след на дороге, улице и т. д. Один из сотрудников этнографического бюро кн. Тенишева сообщает следующие любопытные соображения о воздействии знахарей на больного: «Если знахари и не достигают прямой цели помочь больному, то они разными механическими действиями, употребляемыми при заговорах – поглаживаниями, постукиваниями и нашептываниями значительно успокаивают нервы больного. Известная обстановка и таинственность, запах каких то трав, окуривание – все это, так или иначе, действует на психическую сторону больного, и в особенности крестьянина, верующего и в силу черта, и в могущество колдуна. Достаточно больному крестьянину небольшого подъема духа, чтобы улучшение состояния болезни было приписано таинственной воле чародея. Многие деревенские знахари, начав свою профессию шарлатанством, настолько убедились в своей силе и вошли в роль, что даже под клятвой говорят, что они что-то знают. Естественно, что такая самоуверенность знахаря передается и больному» [ibidem стр. 49.].

Владея некоторыми бесспорно целесообразными средствами и приемами, знахарство относилось к ним не так, как теперь относится к ним наука. Последняя признает естественные свойства вещества и естественные законы природы. Для эпохи же знахарства все было сверхъестественно, все казалось капризным проявлением добрых или злых духов, многочисленных таинственных сил, которые нуждались в том или другом умилостивлении.

До настоящего времени представляется неясным, к какой собственно силе обращались знахари, именем какого божества они действовали. А между тем уже на первых порах появления знахарства оно ставилось в разряд наказуемых деяний вследствие пpeдпoлoжeния, что ведуны пользуются нечистою силою. Иванов, например, пишет о знахарях и знахарках, что «в большинстве это люди пожилые, старики и старухи, глубоко религиозные, трезвой безупречной жизни и сверх того сами искренно верующие в действительность своего лечения» [Иванов. Знахарство, шептание и заговоры. Киевская стар. 1886 г. № 12, стр. 731.]. Наоборот, П. Ефименко и Есипов видят в знахарстве «фокусничество» [Известия Им. Общ. Люб. Ест. антр. и геогр. 1877 г. т. XXX, ч. 1, стр. 167; Есипов. Колдовство в XVII и XVIII ст. Древняя и Нов. Poccия 1878 г. №. 9, стр. 64.] Сахаров усматривает «отъявленные обманы» [Сахаров. Сказания Русского народа etc. ч. 1, стр. 50, 53.]. По мнению Попова, «совершенно особенное место занимают знахари шарлатаны... таких знахарей, по сравнению, так сказать, с идейными, убежденными знахарями меньшинство» [Попов. Op. cit. стр. 82.]. Левенстим находит, что «для колдунов суеверие было средством для достижения своей корыстной цели; для кликуш – средством, чтобы погубить ненавистного человека. Колдун и кликуши не суеверны, они только эксплоатируют cyeверие других» [Левенстим. Cyеверие и уголовное право. Вестник Права 1906 г. № 1, стр. 341.].

Также различные сведения приводятся авторами о характере сил, эксплоатируемых знахарями. В одних случаях передается, что знахари помогают «не своими словами, а Господними духами», в других же исключительно при помощи дьявольского искусства. Так, о чернокнижниках у Сахарова читаем: «говоря о чернокнижниках, наши поселяне уверяют, что они научаются лихому делу от чертей и всю свою жизнь состоят в их зависимости» [Сахаров. Op. cit. стр. 5.]. Тот же автор приводит, например, заговор, в котором говорится: «встану я не благословись, пойду не перекрестясь, ни дверьми, ни вороты etc... [ibid. стр. 35.]. Из материалов собранных в Пинежском уезде Архангельской губернии, видно между прочим, что «чтобы узнать силу и искусство колдунов, т. е спознаться и водиться с чертями, нужно снять с шеи крест, положить его в сапог под пяту и ходить так несколько времени, говоря слова: отрекаюсь от Бога и Животворящого Его Креста, отдаю себя в руки дьяволам» [Известя etc. стр. 166]. С другой стороны, например, из процесса 1647 г. Симона Данилова, который многое ведовство и шептание и чародейство и ворожбу делал во многих домах», видно, что он «призывал встзх святых .... и воду крестил своею рукою трижды ... и водою прыскал, чтобы черти бегали» [Есипов. Колдовство etc. стр. 65, 69]. В процессе 1682 г. Евтюшка показал, что «ходил за занавес и, сняв с себя крест метал и по тому кресту признавал которую болезнь ему мочно лечить».

Попов на оснований материалов, собранных в 23 губерниях Европейской России, пришел к выводу, что знахари почти всегда заговаривают «с крестом и молитвою, призывая св. угодников, Спасителя, Божно Матерь и апостолов». Это находит себе подтверждение и в заговорах, извлеченных нами из следственных актов, хотя в некоторых других актах религиозный элемент отсутствует. Очевидно, в знахарстве боролись два течения: языческое и христианское, при этом брало верх то одно, то другое. Что же касается субъективного состояния ведуна, его личной веры в собственные манипуляции то нельзя допустить и мысли о каком-либо фокусничестве, по крайней мере, в периоде более отдаленном, когда знахарство было продуктом властной потребности человека в общении с высшим существом. Вера в ведунов поддерживалась не фокусничеством со стороны знахарей и не легкомыслием со стороны массы населения, а всеобщей необходимостью.

О волхвах впервые упоминается в летописи под 1024 годом [Летоп. Воскр. 328.] В позднейших источниках сведения о волшебстве становятся многочисленнее, а само оно начинает приобретать захватывающее государственное значение [Змеев. Былое врачебной России. СПБ. 1890 г. стр. 1-30 (здесь собраны летописные известия, относящаяся к врачебному делу, которыми мы пользуемся).]. Эпидемия 1286 года нашим летописцем объясняется тем, что татары «иземше бо сердце человеческое мочаху во яде аспидном и пологаху в водах и от сего воды вся в яд обратишася и аще кто от них пияше, aбие умирание» [Летоп. Густин. 347 (прибавл. к Ипатьевской).]. В 1467 г. «от смертного зелия» скончалась супруга вел. князя Ивана Васильевича Mapия – тверянка. К супруге этого же князя, гречанке Софье Палеолог приходили «бабы с зелием» [Соф. лет. II, 186 и 279.]. Соломония, первая жена Василия III, от безплодия искала помощи у ведунов при посредстве Сабурова, который по этому поводу замечал: «мне того и не испамятовати, сколько ко мне о тех делех жонок и мужиков прихаживало» [Акты Ист. т. 1, № 130.].

О самом Васили и Иоанновиче кн. Курбский сообщает следующая интересные сведения: «Василий с оною предреченною с законопреступною женою, (Еленою Глинской) юною сущею, сам стар будущи, искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему к плодотворению... О чаровниках же оных так печашеся, посылающе по них тамо и овамо аж до Корелы (еже есть Филя: сидит на великих горах, подле Студеного моря), и оттуда провожаху их к нему». Переходя к общему вопросу, о чаровниках, Курбский продолжает: «Яже дерзают непреподобне приводити себе на помощь и к детскам своим мужей презлых, чаровников и баб, смывалей и шептуней, а иными различными чары чарующих, общующе со дьяволом и призывающее его на помощь» [Курбский. Сказание СПБ. 1868 г изд. Устрялова, стр 89.

Горсей передавал, что Иоанну были приведены с севера шесть десятков чародеек, с которыми он сносился через своего любимца Богдана Бельскаго. Отеч Записки 1859 г. сентябрь стр. 113. Это подтверждал и Курбский (Сказание стр. 215), писавший царю: «чаровников и волхвов от далечайших стран собираешь»].

В постановлениях Стоглавого Собора указывается, что «немцы же непрямо тяжутся и поклепав крест целуют, на поли бьются и кровь проливают, и в те поры волхвы и чародейники от бесовских научений пособие им творят, кудесы бьют и во Аристотелевы врата и в Рафли смотрят и по звездам и по ланитам глядают... В первый понедельник Петрова поста в рощи ходят и в наливках бесовския потехи деять... В великий Четверг по рану солому палят и кличут мертвых; некоторые же невегласи попы в В. Четверг соль пред престол кладут и до четверга по велице дни там держат, и ту отдают на врачевате людям и скотом. И по селом и волостем ходят лживые пророки, мужики и жонки, и девки, и старые бабы». Там же находим: «иже последуют поганским обычаем и к волхвам или ко обавникам ходят или в домы своя тех призывают хотящий уведати от них некая неизреченная» [Стоглав. Казань. 1862 г. стр. 179, 897.].

В 1572 г. апреля 29 царь Иоанн IV Васильевич, испрашивая на Собора разрешение на четвертый брак, говорил, что его первую супругу Анастасию извели злые люди вражиим наветом, отравами и чародейством; вторую отравили вражиим злокозньством; третью испортили злою отравою [Акты Экспед. III № 284.]. Тому же царю клеветники Сильвестра и Адашева внушали: «аще припустишь их к себе на очи, очаруют тебя и детей твоих..... Худые поди и ничему годные чаровницы тебя Государя...... держали пред тем, аки в оковах.... а то говорили они своими чаровствы, аки очи твои закрывающе [Kypбский. Сказание. стр. 69; Заслуживают внимания также приложения к истории о вел. кн. Моск. Петрея, где, между прочим, находим перечень вопросов, предложенных монахом новгородскому митрополиту:

«Вопрос. Если женщина употребить какие-нибудь непристойный средства, чтобы сделаться беременною? Ответ. Женщины делающия это зельем, кореньем, или другими непохвальными средствами, или спрашивающая совета у старух ворожеек, должны 6-ть недель поститься и дать три гроша священнику, чтобы он помолился за них с особенным усердием об их плодородии от Имени их мужей, а не от другого, средства». Петрей стр. 464] Кн. Курбский, выдававшийся по своему таланту и умственному развитию среди всех сподвижников грозного царя, рассказывая о казанской осаде в 1552 г., добавляет, «еще воспомянути достоит яко татары на войско христианское чары творили и великую плювию наводили: яко скоро по облежанию града, егда солнце начнет восходити, взыдут на град, всем нам зрящим, ово престарвшие их мужи, ово бабы, и начнут вопияти сатанинския словеса, машуще одеялами своими на войско наше и вертящеся не благочинн. Тогда абие востанет ветр и сочинятся облаки».......[ Курбский. Сказание т. I, стр. 24.].

Эту картину всеобщей веры в волшебство дополнил сам Иоанн Грозный, вспоминая в письме к Курбскому: «наши именники бояре..... наустиша скудожайших умов народ, что будто матери нашей мати, княгиня Анна Глинская со своими детьми и с людьми сердца человеческая выимали таковым чародейством Москву попалили [ibidem стр. 61.]. Придворного доктора Иоанна IV немчина Бомелия псковская летопись называет «лютым волхвом». Люди Андрея Ильича Безобразова «единомышленника, вору и изменнику Федке Шакловитому» в извете на него говорили, что он находился в сношениях с Дорофейкой, коновалом и рудометом, умевшим «бобами ворожить и на руку людей смотреть и внутренния болезни, взрослых и детей узнавать и лечить шептами [Ист. Вестник 1889 г. № в, стр. 713]. Знаменитый ученый конца XVII в. монах Сильвестр Медведев три года при себе держал некоего волхва Дмитрия Силина, который говорил о себе, что он «узнает в животе болезнь и на солнце смотрит и узнает в солнце: кому что будет; да он же у младенцев уговаривал грыжи и от ускопу или будет меж мужа и жены совету не будет – помогает» [ibidem стр 714]. Тот же Медведев имел сношения с волхвом Василием Иконниковым, похвалявшимся напустить порчу на государей Феодора и Петра, если только Софья даст ему 5000 рублей [ibidem.].

Страх московских царей перед знахарями рельефно выступает в подкрестных и присяжных разного чина людей. Уже отец Иоанна Грозного нашел необходимым занести в крестоцеловальную запись клятву «о зелье о лихом». В подкрестной записи Бориса Годунова от 15 сентября 1598 года присягающей на верность произносил между прочим: «Также мне над государем своим, пар. и вел. кн. Борисом Феодоровичем вс. Русии, и над царицею и вел. кн. Марьею, и над их детьми, над цар. Феодором и над цар. Оксиньею, в естве и в питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати; а кто мне учнет зелье лихое или коренье давати, или мне учнет кто говорити, чтоб мне над государем своим, цар. и вел. кн. Б. Ф. в. Р., и над Ц, и над их детьми, г. с, какое лихо кто похочет учинити, или кто похочет портити, и миф того человека никако не слушати, и зелья лихого и коренья у того человека не имати; да и людей своих с ведовством да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуней не добывати на государское... на всякое лихо. Также государя своего ц. и в. кн. Б. Ф. вс. Р. и его царицу, и их детей, на смену всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью; а как Гос. ц. и в. кн. Б. Ф. вс. Р., и его ц. и в. кн. Марья и их дети, ц. Ф. и ц, Ок., куды поведут или куды пойдут, и мне следу волшебством не выимати и всяким злым умышленным и волшебством не умышляти и не делати ни которыми делы, ни которою хитростию; а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати, и яз то сведаю, и мне про того человека сказати Государю... а не утаити мне про то никак; а у кого уведаю, или со стороны услышу у какого человека нибудь, кто про такое злое дело учнет думати и умышляти... и мне того поимати и привести к Государю своему; а не возмогу поимати, и мне про того сказати Государю своему»... [Акты эксп. т. II JN» 10 стр. 58-59.]

Таким образом подкрестной предусматривались главнейшие виды колдовства, как-то: на следу порча, насылание лиха по ветру и вынимание следа. В подкрестной записи Лжедимитрия от 12 июня 1605 г. об этих главных видах волшебства не упоминалось, а содержалась общая клятва «в естве и в питье, ни в платье, ни в ином ни в чем, лиха никакого не чинити и не испортити, ни зелья лихого, ни коренья не давати» [ibidem № 38, стр. 94.]; не возлагалось также обязанности доносить на злоумышленников, а тем более их ловить. В подкрестной Василия Ивановича Шуйского от 20 мая 1606 г. эта последняя обязанность снова вменяется присягающим, но упоминание о главнейших видах волшебства также отсутствуем [ibidem № 44, стр. 102.].

Что же представляли из себя эти главные виды колдовства? Насылка по ветру, пишет Костомаров, состояла в том, что лихой колдун, знавший искусство возбуждать ветры и направлять их куда угодно своими заговорами, производить ветер, потом бросал по ветру пыль и примолвлял, чтоб так по ветру понесло пыль на такого-то человека, чтоб его корчило, мяло, раздувало, сушило и проч., и проч. Если обреченная жертва попадалась под такой ветер, то с ней сбывалось все, чего желал ей колдун. Выбор следа из под ноги заключался в том, как передает Костомаров, что выбранный след заказывали в печи или сожигали, и оттого изсыхал тот, из под чьей ноги был взят след. Выбирали след также для привороту. [Костомаров Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа. Спб, 1887 г. стр. 277-278.] Иногда следа не вырезывали, а ограничивались тем, что наговаривали на след или посыпали его чем либо с наговором. Этим путем также, по понятиям людей того времени, можно было достигнуть желаемаго, т. е. или погубить данное лицо или приворожить его к другому.

Крестоцеловальные первой трети XVII ст. достигли огромных размеров и чрезвычайной мелочности в смысле указаний на разного рода виды знахарства. Так чины Аптекарского Приказа этого времени между прочим давали торжественную клятву: «... а лиха мне ему государю своему... не хотти ни какова, ни мыслити, ни думати, ни которыми делы и ни которою хитростью, и в естве, и в питье, и в лекарствах во всяких и в ином ни в чем лиха ни какова не учинити и не испортить ни которыми делы и ни которою хитростью и зелья, лихова и коренья не давати, и с лихим ни с каким злым умышлением и с порчею к ним государю не приходити, и в своем лекарстве, и в составах, и в лечебных; ни в чем ни какова злого зелья и коренья не примешати, и к их государевому здоровью, а с иным ни с кем не посылати, также мне и над товарищи своими в всяких составех и во всяких мерах, которые для их государского здоровья учнут составливать, смотреть на крепко, чтоб они в составе никакова дурна не чинили и зелья лихова вместо доброго и составу нечистого люмии иного ни какого злого яду змиина и иных ядовитых зверей, и гадов, и птиц, и всяких злых и нечистых составов, которые могут здоровье повредити и испоганить не примешати, и во всем о их государском здравии радети и оберегати их государского здравья во всяких мерах... А кто мне учнет какое зелье или коренье лихое давати на них государей или кто меня начнет наговаривать, чтоб мне над ним государем своим и над его царицею и над их царскими детьми какое лихо учинити или кто то хочет их государей, сам портити или какое лихо умышляти или у товарищей своих какие злые или нечистые составы, которые могут здоровье повредити или осквернити, увижу, и мне у того человека зелья лихова и коренья не имати и того человека не слушати, и поймав того человека привести мне ко государю... или к его государеву боярину, у которого обтека в приказе будет, или к его государевым ближним людем. А будет за которыми мерами того человека поймать будет не мочно и мне про того человека тотчас сказати ему государю или его государеву боярину или ближним людем» [Материалы по истории медицины в России СПБ. 1881-85 г. г. т. I-IV. Изд.. Медиц. Департамента. № 160]

Дворовые люди царицына чина этой эпохи в присяге обязывались между прочим: «и не мыслити, и в ястве, в питье, в овощах, в пряных зельях, и в платье, в полотенцах, в постелях, в сорочках, в портах, лиха никакого ни наговаривати и не испортити отнюдь ни в чем ни которыми делы» [Забелин. Быт рус. цар. М. 1901 Стр 570]. Для характеристики того отношения к лихим « делам, которое господствовало в высоком тереме московских цариц, достаточно заметить, что от XVII ст. до нас дошли сыскные дела о приворотном корне обратим, колдовстве на царицын след, посмешном слове постельниц, умышлении испортить царицу Евдокию Лукьяновну и т. д. [ibidem стр. 419-460].

Вообще нужно заметить, что XVII век это столетие знахарских процессов по преимуществу. Окрепшая государственная власть выступает против колдунов во всеоружии уголовной репрессии и таким образом отходят на задний план прежние способы борьбы с знахарством посредством духовных проповедей, пастырских посланий и т. п. Впрочем, этот период, по отсутствию материалов, до настоящого времени оставался не изученным. Ниже, на основании новейших исторических данных, извлеченных нами из архивов, мы постараемся дать на затронутый вопрос более правильный ответ. Но предварительно обратим внимание на некоторые моменты в эволюции психологии знахарства.

Глубокая вера в то, что знахарю подчинены и добрые и злые силы мало по малу ослабевала. Мысль о всемогуществе «знатцов» вытеснялась по мере того, как вырабатывались, с одной стороны более правильные представления о внешней природе и проходил страх перед грозными ея явлениями, а с другой, укреплялось христианство с его учением о душе, о смерти и т. д. Под влиянием указанных обстоятельств стала укореняться мысль о бессилии знахарей располагать по своему произволу «добрыми» духами. Церковно-пастырское учение прививало взгляд на знахарей, как на посредников дьявола, пособников сатаны, непримиримая врага христиан. В этой новой стадии мысль о знахарстве стала одностороннею, более узкою и в такой, так сказать, обезположенной форме ничего не могла внушать народу кроме страха к колдунам и желания от них избавиться.

Эта эволюция психологии знахарства медленно подготовляла почву для борьбы с ним. Враждебное отношение к знахарству развивалось параллельно с распространением последняго, вот почему наши сведения о борьбе с знахарством хронологически совпадают с известиями о его распространении, а также в рядах преследователей колдунов мы видим князей, духовенство и народ, т. е. те же категории населения, которые пользовались их услугами.

Уже в уставе Владимира Святого «о церковных судех» к числу дел, подсудных упомянутым судам, были отнесены «ведовство, зелейство, потворы, чародеяние, волхование», Устав, как известно, был составлен по указаниям греческих ученых. Эти же последние были воспитаны на постановлениях Вселенских соборов, которыми колдовство рассматривалось как отступление от христианства и относилось к ведомству духовного суда. В 1024 г. народ избил «лихих баб» в Суздальской земле; тоже произошло в 1071 г. в земле Ростовской. Знаменитый проповедник XII века Св. Кирилл в слове о злых дусех вооружался против колдовского врачевания: «а мы ныня (говорил он) хотя мало поболим, или жена или дитя, то оставльше Бога ищем проклятых баб чародейц, наузов и слов преметных слушаем... баба начнет на дети наузы класти, смеривати плююще на землю, рекше беса проклинают» [См. «Наузы» в дополнениях Буслаева Архив Колачева 1859 г т. 1, стр. 2 и след.]. В 1227 г. новгородцы сожгли 4 волхвов. В посланий к новгородцам от 29 августа 1410 г. митрополит Фотий предписывал, чтобы «басни не слушали, лихих баб не принимали ни узлов, ни примовления, ни зелиа, ни ворожения, а елика такова, занеже с того гнев Божий приходит; и где таковые лихия бабы находятся, учите их, чтобы престали и каялись бы, а не имут слушати, не благословляйте их, христианом заказывайте, чтобы их не держали межу себе нигде, гонили бы их от себе, а сами бы от них бегали, аки от не чистоты». [Акты экспедиции т. 1, №с 369, стр. 462]. В 1411 г., во время черной смерти, исковичи сожгли 11 вещих жонок. Приходившие в 1498 г. к Софье «бабы с зельем» были утоплены по приказанию великого князя.

О широком распространены колдовства в XVI ст. можно судить потому, например, что в постановлениях Стоглавого собора 1551 года нашло себе место следующее любопытное изображение действительности: «Шестокрыл, Воронограй, Остромий, Зедей, Альманах, Звездочеты, Аристотель, Аристотелевы Врата и иные коби бесовоюя тех всех еретических книг у себя не держали и нечли... некотории же невегласи попы в Великий Четверг соль перед престол кладут и до седьмого четверга по велице дни там держат, а ту отдают на врачевание людям и скотом». В 1552 г. в наказе, данном Берсеневу и Тютину для наблюдения за точным исполнением правил Московского собора 1551 г., предписывалось наблюдать, чтобы «к волхвам бы и к чародеем и к звездочетцам волховати не ходили и у поль бы (при поединках) чародеи не были... а которые безчинники забыв страх Божий царьскую заповедь учнут... к чародем и к волхвам и к звевздочетцам ходити волховати, и к полям чародеи приводити, и в том на них доведут и обличены будут достоверными свидетели: и тем быти от царя и великого князя в великой опале по городским законам, а от святителей им же быти в духовном запрещений, по священным правилам» [Акты Истор. т. 1. .№ 154 стр. 252.]. В 1555 г. Троицкий Сергиев монастырь в приводной грамоте свом землям и крестьянам приказывает не держать в волости «ни волхвей, ни баб ворожей» под угрозою с сотского и каждых ста человек «взяти пени десять рублев денег; а скомороха, или волхва, или бабу ворожею, бив да ограбив да выбита из волости вон» [Акты Экспед. т. I № 244, стр. 267; .Левенстим в своей работе «Cyeверие и уголовное право» (Bест. права 1906 г. № 1, стр. 315) эту грамоту 1555 г. относить к 1470 т., ссылаясь на Ак. Эк. I, № 69, но под этим номером подобной грамоты нет. Это не случайная опечатка, так как на той же странице встречаются и другия. «вольный» ссылки на несуществующее акты или же говорящее совершенно о другом. Так, в доказательство того, что «скоморохи, нищие, ворожеи и волхвы были подвергнуты притеснениям, в особенности в монастырских и дворцовых селах и деревнях», он приводить, кроме несуществующей грамоты от 1470 г., другия «однородных (курсив наш Н. Н.) грамоты» а именно: грамоты 1515 г. на имя Чухломского монастыря, 1522 г. Кассино-Учемскому, 1554 г. дворцовым селам Афанасьевскому и Васильевскому, 1556 г. Высоцкому монастырю. Все эти указания сопровождаются ссылкой на Ак. Эксп. I, № 241. Обращаясь к указанному источнику, находим там акты об отпуске в Казань тамошнего Архиепископа Гурия, в которых нет никаких намеков на затронутые вопросы. Но грамоты, названные г. Левенстимом существуют. Все оне напечатаны в Ак. Эксп. т. I № 161 стр. 132, № 171 стр. 140 и № 240 стр, 250-257. Только грамоты 1550 г. Высоцкому монастырю в Акт. Экспедиционных нет. Тем не менее эти грамоты не однородны с грамотою 1555 г. В последней воспрещается держать скоморохов, волхвов, баб-ворожей, татей и разбойников; а в грамоте 1515 г. упоминается об «обережений от лихих людей и безчинных чернцев» и в грамотах 1522 г. и 1554 г. воспрещается просить «попрошатаем» и играть «скоморохом». Еще добавим, что грамота 1515 г. была составлена на имя белоозерских приказчиков для наблюдения за Ниловой пустынью, а вовсе не Чухломским монастырем, как пишет г Левенстим. Далее, названный автор указывает на царскую грамоту 1648 г. и ссылается на Ак. Ист. IV, № 35, где мы находим «память верхотурского воеводы Рафы Всеволожского приказчику Ирбитской слободы Григорью Барыбину от 13 декабря 1649 года». Левенстим не упускает из виду и этой памяти, но касаясь ея, он ссылается на А. И. III, 92 в сочинение Чебышева-Дмитриева «О преступном действии по русскому допетровскому праву». В указанном месте актов исторических имются дополнительные статьи к Судебнику, одною из которых указывается, чтобы «с кабылками не ходили и на игрища бы мирские люди не сходилися, тем бы смуты православным крестьяном не было, и коледы и овсеня и плуги не кликали» (стр. 96 дополн. ст. X). Кем был введен в заблуждение г. Левенстим – мы не исследуем. Отмечаем лишь, насколько щедрою рукою этот автор делает позаимствования у разных писателей, обставляя эти позаимствования ссылками на первоисточники].

В XVII ст. борьба советской власти с волшебством неослабно прогрессирует. В самом начале этого века, а именно в 1606 г. встречаем дело по жалобам о порче будто бы людей посредством икоты. Из царской грамоты по этому делу узнаем, что оговоренного «на пытке пытали и огнем жгли, и на пытке три встряски были, и вкинули в тюрьму, и ныне де сидит в тюрьме [Акты историч. т. II, .№ 66, стр. 82.]. В 1632 г. псковским воеводам о литовских лазутчиках сообщается, будто бы в литовских городах да баба ведунья наговаривает на хмеле, который из Литвы в наши городы возят, чтоб тем хмелем в наших городех на люди навесть моровое поветрие», а поэтому воспрещалось под страхом смертной казни покупать и торговать литовским хмелем» [Акты экспед. т. 111, № 197, стр. 284.].

В 1649 г. в памяти Верхотурского воеводы Рафы Всеволожского приказчику Ирбитской слободы Григорию Барыбину писались: «ведомо де Государю учинилось, что… иные люди тех чародеев, и волхвов и богомерзких баб в дом себе призывают и к малым детем, и те волхвы над больными и над младенцы чинят всякое бесовское волхование и от правовая православных крестьяне отлучают; да в городех же и в уездах... сходятся многие люди мужского и женского полу по зарям и в ночи чародействуют, с солнечного схода первого дни луны смотрят и в громное громление на реках и в озерах купаются, чают себе от того здравья .. И великий Государь .. велел о тех богомерзких делах заказ учинить, чтоб православные христиане от такового бесовского действа отстали... а которые люди от того от всего богомерзкого дела не отстанут и... тем людем чинить наказанья... бить батоги» [Акты история, т. IV, № 35, стр. 124-126].

Очевидно, богомерзкия дела не исчезали, если митрополиту Белогородскому и Обоянскому в грамоте, писанной в 1673 г. к Никодиму архимандриту Курского Знаменского монастыря пришлось с укоризною говорить: «да в городех же и уездах мужского и женского полу бывают чародеи и волхованием своим и чародейством многих людей прельщают. Многие люди тех волхвов и чародеев в дом к себе, к малым детям и к больным младенцам призывают, а они всякое волхование чинят, и от правоверия православных христиан отлучают». [Полевой. Русская Вивлиофика. М. 1883 г. т 1, стр. 29].

Как было уже замечено (стр. 16), XVII век развертывает перед нами потрясающую картину ведовских процессов. Окрепшая центральная власть вступает в единоборство с знахарством. Борьба с ним становится государственным делом, монополий. Такая точка зрения настойчиво проводится через все столетие и даже захватывает императорский период.

Процессы о колдовстве – эти отвратительные кровавые пятна на фоне европейской цивилизации – за последнее десятилети вновь приковывают к себе внимание исследователей. Работы Riezler'a, Baissac'a, Hansen'a [S Riezler. Geschichte der Hexenprozesse in Bayern (1896 г.). J. Baissac. Les Grands jours de la sorcellerie (1900 г.).

J. Hansen. Zauberwahn, Inquisition und Hexenprozess im Mittelaltor (1900 г). Его же. Quellen und Untersuchungen zur Geschichte des Hexenwahns und der Hexenverfolgung im Mittelalter (1901 r.]. и других бросают широкий сноп света на эту эпидемию европейского безумия. Но русское среднвековье по прежнему тонет в непроглядной тьме. Хуже того, каждое новое произведете русского писателя, так или иначе касающагося указанной темы, является новым подтверждением давно уже пущенной в научный оборот мысли, что России европейское безумие не коснулось, что наше отечество осталось в стороне от изуверских преследований. Так, обширная работа Н. Сперанского [Н. Сперанский Ведьмы и ведовство ст. 7 и 35 (1906 г], выпущенная в минувшем году, снова подчеркивает «нас возвышающий обман» Почтенный автор пишет, например, что «и в XV–XVII веках процессы ведьм являлись принадлежностью лишь передовых стран христианского мира; задержанный в своем развитии Восток Европы, Poccия и Балканския государства, и в ту пору оставались свободны от этих ужасов». В другом месте ту же самую мысль он повторяет в следующих выражениях: «Не говоря уже о нехристианских странах, страны, входящия в состав грековосточной церкви, как мы уже заметили, также остались свободны от этой язвы. Восточная в свое время знала, правда, преследование колдунов, но борьба с «ведовством» никогда не приводила в движение органы ея власти [(Курсив наш Н. Н.).].

Добытые нами новые архивные материалы не оставляют сомнения в том, что борьба с ведовством приводила в движение органы власти. Больше того, эта борьба отличалась не меньшей жестокостью, чем в Западной Европе. Московская Русь в борьбе с ведунами пережила и повальный терроризирующий, сыск, и пытки, и публичное сожжение обвиненных в чародействе.

Наши материалы не представляют вполне законченных дел и тем не менее они не утрачивают своей ценности, так как важнейшие процессуальные моменты ими устанавливаются в резких, выпуклых очертаниях. Материалы о колдовстве представляют интерес и для процессуалиста – уголовника, и для этнографа, и для медика, и для историка вообще. Что касается нас, то мы останавливаемся на этом ряде фактов с исключительною целью отыскать подпочву народной медицины. Мы думаем, что колыбелью народного врачебного знания было ведовство, и что юридическое положение медицины в стране, как равно фактическое отношение к ней народа и власти, в течение долгого времени отражают на себе стародавнее отношение к ведовству.

Мы видим, что власти производили расследование в каждом отдельном случае, из этого можно сделать один только вывод, что в борьбе с ведовством власти приводились в движение и не оставались равнодушными зрителями народной расправы. Наоборот, можно предполагать, что на долю правительства выпала самая активная роль в этом отношении, что оно было организатором борьбы, высшим руководителем ею.

В распоряжение властей имелся огромный арсенал наказаний. Главнейшими из них были ссылка и сожжение. Побывать в тюрьме и вынести пытки приходилось всякому независимо от наказания, назначенного в конце сыска.

Зерно идеи применения к колдунам ссылки нужно видеть еще в практиковавшихся ранее случаях «выбивания из волости вон». В семнадцатом столетии ссылали в дальние местности и в монастыри. В 1628 г. совершенно непричастный к ведовству человек, страдавший душевною болезнью, за безвредный корешок, привязанный у него к шейному кресту, быль сослан «на Устюг Великий в Архангельский монастырь», где повелевалось «ему быть в черной монастырской работе и из монастыря его не выпускать, чтоб он не пропал безвестно, и ходить ему к пению, чтоб ему от того недуга Бог дал излечение». [Наши материалы т III, ч I, стр. XXV и след.] В 1639 г., по указу Алексея Михайловича повелевалось «золотную мастерицу Дашку Ламанову с мужем ее с Степкою Ламановым... сослати в Сибирский город Пелым; да золотную ж мастерицу Дунку Ярышкину с мужем ея да с сыном да с дочерью сослати в Каргополье: а... колдуней Манку Козлиху да Дунку слепую да Феклицу слепую ж с мужем с Гришкою сапожником разослати в городы: Манку Соликамской, а Феклицу с мужем на Вятку, а Дунку в Кайгородок» [Наши материалы т III, ч. 1, cтp. 132.].

Подобный исход дела тем более заслуживаете внимания, что потерпевшею стороною в данном случае была царская семья. благополучие которой всегда ставилось на первом месте и оберегалось со всею безпощадностью. И это дело, как и сотни других возникло по оговору, из-за пустяков, но одно за другим оговаривались все новые лица и втягивались в кровавый следственный механизм. Первоначально оговоренная Дарья Ламанова при первой же пытке «повинилась, в том де она перед государем и государынею царицею виновата, что к бабе к ворожее подругу свою мастерицу Арапку за Москву реку звала, а тое де бабу зовут Настасыщею, живет за Москвою рекою на Всполье.: а спознала ее с нею подруга ея золотная ж мастерица Авдотья Ярышкина для того, что она людей приворачивает, а у мужей к женам сердцо и ревность отымает, а наговаривает на соль и на мыло: да тое соль дают мужьям в ястве и питье, а мылом умываютца» [ibidem стр. 118.]. Затем Дарья Ламанова показала, что по наущению женки Настьки «сжоные ея Дарьины рубашки пепел... сыпала на след государыни царицы».

После второй пытки жонка Настька «сказала, что мастерицам Дарье Ламанове и ея подругам, которых знает, а иных и не знает, зжегши женских рубашек вороты и наговоря соль и мыло давала, а пепел сженых рубашек воротов велела сыпать в государский след, а сыпать велела не для лихова дела, для того как тот пепел государь или государыня царица перейдут, а чье в те поры будет челобитье, и то де дело и сделается; да от того ж де бывает государская милость и ближние к ним люди добры; а соль и мыло велела она давать мастерицам мужьям своим, чтоб до них были добры».

Приворотными словами у этой жонки были: «как люди смотрятца в зеркало, так бы муж смотрел на жонку да не насмотрелся; а мыло сколь борзо смоетца, столь бы де скоро муж полюбил; а рубашка какова на теле была, столь бы де муж был светел [ibidem стр. 120-121].

Приведенная к пытке по указанию одной из своих клиенток, женка Настька в свою очередь указала на свою благодетельницу женку Манку Козлиху. После первой пытки Козлиха дала показание, что она «только и знает, что малых детей смывает да жабы, у кого прилучится во рте, уговаривает, да горилки на брюхо наметывает, а опричь того ничего не знает». После третьей пытки она подтвердила ссылки Настьки и раскрыла все подробности своего вдовского искусства, которому научилась у матери своей, умершей седьмой год тому назад. Как оказалось, соль и мыло она наговаривала: «как смотрятца в зеркало да не насмотрятца, так бы де муж на жену не насмотрелся»; а соль: «как де тое соль люди в есть любят, так бы муж жену любил». При наговоре на мыло она произносила: «коль скоро мыло с лица смоетца, столь бы скоро муж жену полюбил». Сжигая рубашечные вороты, она приговаривала: «какова де была рубашка на теле, таков бы муж до жены был». Против жабы заговором служили слова: «святый, ангел хранитель, умири и исцели у того имянем, у кого прилучитца, болезнь сию». При этом Козлиха не только уверяла, что «лихим словом не наговаривает», но, отдавая дань времени и обычаю, заявила: «да и не одна де она тем ремеслом промышляет, есть де на Москве и иные бабы, которые подлинно умеют ворожить».

Этими «иными бабами» оказались Ульянка слепая, Дунка слепая да Феклица Степанова. Первая из них подверглась три раза жестокой пытке. Сначала она показала, что «только и знает, что около малых детей ходить, хто поболит, и она их смывает, и жабы во рте уговаривает да горилки на брюхо наметывает». При этом она наговаривала и смывала детей наговорною водою, а жабы давила. Муки пытки вырвали. у нея указание и на другой промысел, а именно она показала:: « у которых людей в торговле товар заляжет и она тем торговым людем наговаривает на мед, а велит им тем медом умыватца, а сама наговаривает: как де пчелы ярые роятца да елетаютца, так бы де к тем торговым людем для их товаров купцы сходились». Она же советовала женщинам есть хлеб с солью и умываться мылом. Над хлебом с солью она нашептывала: «как де хлеб да соль люди любят, так бы де муж жену любил»; а над мылом: «сколь де скоро мыло к лицу прильнет, столь де скоро муж жену полюбит». Таже женка Ульянка тем, у кого «лучитца сердечная болезнь или лихорадка, или иная внутреняя болезнь», давала вино, чеснок и уксус с наговором: «утиши сам Христос в человеке болезнь сею, да Уварь, Христово мученик, да Иван Креститель, да Михайло Архангел, да Тихон святый».

Слепая Дунка под пыткой созналась, что она «малых детей от уроков смывает, да жабы во рте уговаривает, да она ж де на брюха, у кого что пропадет, смотрит; а на кого скажут неверку, и она посмотря на серцо узнает, потому что у него серцо трепещет».

Женка Феклица показала, что она «грижи людем уговаривает, а наговаривает на громовую стрелку да на медвежий ноготь, да с тое стрелки и с ногтя дает пить воду, а приговариваючи говорить: «как де ей старой жонке детей не раживать, так бы де у кого та грижа и болезни не было» да она ж... на брюхо горшки наметывает» [Ibidem стр. 122-126].

Как видно, средства, употреблявшияся ведунами привлеченными в настоящем деле были очень невинного свойства, тем не менее 1 апреля государь распорядился снова подвергнуть пытке мастерицу Дашку Ламанову и женку Настьку. В указе государь писал, «что после того их воровства, как та мастерица Дашка Ламанова на след государыни царицы и великие княгини Евдокеи Лукьяновны сыпала ведовский рубашечный пепел, учала государыня недомогать и быти печальна, да после того ж вскоре гос. царевича князя Ивана Михайловича не стало, и после тое-ж скорби вскоре гос. цар. и вел. кн. Евдокия Лукьянова родила гос. ц. кн. Василья Михайловича больна, и после ея государских родин и того государя цар. кн. Вас. Мих. не стало вскоре ж, и ныне гос. царица перед прежним скорбна ж и меж их государей в их государском здоровье и в любви стало не попрежнему... и от того времени и до сих мест меж их государей скорбь и в их государском здоровье помешка» [Ibidem стр. 127]

И так все напасти домашней жизни государь объяснял ведовством. Была даже мысль о международной организации порчи. Так жонку Настьку распрашивали: «от польскага и от литовского короля к мужу ея литвину Янке присылка или заказ, что ей государя или государыню царицу испортить, был-ли» [Ibidem стр. 120].

В 1647 г. крестьянин Мишка Иванов «за чародейства за косной развод и за наговор» был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь с указом держать его «под крепким караулом» [Акты экспед. т. IV № 18, стр. 31]. В том же году боярин Семен Лукьянович Стрешнев был сослан в Вологду за то, что «с такими злыми ведуны Симонком Даниловым да с женкою Оришкою знался многие годы» [Есипов. Колдовство в XVI и XVIII стр. (Древн. и Нов. Россия 1876 г. № 3) стр. 64]

Эти ссылки последовали на основании сепаратных распоряжений, но уже в начале декабря 1648 г. исследовал общий указ воеводе белгородскому Тимофею Федоровичу Бутурлину, в котором между прочим указывалось: «а иные прелестники мужского и женского пола в городах и уездах бывают со многим чародейством и волхованием, и многих людей тем своим чародейством и волхованием прельщают и портят, а иные люди тех чародеев и волхвов и богомерзких баб, вдов к себе призывают и к малым детям, и те волхвы над больными и над младенцами чинят всякое бесовское волхование». Воеводе повелевалось принять самые широкия меры к оповещению населения относительно указа, воспрещающого «безчинства и чародейства», разослать копии с указа «в станы и волости» и велеть «те списки по торгам прочитать многажды, чтоб сей... крепкий указ ведом был всем людям». При этом ослушники должны были в первый и во второй раз подвергаться битью батогами, а ослушавшееся в третий и четвертый раз «ссылаться в украинные города» [Наши матер, т. III ч. стр. 76-77.].

Ссылка применялась, повидимому, в случаях весьма отдаленной связи с каким либо ведовским делом. Так в 1664 г. Филька Басов был сослан в Симбирск на вечное житье за то лишь, что он был зятем оговоренного Умая Шамордина, впоследствии даже совершенно оправданнаго. [Наши матер, т. III, ч. 1, стр. 92-94.] Спустя два года в Кирилло – Белозерский монастырь был сослан посадский человек Аника Громников за обучение «заговорным словам с целью «отомстить недружбу». [Афанасьева Мифологическия воззрения славян III, стр. 127.] Из челобитной, поданной в 1677 г. сосланным боярином Матвеевым, узнаем, что он обвинялся между прочим в чтении черной книги и что в это время к нему «будто пришло в палату нечистых духов множество.... и говорили те нечистые духи в слух»... По указу 9 сентября 1684 г. великих кн. Иоанна и Петра Алексеевичей было приказано стрельца Ваську Баранникова и отставного стрельца Левку Барана с женкою Танькою за воровство и волшебство сослать в ссылку в украинные городы на вечное житье». [Наши мат. стр. 111 и 91.] К сожалению, не имеется сведений, в чем обнаружилось их это «воровство и волшебство».

Но эпидемия колдовства охватывала всю страну и ссылка в разные местности не искореняла зла, лишь переносила его в другое место.

По обилию дошедших до нас сведений и в виду господствовавшей в то время крайней степени боязни всяких ведовских дел можно думать, что более обычным наказанием за колдовство была не ссылка, а сожжение.

Это жестокое наказание так же как и ссылка, уходит в глубь нашей истории. Выше (стр. 17) приводились, например, случаи народной расправы с колдунами в Новгороде и Пскове. В 1591 г. в Астрахани, по указу государю, были сожжены колдуны, обвиненные в порче крымского царевича Мурат Гирея [Афанасьев. Мифол. воз, слав. III. стр. 623]. От 1647 г. до нас дошел интересный указ Алексея Михайловича на имя шацкого воеводы Григория Хитрово, где читаем «и ты б женке Агафьице и мужику Терешке, дав отца духовнаго, велел их причастить святых Божьих тайн, будет достоин, и причастия святых Божьих тайн велел их вывесть на площадь и, сказав им их вину и богомерзкое дело, велел их на площади в струбе, оболокши соломою, сжечь» [Наши матер. III ч. 1, стр. 73.].

В чем же заключалась «вина и богомерзкое дело» этих несчастных, обреченных на публичное сожжение? Из указа видно, что женку Агафью и мужика Теренику Ивлева повелевалось «у пытки распросить и пытать накрепко и огнем жечь, кого именем и каких людей они портили и до смерти уморили, и кому именем и каким людям килы и невстанихи делали, и кто с ними тем мужикам и женкам такое дурно делали, и где и у кого именем Терешка Ивлев такому ведовству и всякому другому учился» [ibidem стр. 63-64.] Следовательно, какого либо определенного обвинения, связанного с определенными лицами, им не предъявлялось.

После пытки женка Агафьица показала: «к мужикам килы присаживала и невстанихи делала, да яж де Агафьица с сестрою своею с Овдотьицею испортила и уморила до смерти приказного дьячка боярина князя Никиты Ивановича Одоевского Федьку Севергина, да она ж де Агафьица уморила крестьянина Степанка Шахова, да испортила земского дьячка Шишку, да она ж де присадила килу сестры своей к Овдотьицыну деверю к Степанку. А всему де тому дурну учила ее Агафьицу сестра ея Овдотьица да сестры ея Овдотьицы свекор... Терешка Ивлев». Последняго, вероятно, как «учителя», пытали «накрепко» и огнем жгли «нещадно», в результате чего он сказал: «я учил тому дурну только одну женку Агафьицу, а иных людей женщин и мужчин такому дурну никого не учил, и сам никого не порчивал, и кил не присаживал, и невстаних не делал, и до смерти никого не уморил... А учился де я Терешка тому дурну на Волге, на судах слыхал у судовых ярыжных людей».

Под пыткой обнаружился и кильный стих и другие приемы ведовства. Кильный стих состоял из слов: «на море океяне, на острове Буяне стоить сыр дуб крепковист, на дубу сидит черн ворон, во рту держит пузырь, и слетает с дуба на море, а сам говорит: ты пузырь, в воду наливайся, а ты кила у него развымайся». А ключ де тому стиху, как та птица воду пьет, и сама дуется, так бы того кила дулася по всяк день и по всяк час от ея приговору». [ibidem стр. 66.]. Что же касается невстанихи, то Агашка делала ее Федьке дважды «нитью мертвого человека с приговором» за то, что он «мимо ея ходил к Сафрошкиной жене Тимофеева». От невстанихи ему пособляла Овдошка: «лила де сквозь пробоя воду с приговором и ему давала пить». Чтобы привязать к себе Федьку, Агашка дважды же давала ему в кислых щах его собственное «естество». Когда же он «Федор женился мимо ея Агашки и от нея Агашки отстал», то она его «портила на смерть», для чего «ея сестра Овдошка ходила ночью на погост, имала с могилы землю, и ту землю с приговором давала пить. А приговор: «как мертвый не встает, так бы он, Федор, невставал: как у тою мертвого тело пропало, так бы он, Федор, пропал вовсе». Кроме того ему давались наговорные коренья. Теми же средствами был испорчен дьячек Шишка. В течение суток Агашка извела, вероятно, дурманом-репейником выборного крестьянина Степашку Шахова за то, что он «не велел ей с Федором Севергиным жить и на боярский двор ходить» [ibidem стр. 67.].

Женка Овдотьица еще до начала расследования сбежала неизвестно куда и на костер пришлось взойти ея свекру Терешке и сестре Агашке.

Очевидно, указ о сожжении колдунов, особенно в некоторых местностях, как украинные города, не произвел должного действия, так как вскоре за указом 1647 года последовали другие в этом же роде.

До нас дошли грозные указы от начала 1653 г. на имя воевод в Карпове, Мосальске, Михайлове, Туле, на Осколе и т, д [Ibidem стр. 76-77; прилож. № 46.] Первым из названных указов повелевалось оповестить население, «что в польских и украинных и в уездах многие незнающие люди, забыв страх Божий и не памятуя смертного часу, и не чая себе за то вечные муки, держат отреченные еретическия и гадательные книги, и письма; и заговоры, и коренья, и отравы, и ходят к колдунам и ворожеям, и на гадательных книгах костьми ворожат, и теми кореньями, и отравы, и еретическими наговоры многих людей на смерть портят, и от тое их порчи многие люди мучатся разными болезньми и помирают». В виду этого повелевалось, чтобы «впредь никаких богомерзких дел не держались и те б отреченные и еретическия книги, и письма, и заговоры, и гадательные книжки, и коренья, и отравы пожгли, и к ведунам и к ворожеям не ходили, и никакого ведовства не держались, и костьми и иным ничем не ворожили, и людей не портили». Относительно тех же, которые «от таких злых и богомерзких дел не отстанут... таких злых людей и врагов Божиих велено в струбах сжечь безо всякия пощады и домы их велено разорить до основания, чтоб впредь такие злые люди и враги Божии и злые их дела николи нигде не воспомянулись» [Ibidem стр. 79.]

Указы 1653 г. не остались на бумаге. В 1666 г. передается, например, известие, что гетман войска запорожского Иван Мартынович Брюховецкий «велел сжечь пять баб ведьм да шестую гадяцкого полковника жену; а сжечь де их велел за то, что мнил по них то, что они его гетмана и жену его испортили и чахотную болезнь на них напустили» [Наши матер. т. III ч. 1. стр. 94]. Кроме того в Гадяче ходили слухи, что «теж бабы выкрали у гетмановой жены дитя из брюха, а иная де баба ведьма и ухо ж. А как де те бабы сидели за караулом в меньшом городе в погребу, и от них де из погреба бегивали мыши и кошки; и по городу бегают многое время, а бегав де незнамо где подеваются». В 1671. г. осажденным городом Темниковым князю Долгорукову были выданы 2 попа и старица, которая «войско себе сбирала и с ворами вместе воровала». Воевода распорядился попов повысить, а старицу сжечь в срубе. [Афанасьев III, op. cit. стр. 627] Тогда же был сожжен бунтовщик Кормушка Семенов за то, что у него найдена была тетрадка с заговорами. [ibidem.] В 1674 г. в.г. Тотьме была сожжена в срубe женка Федосья, оговоренная в порче. [Соловьев. История России. Спб. 1894 г. т. XIII, стр. 756] В 1676 г. в Сокольском были сожжены муж и жена, по указу, повелевавшему «Сокольскому пушкарю Панке Ломоносову и жене его Аноске дать им отца духовного и сказать им их вину в торговый день при многих людях, и велеть казнить смертью, сжечь в срубе с кореньем и с травы, чтоб иным не повадно было так воровать и людей кореньем до смерти отравлять» [Наши мат. т. III ч. 1, стр. 108.]. В 1682 г. погибла на огне жена водопроводных дел мастера Ивана Яковлева, по прозванию Марфушка, обвинявшаяся в порче Царя Феодора Алексеевича. Во время стрелецкого бунта в том же году немалую роль сыграло колдовство, пущенное в ход с целью усиления народного волнения. В 1698 г. возникло дело о порче жены стольника Петра Артемьевича Волынского дворовой девкой Дунькой Якушкиной. Год спустя имело место интересное дело Евтюшки, который «для лечбы хаживал ко многим: к духовнику царскому... к князю Михаилу Юрьевичу Одоевскому, да за тверския ворота к Плещееву... к старице Панфилии».

Процессы о колдовстве не остановилось на пороге XVIII в., но смело перешагнули этот рубеж и двинулись еще дальше. Так к 1708 г. относится, например, дело о колдуне рыбаке Максиме Афанасьеве. В 1742 г. в приказе сыскных дел возникло дело о приворотном корешке крепостного Васьки Розанова. В 1752 г. Ирина Иванова, дворовая женка сенатского секретаря Степана Алексеева обвинялась в колдовстве лягушкой. Тогда же производились розыски по поводу колдовства при посредстве корешка, найденного в спальне императрицы Елизаветы Петровны. Два года спустя была обнаружена волшебная соль в доме царевны Грузинской, проживавшей в Москве [Есипов. Колдовство в XVII и XVIII в. стр. 65-70; 150 и след. Его же. Приворотный корешок. Ист. Вестн. 1886 г. Труворов. Волхвы и ворожеи на, Руси в конце XVII в. Ист. Вестн. 1889 г. № 6, стр. 701-715.].

Заслуживает внимания, что сожжение колдунов, как особая уголовная мера вместе с процессами перешло из XVII ст. в законодательство восемнадцатая века. Еще при Федоре Алексеевиче состоялось любопытное частное узаконение о чародействе. Так в пятом параграфе грамоты об учреждений Славяно-Греко-Латинской Академий, относящейся к 1682–1685 г.г., сказано: «Сему от нас государя устроенному училищу быти общему и... в нем всякой от церкви благословенные науки да будут. А от церкви возбраняемых наук, наипаче же магий естественной, и иным таким не учити и учителей таковых не имети. Аще же таковые учителя где обрящутся и она со учениками яко чародеи без всякого милосердия да сожгутся» [Новиков. Древняя российская Вивлиовика М. 1788 г. ч. VI. стр. 408.]. В § 14-м читаем; «И о сем им блюстителю со учительми тщатися крепце, еже бы всякого чина духовным и мирским людем, волшебных и чародейных и гадательных и всяких от церкви возбраняемых богохульных и богоненавистных книг и писаний у себя никому весьма не держати, и по оным не действовати и иных тому не учити. А у них же таковые книги или писания ныне суть, и оным таковые книги и писания сожигати, и никаких бы волхований и чародеяний и гаданий впредь не держати.. Аще же кто сему нашему царскому повелению явится противен и от ныне начнет кто от духовных и мирских всякого чина людей, волшебные и чародейные и гадательные и всякия от церкви возбраняемые и богохульные и богоненавистные книги и писания у себе коим ни буде образом держати и по оным действовати, и иных тому учити, или и без писания таковая богоненавистная дела творити, или таковыми злыми делами хвалитися, я ко мощен он таковая творити, и таковый человек за достоверным свидетельством без всякого милосердья да сожжется» [ibidem стр. 415-416.].

С таким же безпощадным отношением к колдунам встречаемся в и последующее время. Уже в Воинских Артикулах, изданных в 1716 г. при Петре Великом, воспрещаются разные виды колдовства под угрозою тяжких наказаний, а именно: «И ежели кто из воинских людей найдется идолопоклонник, чернокнижник, ружья заговоритель, суеверный и богохулительный чародей: оный по состоянию дела в жестоком заключении, в железах, гонянием шпицрутен наказан или весьма сожжет имеет быть. Толкование. Наказание сожжения есть обыкновенная казнь чернокнижцам, ежели оный своим чародейством вред кому учинил, или действительно с дьяволом обязательство имеет. А ежели ж он чародейством своим никому никакого вреда не учинил, обязательства с сатаною никакого не имел, то надлежит, по изобретению дела, того наказать другими вышеупомянутыми наказаниями, и при том публичным церковным покаянием.»

В артикуле 2-м находим еще такое постановлена: «Кто чародея подкупит, или к тому склонит, чтобы он кому другому вред учинил, оный ровно так, как чародей сам наказан будет» [Полное собр. законов т V № 3006, гл. I, ар. 1 и 2, стр. 321.].

В постановлениях артикулов бросается в глаза, с одной стороны, резкое признание колдовства «обязательством с сатаною», а с другой, попытка карать наравне с чародеями и лиц, обращающихся к ним за помощью. Фактически такия лица подвергались тем же жестоким наказаниям и раньше (см. ниже о процессе). Первый шаг к общему узаконению этого порядка был сделан, как мы видели, в 1682-5 г. при издании устава московской Славяно Греко-Латинской Академий, в силу которого сожжению должны были подвергаться учителя «магии естественной» наравне с учениками и чародейными книгами. Узаконение Артикула имеет уже общее значение, хотя и должно применяться к случаю, если подкупленный чародеи «кому другому вред учинил». Но по закону Анны Иоанновны от 25 мая 1731 г. сожжений придан характер общей меры наказаний как колдунов, так и обращающихся к ним за помощью, и в отношений последних безразлично к тому, обращаются ли они с целью повредить кому-либо другому, или же в ожидании «мнимой себе душевредной пользы». Так в законе говорится: «А ежели впредь кто, гнева Божия не боясь и сего Ея Императорского Величества указа не страшась, станут волшебников к себе призывать, или к ним в домы для каких волшебных способов приходить, или на путях о волшебствах разговоры с ними иметь, и учению их последовать, или какие волшебники учнут собою на вред, или мняще якобы на пользу кому волшебства чинить, и за то оные обманщики казнены будут и смертию, сожжены; а тем, которые для мнимой себе душевредной пользы, станут их требовать, учинено будет жестокое наказание, биты кнутом, а иные, по важности вин, и смертью казнены будут» [Полное собр. законов т. VIII, № 5761, стр. 466.]

Девятнадцатому столетию чуждо судебное преследование колдунов и волхователей, но в недрах народных время от времени и теперь совершаются над ними кровавые расправы [Kанторович. Средн. Век. Процессы, стр. 161-218; Всенародное купание ведьм в озере имело место еще 1833 г. См. Киевская Стар. 1885 г. № 11, стр. 567-70]. Эти последние представляют прискорбную дань невежеству, которое упорно оберегает старинное изуверство.

Впрочем, следует оговориться, что преследование ведунов в России нельзя считать каким либо исключительным явлением, совершенно или почти вовсе неизвестным Западной Европе. В начале XIII в. там повсеместно началось энергичное разыскание и преследование колдунов и чародеев и, как замечает Антонович, почти до исхода XVIII столетия законоположения, определяющая за колдовство смертную казнь чрез сожжение были в полной силе во всей Западной Европе [Антонович. Колдовство. СПБ. 1877 г. стр. 5 и след]. В Севилье еще в 1781 г. была сожжена чародейка. Тоже имело место в. Гляруске. В 1793 г. в окрестностях Познани подверглась сожжению женщина, заподозренная в колдовстве. Близ Кракова около того же времени, по приговору помещичьего суда, погибли в огне 14 женщин. Последний процесс против колдуньи в Испании был возбужден в 1804 году.

И неудивительно. Кампфмейер, историк немецкой культуры, передает, что в XVIII ст. обширные народные массы были еще проникнуты смешанной со страхом нелепой верой в богов ... Вся необъятная природа была оживлена демоническими образами. Они втягивали в свой волшебный круг всю жизнь человека [Кампфмейер. Очер. из истории немецкой культуры М. 1808 г. стр.72 и след.]. При таком состоянии умов потребовалось в 1721 г. издать указ о прекращении ведовских процессов. Но фактическая борьба с суеверием была затруднительна, так как оно разделялось высшими представителями народа – духовенством и учеными. Известно, что сам Лютер верил в дьявола. В его, например, «Большом Катехизисе» о Христе говорится 63 раза, а сатана упоминается 67 раз. Лютер считал чорта всемогущим. «Если, писал он, есть столько глухих, хромых слепых, то все это по злобе чорта. И точно также не следует сомневаться, что чума, лихорадка и всякая другия поветрия и язвы все идут от него, как он же поднимает бури, напускает пожары и вызывает дороговизну, уничтожает хлеб и плоды в поле. По моему, все слабоумные и сумасшедшие повреждены в своем рассудке чортом. Если же врачи приписывают иногда такого рода болезни естественным причинам, то происходит это оттого, что они не понимают, до чего чорт силен и могуч. Все мы всем нашим телом и имуществом подлежим власти чорта» [Сперанский Op. cit. стр. 174 и 176]. В протестанском сборнике 1569 г. «Theatrum Diabolorum» обсуждался вопрос о том, где живут и волшебствуют бесы. Там же наставительно рассказывалось, что дьяволы сожительствуют с мужчинами и женщинами, что они принимают вид свиньи, кошки, собаки и другие виды. Характерно, что в введений к этому сборнику имелось указание, что книга «полезна не только простым христианам, но и ученым людям, как пасторы, капелланы и другие настоятели церквей, а также, можно прибавить, и для ученых юристов и медиков».

Теории оборотней поддерживал в 1653 г. профессор физики Иоганн Шперлинг. Хуже того, знаменитый клиницист XVIII века Фридрих Гофман написал сочинение: «О власти дьявола над телом, доказанной на оснований физических явлений». Естественно поэтому, что московский придворный доктор Андрей Энгельгард в записке об инроге, поданной в 1657 г., писал «и все философы едиными усты говорят, что тот инрог противен есть всякой отраве и порчи, и моровому поветрии, и оспе, и коросте, и всяким злым болезнем... А как тот рог на вороту носят, сказывают, что от всякой отравы хранит и помышление блудное как в мысли иметь учнет, и тем погашает. А как человек пробудет з женою, имчочи его на себе, и попадет на него горячей воды, то из него вся сила его пропадет» [Материалы по истории мед. № 270].

Развитие колдовства и характер борьбы с ним на отечественной почве неодинаково оцениваются русскими учеными. По мнению Антоновича, высказанному еще около 30 лет тому назад, у нас вследствие отсутствия теории демонологии не было и того инквизиторского рвения, с которым преследовались колдуны в Европе: На основании материалов, извлеченных им из центрального киевского архива, он пришел к выводу, что южно-русские суды рассматривали жалобы на колдунов, как граждансткие иски о вреде [Антонович. Колдовство, стр. 6 и след]. Профессор Bлaдимиpcкий-Бyдaнoв утверждает, что особенное внимание на колдовство было обращено в XIII в. под влиянием восторжествовавшего христианства; в московскую же эпоху, по его мнению, практика указывает весьма мало случаев уголовного преследования волшебства сравнительно с Западной Европой. Так он пишет: «Волхованию и чародеянию, на которые было столько обращено внимания в 1-м периоде (в церковных уставах и практике), теперь не так интересуют государство... По мере удаления от времен язычества ослабляется внимание к преступлениям этого рода; в московскую эпоху практика указывает весьма мало случаев уголовного преследования волшебства сравнительно с современною ей практикою зап. Европы и нашею собственною XVIII ст., что может быть объяснено тем, что за ослаблением языческих верований, мысль о волшебстве направляется на успехи научных знаний и изобретений, которых у нас вовсе не было; но несомненно, что в этом имеет некоторую долю и практическое здравомыслие русского права; рассказ Олеария о медике Квирине, обвиненном в волшебстве за нахождение у него скелета, якобы двигающегося под звуки музыки, но помилованном и высланном из России, доказывает вышеприведенные соображения» [Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права. СПБ. и К. 1905 года стр. 332 и 352]. Выводы г. Сперанского были сообщены выше (стр. 21). Профессор Латкин находит, что статьи артикулов Петра Великого (арт. 1 и 2 гл. I), касающиеся колдовства, заимствованы из военно-уголовных сборников Запада [Латкин. Учебник истории русского права периода Империи. СПБ. 1899 стр. 402.]. Новейший автор г. Левенстим считает указанный постановления Петра Великого оригинальными, вытекающими из русских обычаев и практики судов, но он сопровождает закон 25 мая 1731 г, (см. выше стр. 33) следующими замечаниями: «По законодательству Петра только сами колдуны подлежали казни, и то лишь в том случае, если доказано, что они причинили вред ближнему и дозволили себе произнести хулу Всевышнему и войти в связь с сатаной. В законе же 1731 г. эти отягчающая обстоятельства совершенно не указаны, поэтому каждый деревенский знахарь, который лечил народ кореньями и нашептыванием, мог быть сожжен на костре. Мало того, те лица, которые к нему обращались, подлежали жестокому наказанию или даже смертной казни. Такой строгости не знала русская земля ни при Петре, ни в дореформенное время [Суеверие и уголовное право Вест. права 1906 г. № 1, стр. 330. (Курсив наш Н. Н)].

Каждое из приведенных заключений наших ученых в иной или другой степени грешит против истинного положения вопроса. Петровские артикулы выросли на почве общих и сепаратных великокняжеских указов, без всякого заимствования извне Эпидемия колдовства охватывала все части государства и вызывала жестокости не меньшие, чем на Западе. В этом убеждает не только указная и законодательная деятельность князей, но и характер процессов, о которых будем говорить ниже. Значения гражданских исков жалобы о колдовстве никогда не имели, по крайней мере, в Московской Руси. Наконец, из рассмотрения процессов следует, что жестокая расправа постигала не только самих колдунов, но и лиц, пользовавшихся их услугами. Эти наши положения с очевидностью вытекают из процессуальной казуистики, к изучению которой мы и приступим.

Ужасны кровавые процессы о колдовстве, но всего ужаснее то, что они начинались по пустякам, а нередко под влиянием личной мести, своекорыстных расчетов и т. д. Так в 1654 г. была посажена в тюрьму вдова Матренка по доносу «гулящого человека» Исачки. Этот последний проживал в Москве, «могилы копал и мертвых носил». Как-то он познакомился на Кузнечном дворе с таким же малодушным к вину, как и он, с Василием Чеглоковым, который пригласил своего нового приятеля к себе на квартиру. Живя у Василия, он непрерывно с ним пьянствовал. Результаты злоупотребления вином не замедлили сказаться. Как то лег спать Исачко в подклети и «почело де в подклети быть светло и после того темно, что мгла, и с избы драницы почало драть, и он де Исачко... из под клети вышел в конюшню, и около де конюшни по-чал быть шум, и показался де ему лес великийи дубравы большия и люди многие земли толкут и сеют, а кажется де, что на Девичьем поле... и он де Исачко из конюшни пришел... в подклеть и лег на лавке, и почело ему видеться, что та женка Матренка показала себе правую руку и на персты дунула, и в подклети почали быть луны и светлость, и виделось де ему, что сидят многие косматые и сеют муку и землю, и показалось де ему лес и дубравы велитя, и от того де его Исачка обнял страх и ужас великой». Когда же Исачко утром сказал Матренке; что она его «в такой страх и ужас ввела», то она ему ответила: «есть де за нею притчи, учнет де она то делать, чего человеку и в ум не вместится» [Наши мат. т. III, ч. I, стр. 84-85.] Как ни очевиден был бред пьяного человека, тем не менее начался сыск, потому что галлюцинант, допившийся «до косматаго», нашел, что «ему учинилось такое привидение от тое вдовы Матренки и от ея плутовства».

Бывало и так, что, трезво понимав невыгоды конкуренций, один кабатчик обвинял другого в колдовстве. Например, в 1636 г. Кабацкий откупщик Сенька Иванов заявил на кабацкого откупщика Петрушку Митрофанова: « привез де тот Петрушка, с поля коренье, неведомо какое, а сказал де тот, Петрушка, от того де коренья будет у меня много пьяных людей». Немедлено коренье было принесено в съезжую избу, а «кабацкий откупщик Петрушка Митрофанов посажен в тюрьму [Ibidem стр. 33]

В 1622 г., желая свести счеты с тещей, а быть может покончить с женой, крестьянин Лунка Ушаков стал заявлять, что в смерти незадолго перед тем скончавшагося его брата виновата жена, испортившая покойника корнем, который она получила от своей матери. Оговоренная жена побоями своего мужа была вынуждена подтвердить оговор, но впоследствии, после неоднократных пыток она показала, согласно с показаниями других лиц, что оговорила себя и поклепала других «по наущению мужа своего, не истерпя от него побои» [Ibidem стр. 4, 8, 6, 7.].

В 1647 г. сын боярский Кирила Баранов обвинял в ведовстве крестьянина Тимошку Афанасьева и сына его Ларьку. Все это дело возникло при таких обстоятельствах, которые ярко обрисовывают угнетающее безправие крестьянской массы и широкую возможность личной мести при посредстве ведовского процесса. В самом деле, Баранов в своей челобитной заявил: «он Тимошка тое свою дочерь, а мою крестьянку, подговоря свел неведомо куда и с животами, и с платьем и с деньгами, И я х. т. учал ему Тимофею говорить: «за что мою крестьянку свел, безостудно». И он Тимофей с сыном своим учали меня бранить всякою неподобною лаею и похвалялися бить ослоньем и всякими своими злыми делы испортить до смерти». Можно допустить, что отец с сыном и лаялись и похвалялись, если поверить также их словам, что в день исчезновения крестьянки «Кирила Баранов с детьми своими ее в три плети бил и бив взял с собою на пустошь Коптеву ржи жать, и там де она пропала, с пустоши не бывала домой». Документы молчат, сбежала ли крестьянка с пустоши «не истерпя побои», или же она «пропала» не без помощи помещика Баранова.

Во всяком случае, похвальба и угрозы крестьянина помещик, потерпевший ущерб от пропажи рабочей силы, не оставил без внимания. К тому же обстоятельства доставили прекрасный формальный повод. Помещик Тимошки, прибыв из города, его «бил и рухлядишку пограбил» как показали одни очевидцы, или по свидетельству других, «взял на нем оброк да на нем же Тимошке до срока почал и другого оброку править». Тогда Тимошка обратился к своим «поручикам в житке, чтобы ему, Тимошке, из за помещика не побежать» с просьбой побить за него челом перед помещиком, «чтоб от него налоги и обиды болшия не было». Но помещик ответил им «крестьянин де мой ворует, не слушается, посылал де я его для своего дела на ночь, и он де ездил две ночи и был неведомо где, а говорят ездил за рубеж».

Все это происходило в присутствии Баранова, который и воспользовался для своего извета на Тимошку словами его помещика Меркулова. Крестьянин с сыном немедленно были посажены в тюрьму и начался «большой повальный обыск». Обвиняемые совершенно отрицали приписываемые им деяния. Свидетели же ничего определенного не устанавливали. Некоторые показывали, что Ларька признавался в порче сына Никонки и говорил: «Я де испортил, я де и отхожу». Тимошке ставилось в вину, что он «бросил щепку» под ноги Минки, когда последний возвращался из под венца. Ивашка Риченков прямо показал: «похвалялся де на меня Ларька... порчею... и с его похвальбы учинилась надо мною порча». Вообще, по свидетельству Степана Косенкова, ему признавался Ларька: «жаль нам только, что которая свадьба прошла здорова» [Ibidem стр. 42, 46, 53, 52.]. Словом, стоило начать обвинение, а в обвинителях никогда недостатка не было.

В 1668 г, оставной стрелец Володька Кузнецов ходатайствовали, об освобождении из тюрьмы его жены, каторая без государева указу и без розыска пытана, и в застенку на треть, и кнутом смертно изувечена, выломанными с плечъ руки не владеет, по сю пору лежит на смертной постели». И все эти муки женщина вынесла потому только, что мужу ея Василий Чуркин еще до этого чинил «обиды и гонительства» а потом научил свою жену показать: «и выходила жена его (Володьки) к той его Васильевой жене к двору и научала ее чародейству, высечь середку из козюльки и его Василья испортить» [Ibidem стр. 92-93.].

Случалось, что гости, быть может не в меру воспользовавшиеся гостеприимством хозяев, заболевали, и считали в порядке вещей «клепать» хозяев в порче. Так в 1653 г. поп Василий бил челом, что «были де дети его Васильевы Филька да Ивашка на монастыре... и игуменов де сын Аничка да успенский дьячек Ивашко поднесли детям его браги, а в браге де смешано не ведомо какое отравное зелье, и они испивши той травы, стали вне ума». В тот же день мценский стрелец Ивашко Казеев заявил в съезжей избе: «пришел де брат его Федька домой и поднялось ему неведомо что, дерет де на стену и рубаху на себе дерет. А слышал де он, что поили его в монастыре... неведомо каким зельем». Тогда же со съезжей избы был послан подъячий Ананий Лепендин осмотреть детей попа Василия. Оказалось, что дети его «лежат без памяти и не говорят, и вскоча дерутся на стену». В таком же состоянии оказался и Федька Казеев. При дальнейшем расследовании игуменов сын показал, что к нему в келью пришел успенский дъячек Иван, «а принес де неведомо какую траву и сыпал де у нас в брагу, и де тою брагою поил попа Васильевых детей Филиппа да Ивана и сестру свою девку Феврошку, да мценского стрельца Федора Козеева». Уепенский дьячек Ивашка подтвердил ссылки на него и сказал, что он как то был у своего знакомого Дементья, у которого «растет на огороде трава незнаемая, и поил де он Дементий тою травою гостей своих, и де я не знаючи сорвал у него той травы и привез во Мценск, и давал де я... Аничке, и сыпали де тое траву мы с ним на брагу и поили де тою брагою etc». Спрошенный относительно этой травы Дементий Русинов отрицал, что он поил ею своих гостей, но признался, что «в прошлом де во 161 году едучи из Мценска он поднял на дороге траву неведомо какую и привез де ее домой и тое де траву ребята изволокли на огород и она де узрела.» [Ibidem стр. 81-82].

Более естественным кажется объяснение оговариваемых гостеприимных хозяев, чем Дементия Русинова, который во избежание возможных неприятностей, дал показание, будто бы трава попала к нему на огород совершенно случайно и он ею не пользовался ни для каких целей. Но если в данном случае было хоть некоторое основание для подозрения в порче, то у нас имеется и другой случай расправы с хозяином за болезнь гостей.

В 1677 году Митька Печенный жаловался, что он был в гостях у однодеревенца, своего кума, Емельяна Обыденнаго, и с тех пор его жена «скорбя распухла». Этот кум спустя некоторое время поругался с одним драгуном и во время ссоры при свидетелях сказал: «пухнет де жена Митькина, будешь де и ты от меня пухнуть». И подобной похвальбы оказалось достаточно, чтобы по челобитной велеть «его, Емельку, в том пытать и огнем жечь» [Ibidem стр. 110].

Похвальба и угрозы порчею вообще не проходили даром и приводили наверняка к пытке, как бы ни были нелепы и чудовищны угрозы. Напр. в 1628 году задворные конюхи Петр Хметевский да Иван Чуркин подали изветную челобитную на вдову Авдотьицу. Оказалось, что Конюху Петру был отведен двор Авдотьицын и последняя в его отсутствии приходила к жене его и «говорила: ей немного де вам на моем дворе жить до весны... и мая в 11 день жену де его Марью испортили, вопит кукушкою и зайцем кликает, и он де Петр от тое порчи приводил пособлять жене своей чухломца посадского человека Первушку Ульянова, и тот Первушка жене его от порчи пособлял, и откликал ее и пособил: не почала кликать. Лишь де она ныне скорбит сердечною скорбью и зубами у себя руки грызет, а тот де Первушка, который жене его пособлял, умер». Иван Чуркин заявил, что он отпускал свою жену к Петровой жене, когда та заболела, и «после де того в третий день после Петровой жены и его Иванову жену ухватило порчею, кричала сутки, день да ночь, а другия сутки была без веданья. И в те де поры приводил он... Первушку Ульянова, и он де наговаривал на соль и на воду и на молоко, и давал де его Иванове жене пить и окачиваться, и над нею шептал. И после того и по ся места над женою его того не бывало». И разумеется последовал указ «вдову Авдотьицу... сыскать тотчас, а сыскав и про порчу расспросить накрепко, в какой мере она такия слова говорила, что немного де на ея дворе Петрове жене жить... А будет по распросу дойдет до пытки, и ее про тое порчу пытать на крепко».[ Ibidem стр. 13-14.])

Подобный же процесс был начат в 1640 году, когда Назарко Колтоновский подал челобитную на попа Афанасия, в которой писал: «Поп Афанасий похваляется на меня всякими порчи: испортил де я Якова Хрущева, а и тебе де тоже будет. А преж сего тот поп Афанасий стрелецкого голову Ивана Кондакова портил и оттого голова Иван Кондаков лежал. Да тот же поп Афанасий у жонки моей с головы сорвал шапку и простоволосу на улицу поставил, и тем жонку мою он позорил, меня лаял всякою позорною лаею». При этом челобитчик присовокуплял, что «тот поп Афанасий живет не по закону: попадью свою измучил и всякими разными путки путал и тайные уды у ней выжег. И от той муки попадья его многажды от него бегала: и на Елец бегала, и от его путки попадья его Афанасьева в воду кинулась». [Ibidem стр. 36.]. Вследствие этой челобитной вышел указ посадить попа в тюрьму и подвергнуть пытке.

Любопытную категорию дел представляют дела о колдовском лишении мущин половых способностей. На процесс этого рода вскользь указывалось выше (стр. 28). Вот еще несколько образцов из этой области. В 1648 году драгун Федька Филиппов подал жалобу на Дарьицу, жену церковного дьячка: «испортила она Дарья меня, учинила скопцом; и по пирам и по беседам она Дарья везде похваляется, что она так нарочно сделала. И я от тое порчи в конец погиб и женишки отстал». В подтверждение своих слов челобитчик «слался... на драгунов и всяких чинов людей повально на все, на мала и на велика».

При опросе обнаружилось несколько интересных фактов, из которых мнение околицы сплетало Дарьице репутацию ведуньи. Так, поп Данила показал, что когда у Дарьицы было покрадено платье, то она по следам заподозрила своего односельчанина крестьянина Евтифея; по адресу которого похвалялась: «и сделаю де его такого черна, как в избе черен потолок, и согнется так, как серп согнулся. И после де той Дарьициной похвалки тот Евтюшка заболтать вскоре, и три года ходе сох, и сохши умер». Тот же поп Данила сообщил еще со слов своих прихожан, что когда Федька Филиппов «приехав от венчания, пошел с невестою в клеть по лестнице, и та де Дарьица зажгла лучину, и тот де луч подкинула под Федьку и под его невесту под лестницу, а подкиня стала на тот луч, поднем фост сцать». Драгуны Харитон Киреев и Михаила Антонов показали, что во время возвращения Федьки из под венца Дарьица обращалась к отцу Федьки со словами: «попамятуете де меня», и после того, тот Федька стал испорчен и скопцом учинен». В другом случае Дарьица похвалялась на Лукьяна Федотова: «сем де тебя Лукьяна так же, как и Федьку Филиппова». А по свидетельству другого очевидца она в этом случае сказала: «Федька у меня корчится, а и Лукьяну Федотову сыну корчиться от меня также»и видному крестьянину она пригрозила: «дам де тебе, Гапон»! Другому сказала: « Пришед ко двору жену и детей своих не узнаешь». Похваляясь на братьев Фурсовых она произнесла: «Оборочу де я их вверх носом и будут де они у меня в четырех углах. И под тое де ночь после ея слов братья слегли и полежавши немного померли». Повидимому и муж Дарьицы Некраска знал о ея колдовстве. Так, он «похвалялся на Федькина тестя, на Свирида Свиридова, что де зять твой Федька с женою своею сам спать не спит и тебе также с женою своею не спать». По удостоверению одного крестьянина, Некраска говорил о своей жене, что «нет де такой знатницы, что жена его Некраскова Дарьица не знает; и на собаку де плюнет, и собака де станет молчать и не станет лаять», Об искусстве Дарьицы знала также и ея дочь Авдотьица, которая сказала на улице: «как де матка моя от Федькина челобитья пропадет, и ему де Федьку не воскреснуть». Что касается порчи над Федькой, то по свидетельству окольных людей в колдовстве с Дарьицею участвовала пономариха Марья, которая вместе с Дарьицею по словам новобрачных «клала огонь», «лучем катала» и «зажегши луч почали на тот луч сдать». Интересно еще показание Семена Борисова, сообщившего, что он выпивши браги «повалился на улице, и Некраскова жена Дарьица пришед и поднявши постанья накрыла ему Сеньке фостом глаза и с тех де мест у него глаза болят, и стал киловать» [Ibidem стр. 55-63.]

Для 1653 года мы имеем еще подобный процесс. Стольник Федор Ладыженский заявил, что он женил двух своих дворовых людей «и тем людей его обоих на свадьбах перепортили, совокупление у них с женами отняли». В пьяном виде эту порчу признал делом своих рук некий Сенька. Услышав «про его такое воровство» стольник Ладыженский велел его посадить на цепь и руки и ноги велел сковать в железо». Тогда Сенька выразил желание излечить испорченных, лишь бы дали ему для этой цели чесноку. Когда чеснок был доставлен, то Сенька дал испорченным «по три зуба чесноку и велел им есть. И те Федоровы люди оттого исцелели». Что же произошло дальше? А дальше и была подана стольником челобитная на Сеньку, потому что «его Сенькино воровство стало знатно, что он Федоровых детей портил, да излечил» [Ibidem стр. 77-78.]

При том паническом страхе, который внушали к себе всякия проявления колдовства, было весьма опасно обнаружить какое-либо знание веществ и понимание лечебного дела.

Уже выше приведенное дело убеждает в этом; но имеются и другие факты. Так в 1628 году «крестьянин Иван Левашев принес челобитную на крестьянина на Максимку Иванова». А в челобитной его написано: «давал де тот Максимко жене его пить траву, и она де от той травы умерла». Жена челобитчика, как показали архимандрит Рафайло с братьею, умерла «судом Божиим, а не от травы». Спустя некоторое время после ея смерти коновал Максимка зашел к Левашеву «для конского ж леченья», а Иван Левашев задержал коновала и представил к властям с челобитной. Под пыткой Максимка поклепал пять человек, он показал: «жене Левашева пить траву давал от порчи и она де от той травы умерла, а наперед де сего давал он тое траву пить многим людям и сам пил, и те де люди и ныне все живы и здоровы, и указывал де ему тое траву прохожий человек... а сына его Максимковы Родку портил крестьянин Федька Ребров и с тем де прохожим человеком тот Федька ходил по деревням, и травы всякия знает и волшебством промышляет людей портит и за очи на многих людей нечистый дух насылает, и оттого де люди помирают, да тот же де Федька на воду смотря призывает нечистых духов, и ему де сказывают, что где делается или кто чем испорчен, а слышал де он от того Федьки, что он учился тому волшебству в нижегородском уезде в деревне Досадиной у мордвина у Весткаска [lbiqem стр. 19-20] По этому делу был открыт энергичный сыск, но трое обвиняемых скрылись и только остальные подвергались пытке, которою «мордвин Веткаско был замучен до смерти».

В 1637 году помещик Каковинский «привел в съезжую избу человека своего Сидорка Савинова да женку его Афроську, а сказал, что тот человек его Алекея и жену его и людей – женку Досадку да жонку Татьянку вдовством своим испортил». В распросе Сидорка показал, что перед святою неделею у него пропал рубль, и заподозрив в кражъе жонку Досадку он напустил на нее немочь, а кроме нея он никого не портил». Жена Сидорки показала, что «де муж ея Сидорка порчу женки Досадки и женки Татьянки отхаживал» [lbiqem стр. 34-35.].

В 1649 г. была подана крестьянином Ивашком Ивановым челобитная о том, что его брату Илье учинена женою последнего скорая поругательная смерть». Допрошенная вдова показала, что она действительно мужу своему давала «коренье... в квасу... и после.. и после де того, как она давала мужу своему коренье, муж ея в третий день умер». Это питье она давала покойному «не для смерти, а для легости от болезни, потому лежал де муж ея нутреною болезнью». Была и другая цель, а именно: «тое де коренье давала мужу своему от привороту, чтоб муж ея жил с нею в любви». Заслуживают внимания показания челобитчика о кончине отравленнаго. Так он показывал: «у брата моего от тое отравы главу против темени разорвало и очи выломило вон, и уста изорвало в 10 местах, и утробу разорвало, и на стогнах кошу во многих местах изорвало, а муки ему было один день от утра до вечера». Это неправдоподобное показание подтвердить и духовник умершаго, показавши; «и как де он... почал отходить света сего, и у него де противу темени голову разорвало, и очи выломило вон, и уста изорвало во многих местах, и утробу разорвало» и на стегнах кожу во многих местах отрывало листьем». Обвиняемая указала того мордвина, который снабдил ее корнем и советывал давать мужу. Жестокой пыткой обоих виновников смерти Ильи воевода старался добыть истину [Приложение стр. XXIV].

В 1651 г. Верхососенский пушкарь Панко Егунов бил челом, что стрелецкая женка Илюшки Романова дала его брату Кленке питья от лихорадки «и кой час де брат его Кленка те коренья выпил, и взволился вверх ногами и брата де его после того не стало». Обвиняемая же показала, что она давала ему «траву слывет де та трава грызная отдонник, и она де тое траву сама пивала в болести да есть де у ней те люди, кому она и преж сего тое траву давала» [Приложения стр. XXXVIII]

На почве домашних отношений между дворовыми и господами нередко возникали дела о колдовстве. Так в 1663 г. имел место ведовский процесс, связанный с фактом домашней кражи и ворожбой о расположении, а именно: князю Михайлу Шейдякову «люди его дворовые сказали на дворовую ж его женку Феньку, что та женка портила его князя Михаила и жену его, травами и кореньем окармливала». Фенька не отпиралась и даже принесла князю травы и коренья, а в распросе сказала: «Тому де ныне год, украла де она Фенька у князь Михайловы жены княгини Катерины кресты и перстни, и те де кресты и перстни в то ж время у ней Феньки вынесли и за то ей Феньке от княгини Катерины было наказанье. Из тех де мест стала она Фенька мыслить и таких людей изыскивать, чтоб ей кто дал травы и коренья, чтоб де до нея княгиня Катерина по-прежнему была добра». Поиски вскоре увенчались успехом: Фенька нашла крестьянина Трошку, который дал ей три корешка «и один корешок при ней Феньке истер в горшке и отдал ей Феньке и велел ей тое траву давать княгине Катерине в ястве, а два корешка велел ей у себя на вороту носить. И тое де траву она Фенька давала княгине Катерине в ястве, в ухе в два пойма, и в квасу тое траву подавала ж, и оттого де она княгиня лежала в два пойма недели по две. А смертных де кореней она у него Трошки и ни у кого не прашивала и в мысли де у нея на смерть испортить не было» [Ibidem стр. 85-86.]).

В 1676 году богородицкий поп Давыд в приказную избу привел наймита своего Мишку Киреева с женою его Аринкою и сказал: «в прошлых де годах и в нынешнем во 184 г. в разных числах объявились у него попа Давида в горнице под потолком – заткнута в углу коренья и земля, да те-ж де коренья осмотрит он поп и попадья его в питьях, в браге и в квасу, а подносила де им то питье наймита его Мишкина жена Аринка. И от их де отравных кореньев попадья его Давыдова и дети кончаются смертью». В расспросе Мишка Киреев сообщил, что коренье и землю затыкал его вотчим Исайка в прошлом году «о святой неделе для того, чтоб де он поп Давыд со всею семьею посохли, и от той сухотной болезни они померли». А жена Аринка подтвердила, что «попадью Давыдову и детей девок портила ж, а отравные коренья в питье во браге и в квасу питье давала». При дальнейшем расследовании показания их еще пополнились новыми данными. Мишка добавил, что, «живучи у него попа Давыда вынимал из следов землю и относил вотчиму своему Исайке и матери своей для порчи ж». Аринка же сообщила, что «украла у попадьи кокошник да подубрусник и тот кокошник и подубрусник с наговором свекровь ея велела положить под столб и говорить: «каков де тяжел столб так де бы и попадье было тяжело»... да она ж де Аринка по научению свекрови своей у попадьи из рубахи выдрала лоскут против сердца, и тот лоскут отнесла она к свекрови своей для порчи ж. Да она ж де Аринка у Давыдовых дочерей тянула у рук персты и приговаривала «чтоб де бы им до замужества теми руками ни ткать ни прясть». Да ей же Аринке свекровь велела: «как де попадья пойдет из хором, и ты де пойди ей навстречу и молви ей тихонько приговор и дунь на нее, де отшибет обморок». И она де то все над попадьею учинила».

По оговору со стороны Мишки воевода распорядился произвести обыск в доме драгуна Исайки, у которого было захвачено «толченых трав в двенадцати узлах завязано, да во шести мешках травы ж, да от ружья заговор написан в маленькой тетрадке, да пук разных трав».

При опросе Исайка категорически отрицал свое участие в порче семьи попа Давыда. Что-же касается вещественных доказательству то «де коренье Исайка держал он от пострела и от иных болезней. А что де соль в платке завязана с купоросом да с каменьем, тою де солью он Исайка умывает себя и ребят своих... А заговор де у него Исайки, что вынет, и тот де заговор жены его Аграфены первого мужа ея Кирюшки». Но уже «с первой стряски да с десяти ударов» подтвердил целиком показания наймитов попа. То же произошло и с женой Исайки Агрипенкой, после пытки во всем подтвердившей показания наймитов [Ibidem стр. 99-103.].

В рассматриваемую нами эпоху возбуждались также дела о колдовстве для обращения в свою пользу расположения судей. Примером может служить процесс 1690 г. по иску Перфирия Рохманинова, у которого были вынуты «из зепи в бумашке анисус ползолотника, а на той бумашке написано: широкие листы трава Канцфер, да на другой стороне написано: на рябину походила и та трава пижма» [Приложение № 51].

С особою настойчивостью московское правительство разыскивало корни и травы, а самая наличность таковых у кого-либо считалась доказательством колдовства. Очевидно, какия неудобства создавались этим для лиц, по своим профессиональным занятиям, обязанных имть дело с травами и кореньями. В 1628 году на старой торопецкой дороге стрельцы задержали крестьянина, «а во Ржеве на него знатцов никого нет, да у него ж у креста привязан корень». Задержанный человек объяснил, что тот корень «дал ему дорогою идучи прохожий человек для того, что он Андрейко болен черною болезнью, а хватает де его помесячно». Наличности корня оказалось достаточно для начатия расследования на месте родины Андрейки, и кроме того было приказано «взять корень и показать дохтурам, да в тюрьме допросит, была ли над тем мужиком такая черная болезнь». Помещик Андрейки подтвердил, что последит страдает «черным недугом». Что же касается докторов, то «дохтуры Валентин с товарищи смотрев корень сказали, что тот корень гусина плоть и к лекарству пригожается, а лихого в нем ничего нет, да и в рот тот корень клали. А будет де кто захочет воровать и он и на добром корени воровством и наговором дурно сделает, а того де они не знают, есть ли на том корени наговор». Тюремные целовальники и сидельцы сообщили, что когда Андрейку посадили в тюрьму, то «его де сперва черная болезнь хватала через день и через два дни, а и ныне де его черная болезнь хватает ежеден, да тот же де мужик Андрейко задавил было в тюрьме тюремного сидельца сонного» [Ibidem стр. 11-21].

Из приведенного заключения ученых медиков-экспертов видно, что их европейское образование не мешало им верить в силу «воровства и наговора». Неудивительно, что также относились к наговору заурядные люди.

В 1648 году последовал указ «обыскать Бежецкого верха на посади и в уезде... про Первушку Петрова, что тот Первушка коренье лихое и траву дурную у себя держит-ли... и кое время и где и с которою травою и кореньем он Первушка приведен был в Бежецком верху к Якову Воронину, и ту траву взял и показывал многим людям и конским мастерам и они сказывают: та де трава конский лен, бекнорица и кмытль». При обыске крестьяне показали: «того мы... Первушку Петрова знаем, что он Первушка коновал и круг лошадей стряпает, и руду мечет; а траву дурную и коренье лихое держит ли или нет, того мы не ведаем» [Ibidem стр. 73-74.].

В 1648 году в Рыльске был задержан «вор с крадеными лошадьми» сын боярский Гаврилка Мусин, у которого «в карманце сыскан корень и про тот де корень он Гаврилка врасспросе сказал, тот де корень он Гаврилка держит у себя для звериного промысла. На основании этого заявления был произведен опрос «его Гаврилкиных соседей хотмыщан детей боярских... что он Гаврилка для звериного промысла на поля и в леса и на речки ходит ли и зверей бьет ли. И те дети боярские сказали, что де за Гаврилком Мусиным звриного промысла никакого нет». Тогда воевода распорядился «Гаврилку пытать для какого волшебного дела он Гаврилка тот корень держал» [Ibidem стр. 75.]

В 1673 г. в съезжую избу был представлен скотник Нестерка поляк по обвинению его в том, что он, ездя по селам и деревням, людей прелыцает и портит, и сказывает людям прельщеньем своим, где клады лежат». Одним из конкретных обвинений было то, что Нестерка поднес приказному человеку Якову Косаковскому наговорную чарку вина, и «с той де чарки вина взяла его Якова рвота, как де он тое наговорную чарку вина выпил, того ж дни он Яков и умер». Нестерка в расспросе сказал, что вино подносил Якову «без наговору просто... А в шатцких де селах и деревнях он Нестерка бывал для того, у которого де мужеска полу с женою совета нет, и тем де людям он Нестерка на вино наговаривал и то наговорное вино пить давывал... И где де и у кого какая скорбь или младенческая скорбь же, и его де с такое дело будет, от наговору де его болезнь унимается А еретичества и ведунства за ним злого нет, и многие де люди его Нестерку для лекарствам имовали». В оправдание своих слов он сообщил известные ему наговорные стихи.

Вино он наговаривал следующим образом: «Помилуй Христос и Пречистая Богородица великая государыня, вступитесь за нас грешных на сем свете отцовою и матернею милостью, и с миром крещенным согрешили, и солнце праведное вступитеся за наши души грешныя, помилуй раба своего Якова от скорби и от болезни, даде ему благ и здоровья во веки веков».

Для установления совета между супругами он «посыловал женского полу по ручную воду и на той ручной не на питой воде наговаривал стих: «Смилуйся, Пресвятая Богородица, вступись за нас грешных, буди милостива, закрой нетленною ризою своею души наши грешные раба своего (имя рек) и рабу свою (имя рек) на семь свете закрой их дай им, Богородица, любовь меж ими и совет жити по старине в любви и чтоб им ныть и до веку жити в совете, и как де в реке вода в ночи трижды причещается, так бы причещалась имрица к мужу своему к рабу своему имрику в дни и в ночи и в часы, куда ты, река, течешь, и тебе слава вечная, а тем имрекам мужу с женою жительство вечное». Младенческия скорби он лечил тем, что опрыскивал младенцев водою, произнося над нею; «Вступись Пресвятая Богородица, за нас грешных, помилуй раба своего младенца (имя рек) от скорби и болтни и тяжкия нужды, дай ему здоровья отныне и до века». Никаких других наговоров Нестерка не знает, a «те де стихи даны ему от Бога, Просто никто де его Нестерку не учивал и людей сам он Нестерка колдовству своему ни к какому делу никого не учивал» [Ibidem, стр. 95-98.]. Пытка ничего нового не прибавила к этим показаниям.

В 1650 г. в Осташкове в съезжую избу зашел для явки псковитянин посадский человек, рудомет и конский мастер Ивашка Кирилов [Приложение стр. ХХХIII] Приказный Федор Рахманинов распорядился обыскать Ивашку. При обыске из «карманца» послтеднего были вынуты «коренье и трава». Этого было достаточно, чтобы заковать Ивашку, а с ним «по ноге» также и случайного прохожаго, раскланявшагося с Ивашкой. Ивашка показал о себе что он «ходил по волостям же с конским мастером с коновалом с Гришкою Алексеевым из найму, годы с полтора, и у того де коновала у Гришки навык конскому и рудометному мастерству, и ходя по волостям тем кормился». Об изъятых у него материалах он дал показание, что они у него были «для конского мастерства: коренья веснутная и зебное и нарывная трава». Это дело резко выдвигает опасное положение специалистов по лечению и широкую возможность злоупотреблений в ведовстве с целью достижения тех или других своекорыстных рассчетов. Оказывается, что Ивашка Кирилов был схвачен и закован с целью вырвать у него кабальную. Но он не дал на себя кабальной и был отправлен в Москву. К сожалению, нет известий, что с ним произошло в Москве, удалось ли ему и каким образом снять с себя страшное подозрение.

В 1676 г. в Кашине в съезжую избу был доставлен кузнецом посадским человеком Савка, задержанный «с кореньем, и с травами, и с зубом». В распросе крестьянин Савка сказал: «с тем де кореньем, и с травами, и с зубом он ходит в мире и лечит людей и лошадей от всяких скорбей, а тот де зуб сазана рыбы» [Н. Мат. т III, ч. I стр. 106]. Впредь до выяснения дела Савка был посажен «за крепким караулом».

Бывало, что дело о колдовстве возбуждали не отдельные заинтересованные личности, а все население известной местности. Так в 1664 г. «били челом сумские черкасы всем городом и подали в Белгороде... две заручные на него Кондрашка во многом его воровстве и чародействе» [Ibidem, стр. 92.]. В 1677 г. «сыскан на Курмыше против челобитья Курмышских жителей в еретичестве и в порче людей пришлый человек Сенька Иванов да жена его Сенькина Манька Иванова дочь, а с роспросов и с пыток сказали, что они на Курмыше испортили еретическими словами и отравами мужеска полу с женска многих людей, и от того де порченые люди кличут [Ibidem cтp. 108].

Не дремали и местные власти, и энергично разыскивали колдунов, так как из Москвы им слали на этот счет весьма недвусмысленные указы. Выше приводились уже образцы подобных общих указов (см. стр. VII), но вот еще образец. При назначении воеводы в Лебедяни ему было указано «того беречь накрепко, чтоб на Лебедяни, на посаде, и по слободам, и Лебедянском уезде разбои, корчмы, и бледни, и иного никакого воровства и убойства не было». В силу этого указа воевода запрашивал, что ему сделать с объявившейся в 1630 г. бабой ворожейкой, которая «по слободам, по Стрелецкой и по казачьей ходечи, ворожить». На запрос последовал обычный ответ: «велеть тое бабу ворожейку изымать и распрося подлинно, какою она ворожбою промышляет и чем ворожит, и сколь давно, и кому что своею ворожбою сделала, и у кого училась, и сыскать про то накрепко... и ее пытать про все накрепко, да о том ко государю отписать, а ее до указу велеть держать приставом крепко в цепи и в жезлах». Опросом окольных людей воевода установил: «ворожила де та баба, смотрела на руках и шупала на нутрю»; другому она «лечила глаза, а лечила де ему глаза вынев печень из овцы», или же «лечила глаза, наговаривала воду, и сыпала де проса в воду, и меня Назара тою водою умывала, да мне ж де Назару пускала в глаза женское молоко»; у Игната Жихарева «взялась де .. лечить сына: в ноге волосат»; Афанасию Овсянникову она ворожила, «на руках смотрела и ворожила луком» [Ibidem, стр. 29-32].

Как ни отрывочны собранные нами материалы, но они рисуют отчетливую картину быта того времени. Невежественное население инстинктивно понимало, что в окружающей его природе лежат могущественный силы способный сослужить полезную службу человеку в его борьбе, с болезнями. Нужно было подойти к этим силам, но читать в великой книге природы могли лишь весьма немногие. Да и эти, избранные, судьбою, по обычаям того времени, должны были балансировать между скудным вознаграждением в случае удачи и сожжением на костре, пытками и ссылкою – при неуспешном лечении или даже просто в случае доноса со стороны какого-нибудь пьянаго, или недоброжелательного соседа, а то и чрезмерно ретивого воеводы, действительно старавшагося, чтобы в его воеводстве не было «разбои, корчмы, и бледни, и иного никакого воровства и убойства»

Врачебное знание составляло более или менее открытое достояние только у коновалов и скотников; некоторое право лечить людей приобреталось лечением животных. Однако и здесь за расширение практики приходилось иногда расплачиваться собственною кровью. Если, с одной стороны, нельзя было собирать травы и коренья и пользоваться ими с лечебною целью, то с другой стороны, под угрозою почти тех же самых наказаний нельзя было лечиться, прибегать к услугам знатцов. Всякая попытка брать лекарство из первой доступной всем лаборатории – природы, считалась воровским делом, и население силою обстоятельств толкалось на путь тайных средств, мистических манипуляций.

Нет ничего удивительного и в том, что население обращалось к знахарям не только от волосата в ноге, при болезни глаз, сердечной скорби и т д., но и в случае потери половой способности Или чьего либо расположения. В этих последних случаях мы сталкиваемся с двумя явлениями: с областью нервных болезней, которые и в настоящее время лечатся психическими воздезйствиями, и нестерпимым гнетом домашней жизни. Из домашнего тупика не было выхода, власть помещика над дворовыми, мужа над женою и детьми была до такой степени грозною, что заинтересованные ухватывались за всякое средство смягчения ея.

В заключение остановимся еще на некоторых чертах ведовского процесса. Начиналось дело не только по письменной челобитной, но и по словесной заявке в приказной избе. Что же касается властей, то оне ex officio обязаны были вчинать такого рода дела. Ведовство считалось общеопасным преступлением, преслтедуемым в порядке публичного обвинения, поэтому дело, начатое по частной челобитной, уже не прекращалось, хотя бы и поступило со стороны заинтересованного заявление о прекращении. Так, в 1663 г. князь Шейдяков, отправляясь на государеву службу до окончания дела, начатого по его челобитью, просил о приостановлении дела до его возвращения, так как «без него князь Михаила за тем делом ходить некому». Но в ответ на это челобитье получился указ «про те травы и про коренье .. сыскивать всякими сыски накрепко» [Ibidem стр. 87.].

Это вполне понятно и вполне оправдывается общею постановкою ведовского дела. Правительство в каждом отдельном случае брало в свои руки ведовский процесс не потому, что оно желало притти на помощь частному человеку, но потому, что оно через посредство частного дела рассчитывало распутать целую организацию, бросить на кровавую дыбу по возможности всех колдунов известного района. С такой точки зрения становятся ясны указы в роде следующаго: «распрашивати и сыски всякими сыскивати, и пытати накрепко, по какому умышлению они (имя рек) ею (имя рек) уморили, и иных людей они кого именем и сколь давно и каким волшебством, и по чьему наученью, или собою кого уморили или испортили, и иные товарищи их с ними в этом воровстве, в заговоре были ль и кто имяны были, и тому воровству кто их учило, где те люди нынь, которые их тому воровству учили и с ними в думе были. Да будет по сыску и по роспросу которые люди в том ведовстве дойдут до вины и тех людей потому ж в том воровстве и в порче пытать накрепко; и тех людей, которых они портили потому ж сыскивать и распрашивать, какими обычаи их те воры портили» [Ibidem стр. 9 11, 12, 14, 15, 25 20 87 63 73, 87 etc.]. По всем указанным статьям предписывалось доискиваться «накрепко, без поноровки, чтоб одно-лично про порчу сыскать подлинно».

Таким образом каждое дело могло превратиться прямо в погром целой местности. Недаром печерский архимандрит с братьею в 1628 г. просил взять дело о монастырских крестьянах от арзамасского воеводы и передать в Нижний Новгород, «чтобъ... монастырския вотчинки не запустили и крестьянцы не разбрелися» [Ibidem стр 20.].

Челобитчик обычно «слался» на определенных личностей, указывая на определенные факты, наконец, вообще ссылался на репутацию ответчика среди его соседей, т. е просил сыскать большим повальным обыском». Ответчик в свою очередь «слался» на то же самое. По требованию сторон производились выемки и осмотры. За исключением «отводных людей» к делу привлекалось огромное количество лиц.

При «обыске слались на всех «на мала и на велика», при этом допрашивались «на посаде и в уезде игумны и православные попы, и всяких чинов служилые и жилецкие люди, которые живут около… верст по две, по три, по пяти, и по шести, и больше [Ibidem стр. 54, 73].

По делу бабы ворожейки татарки в 1630 г. к процессу было привлечено 36 человек; по делу Тимошки Афанасьева с сыном Ларькой в 1647 г. – 47 человек; в 1648 г. по делу Первушки Петрова – 98 чел.; в том же году по делу женки Дарьицы – 142 чел; в 1649 г. по делу женки Анютки Ивановой – 402 чел; а по делу Умая Шамордина в 1664 г. было допрошено 1452 сумских жителей! Иногда «всяких чинов людьми большой повальный обыск» захватывал несколько уездов. Так в 1649 г. по делу мордвина Собайкина обыск производился в трех уездах: алатырском, нижегородском и арзамасском [Приложение стр. VII-XVI.].

Подобное нашествие властей иногда вызывало самый энергичный отпор со стороны населения. Когда, например, приказные люди явились арестовать мордвина и описать его имущество, то мордвин скрылся, а его однодеревенцы «собрався многими людьми с луки, и с рогатины, и с топорками пришед к тому Собайкину двору нас (приказных) осадили и держали запертыми в избе сутки, и хотели побить до смерти; а того мордвина животов переписать и двора запечатать не дали».

Имея в виду описанные процессы нельзя не признать заблуждением утверждение г. Левенстима, который пишет об организации суда над колдунами: «У нас допрос был грубый и нередко люди умирали от пыток, но судьи, при всей своей жестокости, вели следствие, стремясь к выяснение истины, а не к гибели политического врага. Сообразно с этими принципами был построен на Руси уголовный процесс о чародействе. Для выяснения дела производился допрос свидетелей, осмотр поличного и повальный обыск окольных людей... Только по рассмотрении этих доказательств суд приступал к допросу обвиняемого и доносчика» (курсив наш Н. Н.). [Cyeверие и уголовное право. Вестник права 1906 г. № 2, стр. 241]. Как раз наоборот, первыми допрашивались обвиняемые и доносчик, а на основании их показаний доходили до других доказательств. При этом, как видно из наказов, стремились именно не только к выяснению истины, но и к гибели всех виновных.

Особенный интерес возбуждает дело о распространениии на Луху «кликотной» болезни. В 1656 г, «мая в 9 день о Николине дни учинилось де... на Луху на посади порча ни весть какая у посадского человека у Федора Степанова над снохою его, над вдовою Татьяницею, кличет де в той порче всякими розными медвежьем, и зайцом, и птицами, и иными разными голосы». Пo челобитной воеводы из Москвы был прислан «для сыску» стольник Лихорев, который «пытал всякими пытки накрепко» всех, «на кого порченые в кликот кликали», но «они с пытки сами не винились и ни на кого не говорили». Виновные не обнаруживались, а болезнь все распространялась. Из челобитных узнаем, что в следующие два года «чинится на посади над многими посадскими женами всякая разная кликотня и ломотная порча». Больные женщины «выкликали» как виновников эпидемий на посадских людей Артюшку Фадеева,. Тершку Малокурова, Янку Салаутина, Федьку Кузьмина, и Янку Ерохина.

Эти выкликивания только усиливали панику. Дошло дело до заявлений челобитчиков, что «и коренье, и травы всякия, и соли в узлах по улицам у ворот объявливаются, и от тех трав, и коренья и узлов чинится многая порча, а в кликоте порченный жены кличут и впредь де будет от тех же посадских людей от Игошки и от Терешки с товарищи по улицам и у ворот травы и коренья, посадские люди мужеск пол, и женск, и младенцы будут порчены. И по их кликоте ныне чинится многая порча». Из «росписи духовских посадских людей порченым женам» видно что в 1656 г. было испорчено 2 женщины, в 1657 г., столько же и в 1658 г. еще 5 женщин. Сыск обнаружил еще две жертвы – посадского человека с женою, испорченных в 1658 году [Наши материалы т. III ч. 2. № 61.].

Удручающую картину представляет сыск по этому делу [Ibidem №61 и 70.]. Приехав в Лух в 1657 г. и подвергнув нещадной пытке указанных кликушами, московский сыщик Лихоров прислал тех людей в съезжую избу, а местный воевода распорядился посадить их в тюрьму, где они находились еще в конце 1658 года. Могло случиться, что несчастные продолжали бы томиться в тюрьме еще несколько лет, но вдовый воскресенский поп Иван Тимофеев дал новый толчек приостановившемуся розыску. Поп заявил, что «похвалялся де на него попа Ивана луховский посадский детина Янка Салаутин порчею».

Этого было достаточно, чтобы приняться за Янку. Последний был привлечен к делу, но на допросе категорически отрицал возведенные на него обвинения, а потом, вероятно, во избежание мук пытки, показал против некоего Артюшки: «он де мне Артюшка привязал килу да он же де мне и пособил – ту килу у меня отвязал; а взял де у меня от того 2 гривны денег». На очной ставке Артюшка был уличен, кроме первоначальных показаний Янки, дополнительными указаниями на посадских людей Кирюшку и Емельку, которым он помогал «от ускопа», а также признанием собственной жены. После второй пытки Артюшка сознался, что «де он тем луховским посадским людям пособлял и свадьбы отпускал, и с немочными к нему многие сторонние люди приходили, и он им пособлял».

Более или менее истинный виновник кликотной эпидемий был найден и посажен в тюрьму «до указу». Неизвестно, какой указ последовал из Москвы относительно дальнейшей судьбы Артюшки, но без чувства содрогания нельзя читать и о том, что уже было пережито Артюшкой и другими лицами, привлеченнымя к сыску о кликотной порче. Жутко становится при мысли о судебном процессе, вдохновителями которого являются кличущие «разными медвежьем, и зайцом, и птицами, и иными разными голосы».

Главным процессуальным орудием в руках органов власти служила пытка. Арсенал отличался разнообразием: секли кнутом, жгли огнем, выламывали «с плеч» руки. Из процесса 1649 г, Анютки и мордвина узнаем, что мордвин был пытан трижды и огнем жжен, и пут волочет и ребра ломаны, и пяты жжены... и после пыток вкинут в тюрьму и сидит в тюрьме четвертый год, помирает голодной смертью» [Приложение стр. XV.].

Ужас этой кровавой расправы увеличивался еще тем, что границы между обвиняемым и свидетелем почти не существовало: правдивость своих показаний свидетель нередко вынужден был подтверждать под пыткой. Пытали по три раза и больше многие не выносили мучений и помирали. Так в 1622 г. «Гришкина жена Полстовалова Акулинка .. после пытки с неделю лежала и умерла»; в 1628 г. «мордвин Веткаско на пытке замучен до смерти»; в 1664 «последе пытки Кондрашко и Феська померли»; после пытки в 1638 г. по делу Дарьи Ламановой «не стало... женки Настьки у князя Федора. . и Ульки у Лукьяна [Ibidem стр. 3, 19, 91, 129.].

Повидимому, последствия пытки иногда заставали врасплох даже власти, которыя, например, после известия о смерти Кондрашки и Феськи по Делу Умая Шамордина, запрашивали: «которыми обычаи тех черкас не стало, не было ли у них язв, и не удавились ли, и вина не опились, и зельем каким на отравлены-ль, и иного какого дурна сами над собою не учинили-ль». Конечно, усердные палачи успокоили высшее начальство сообщением, что «те черкасы . померли за караулом своею смертью» [Ibidem стр. 90.].

Беспощадною жестокостью веет от затронутого нами времени, но если вникнуть в текущую действительность с расстрелами сотен людей без суда и следствия, то предпочтение нужно отдать XVII-му столетию. В самом деле, каким именем назвать кровавые подвиги современных карателей, если вспомним, что в 1647 г. воевода Григорий Семенович Хитрово, имея под руками не исполненный указ на имя своего предшественника о сожжений мужика Терешки с женкой Агафьицой не решился сжечь людей и попросил нового указа [Ibidem стр. 64]? Что можно сказать вообще о наших днях, когда местными сатрапами отвергаются кассационные жалобы и ходатайства о Высочайшем смягчении участи осужденных к смертной казни даже не доводятся до Государя, между тем как в 1668 г. Алексею Михайловичу подана была челобитная на то, что женщина «без государева указу и без розыску пытана?» [Ibidem стр. 93.].

Вдумываясь в общий смысл приведенных нами исторических документов, мы находим, что процессы о ведьмах в России протекали с такою же жестокостью, как и на Западе, что к этим процессам правительственная власть московская государства привлекалась не меньше, чем в католических или протестантских странах. Здесь разница лишь в масштабе деятельности, а не в существе ея. Еще можно добавить, что оригинальною чертою русской истории является отсутствие демонологий, религиозно-философского учения о ведьмах, развившагося на Западе в недрах схоластики под влиянием изучения памятников классической древности и некоторых, до настоящого времени еще не устраненных элементов язычества в церковном христианстве.

В течение многих веков народное сознание воспитывалось в том направлении, что знахарь может вылечить всякую болезнь. Безуспешное лечение приписывалось зловредности знахаря. Легче было допустить у знахаря желание испортить, погубить, чем предположить его безсилие. Вот тут то нужно искать причину своеобразного отношения к ученым медикам в московской Руси. Мы увидим в последующем изложении о научной медицине в Москве, что в течение всего московского периода к врачам образованными прикидывалась та самая мерка, которая была создана язычеством для знахарства. Нельзя не удивляться крайне скептическому отношению к медикам, с одной стороны, и несообразной требовательности – с другой. Это недоверчиво-притязательное настроение было причиною трагической кончины первых медиков в Москве, последующого шаткого их положения, а самое главное – причиною слабого развития медицинского дела в нашем отечестве вплоть до воцарения Алексея Михайловича. Были и другия причины, в силу которых врачебное дело очень вяло подвигалось вперед.

Самая элементарность русской жизни того времени не могла способствовать врачебной науке. Кроме этой общей причины можно указать, как на довольно крупный тормоз, на известный переворот в религиозных понятиях. Дело в том, что при господстве старо-языческих понятий о причине заболеваний, все приписывалось таинственным силам, которыми по произволу своему управляли ведуны. Одна только боязнь нерасположения ведуна могла удержать от обращения к нему в случае необходимости. С постепенным же упрочением христианских воззрений ведун теряет свое обаяние всемогущества, а причина болезни относится уже не к прежним таинственным силам, подчиненным в некоторых случаях человеку, но стала объясняться гневом Божьим, наказанием за грехи. Такой взгляд на болезнь лучше всего выразился в Домострое Сильвестра, произведены, относящемся к половине XVI века. «Кто остави Бога, пишет Сильвестр, и милости, и прощения от Него не требуя, призывает к себе чародеев, кудесников, волхвов и всяких мечетников и зелейников, и с кореньем, от которых ожидает душетленной помощи, тот уготовляет себя дьяволу, в дно адово, во веки мучитися». А потому он предлагает вместо лечения мирского светского «....аще Бог пошлет на кого болезнь, ино врачеватися Божиею милостию, да милостынею к нищим, да истиным покаянием... и молебны пети и вода святити с чесных крестов и со святых мощей и чудотворных образов и маслом свящатися; да по чудотворным по святым местам обещеватися и приходяще молитися со всякою чистою совестью; тем цельба всяким различным ведунам от Бога получати...[Времен. Москов. Общ. Ист. и Др. Рос. т. 1, стр 40].

Те же мысли встречаются в послании Псковского Елизарова монастыря старца Филофея около 1510–1519 г. т. дьяку Михаилу Мунехину против мер, принятых во время морового поветрия. В этом послании он указывает на Давида, который положился на Бога «яко многи суть щедроты его», что он «покаянием и слезами умоли Бога и возврати гнев Божий, а не противился Богу и прощению и наказанию Божию, яко же ныне вы, пути заграждаете, домы печатлеете, попом запрещаете к болящим приходити, мертвых телеса из гроба измещаете...» [Дополн. к актам истор. т. 1, № 23.].

Научной медицине приходилось пробивать себе путь под тяжестью многих враждебных условий. На это обстоятельство нужно обратить особенное внимание для правильной и безпристрстной оценки всех мероприятий по врачебной части в XVI и XVII столетиях.

Внимательному исследователю русской культуры неловко было бы повторять за Рихтером и другими, что медицина у нас не развивалась будто бы потому, что для русских того времени не было в ней никакой надобности. «Поелику, пишет Рихтер, россияне долее прочих европейских народов пребывали в простом состоянии природы... то явствует из сего, что в России позже настала нужда бороться с телесными немощами, и.: следовательно «реже представлялась необходимость прибегать к помощи лекарств и врачей». По тому же поводу в другом месте он замечает: «С утонченным образом жизни и умножившеюся роскошью нечувствительно явились потребности новыя, прежде неизвестные. Из этого следует, что источник новых болезней открылся в кругу знатных людей, а особенно при дворе Здесь – то прежде всего и восчувствовали нужду во врачах. Еще в XV и XVI веках стали выписывать их сперва для двора одного. Но остальная часть народа, пребывая верна своим обычаям и простоте древней, тем менее имела надобности в искусственной помощи, чем менее знала болезней. Таким образом токмо есть, возможность объяснить, почему столь поздно, в последния четыре столетя, начали принимать в службу систематически обученных медиков, хотя в небольшом числе, и то к одному двору царскому» [Рихтер. История медицины СПБ. 1814 т. I стр. 38, 49, 50, Вероятно под влиянием Рихтера о «простоте жизни и крепости тела» говорит и Ханыков. См. его. Очерк истории медицинской полиции. Журн. Мин. Вн. Дел СПБ. 1851 г. № 33, стр. 337.].

В основу своего взгляда на здоровье россиян первых веков образования государства Рихтер положил мнения иностранцев, посетивших Poccию в XVII ст., Павла Iовия, Петрея, Олеария, Мейерберга и т. д. Эти писатели передавали, что в России климат здоровый и население отличается крепким сложением. Подобные указания находим и у других путешественников того времени. Так Рейтенфельс в своих сказаниях о Московии, относящихся ко второй половине XVII ст. рассказывает «мосхи весьма способны переносить всякого рода трудности, так как их тела закалены от рождения холодом.. Они спокойно переносят суровость климата и нисколько не страшатся выходить с открытою головою под снег или дождь, равно как и на зной, словом, в какую бы то ни было погоду. Дети трех – четырех лет от роду, зачастую, в жесточайшие даже морозы, ходят босые, еле прикрытые полотняною одеждою и играют на дворе, бегая взапуски. Последствием сего являются знаменитыя, закаленные тела» [Рейтенфельс. Сказания. Чтения к Имп. Общ. Ист. и Др. 1900 г. № 218, стр. 140].

Как это известие, так и приводимый Рихтером, относятся к XVII столетию, когда уже, по признанию самого Рихтера, в России были медики и начали свирепствовать болезни. О более же отдаленном времени у Рихтера нет сведений, позволяющих делать заключение о безболезненности населения России. Наоборот, наши летописи полны известий об эпидемиях, голодовках и эпизоотиях. Следовательно, были болезни, были нужны и врачи. Эта потребность удовлетворялась при помощи знахарей или домашних средств, главнейшим из которых была водка. Об этом уже цитированный Рейтенфельс передает: «они (т. е. русские) жадно как никто другой, пьют водку, считая ее нектаром, средством для согревания и лекарством от всех болезней» [Рейтенфельс Сказания т. 1 стр. 138]

Исследователи русской медицинской старины (Рихтер, Лешиков, Ханыков, Змеев, Загоскин и другие) обыкновенно начинают свои очерки многочисленными летописными указаниями на врачевателей, считая их врачами в тесном смысле слова, хотя в источниках нет сведений ни об их образований, ни об употреблявшихся ими медикаментах. Из того, что один лечил «вапою», другой – растениями «не от наших зелий» третий был «лечец вельми хитр», нельзя сделать об их профессиональной физиономии каких либо точных выводов, и вообще подобный прием изложения ничем не оправдывается. В приводимых выписках нет никаких указаний на характер их лечебного искусства, а делать догадку о том, что всякий упоминаемый в источниках «лечец» был представителем рациональной медицины, едва ли основательно.

«Лечцы» приходили к нам с Востока, как, например. знаменитый киевский врач – армянин в половине XI ст. или как. «Петр Сирианин, практиковавший в начале XII ст. Приходили также из Греции, преимущественно монахи с Афона, как-то: преподобный Антоний, св. Алимпий, преподобный Агапит и другие...

Вообще о всех этих врачах правильнее было бы думать, что они приносили в России не рациональную медицину, а более или менее очищенное от ведовских приемов знахарство. Что касается монахов врачевателей в частности, то они предпочитали молитву, святую воду со крестов и мощей всяким другим целебным средствам. Афон открывал монахам средства спасать душу, а не тело; давал науку вечной загробной жизни, а не скоротечной земной. В этом именно смысле рассказывает летописец, например, о практике преподобного Дамиана, которому Феодосий Печерский обыкновенно повелевал молитву сотворити болящему. «aбие сотворите молитву и маслом помазание и приимаху исцеление приходящее к нему».

Церковь и на Западе тормозила развитие медицинской науки, а ведь там она полагала основание университетам и долгое время исключительно ими ведала. Многочисленными соборными постановлениями в XII и XIII в. церковь запрещала высшему духовенству заниматься медициной под страхом отлучения от церкви. Тем более тоже должно было иметь место у нас. Да наконец самая медицинская наука Европы освободилась от вмешательства теологических концепций и философского догматизма лишь на исходе XVI века и перешла в XVII в. к анатомии и экспериментальной физиологии, а в следующем столетии, пользуясь еще химией; вступила на путь клинического наблюдения [Ковнер Op. cit. т. II, стр. 496 и 585.]

В качестве исторических памятников, характеризующих состояние и характер наших врачебных знаний в московский период, до нас дошли травники, лечебники, зельники. Большая часть их относится к концу XVII века, т. е. времени укоренения иноземной рациональной медицины в России и организации ея изучения в приказной школе. Все наши врачебные рукописи представляют из себя переводы с иностранных оригиналов, носят явно схоластический характер и, хотя переписывались и даже дополнялись духовными лицами, но отнюдь не могут служить указанием на занятие нашего духовенства рациональной медициной [Разбору и оценке сохранившихся зельников посвятил специальное исследование б. преподаватель истории врачебных наук в военно-медицинской академии Л. Ф. Змеев (СПБ. 1895 г.). Им было обследовано 186 рукописей университетов, академий, библиотек, обществ и частных владельцев. На оснований кропотливого сличения целых рукописей и отдельных мест ему удалось установить процесс переработки врачебных руководств или, по его выражению, постепенное сокращение, опростение, с потерей научности и с приближением к общедоступности и не врачам.]

Русские, по сообщению Олеария, никак не одобряют и не допускают тех обыкновенных средств, которые употребляются в Германии и других странах и которыми наглядным образом только и можно совершенствоваться в деле лечения, как, напр. анатомирования тела человеческаго, или делания скелетов, к которым русские питают величайшее отвращение». Это свидетельство вполне совпадает с замечанием другого иностранного путешественника Иовия, который пишет: «рациональною медициною москвитяне никогда не занимаются: должность врача исправляет у них всякий, кто только имел случай испытать действие каких нибудь неизвестных трав» [Адам Олеарий. Подробное описание путешествия etc. М. 1870 г. стр 166; Библиотека иностр. писат. о России СПБ. 1836 г стр 47.].

Результатом подобного отношения к рациональной медицине было то, что те немногия крупицы рационального врачебного знания, которые имелись в иностранных травниках, окончательно исчезали из русских переводов, особенно поздних, успевших подвергнуться наибольшей национальной обработке переписчиков.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Первые врачи с европейским образованием начинают появляться на Руси с конца XV в., когда усилились сношения с Западом и раздвинулся узкий горизонт нашей политической замкнутости. Одним из главных средств сближения с Западом было, как известно, супружество Иоанна III с Софией Палеолог. Предполагают обыкновенно, что уже в 1473 г. в свите царицы Софьи был врач, привезенный ею из Рима. Он будто бы пользовался таким высоким положением и настолько широкой известностью, что Амвросию Контарини, посланному Венецианской Республикой в Персию, достаточно было назваться в 1475 г. врачом великой княгини, чтобы избавиться от притеснений во время путешествия от Дербента по Каспийскому морю.

Впервые эта догадка была высказана Рихтером, но из того, что вновь прибывшей царевне «и мнози грецы, иже ириидоша служаще», нельзя заключить, что в ея свите находился непременно врач. [Рихтер История мед. т. I, стр. 225.] Еще в меньшей степени подобное заключение может быть обосновано на том, что Амвросий Контарини, неоднократно называвшемуся врачом великой княгини Российской, как он сам признает, «доставил между пассажирами славу отличного врача» случай удачной медицинской помощи заболевшему матросу [Библиотека иностр. писат. о России т. I СПб. 1836 г. Путеш. Амвр. Контарини стр. 86.]. Рассказ этого путешественника дает основание предположить только одно из двух: или его спутники вообще были проникнуты уважением к медику, независимо от того, при ком он состоял, или же в то время на Каспийском море имя русского князя пользовалось уже большим авторитетом, чем именно и воспользовался Контарини.

Во всяком случае о враче в свите Софии можно сделать то предположение, имея в виду безспорные известия о существовании лейбъ-медиков при дворах византийских императоров.

Византия представляла старинную колыбель врачебного искусства. Уже в конце V столетия там издавались медицинские сборники, путеводители и сочинения монографического характера. При дворах византийских императоров действовали в качестве лейбъ-медиков выдающееся врачи-писатели. Так, при императоре Льве Фракийском состоял знаменитый Яков Сотэр (V в.), при Юстиниане I – Аэцкий (VI), при Константине VII Багрянородном – Феофан Нонн (X в.), при Михаиле VII Дуксе – Симеон Сеч (XI в.), при Михаиле VII Палеологе – Дмитрий Пепаготес (ХIII в.), и. т. д. [Ковнер. История средневековой медицины. Kиев 1893 г. вып. 1 стр. 39-164] Неудивительно, что царевна София, отправляясь из Рима в далекую Русь, могла взять в свою свиту врача.

Вполне достоверные сведения имеются о прибыли в Москву в 1485 г. немецкого врача Антона, а в 1490 г. – доктора Леона из италианских евреев.

О первом летописец рассказывает: «того же лета врач некий немчинь Онтон приеха к великому князю, его же в велицей чести держа велики князь: врачева же князя Каракучю царевичева Даньярова да умори его смертным зелием за посмех. Князь же велики выда его сыну Каракучеву, он же мучив его хоте дати на окуп; Князь же велики не повел, но веле его убити; они же сведше его на реку на Москву под мост, зиме, да зарезаша его ножом, яко овцу» [П. С. Р. Л. т. VI СПБ. 1853 г. Соф. Лет. II стр 235.].

Не лучше была судьба другого врача, который лечил Ивана Ивановича, старинного сына в. кн. Ивана Васильевича. «А болел он, говорит летописец об Ив. Ив., камчугом в ногах, ходил, и видев лекарь жидовин мистр Леон, похваляся рече великому князю Ивану Васильевичу, отцу его: яз излечу сына твоего, великого князя Ивана, от тоя болезни; а не излечу яз, и ты мене вели казнити смертною казнью, и кн. вел. няв тому веру, веле ему лечити сына своего.... лекарь же даст ему зелие пити и жещи нача стекляницами по телу, вливая горячую воду; и от того ему бысть тягчае и умре. И того лекаря мистра Леона велел вел. кн. поимати и после сорочин сына своего в. к. Ивана повеле его казнити смертною казнью, головы ссещи; они же ссекоша ему голову» [Ibid стр. 289.].

Эта жестокая расправа с первыми медиками была прямым следствием тогдашних понятий о могуществе сил, которыми управлял знахарь-врач, и которыми он будто бы не хотел в данном случае воспользоваться на блого пациента.

С постепенным накоплением реальных знаний требование от врача непременно успешного лечения слабеет и начинают выясняться те естественные законы, в пределах которых только и может оказаться состоятельным человеческое искусство. Впрочем, неудачные выезды первых врачей не остановили дальнейшего движения образованных медиков в Poccию. В том же 1490 г. Иоанн III просил императора австрийского о присылке лекаря «добраго, который бы ведом был на внутренния болезни и раны» [Памятники дипломат, сношений древней России с иностранными державами. Спб. 1851 г. т. I. стр. 46.]. А в двадцатых годах XVI ст., при Василии Иоанновиче, в Москве с успехом занимался практикой лекарь Марк из греков [Рихтер, т. I, стр. 267.]. Вообще Василий Иоаннович заботился о привлечении к себе на службу иностранных врачей и при нем, кроме Марка, еще были Николай Луев и Феофил. Оба эти врача лечили в 1534 года вел. кн. Василия Ивановича у котораго: «.... после Сергиева дни перед Покровом явися мала болячка на левой стране, на стегне, на сгибе с булавочную голову, врьху у нея нусть, ни гною в ней несть же, а сама багрова».

Великий князь призвал своих докторов Николая и Феофила. Они приехали и «начата прикладывати к болячке муку пшеничную с медом пресным и лук печенный, от того болячка нача рдетися; они же начата более прикладывати, и учинися на болячке аки прищ мал и появися в нем мало гною. А из болячки мало гною изсякаючи, врьху же у нея несть; рана же у нее аки иглою уткнута, а не прибудет ея, не убудет. И повеле же кн. вел. прикладывати масть к болячке и нача из болячки идти гной по малу, и поелику больша, яко до полутазу и по тазу. И тогда же в грудех ему бысть тягость и того ради взяша горошки и семянники, и с той проносе ему на низ, а болезнь его тяжка; и после того порушася ему ества... И тогда же... выйде из болячки гною яко боле таза и выйде из нее стержень более полутора пяди, но еще не весь стержень выйде из нее; кн. же вел. обвеселися, чая болезни своей облегчение. Почувствовав улучшение, по старой привычке вел. кн послал за гетманом своим Яном малым и приказал ему прикладывать «к болячке масть обычную». Рана хотя не увеличивалась, но больной сильно страдал. Снова были призваны врачи, чтобы «прикладывати к болячке масть или бы нечто пустити в рану, что бы от нее духу не было».

После продолжительных, но безуспешных стараний со стороны врачей вел. кн. призвал к себе Луева и, напоминая ему о всех оказанных милостях, попросил: «масть или иное что, чтобы на облегчение болезни». Луев с отчаянием сознался в своем безсилии: «а можно ли мне мертвого жива сотворити? за не же мне, Государь, Богом не быти» [Соф. II, 267.] Замечательно, что врач, сознавшийся в несостоятельности своего искусства, не подвергся трагической участи первых своих собратьев и удержал за собою прежнее положение при дворе.

Вскоре причина болезни и кончины Василия Иоанновича была обнаружена: «поиман бысть князь Михаило Львович Глинский в том, что давал великому князю Василью зелие пити в его болезни, с того зелия великого князя не стало» [Воскресенская литоп. продолж. стр. 287.].

Со смертью Василия Ивановича, давшого высокий пример гуманного отношения к придворным медикам, начинается новое направление во всем врачебном деле на Руси. В царствование его преемника Иоанна Грозного было приглашено немало врачей из Западной Европы. Так один Слитте в Германии пригласил на царскую службу 4 врачей, 4 аптекарей, 2 операторов, 8 цирюльников и 8 подлекарей [Карамзин. Истор. Государ. Российскаго, изд. 1817 т. т. VIII примечан. 206, стр. 343.]. Но никому из них не удалось пробраться в Poccию, так как они были задержаны в Риге по проискам Ганзы и Ливонского ордена.

Большая часть медиков того времени была прислана по просьбе русского царя английской королевой Mapией и королем Филиппом, с которыми с 1553 г. завязываются оживленные сношения через Архангельск. В 1557 г. в Poccию прибыли с послом Антоном Джекинсоном доктор Стэндиш и лекарь Ричарц Эльмес. В это время в Москве был уже известен доктор Арнульфъ Линзей [Карамзин. Ист. Госуд. Рос VIII. 238; Рихтер 1, 292-99.], которому, по свидетельству Курбскаго, в. кн. «великую любовь всегда показывавше, обаче лекарства от него никакого принимание». Доктор Линзей умер при сожжении Москвы крымским Ханом Девлет Гиреем в 1571 г. В 1572-82 гг. упоминается о каком-то докторе Иоанне. Известен еще доктор Елисей Бомелий, привезенный из Англии нашим посланником Савиным [Гамиель. Англичане в России в XVI и XVII ст. СПБ. 1865 г, стр. 99; Змиев Чтения по врачебн. ист. Рос. СПБ. 1896 г. стр. 160.]. «Честолюбивый, безчестный и своекорыстный, пишет о нем проф. Цветаев, он старался поддерживать свое значение, действуя на cyеверие и болезненную подозрительность Иоанна [Ивтаев. Протестантство и Протестанты в России до эпохи преобразований. М 1890 стр. 578-79.]». Говорят, что Бомелий готовил для Грозного яды, от которых намеченные им жертвы умирали в назначенную минуту; жертвами его адского искусства пали: Григории Грязной, кн. Иван Гвоздев Ростовский и много других бояр. В псковской летописи о нем записано под 1570 г.: «к царю немцы прислали немчина лютого волхва нарицаемого Елисея и бысть ему любим и в приближений». Уличенный в тайных сношениях со Стефаном Баторием он был в 1580 г. публично сожжен в Москве.

Царь Иван Грозный, кажется, не доверял Бомелию и, когда Линзей умер, то он обратился к английской королеве Елизавете с просьбой о присылке ему нескольких докторов и аптекарей. Елизавета прислала в 1581 г. в Москву лейб-медика Роберта Якоби с письмом, в котором писала Грозному: «посылаю тебе доктора Роберта Якоби как мужа искусснейшого в лечении болезней; уступаю его тебе, брату моему, не для того, чтобы он был не нужен мне, но для того, что тебе нужен. Можешь смело вверить ему свое здоровье. Посылаю с ним в угодность тебе, аптекарей и цирюльников, волею и не волею, хотя мы сами имеем недостаток в таких людях [Сборник Имп. Рус. Ист. Общ. Спб. 1883 г. т. 38. стр. 1-2 Рихтер I. 309.].

В России его называли то Робертом Яковом, то Романом Елизарьевым. В последние годы царствования Ивана Грознаго, а также при сыне его и Борисе Годунове Якоби кроме медицины занимался дипломатическими и религиозными вопросами своего времени: сватал государя при живой жене Марии Нагой за англичанку Марию Гастингс, устроил аудиенцию у Царя послу Баусу, периодически отписывал Елизавете о московских событиях, письменно изложил тезисы англиканской веры [Цветаев. Протестан. стр. 578. Сборн Рус. Ис. Общ. т 38, стр. 3-8, 112.]. Из письма королевы к царице Ирине от 24-го марта 1585 г. видно, что доктор Якоб: «.... всякия болезни женская знает и родильный болезни всякия лечит.... и он своим разумом в докторстве лучше иных баб учнет служить» [Рихтер, т. 1 стр. 406.]. В различных источниках упоминается еще о нескольких докторах, но о них находим настолько случайные сведения, что нельзя себе составить никакого понятия об их положении в Москве.

При Борисе Годунове, сношения с Западной Европой еще более усилились благодаря неустанным заботам его о просвещении России. Борис, привлекая к себе на службу иностранных художников и мастеров, старался в особенности о том, чтобы иметь хороших и надежных врачей.

Врачи Феодора Иоанновича недолго оставались в Москве: английский врач Марк Сидлей оставил Москву в 1578 г., а италианский врач Павел Читадини – около 1595-96 г. г. Поэтому подозрительный и суеверный Борис в 1600 г. отправил в Германию Рейнгольда Бекмана, бывшого переводчика в Посольском приказе. В грамоте Бориса бурмистрам и ратманам гор. Любека говорилось:… «ведомо нашему царскому величоству учинилось, что у вас в Любеке дохтуры навычны всякому дрхторству, лечить всякий немощи. И вы города Любека бурмистры и ратманы... прислали нашему царскому величеству лучшого дохтора, навычнаго... А как к нашему царскому величеству дохтора пришлете, и будет у нас и нашему царскому величеству своим ремеслом послужит и похочет будет ехать к вам назад в Любку, и мы своим царским жалованьем пожаловав его, велим отпустити назад в Любку, приехать и отъехать ему будет во всем повольно, безо всякого задержания» [Русск. Истор. Библ. Спб. 1884 г. т. VIII стр. 90.]...

Путешествие Бекмана увенчалось успехом: в Poccию с ним приехали врач Давид Васмер и доктор Генрих Шредер из Любека, Иоанн Гилькен из Риги, Каспер Фидлер из Кенигсберга и студент медицины Эразм Бенский из Праги. «А лутчей из них, как доносил Бекман Борису 21 ноября 1600 г., имянем Каспарус Фидлер, а знает он докторство философское, и в медицине в лечбе» и от многих людей восхвален, что он в своем дохторстве добре научен и достаточно знает, и всем городом его любят [ibid стр. 91.]».

Не следует смешивать этого доктора с тем Фидлером, который за условленную плату соглашался отравить Болотникова и готов был произнести известную по своей низменности присягу, написанную для этого случая Бером [Цветаев Протестан. стр. 220.].

Кроме медиков, привезенных Бекманом, у Годунова были и другие, как-то: Христофор Рейтлингер, которого привез в Москву английский посланник Ричард-Ли в 1601 г. До Рейтлингера, по словам Петрея, был какой то врач Габриель. Все врачи Бориса Годунова были изгнаны из Москвы по смерти Лжедимитрия I, за исключением одного Давида Васмера. оставшегося в качестве лейб-медика царя Василия Ивановича Шуйскаго.

Время междуцарствия наполнено внутренними безпорядками, губительные последствия которых для русской культуры еще усиливались моровым поветрием. Врачи были нужны в особенности, а их то и не было в Москве. Незабвенные услуги были оказаны в этом случае архимандритом Троицкого монастыря Дионисием и келарем Авраамом Палицыным. Они «… начата строити казною монастырскою домы для всех людей, и больным людям обретошася врачеве и целяху многих и даны были больницы на раненных людей [Житие Дионисия Преподобнаго. Издание Старицкого Монастыря М. 1890 г. стр. 13.]»...

В XVI в. врачи находились в непосредственное общений с царем, но с царствования Бориса Годунова, когда специалистов врачебного знания стало несколько, они были подчинены особому боярину, который, по свидетельству Маржерета, назывался аптекарским боярином. Вокруг этого боярина собиралось то первое в России управление по медицинской части, которое известно под именем Аптекарского Приказа.

Начало Аптекарского Приказа, как и вообще вопрос о времени возникновения некоторых других приказов представляется довольно спорным и неопределенными Вопрос остается открытым для всяких догадок отчасти вследствие недостатка материалов, отчасти вследствие тех научных приемов, которые употреблялись при разработке имеющихся уже исторических данных. Ученые исслтедователи в тех случаях, когда документы не молчат, стараются по ним воспроизвести историю учреждений то с несколькими дьяками и определенным кругом делового производства, то личный приказ, основанный на личных поручениях выдать великокняжеское дело. И тот и другой «приказ» выделяются в различные моменты нашей отечественной истории.

Останавливаясь на характеристике приказного строя проф. Неволин, между прочим, приходил к следующим замечательным выводам: 1) управление было устроено по примеру и в духе домашнего управления... 2) повсюду, для управления существовали только известные лица, а не места присутственныя. Сложность состава и делопроизводства последних была несовместима с духом домашнего управления, господствовавшего в княжествах, 3) управление происходило не на основании общих законов, но по особенным приказаниям князя и лиц, им уполномоченных. Общих уставов не было [Неволин. Образование управления в России от Иоанна III до Петра Великаго. Ж. Мин. Нар. Просв. 1844 г. № 1, 2 и 3, стр. 9-10.].

Действительно, в эпоху многодержавия хозяйство княжеское не отделялось от хозяйства государственнаго; служебная деятельность приближенных князю бояр носила не столько государственный, сколько частноправовой характер. С усилением единодержавия вся система частно-хозяйственных отношений проникается духом государственного единства, а вместе с этим вместо поручений разных отраслей управления нескольким приближенным лицам возникают отдельные учреждения – присутственные места, известные впоследствии под именем приказов, число которых во второй половине XVI и в XVII в.в. постепенно возрастает.

Существенной основой приказного управления было личное отношение доверия к лицам, которым поручалось дело. Самые дела, поручаемые различным лицам, были крайне разнообразны и переменчивы: иноземцы, например, ведались и в посольском, и в иноземном, и в различных специальных приказах. Приказы, говорит Панов, должны представляться такими институтами, где постоянная передвижка лиц, их отношений и круга деятельности, должны быть явлениями обыкновенными, почти каждодневными [Панов. Mocковские приказы. Моск. Вед. 1885 г. № 36.].

Смотря по характеру дела и по другим многочисленным обстоятельствам одним приказам удается раньше приобрести определенную физиономию, другим позднее. В зависимости от этих же обстоятельств вырабатывается та или другая организация приказа: в одних множество дьяков и подъячих, как например, в посольском; в других – по одному боярину, с несколькими дьяками и подъячими, например, в казанском, сибирском, рейтарском, судных и других; в третьих, сидели одни дьяки, как в приказе тайных дел.

Какова бы ни была организация, каков бы ни был круг деятельности приказов, нужно однако признать, что они возникли по большей части случайно, не в значении коллегиальных присутственных мест, но просто по началу личных поручений того или другого рода дел заведыванию какого-либо боярина, окольничого и пр. С течением времени, с последовательным усложнением дела, там, где раньше ведал «один человек мы видим несколько товарищей, из которых один назначается просто для сотрудничества, другой – для совета, третий – для контроля». Только таким путем создается приказ – учреждение.

По поводу происхождения приказов проф. Лихачев в своем обширном сочинении «Рязрядные дьяки XVI в.» замечает: «приказы, как учреждения, характеризуются своей коллегиальностью... приказы выросли из личных поручений, но всякий приказ только тогда и сделался учреждением, когда стал коллегиальным... Рассматривая массу приказных документов, мы должны прийти к выводу, что подпись одного дьяка может относиться и к периоду личного приказа и к времени коллегиальных приказов, скрапа же двух дьяков свидтельствует о существовании в данное время приказа как учреждения» [Лихачев. Разрядные дьяки XVI в С.-П.-Б. 1888 г. стр. 26; в этой работе (стр. 1-70) вообще нужно найти прекрасную сводку литературных направлений но вопросу о характере приказов.]. Но если искать в первоначальных приказах учреждений с массой разнообразных документов, в них составленных скрепленных и засвидетельствованных, из них выданных и разосланных, то время возникновения многих приказов будет отодвинуто к более позднему моменту истории, чем когда они в действительности появились. В особенности такая участь постигла бы Аптекарский Приказ, канцелярская физиономия которого сложилась весьма поздно; последнее обстоятельство обусловливалось тем, что приказ этот возник для чисто личного государева дела, да и докторов мы завели не Бог весть когда. Думаем, что на приказы удобнее взглянуть без таких понятий о бюрократии или коллегии и признать существование приказа там, где выдается какое либо дело без всякого отношения к тому, одним или несколькими лицами. Несколько лиц всегда появляется с расширением дела, а учреждение остается прежнее. Так было и с Аптекарским Приказом. Сначала, когда врачебное дело представляется одним, от силы, двумя докторами, то все врачебное дело ведалось каким-нибудь «ближним боярином». Так при Василии Иоанновиче III князь Михаил Львович Глинский наблюдал за лечением царя медиками иноземцами и русским знахарем. Когда же при дворе появляется большое число врачей, лекари, аптекарь, как например, при Иоанне Грозном, то прежнее непосредственное сношение врача с царем суживается благодаря посредничеству доверенного боярина князя Афанасия Вяземскаго.

Чем больше лиц медицинского персонала, чем шире вмешательство ближних бояр, тем все больше и больше начинает складываться тот порядок отношений, который приводит к нормальному приказному делопроизводству. Во главе новой канцелярии стоит наиболее надежный боярин, рядом с которым всем врачебным персоналом ведают приказные служители и дьяки.

Когда именно появляется канцелярия Аптекарского Приказа, сказать трудно. «Допустить очень можно, пишет Рихтер, что Аптекарский Приказ существовал прежде 1607 года. Cие мнение подтверждает сочинение Маржерета, напечатанное в Париже в упомянутом году». [Рихтер. Ист. мед. т. II, стр. 7.] «Врачебная наука в России, по замечанию Успенскаго, до учреждения Аптекарского Приказа не имела никакого определительного управления... Трудно отыскать точные сведения, в котором году учрежден был приказ сей; но с вероятностью начало его полагать можно около 1620 г» [Успенский. Опыт повествования о древностях русских. Харьков 1818 г. стр. 539-40]. К тому же времени относят учреждение Аптекарского Приказа Берх и Неволин [Берх,. Царотвование Михаила Феодоровича etc. изд. 1832 г. Спб. ч. 1 стр. 120.], а за ними и другие исследователи.

Например, автор новейшей работы М. Соколовский пишет: «за невозможностью же точного установления года возникновения Аптекарского Приказа, следует относить его начало вообще к царствованию Михаила Федоровича (1613-1645 г.г.).Как на мой взгляд, совершенно правильно делает Неволин» [М. Соколовский. Характер и значение деятельности аптекарского приказа. Спб. (904 г., стр. 31.]. Проф. Владимирский – Буданов считает, что Апт. Приказ возник около 1620 года [Владимирский Буданов. Обзор ист. рус. права Спб. 1905 г. стр. 197.]. Это же время принимается в докладе мин. внутр. дел, вошедшем в Полное собрате законов [Полн. собр. закон, т. XXVII, № 21105 стр. 1104.].

Совершенно особенное положение занял по этому вопросу историк русской медицины Змеев. Он упрекает Рихтера, Максимовича, Петрова и других в том, что они, при определении времени возникновения приказа, не усвоили «духа времени». При этом он допускает удивительную смесь верных взглядов с совершенно произвольными положениями, расходящимися даже с азбукой истории русского права. Так у него находим следующее: «приказ всегда состоял при лице, кому поручена – приказана – какая либо часть управления.... В первые годы царствования Михаила Федоровича, когда занадобились врачи для войск, ради многолюдия, сложности дела, контроля его – стало недостаточно словесных распоряжений боярина, занадобилась канцелярия и явился приказ.... Отдельное письмоводство я отношу к 1627 г., потому что столбцы Аптекарского Приказа в главном архиве мин. иностр. дел начинаются 9 августа этого года .. Затем отводят Аптекарскому Приказу особое помещение у Воскресенских ворот.... назначается туда особый сторож.. Но все это еще в материальной зависимости от приказа Большого Дворца»....

И так усвоивши «дух времени», этот автор продолжает: «Начало существования Аптекарского Приказа нужно считать 1631 год, когда получая из Дворца (приказ Большого Дворца) лишь жалованья, приказ постепенно порывает всякия зависимые отношения от всяких других учреждены и начинает самостоятельно ведать – судить (1632 г. Материалы № 105) всех служащих и учреждения, аптеку, сады и проч» [Медицин. Обозрение 1887 г. № 21, стр. 844.]. Подобный вывод никак не вяжется ни с предыдущими рассуждениями автора, ни с данными истории.

Что касается полной самостоятельности, как существенного признака, то по компетентному замечанию проф. Сергеевича, и высшее и низшее учреждение одинаково – приказ [Сергеевич. Лекции и исследования изд 1903 г.. стр. 274]. Так, например, Приказ Большого Дворца имел под своим ведением Сытенный приказ, Кормовой приказ, Хлебенный, Житенный. Проф. Ключевский в своем известном исследовании «Боярская дума древней Руси» указал также на зависимость Казенного двора от Посольского Приказа и спутанность делопроизводства приказов Разряднаго, Поместнаго, Разбойнаго, Московского Судного [Ключевский. Боярская дума etc., изд, 1902 г. стр. 165 и 481.].

Не имеют также никакого значения рассуждения Змеева об особом помещении, о приказе и «палате», или о развитом дело производстве. Выражения «приказ», «палата», «изба» употреблялись одинаково для обозначения Посольского приказа [Об этом см. новейшую работу Белокурова «О Посольском приказе». Чтения в Имп. Общ. Ист. и Древн. Росс. № 218, 1906 г. стр. 62]. Разрядный, Поместный и Посольский приказы почти до 1670 годов управлялись только дьяками [ibid стр. 163.].

Наконец Посольский приказ, как доказал проф. Лихачев возник гораздо раньше постройки особого для него здания [Лихачев Дипломатика. СПБ. 1891 г., стр. 100-102.]. Тоже могло, следовательно, случиться с Аптекарским Приказом.

Возникновение приказного управления вообще нужно отнести к концу XV столетия. Тогда же появились в Москве иноземные врачи, которые при повальной боязни ведовских дел, лихого зелья, порчи и т. п. не могли не привлекать к себе особого наблюдения. Можно думать, что Аптекарский Приказ существовал уже во времена Иоанна Грознаго. При нем во главе приказа стоял, как мы уже заметили, боярин князь Афанасий Вяземский; при Феодоре Иоанновиче – Борис Годунов; а при Борисе-царе – Семен Никитич Годунов. При Федоре Иоанновиче – Аптекарский Приказ был настоящей канцелярией. Об этом до нас дошли точные извстия. Так в писцовых книгах Вяземского уезда от 1594 по 1595 г. находим между прочим: «а прежъ того бы но за Дмитрием за Михайловым сыном Быкова, а осталось за мерою Обтекарского Приказу у Никифора Гаврилова» [Калачев. Писцовые книги конца XVI в. СПБ. 1877 г. т. I, стр. 811.].

Насколько прочно сложился Аптекарский Приказ к концу XVI века, видно из сказаний о России иностранцев. Маржерет, побывавший в Москве в 1600–1601 г. г., занес в свою книгу следующее известие: «Важнейшее в России достоинство есть сан конюшенного боярина, за ним следует аптекарский боярин, главный начальник медиков и аптекарей» [Маржерет. Состояние Российской державы СПБ. 1830 г. стр. 48.]. В 1628 г. упоминается о переводчике Аптекарского Приказа Захарьеве, который был послан в Англию [Новиков. Древняя Российская Вивлиофика М. 1791 г. т XX. стр. 278.]. От тридцатых годов XVII ст. сохранились уже многочисленные материалы, обрисовывающие приказную организацию врачебно-аптечного дела в до-Петровской Руси.

Во главе Аптекарского Приказа «ради остерегательства великих государей здоровья» всегда стояли «ближние люди бояре», пользовавшиеся особым доверием. К сожалению, не сохранилось исторических данных для полного хронологического указателя лиц, заведывавших этим приказом. Князь Иван Борисович Черкасский состоял «аптекарским» боярином с 9 окт. 1629 г. по 2 июля 1633 года [Материалы для истории медицин в России. Издание Медицинского Департамента СПБ 1881–1885 гг. №№ 5-133]; боярин кн. Федор Иванович Шереметев с 19 апреля 1643 г. по 10 августа 1645 года [ibidnm №№ 149-209.]; бояр. Борис Иванович Морозов да дьяк Микифор Валцов с 27 мая 1646 г. по 26 июня 1648 г. [ibidem №№ 559-609.]; бояр. кн. Яков Куденетович Черкасскй с 26 июня по 18 июля 1648 года [ibidem .№№621-625]; бояр. Илья Данилович Милославсклй с сентября 1651 г. по 18 февраля 1659 г., при нем были дьяки Иван Десятово, Михаил и Ефрем и подячие Иван Зуев и Юри1 Десятово; окольничий Иван Михайлович Милославский да дьяк Иван Десятово с 3 апр. по 24 августа 1669 года [ibidem .№№ 393-421.]; думный дьяк Лукьян Голосов и дьяк Петр Зыков да подячие Ив. Зуев и Семен Посников с 7 июля 1670 г. по 5 ноября 1671 года [ibidem №№ 428-470.]; окольничий Артамон Сергеевич Матвеев и дьяк Иван Патрикеев с 14 марта 1672 г. по 4 апр. 1676 г. [ibidem № 1232 и Наши Maтериалы по истории медицины, т III, ч. II, № 32.]; бояр. кн. Никита Иван, да кравчий с путем (с 1682 г. боярин и дворецкий) Василий Феодорович Одоевские с 1 янв. 1677 г. по 27 мая 1688 года [Наши Материалы т. II, №№ 41-202], при них упоминаются дьяки Левонтий Меньшой, Василий Меньшой, Андрей Виниус и Матвей Чистово; б. кн. Яков Никитич Одоевский да дьяки Ив. Протопопов, Андрей Юдин и подъячие Леонтий Матвеев, Захар Навроцкий, Алексей Сафонов и Василий Протопопов с начала 1689 года по 25 мая 1697 года [ibidem т. II, . № 203 – т. III, № 74; Москов. Ст., стоб. № 741, л. 218.]; дьяки Андрей Юдин и Иван Протопопов без бояр с 22 июня 1698 г. по 21 окт. 1699 года [ Ibidem т II, №№ 73-76.]

Указанные нами даты не обозначают точных пределов времени начала и конца службы разных деятелей Аптекарского Приказа, но эти даты с наибольшей степенью правильности охватывают названные пределы сообразно с имеющимися историческими материалами.

Впервые известия о чинах приказа были помещены в статье неизвестного автора, напечатанной в Древней Россииской Вивлиофике Затем к данным этой статьи, которую проф. Лихачев приписывает Миллеру, последующее исследователи стали прибавлять свои дополнения. О произвольности последних можно судить, сопоставив наши данные с приводимыми разными авторами, извлечения из сочинений которых приводим ниже в примечании [Автор статьи, помещенной в Вивлиофике Новикова (т. XX, стр. 178), передаете» что в Аптекарском Приказе присутствовали: «в 1661 г. дьяк Иван Десятово, в 1662 г. боярин Илья Данилович Милославский да дьяк Иван Десятого; с 1613 по 1668 г. Теже: в 1671 г. дьяки, думный дьяк Тимофеев сын Голосов да Петр Зыков; в 1678 г. боярин Никита Иванович Одоевский, да кравчий с нутом князь Василий Феодорович Одоевский, дьяк Леонтий Меньшой; в 1686 г. б. кн. Никита Иванович Одоевской да боярин и дворецкий кн. Василий Феодорович Одоевский, дьяк Андрей Виниус; в 1689 г. бояр. кн. Никита Иванович умер, февраля же в 15 день указано сей приказ ведать боярину князю Якову Никитичу Одоевскому с дьяком прежним; в 1690 году прежние».

Рихтер не указывает времени заведывания приказом отдельными лицами, но перечисляет их в таком порядке: «Федор Иванович Шереметев, Илья Данилович Милославский, князь Черкасский, Борис Иванович Морозов, кн. Никита Федорович Одоевский, кн. Яков Никитич Одоевский, Артамон Сергеевич Матвеев и проч. (Рихтер м. 1820 т. Истор. мед. ч. 2, стр. 4-5).

По Загоскину во главе Аптекарского Приказа последовательно стояли: «И. Б. Черкасский (1637 г.), О. И. Шереметев (1642 г.) Б. И. Морозов (1646 г.), И. Д. Милославский (1662–1688 г.). А. С Матвеев (1673 г.), кн. Н. И. Одоевский (1678–1686 г. кн. Я. Н. Одоевский (1689. г.)» (Загоскин. Врачи и врачебное дело в старинной Руси. Казань 1891 г. стр. 30).

Змеев приводить опять новые сведения, а именно: «кн. И. Бор. Черкассий 1629-? Фед Ив. Шереметев 1643-45; Бор. Ив. Морозов 1645-54; Илья Дан. Милославский 1669-70; судья Аптекарской палаты думный дьяк Лук. Голосов с дьяком Петр. Зыковым 1670-72; Арт. Серг. Матвеев 1672 г. март – 76; Никита Ив. и Вас. Вас. кн. Одоевсккие 1676-?; Як. Ник. кн. Одоевский 1697-714 г. был последним» (Змеев. Чтения по врачебной истории Poccии СПБ. 1896 г. стр. 220).

Bсе эти авторы не приводят источников, на основании которых они устанавливают свои хронологические даты.

Из других писателей Чистович (История первых медицинских школ в Poccии СПБ. 1883 г., стр. 2) и Ханыков (Очерк истории медицинской полиции в Журн. Мин. Вн. Д. 1851 г. № 33, стр. 355) почти повторяют Рихтера, а Соколовский (Характер и значение деятельности Апт. Приказа СПБ. 1904 стр. 13, балансирует между Рихтером и Чистовичем, начиная, согласно Рихтеру, с кн. Черкасскаго, которого Чистович не упоминает.]

До настоящего времени не опровергнуто предположение о преобразовании Аптекарского Приказа в 1672 г. в Аптекарскую Палату. Впервые это предположение встречаем в статье о приказах неизвестного автора, помещенной в уже цитированной Вивлиофике Новикова, где сказано: «Аптекарский приказ... в записных книгах упоминается с 1658 г. по 1672 г., с сего времени Аптекарская палата» [Новиков Древн. Рос. Вивлиофика М. 1791. т. XX, стр. 178.]. Отсюда это известие перешло в «Указатель Российских законов» Максимовича, в исследование Рихтера, в работы Чистовича, Хмырова и других [Рихтер Op. cit. т. 2, стр. 6; Чистович. Op. cit. стр. 2 и 472; Хмыров. Русская военно-медицинская старина к Военно-медицин. журн. 1809 г. ч. C1V стр. 30.].

Но наиболее оригинальную позицию в этом отношении занял Л. Змеев. Он упрекает Рихтера и его последователей в том, что они не осмыслили русских старых слов – палата и приказ. По его мнению «дело было просто; приняли Ив. Андр. Милославскаго; место оставалось не приказанное, потому что подыскивали лицо для него, вот и стали его писать по изстари усвоенному понятию – палатой. В 1654–1655 г. в отсутствии Ив. Дан. Милославского приказано ведать Аптекарскую Палату Ив. Андр. Милославскому (мат. № 653)» [Л. Змеев. Op. cit. стр. 222.]. В другом месте своего сочинения он останавливается «на том времени (2 июля 1670 г. по май 1672 г. Мат. № 428, 430), когда во главе Аптекарского Приказа, называемого тогда естественно не приказом, потому приказывать было некому, а Аптекарской Палатой, стоял думный дьяк Лушан Голосов с дьяком П. Зыковым» [Ibidem, стр. 221-222.].

О значении «русских старинных слов – палата и приказ» мы высказались выше (см. стр. 78), теперь остается общие соображения дополнить фактами. Фактический материал для своих положений Л. Змеев черпал из цитировавшагося нами четырехтомного издания материалов для истории медицины в России. Обратившись к этому источнику, видим, что 14 марта 1632 г. «Обтекарской палатой» заведует боярин кн. Иван Борисович Черкасский [Материалы .№88]. В том же году 3 июля во главе центрального медицинского учреждения находится тот же Черкасский, а учреждение называется «Обтекарская Палата» [Ibidem № 134]. В 1656 г. в челобитной костоправов говорится об «Обтекарской палате», а заведует ею боярин И. Д. Милославский [Ibidem № 679]. В 1667 г. 10 января издан указ боярину Илье Даниловичу Милославскому да дьяку Ивану Десятово по поводу челобитной «скляничного дела заводчика Антоновской жены Коста, вдовы Марьицы» и в этом указе одно и тоже учреждение 7 раз называется «Оптекарской полатой» и 4 раза «Оптекарским Приказом». [Ibidem № 390.] Следовательно, выражение «Аптекарская Палата» употреблялось не вследствие того, что из Апт. Приказа выбывал боярин и в нем оставались одни дьяки или он поручался временно какому-либо другому лицу. Это предположение Змеева не оправдывается даже теми материалами, к которым он имел доступ.

Вообще нужно заметить, что никакой реформы и никакою переименования Аптекарского Приказа в палату в 1672 г. не производилось. Эта реформа имела место только в головах историков, которые привыкли читать в исторических памятниках об «Аптекарском Приказе», как центральном медицинском учреждении, и когда к документах, им известных с 1672 г. замелькало название «Аптекарская Палата», то они долго не задумываясь, решили что произошла реформа. В действительности ничего подобного не было. В самом деле, в памятнике от 8 сентября 1616 года учреждение, заведывающее врачебным делом, называется Аптекарскою Палатою, а в документе от 2 июня следующого 1617 года уже Аптекарским Приказом. Из этого мы заключаем только, что в приказном делопроизводстве «приказ» и «палата» были выражения синонимическия и употреблялись одно в замену другого без всякой разницы. Наименование «Аптекарский Приказ» нужно признать господствующим, оно свойственно как наиболее ранним памятникам так и самым поздним.

Название «Аптекарская Палата» встречается, например, в актах от 8 сент. 1628 г., 13 февр. 1642 г., 7 июня 1643 г., 15 июня, 4 авг., 18 авг., 18 сент. и 14 дек. 1670 г., 19 мая 1671 г., 21 авг. 1672 г, марта 1674 г., 14 декаб. 1693 г, 22 июня 1698 г., 4 марта 1699 г., 23 авг. 1700 г.; а выражение «Аптекарский Приказ» встречается даже в указах от 9 марта 1700 г. и указах от 24 февр., 11 марта и 4 июля 1701 года и позднейших указах, извлеченных нами из разрядных вязок и напечатанных в IV томе наших материалов.

Больше того, в некоторых памятниках в одном и том же деле употребляется то одно название, то другое. Так в указе от 7 июня 1643 г. выражение «Аптекарская Палата» употребляется трижды и один раз «Аптекарский Приказ»; в одном месте дела 1678 года употребляется первое название, а во всех остальных случаях второе; в первой помете на челобитной 1678 г. упоминается «Аптекарский Приказ», а во второй пометь «Аптекарская Палата»; в указе 4 сент. 1698 г. первое название встречается четыре раза и один раз второе; а в деле 1697 г., т. е. спустя ровно четверть столетия после воображаемой реформы, название «Аптекарская Палата» употребляется двенадцать раз, а название «Аптекарский Приказ» семь раз! [Наши Материалы т. II стр. 341, 12, 13, 208, 14, 204, 79, 189, 30, 75-77, 30, 39, 143, 156, 32, 37 и др].

Честь открытия реформы 1672 года принадлежит первому историку русской медицины Рихтеру. За ним почти сто лет tacito consensu твердили об этом другие исследователи. Только профессор Л. Змеев забраковал «открытие» Рихтера и придумал весьма сложную комбинацию для объяснения переименования Аптекарского Приказа в Аптекарскую Палату. Теперь очевидна ненадобность остроумных комбинаций Л. Змеева и, употребляя его выражение, мы по праву можем сказать «дело было просто».

Мы должны разрушить еще одно заблуждение относительно судеб Аптекарского Приказа. Исследователи врачебной старины следуя указаниям (добавим – не основанным на исторических материалах) неизвестного автора статьи в новиковской вивлиофике и Максимовича, автора «Указателя Российских законов» передают, что Аптекарский Приказ, переименованный в 1672 г. в Аптекарскую Палату, был в 1707 г. переименован в Аптекарскую Канцелярию. На это переименование Рихтер указывает вскользь, как на факт [Рихтер op.-cit т. II, стр 6]. Дpyгиe же исследователи с этим переименованием связывают мысль о каком то особенно благодетельном преобразовании.

По мнению проф. Чистовича, «Только в то время, когда Апт. Приказ, названный в 1672 г. Аптекарскою Палатою, переименован в Аптек. Канцелярию (1707) и позже в Медицинскую Канцелярию (1725 г.), цель утверждения совершенно изменилась и Россия увидала у себя настоящее центральное медицинское управление». [Я. Чистович. История первых медицинских школ в России СПБ. 1883 г. стр. 3] Прив.-доцент М. Лахтин, автор новейшей работы по истории медицины в России, повторяет почти тоже. Он пишет: «Аптекарский приказ продолжал существовать до Петра I, когда произошла ломка старого строя и была преобразована вся приказная система управления. Аптекарский приказ был реформирован в Аптекарскую канцелярию, представлявшую собою уже более высокую ступень в административном управлений врачебною частью России» [М. Лахтин. Медицина и врачи в Московском Государстве. М. 1906 г. стр. 87.]

Любопытно, что приведенные мнения Чистовича и Лахтина находят себе опору в некоторых страницах Полного Собрания Законов, а именно: в законе 31 декабря 1803 г., куда внесен доклад Мин. вн. дел «о начале и переменах медицинского управления etc». Здесь мы читаем: «В сем положении были управление врачебной части во время существования Аптекарского Приказа, продолжавшегося с некоторыми переменами в числе медицинских чинов до времен Гос. Имп. Петра I, или лучше сказать до 1707 г., когда учреждена или по крайней мере по делам стала известна походная Аптекарская канцелярия, которая потом под именем Аптекарской канцелярии и совсем Приказ заменила. Под ведомством сей канцелярии Врачебная наука в России получала немаловажное приращение» [Полн. Собр. Зак. т. XXVII № 21,105 стр. 1105.].

Утверждают, что Аптекарская Канцелярия была создана в 1707 г., но дня и месяца, когда произошло преобразование не указывают. Обратимся к документам. До нас дошли акты, направленные в Аптекарский Приказ из разных учреждений и обратно от 7 февраля, 1, 12 и 19 марта, 2 апреля, 4 октября, 7 ноября 1707 года и т. д. [Арх. Мин. Юстиции Разрядн. Вязка № 44, д. 33; № 43, д. 42; № 43, д. 29; № 45, д 54, № 42, д. 47; № 41, д. 74; № 44, д. 29.

Остается предположить, что преобразование совершилось в самом конце 1707 года. Однако, имеется помеченный 19 января 1708 года «Вел. госуд. указ из Разряда в Аптекарский Приказ к Роберту Карлусовичу Арескину apxиатеру и физикусу примариусу да комиссару Павлу Яковлевичу Веселовскому»... о посылке врача Семена Робкеева в Казань. [Арх. Мин. Юст Разр. Вяз. № 46, д. 90, л. 1-2.] В этом указе о канцелярии ни слова, а Аптекарский Приказ повторяется 10 раз. По указу 5 июля в Аптекарский Приказ были посланы для освидетельствования 3 солдата [ibidem № 47, д. 28]. По указу 11 февраля приняты в ученики в Аптекарский Приказ иноземец Давыд Рыца [ibid. № 46, д. 90, л. 3.]

Указаний на Аптек. Канцелярии не находим и в последующие годы. Так в апреле 1709 г. «по указу вел. гос. б. Тихон Никитич Стрешнев приказал в Аптекарский Приказ послать память, чтоб по росписи того лекарства изготовить» [ibid. № 1. д. 128; См. также № 52. д. 347]. В 1710 г. «мая 26 да июня в 7 числах в указах вел. гос. из Разряда в Аптекарский Приказ писано: велено в Киев для пользования разных людей в киевском гарнизоне обретающихся послать дохтура да лекаря, а с ними на 500 рублей лекарств» [ibidem № 56. д. 8]. В этом документе Аптек. Приказ упоминается 6 раз, а об Аптекарск. Канцелярии ни слова.

Любопытно по разбираемому вопросу мнение Л. Змеева, этого тонкого начетчика в рукописной литературе по врачебной истории. Он пишет «Аптекарский Приказ (как и встарь, передвигаясь с царем уносил, с собою всю правительственную суть) растворяется в Канцелярию походной аптеки (1707). Через год слово «походная» долой, видим Аптекарскую канцелярию и часть ея засела плотно (1712) в любезном Питере оставшаяся же часть сбрасывает новый мундир – видим Главную Аптеку. Наконец в 1714 г. является добрый человек – Арескин. Будь, родной, архиатером и похерь всю предыдущую путаницу. Т. об. соединяется в одних руках учреждение «всего медицинского факультета» с Канцелярией главной аптеки» [Т. Змеев op. cit. 226].

Как всегда, Л. Змеев свои рассуждения окутывает замысловатой вязью в византийском стиле, рисунок которой полон оригинального «домысла», скрывающего простоту основы. В самом деле, на чем построил свои соображения названный писатель? Вместе с другими, но на свой лад, он признает, что в 1707 г Аптекарский Приказ был переименован в Канцелярии, но он отрицает существование архиатеров до 1714 г., которые, по его мнению, появились только с этого времени. В другом месте своего сочинения он категорически заявляет: «что с 1643–1714 год никакого такого докторскаго, так сказать, приказа и никакого архиатера не было – доказывают нам прямо документы». [ibidem Стр. 224]

Какие же это «доказывающее нам прямо документы»? Во-первых, Змеев передает, «что есть две бумаги, где в латинской подписи Блюментроста отца стоиь – archiat.». Во-вторых, он напоминает, что «тогда бывали в ходу почетные титулы, напр., всякий жених обзывался князем, не знатный (по-роду) посол писался наместником царским какого-нибудь Серпухова» [ibidem стр. 224]. Вот и все «документы»!

Что в течение XVII ст. архиатеров не было едва ли нужно доказывать. Правда, в уже цитированном докладе Александру I об истории медицинского управления писалось: «Приказ сей (Аптекарский Н. Н.) состоял из некоторого числа придворных медиков, из первенствующего в них, который именовался apxиатером. Он был подчинен одному из «знатнейших бояр» [Полн. Собр. Законов т. XXVII, № 21105 стр. 1104.]. Но выше мы показали неосведомленность автора доклада о прошлом Аптекарского Приказа. Пересмотрев огромное количество дел этого приказа, мы не нашли в них указания на архиатеров. Последние появились, как только приказ перешел от бояр – управителей к докторам.

Как передает Чистович, «последний боярин, управлявший Аптекарским Приказом, был кн. Як. Никит. Одоевский, определенный в эту должность 25 февр. 1697 г. и оставившей ее ровно через восемнадцать лет (17 февр. 1714 года)... На место бояр, кн. Я. Н. Одоевского определен был лейб медик Петра I доктор Роберт Карлович Эрскин (Robert Areskin) в должность apxиатера, т. е. главного начальника всей медицинской части в России». [Чистович Op. cit, стр. 472-473] Указ об утверждении его в этом звании, добавляет исследователь, подписан 9 сентября 1716 года в Гданске (в Данциге). [Ibidem стр. 473, примечание первое] Он даже приводит и указ в латинском тексте и в русском переводе, к сожалению не указывая, откуда им почерпнуты эти документы. [Ibid. Приложение стр. CCCLXVI и CCCLXVII.].

Если приводимые проф. Чистовичем указы представляют из себя подлинные исторические акты, то на основании их нельзя установить начала архиатерства. Из документа следует не то, что выводит Чистович. В самом деле, в нем Петр I объявляет, что Роберта Арескина «за верные его и усердные к нам учиненные заслуги, чином и характером действит. статского советника нашего пожаловать соизволили». Что же касается архиатерства, то этим указом соизволили «в помянутом чине подтвердить» [Арх. Мин. Юст. Разр. Вяз. № 48, д. 42: № 43, д. 29 . № 45, д. 54.].

Ясно, что архиатером Арескин был и ранее 1710 года. Действительно, имеются указы 6 марта и 4 апреля 1706 года, написанные «из Разряда в Аптекарский Приказ к Роберту Арескину apxиатеру этфизикусу примариусу да к дьяку Ивану Невежину». Указы 1, 12, 19, марта и 2 апреля 1707 г. и 23 янв. 1708 года из Разряда писались в Аптекарский Приказ «к Роберту Карловичу Арескину, apxиатеру и физикусу, примариусу да к комиссару Павлу Яковлевичу Веселовскому» [Ibibem № 41, д. 74; № 46, д. 90, № 47, д. 28]

Следовательно, мы располагаем документами, которые «прямо доказывают» ошибочность мнения Змеева о появлении во главе приказа apxиатера с 1714 г. и мнения Чистовича, приурочившего архиатерство Арескина к 1716 г., а в частности и неправильность утверждения Чистовича о том, будто-бы б. кн. Як. Никит. Одоевский стоял во главе приказа до 1714 года. Уже в конце XVII ст. во главе Аптекарского Приказа мы не находим воевод (см. стр. 79). С начала же XVII ст. Апт. Приказ вручается лицам медицинского персонала – архиатерам, и не по титулу, как думает Рихтер [Рихтер op. cit т. III. стр. 39. Мнение Рихтера об архиатерах повторяет Петров, автор обширной двухтомной работы «Coбрание российских законов о медицинском управлении (стр. XIV).» и Хмыров op. cit стр. 87.], а по должности.

Приказу были подчинены все лица, имевшие какое-либо отношение к врачебному делу: доктора, лекари, окулисты, чепучинные и чечуйные лекари, цырульники, рудометы, гортанные мастера, костоправы, аптекари, алхимисты, лекарские и аптекарские ученики, травники и помясы. Кроме того, для делопроизводства были назначаемы дьяки, переписчики, и переводчики. Случайно, кажется, в ведомство этого приказа были отнесены часовых дел мастера, знаменщики и брюкмейстеры.

Докторами в то время назывались лица, получившие высшее медицинское образование в заграничных университетах и лечившие внутренние всякие болезни.

От докторов строго отличались лекари, которые занимались исключительно хирургическими операциями и лечением наружных болезней.

Вообще тогда делили «лекарственную мудрость» «на три статьи дохтуром и обтекарем и лекарем, потому что дохтур совет свой дает и приказывает, а сам тому неискусен; а лекарь прикладывает и лекарством лечит и сам ненаучен; а обтекарь у них y обеих повар»...[Насколько смутны сведения об Аптекарском Приказе, видно, например, потому, что в обширной работе проф. Дебольского «История приказного строя Московского государства» (Спб. 1900 г. стр, 409) находим: «Аптекарский Приказ ведал аптекарями, докторами и лекарями. Собственно в «Московском государстве эти названия обыкновенно совмещались в одном лице». (Курсивь наш Н. H.)]

Практическая жизнь оказывалась сильнее теоретического расчленения медицинского знания и лекарю иногда приходилось в провинции лечить от всех болезней. Но в теории обособление специальностей до такой степени было строго, что когда в 1631 г. Филипп Брют заявил о своем знании и лекарского и аптекарского дела, то допрашивавший его боярин Фед. Ив. Шереметев велел спросить, между прочим: «и коль давно отворяет жилную и для чего отворяет, то дело лекарское, а не оптекарское» [Акты истор. т. III № 303 стр. 495,]. С другой стороны, в 1675 г. лекарь Степан Алексеев был послан Аптекарским Приказом лечить калмыцкого даура Тайшу и по освидтельствованию его доложил: «то дело дохтурское, а не лекарское, потому что болезнь нутреная» [Мат. № 541]. В 1706 г. в Аптекарском Приказе жильца Василия Пятова осматривал лекарь Яган Август Томас «для того, что у него Василья болезнь наружная на левой ноге язвы, и то дело лекарское, а не дохтурское» [Арх. мин. Юст. Разр. вяз. № 41, д. 67.].

Bсе специалисты врачебной науки ведались всецело Аптекарским Приказом: приказ занимался приглашением врачей и аптекарей из-за границы, выдавал жалованье, распределял между ними обязанности, увольнял от службы и даже судил лиц Аптекарского Приказа между собою и разбирал их тяжбы с другими. Компетенция приказа распространялась также на провинциальную врачебно-аптекарскую службу, а не ограничивалась пределами Москвы, как думает проф. Сергеевич [Сергеевич – Лек. и исслед. стр. 277].

Аптекарский Приказ имел свой особый бюджет доходов и расходов. Расходы производились на содержание приказных зданий, аптек, садов, огородов и лиц, каким-либо образом причисленных к приказу. Необходимые суммы получались от Большого дворца и приказа Большой казны, иногда получались деньги и от других приказов [Материалы по ист. мед. №№ 536, 537, 939, 1316, 1597, 1613-18, 1656]: Новгородской четверти, Костромской четверти; из Сибирского приказа брались соболи и куницы, которыми очень часто уплачивалась целая половина жалованья.

Во второй половине ХVII ст., когда была открыта в Москве Новая аптека для продажи из нее лекарств «всяких чинов людем», все расходы приказа покрывались доходами этой Новой аптеки, а также специальными доходами с деревень и сел, приписанных к приказу.

Годовой бюджет приказа представлялся довольно значительным. Так в 1681–1682 г. годовой доход был 10098 руб., 9 алтын пол 2 деньги, расход 8490 р. 33 алт.; в 1693-4 г.г. за 9 месяцев доход 7261 р 19 1/2 к, расход 6520 руб. [Рихтер т. II, стр. 17-18: материалы № 1650]

При Михаиле Федоровиче (1613–1645) по сведениям проф. Загоскина были приняты на службу 8 докторов, 5 лекарей и 4 аптекаря [Загоскин. Op. cit. стр. 48.].

В действительности состав врачебного персонала был иной, а именно: 7 докторов – Артемий Дий, Валентин Бильс, Артман Граман, Еган Белау, Венделинус Сибелист, Иев Полиданус и Роман Пау; 13 лекарей – Клеус Алерт, Олферий Олфериев, Кашпир Давыдов, Матвей Андреев, Анц Шлюц, Вилим Крамор, Матвей Кинфин, Елизарий Ролонт, Иван Геник, Томас Утин, Самоило Кам, Кашпир Бартелов и Андрей Шниттер; 4 аптекаря – Андрей Иванов, Филипп Бpиот, Филипп Никлаус и Роман Ульянов; 3 алхимиста – Вилим Смит, Христофор Пухнер и Томас Винс; наконец окулист Давид Брун [Материалы №№ 15, 82, 87, 102, 87 78, 103, 106, 110, 168, 68, 207: Наши материалы т II, №№ 137-143.]. Кроме того Рихтер проводит имена лекарей Ериха Андерсона, Николая Петерсона, Николая Алара и аптекарей Арензена, Иоанна Годзени и Ранваля Варлея [Рихтер. Op. cit ч 2, стр. 87-104].

Доктор Валентин Бильс (старший) находился на службе с 1615 по 1633 г. Приехал он в Москву из Голландии и все время пребывания в лейб-медиках пользовался большим расположением царя. Другой доктор, Артемий Дий пользовался репутацией ученого врача и был сначала лейб-медиком у английского короля Иакова, который, по просьбе царя, и был прислан и отпущен в 1621 г. в Москву. В 1634 г, он был отпущен в Англию, где снова стал придворным доктором.

Доктор Венделинус Сибелист приехал в Москву в 1634 г. на место своего предшественника Артемия Дия. Сибелист сильно напоминал собою доктора Роберта Якоби; он, как и последний, кроме медицины принимал на себя различные политические миссии. Так, например, в 1641 г. он выехал на родину с тайным поручением устроить сватовство датского принца Вольдемара за царевну Ирину Михайловну. В 1643 г. он принимал деятельное участие в лечении Михаила Федоровича, который слег в постель отчасти вследствие неудавшегося сватовства, отчасти вследствие тревожных слухов, то из Турции, то из Польши о новом самозванце – сыне Марии Мнишек. Врачи нашли, что болезнь приключилась «от многа сиденья и от холодных питей и от меланхолии сиречь кручина». Были прописаны царю лекарства потогонные, мочегонные и слабительные; установлена была также диета: «в обед позволено употреблять суп из курицы (уха теплая с курятиною), для питья теплый квас или пива, а вечернего кушанья не держати». Несмотря на энергические усилия Сибилеста и его товарищей царь скончался 12-го июля. Немного спустя Сибелист покинул Россию с одобрительной грамотой от Алексея Михайловича [Рихтер. Истор. мед. в России № XIV пибавл.]

Иоаган Белау был сначала профессором в Дерпте, а потом по рекомендации Сибелиста был приглашен лейб-медиком в Москву [Ibid Прибавление № XVII]. В пригласительной к нему грамоте, между прочим писали: «Ведомо нам Великому Государю, нашему царскому Величеству учинилось, что ты дохтур ученой и смышленной, всякия человеческия болезни навычно лечити умеешь. А нашему царскому Величеству такой дохтур годен [Ibid. Прибавл. № XVIII]. Он лечил царя Михаила Федоровича и королевича Вольдемара, производил многочисленные медицинские экспертизы [Акты ист. т. III №№ 226, 246.]. Между последними наиболее интересно его заключение о болезни Григория Горихвостова, у которого он нашел страдание от глисты.

После восьмилетней службы он был отпущен 16 дек. 1657 г. на родину, где оставался до конца жизни своей несмотря на неоднократные усиленные приглашения опять приехать в Москву.

Количество лиц, имевших отношение к медицине в первой половине XVII ст. было настолько велико, что в 1627 г. в отписке Михаила Федоровича архангельскому воеводе писалось: «у государя есть дохтуры иноземцы многих земель и природные московского государства». В другой грамоте от 1641 года в ответ на челобитье «испанския земли родимца Антония Андрыкаса, дохтура, который всякия болезни у человека узнает и лечит» о приеме его на службу, между прочим было сказано: «в нашем московском государстве дохтуров и лекарей и аптекарей и без него много и по нашему указу для дохтурства в наше в московское государство принимать не велено, а велено его отпустить назад в литовскую сторону и он бы ехал в литовскую сторону со всем, с чем приехал» [Москов. Арх Мин. Юст. Владим ст. Столб. 60, л. 101-109]

В царствование Алексея Михайловича врачебный персонал еще более увеличился и вправе был Дионисий архимандрит Московского Иверского монастыря, писавший в своей челобитной о присылле ему доктора немчина Андрея «скорблю, государь, ныне больше году и многие лекари от всех язык, которые живут в Москве, приходили ко мне и пользы мне не учинили никакия от болезни; и какая болезнь во мне есть, и они никто не могли разуметь» [Наши «Черты вр. Практики» Арх. Ор. Палаты № 9 стр. 101].

По сведениям проф. Загоскина при Алексее Михайловиче было принято на службу 11 докторов, 3 лекаря, 6 аптекарей и 1 глазной врач. [Загоскин Op. сit отр. 40] В действительности их было несравненно больше. По нашим неполным сведениям, кроме врачебного персонала, перешедшего от Михаила Федоровича, при Алексее Михайловиче были приглашены: 13 докторов – Бернанд Розенбург, Томас Вилсон, Лев Личифинус, Самуил Коллинс, Яган фон Фрондек, Яган Костериус, Лаврентий Блюментрость, Валентин Валентинов, Иван Лудвих и Ергар Дляклер; [Maтериалы Op. cit. №№ 531, 398, 408, 269 270, 301, 385, 397 и Наши Maтериалы т. II. № 87 и 105.] 27 лекарей – Иван Албанус, Андрей Энгарт, Василий Ульфъ, Юрий Схиндер, Петр Робкеев, Николай Снед, Давыдка Берлов, Енох Штеин, Илья Штокман, Соломон Енка, Куриян Кутешов, Харитон Семенов, Куриян Степанов. Оська Боржой, Симонко Зомер, Ивашко Островский, Харитонко Лобенский, Юрий Мак, Яков Починский, Юрий Яганов, Флор Дляклер, Сенка Ларионов, Лучка Салтыцково, Янко и Пахомко Ивановы, Иван Грамон и Яган Кладборх [Наши материалы т. II №.№ 91, 92, 93, 94, 106. 107 и Мат. № 241 252, 269, 532, 540; 989, 1245, 649, 280, 288 319, 332, 340. 408.]; 5 аптекарей – Роман Биниян, Крестьян Эглер, Андрей Гензен, Яган Гутбир и Франц Шлятор; [Maтериалы № 266, 283, 305, 461, 531.] окулист – Ивашко Малгорн [ididem № 388] и 4 алхимиста – Марко Юрьев, Петр Пиль, Бениус Гансланц и Яган Зеттингаст [ibidem № 297, 319, 408, 541.].

В последующее время специалистов врачебного знания становится еще больше. И нет никакого основания следовать общему мнению историков, полагающих, что врачебная организация у нас начала складываться со времени Петра Великого.

Аптекарский Приказ был спаян неразрывно с другими учреждениями своего времени. Нисколько не поступаясь своей самостоятельностью, он вел постоянные сношения с другими приказами и им соответственными местами. Приискание врачей за границей, ведение с ними переговоров, проверка их документов, отпуска на родину и т. д. ставили Аптекарский Приказ в необходимость сноситься с Посольским Приказом. Рассылка врачей и лекарств в войсковые части вынуждала сноситься с Разрядом, военным министерством того времени. Разного рода хозяйственные операции Аптекарский Приказ вел через финансовые и местные приказы, как то: Большую Казну, Приказ Большого Прихода, Новгородский Приказ, Казенный Приказ, Казенный Двор, Сибирский Приказ, Мастерскую Плату и т. д. [Наши материалы т. I, ст. 34 64-65. 85 189 т II стр, 1-5-20-40 passim].

Из одних учреждений Аптекарский Приказ получал денежные суммы на содержание врачебного персонала, из других сукно и разные материи, из третьих ковши и посуду, из четвертых меха, из пятых готовое платье, из шестых съестные припасы и т. д.

Эта разбросанность дел Аптекарского Приказа иногда приводила к весьма нежелательной затяжке функций различных агентов и неблагоприятно отражалась на гибкости всего учреждения. Так, напр. в 1669 г. датский доктор Нилс Андерсон был определен на службу с указанием ему получить жалованье из приказа Большого Прихода. Но оттуда получился ответь: «Денежныя казны в приходе нет, дать нечего, и которые деньги в сборе были, и те деньги по указу великого государя розданы в кормовые деньги вселенскому патриирху и грузинскому царевичу, и иным всяких чинов ратным людем раненым, и выходцам и ружнаком на жалованье, и которые деньги в зборе будут небольшия-ж, и те деньги розданы будут тем же людям в кормы и на жалованье». Вследствие подобного отзыва пришлось направить доктора в Приказ Новгородской чети, который и должен был на будущее время присылать в Приказ жалованье для доктора, командируемого на службу в Белгород [Приложение стр. 64-65].

Подобный же случай имел место в 1673 г. с русским лекарем Андреем Федотовым и лекарского дела учеником Афонькой Мартыновым. Они были посланы на службу также в Белгород; но, за отсутствием денег в кассе Аптекарского Приказа, не получили подъемных. По той же причине было указано «государево жалованье годовое и кормовые деньги дать им в полку», но из Разряда последовала память, что «в Разряде денег нет, а которые в Разряде денежные доходы ведомы, и те деньги отсылают из городов в Севск и в Белгород на жалованье тех полков ратным людям. И по той памяти из А. П. лекарств безденежно не дают и затем лекарь и ученики живут на Москве» [Наши Материалы т. Стр. 142].

Врачебный персонал, своевременно неудовлетворенный денежным и кормовым довольствием, понятно, испытывал затруднения, но еще большие неприятности возникали в случаях, когда воинские части не могли добиться лекарства и лекарей вследствие все той же многочисленности промежуточных инстанций между Аптекарским Приказом и военным отрядом.

Вот, в каких, полных трагизма, выражениях обрисовывается указанное положение в челобитной Григория Ромодановского, который писал государю: «ныне мы холопи твои с твоими великого государя ратными людьми на твоей в. г. службе в заднепровских городах, а для лечения твоих в. г. ратных людей в полку у нас лекаря нет, а которые твои в. г. ратные люди под городом Черкасами на приступах и в прошлых годах на твоих в. г. службах раненый ныне раны их у многих отворились, и тех, государь, ратных раненых всяких чинов людей лечить некому, да и полковники и все начальные люди у тебя в. г. просят, а к нам х. т. приходят с большою докукою и приносят челобитные безпрестанно, чтоб ты в. г. пожаловал их, велел им в полки прислать лекаря, а без лекаря, государь, в полку у нас никоторыми мерами быть не мочно» [Наши Maтериалы т стр. 190.].

Этот вопль отчаяния раздался после неоднократных челобитных Ромодановского о присылке врача. Об этом он просил 23 июля 1671 г., 1 сент., 27 февр. и 30 апр. 1672 г, 13 марта 1673 г., 7 декабря того же года и 2 января 1674 года.

Менее поразительный, но все же яркий пример волокиты и трения представляет челобитная Гришки Косагова от 8 февр. 1687 г., писавшего: «ратные люди будучи на вашей в. г. службе в Запорогах многие заскорбели, во ртах вкинулась цынга и ноги пухнут, а лекарь Афанасий Мартынов с товарищем нам х. т. сказали, на те де болезни лекарств с ними не послано, и уксусу и сбитню, и вина на дачу больным ратным людям... не прислано». Последовал указ 13 февраля послать Косагову просимые уксус, сбитень и вино из Севска. Но, не получивши ничего до 1 марта, Косагов снова бьет челом. Через два дня в Севск летит указ: «без всякого мотчания чтоб те хлебные запасы и уксус и сбитень и вино в Запороги довезть нынешним зимним путем». В тот же день Косагову предписано давать лекарства «самым больным». Ровно через месяц об отпуске к Косагову просимого транспорта пишется и посылается указ уже новому высшему начальнику Голицыну. Не получая просимого, Косагов опять бьет челом 28 марта и уведомляет, что болезнь свирепствует по-прежнему «и от того не мало померло». На другой день шлется новое подтверждение Голицыну о выполнении указа [Наши Матер, т. II 315-24.]. В документах, к сожалению, нет указания на то, чем кончилось в данном случае снабжение цынготных медикаментами, но и без того видно, как «медленно поспешали».

Большой интерес представляет вопрос о том как лечились наши князья, московские цари и члены их семейства. В летописях мы встречаем об этом сведения различной полноты. В одних случаях летописи констатируют только факт болезни или смерти, в других указывают причину той или другой, в третьих подробно описывают течение болезни, в четвертых дают весьма подробные указания на способы лечения.

В 988 г. «Володимер же боляше очима, и пришла к нему царица, рекущи: «то аще хощеши болезни сия избыти, то крестися»... Епископ Корсунский огласив крести и, возложи руки нань, и aбие прозре [Полное Собрание рус. лет. т. IV, Псковск. 1, СПБ. 1848, стр. 175.].

В 1076 г. «преставися Святослав сын Ярославль месяца декабря 27, от резания желвей и положен бысть в Чернигове» [ibid т. XV летоп. гверек. СПБ. 1863 г. cтр. 173.].

В конце XI ст. врач армянин неудачно лечил великого князя Киевского, великого князя Владимира Мономаха [Патерик Печерск. М. 1768 стр. 125-127.]. В 1152 г., галицкий князь Владимир, идя из церкви, почувствовал, что его кто-то «удари за плече и не може с того места ни мало поступити и хоть летети; и ту подхытиша и под руц, и несоша и в горенку, и вложиша и в укроп, и молвяхут яко дна есть подступила, инии же другояко молвяху, и много прикладывахут». И в ту же ночь Владимир умер [П. С. Р. Л. Ипатиев. лет. СПБ. 1843 г., т. II, стр. 72.].

В 1154 г. Вячеслав Владимирович Ярославов сын «в сию нощ пил б с своею дружиною в веселии и леже спати и так более того не вста» [П. С. Р. Л. Воскресе. т. XII, СПБ. 1856 г., стр. 61-62].

В 1158 г. Юрии Владимирович киевский «утешаяся со своими упився без меры, от сего пития разболеся и во пятый день умре» [Полн. Собр Руск. Летописей, Густинская СПБ. 1843 г. т. II, стр. 304.].

В 1162 г. «преставися князь Иван Ростиславич рекомый Берладник, в Селуни; иний так молвяхут, яко с отравы б ему смерть» [П. С. П. Л. Ипат. лет. СПБ. 1843 г. т. 11; стр. 91.].

В 1174 г. «Преставися Святослав Юрьич в Суздам брат великого князя Андрея... имый на себе злую хоробу от юности даже до смерти» [Ibid. стр. 816.].

В 1206 г. «преставися великая княгиня Всеволожа Mapия... бяще же посещена болезнью и лежание в немощи седмь лет... и тако страдавше седмь лет в велицей болезни» [П. С. Р. Л. Никон, сп. СПБ. 1885 г. стр. 49.].

В 1287 г. летопись нам передает более значительный подробности о болезни князя: «Володимеру Васильковичу великому князю лежащу в болести четыре лета, болезнь же сице скажем: нача ему гнити исподняя устна, первого лета мало, на другое и на третье болма нача гнити, и исходящу же четвертому лету и наставшее зиме, и нача болма немочи, и опада ему все мясо с бороды, и зубы исподний выгниша вси, и челюсть бородная перегни, и бысть видети гортань; и не вкуша по семь недель ничего же» [П. С. Р. Л. Ипат. .тет. стр. 219-20.].

В 1287 г. «бысть мятеж в Нове Городи на Семена Михайловича... а Семен прибежа владыц, а владыко проводи его во святую Софию, а заутра снидошася в любовь, Семеон по мале дни разболеся полезнью и лежав николико дней» [Новгород. Летоп. СПБ. 1879 г. стр. 22].

1367 г. «тоя же зимы князь Михаил Васильевич Кашинский из монастыря церковь Пресвятые Богородицы повел снести внутрь града, и место то святое роскопати и во гробех мертвых кости разрушили... и бысть болезнь незнаема князю Михаилу Васильевичу и княгине его болезнь велиа незнаема и тяжка зело. Самого ж его Бог помилова, а княгиня его Василиса преставися» [П. С. Р. Л. Никоновск. Сп. СПБ. 1897 г., т. XI, стр. 12.].

В 1387 г. «Тоя ж весны по велице дни князю Юрию Дмитриевичу болезнь тяжка бысть зело, но Бог помилова его. Тоя ж весны мор бысть велик во Пскове, а болезни знамения железою» [Ibid. стр. 94].

В 1389 г. Дмитрий Иванович Донской «потом разболеся и прискорбен бысть добре и паки легчае ему бысть... и паки впаде в большую болезнь и стенание прииде в сердци его яко и внутреннем его торгатися и уразуме приближающь конец жития его». [Ibid. стр. 113]

В 1427 г. умер в Москве князь Василий Владимирович «прыщем, кому умреть ино прыщ синь, и в третей день умирание, а кому живу быти ино прищ черен да долго лежит дондеже выгниет».

В 1441 г. умер князь Дмитрии Юрьевич Красный. О смерти его летописец повествует: «бысть же нечто дивно в болезни его: преже бо глухота бысть ему и болячка в нем движеся, и бысть болезнь тяжка ему зело, яко на мнози дни ничто же прияти ему в уста своя, ниже сна бываше ему... месяца сентября 18 севершиша литypгию и пришедшу священнику с святыми дары, а у него кровь пустися из обою ноздрю, яко прудки течаху. и много иде ея... Отец же его духовный Иосия... заткну бумажкою ноздри его». После этого кровь остановилась и князь заснул, но через несколько часов он стал отходить. Его отчитали и одели, ночью же он сорвал покров и еще прожил два дня в беспамятстве. Когда он скончался «положиша его в колоду и осмоливше с полстьми повезоша на Москву на носилех»... А через 23 дня «рассекоша о нем колоду мняще только кости обрасти, и открывше видеша всего цела суща, лице же его бело, яко у спящаго, не имея черности ниже синеты» [Ibid. т. VIII, Воскр. продолж. СПБ. 1859. стр. 110-111].

В 1462 г. великий князь Василий Васильевич разболелся «сухотною болезнию» и по обычаю того времени «повел у себе жещи трут на хребте болезни ради сухотныя, и с тех ран разболеся и преставися» [Ibid. т. IV, Новгород. СПБ. 1848, «стр. 132].

В 1467 г. «преставися великая княгиня Марья великого князя Ивана Васильевича тверянка от смертного зелья, занеже познаху потому, покров на ней положиша, ино много свисло сего, потом же то тело разошлося, ино тот покров много не достал на тело» [Ibid. т. VI, Софийская вторая СПБ. 1853 г . стр. 186].

Вышеприведенные летописные свидетельства с достаточною ясностью обрисовывают отсутствие врачебной помощи со стороны специально образованных лиц. Подобные специалисты появляются в Москве лишь на исходе XV столетия. О практике первых из них мы уже говорили (см. стр. 67). Что касается до последующих, то сведения об их участии в лечении царских особ с XVII ст. становятся довольно полными. До нас дошли более подробные описания лечения Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича.

В 1643 г. царь Михаил Федорович заболме «рожею», от которой лечили его Артман Граман, Иоанн Белау и Вилим Крамер. О болезни и лечений ея были составлены врачами «сказка и вымысл». «Первая статья», писали врачи, «мазать винным духом с камфорою на день по трижды. А после того принять камени безуя... для поту против 12 зерен перцовых в составленной водке, которую для того составили, чтоб реская жаркая кровь розделилась и не стояла б на одном месте. А после того надобно отворить жильную руду для того» чтоб вывесть всякой жар из головы, и крови продух дать; а буде крови продуху не дать, и та тяжкая жаркая кровь станет садится на каком месте нибудь, где природа покажет, и от того бывают пухоты и язвы, а жильную руду мощно отворить изыскав день доброй [Матер. № 151.].

Об этой сказке докладывал боярин Ф. И. Шереметев. В тот же день было составлено лекарство и принято царем. На следующий день царю открывали кровь в бане «и та руда вешана, весом стало фунт без четверти: и тое руду, при боярине при Ф. И. Шереметеве, Ив. Фед. Большой Стрешнев. выкопав в саду против комнаты ямку, положил в землю». После кровопускания была предложена следующего рода диета: «добро кушать рыба свежая, окуни, пескиши, щуки и раки добре здорово .. а редьки и хрену не есть, и пить ренское вино доброе, с сахаром мелким с нескоромвым, и пиво доброе, и квас доброй житной, а не пить вина горячего, ни водки, ни меду, ни романеи» [Акты истор. т III № 228.].

В 1645 г. доктора В. Сибелист, I. Белау и А. Граман лечили царя Михаила от водянки, которую определили по воде (моче): « ... по воде знать что желудок и печень и селезенка природные теплоты для слизу, которая в них копитца безсильны, и от того по немногу кровь водянеет и холод бывает; да от того же цынга и иные мокроты родятца». В виду этого было прописано: «вино ренское составлено с разными травы и кореньи», а также дано слабительное и установлена диета. Спустя месяц врачи снова «смотрели воды и та вода бледна, знать что желудок и печень и селезенок безсильны от многова сиденья, и от холодных питей, и от меланколия, сиречь, кручина: и от того печень и селезенка заперты и ветр и колотье возле ребр объявливает; и как та болезнь продлитца, и от того ноги будут пухнуть». Были прописаны слабительные, потогонные средства и натирания «для укрепления печени и селезенки и безсильного желудка», но царь несмотря на все усилия докторов скончался [Акт. истор. т. III № 246].

Царь Алексей Михайлович отличавшийся большой тучностью и страдавший часто желудком, заболел в 1665 году. Так как его болезнь была результатом общего ожирения, то доктор Самуил Коллинс подал «латинское письмо, в котором говорил вообще о тучности, о ея последствиях: одышке, тоске, ослаблении очес, тяжести, главоболении, насморке, ударе, водяной болезни, спячке. Кроме того он рекомендовал соответственный режим жизни, средства профилактические и радикальные для излечения уже появившейся болезни. К записке Коллинса мы еще вернемся.

В 1676 г. царь Феодор Алексеевич «скорбел ножками» и потому боярин кн. Никита Иванович Одоевский в Аптекарском Приказе доктуров, и медицину, и аптекаря допрашивал». Доктор Яган Костериус дал заключение: «что его государская болезнь не от внешнего случая и ни от какой порчи, но от его царского величества породы, а именно та болезнь цынга. А та де цынга была отца его государева... и надобно де ему великому государю внутрь давать лекарства против цынги легкие, которые в настоящем зимнем времени пристойно придать, а не проносные и не тяжкие. А как де даст Бог будет вешнее время и в то время способней и тело пристойней ему в. г. лекарства против той болезни примять, потому что в то время травы из земли проникают и корении прозябают и лутчую мочь имчот. А ношки де ево государские надобно мазать мазью, которую ныне делают в аптеке, и сверх мази прикладывать пластырь и сверх де тово надобно написать образец, по которому его царское величество изволил бы свое государское кушанье и питье употреблять. А воды его государской смотря, сказал, что вода (моча) тонка и противного знаку в себе не имеет и знак со облачком значит хотящего быть его государского к кушанью хотенья, а жару чрезестественного не значить».

Доктор Лаврентий Блюментрост, осмотрев царственного больного, присоединился к мнению Kocтериуса и прибавил еще, что «ту де ево государскую болезнь мочно за Божиею помощью вылечить только исподволь, а не скорым времянем».

Доктор Степан фон Гаден, разделяя мнение своих товарищей, присовокупил: «надобно де ему великому государю сидеть в сухой ванне, а вода де его государская знаменует, что милостию Божиею вся его государская утроба здорова и никакой в почках болезни не имеется, ни в печени, и желчь имеется в доброй свободе. А в составах его государских и жилах есть безсилие и то от того, что цынжная кровь с соляною мокротою от той соли летит в составы и сушит жилы, и та соль чинит воскишение крове и до зубов восходит. И как прямым лекарством не лечить та болезнь плодится, а как лечить, болезнь умаляется, а в скором времени нельзя излечить, чтоб его государя не обезсилить».

Доктор Михаил Граман и медицина Симон Зомер признали у государя цынгу и нашли, что ее надо лечить «внутренними и наружными лекарствами». Такое же заключение дал аптекарь Яган Гутменш, добавивший, «а надобно де первое лечить те части его государской персоны, откуду та болезнь произошла, то есть печень, стомэх и селезенку, и хотение к кушанью направить». Другой аптекарь Христиан Еглер «сказал теже речи и хотя де и не належит на ево чине лекарство объявлять такой превысокой персоне, однако же он, служа его царскому величеству и советуя о том с докторами, по их совету, про его царского величества здоровья употребленье лекарство со всем раденьем готовить желает». [Замысловский Царствование Феодора Алексеевича. Приложение № 1] Лекарства были назначены с общего согласия «как пристойнее и лутче».

Иностранным медикам часто приходилось лечить болезненного Феодора Алексеевича, который на 21 году жизни скончался. Смерть молодого государя вызвала волнения среди стрельцов. Им было внушено между прочим, что царя отравили доктора. Это обвинение связывали с именем Даниила фон Гадена. Своевременно услышав об угрожающей опасности, фон-Гаден скрылся. Двое суток он провел в Марьиной роше и окрестных местах, но голод заставил его вернуться в Немецкую слободу. На улице он был опознан и схвачен стрельцами. Царица Марфа Матвеевна и царевны уверяли стрельцов, что доктор на их глазах сам надкушивал все лекарства, который он составлял для покойного государя. Однако стрельцы кричали: «это не одно только, что он уморил царя Федора Алексеевича, – он чернокнижник, мы в его доме нашли сушеных змей, и за это надобно казнить его смертью». После тяжких пыток Гадена притащили на Красную площадь и разрубили на части. А накануне такая же участь постигла аптекаря Гутменша [Соловьев История России с др вр. СПБ. Изд. Общест пользы т. 13, стр. 903.].

Боярин Аптекарского Приказа внимательно следил за врачами, за тем «у всех ли у них меж себя совет и любовь и нет ли меж их какова несогласия». Составление лекарства «про великово государя» было обставлено большими строгостями и стеснениями. Самые материалы находились «особо в казенке за дьячьею печатью, и без дьяка в тое казенку нихто не хо-ит, да и лекарство де в той казенке... стоит в скляницах и в ящиках за печатями ж, а входят де в тое казенку времянем только имать по рецептам лекарства з дьяком [Замысловский op. cit. прилож № III.]

Составленное при подобных предосторожностях лекарство передавалось самым надежным боярам, которые относили его к государю. Так, при Иоанне IV подносил боярия кн. Афанасий Вяземский; при Борисе Годунове – Семен Никитич Годунов; при Михаиле Феодоровиче – боярин кн. Ф. Ив. Шереметьев; при Феодоре Алексеевиче – боярин Матвеев.

Бояре не только подносили царю лекарства, но еще их и надкушивали. Так, опальный боярин Матвеев писал царю Феодору Алексеевичу, выставляя свои придворные заслуги: «А что каково лекарство после ваших государских приемов оставалось и те лекарства при вас великом государе выпивал я ж холоп твой... приняв у тебя, Великого Государя, рюмку, а что в ней останется, на ладонь вылью и выпью... Ваш государский чин обдержит, когда вы составы докторские изволите принимать и при вас, Вел. Государь, только чин исправляют, накушивают малейшую долю; а что я холоп твой, выпивал и то угождая тебе все я Государю и чаял, паче что усугублю милость твою государскую к себе [История о невинном заточении ближнего боярина Арт. Серг. Матвеева изд. Новикова. М. 1785 г., стр. 7, 8, 9)].

Как на общий порядок он указывал следующее: «А лекарство де накушивали прежде доктор, потом я, холоп твой, а посе де меня ваши Великого Государя дядьки бояре князь Феодор Феодорович Куракин да Иван Богданович Хитров».

В 1676 г. медик Розенбург вынужден был выпить всю склянку лекарства, предназначенного для царицы, так как оно вызвало тошноту у придворной дамы, отведывавшей его предварительно поднесения августейшей больной.

Эта система надкушивания оставалась в силе в течение всего Московского периода. В известном указе врачам и аптекарям Иоанна и Петра Алексеевичей, в пункте Д. писалось: «А когда великие государи изволят... принять лекарства... для составления коего великие государи укажут; в аптеку от своих государских ближних людей послать, и при том ближнем человеке, да при дохторе должен аптекарь со всяким остереганием и вниманием все лекарственные статьи собрать и дохтури показать или сделав того лекарства самому дохтору и аптекарю при том ближнем человеке надкушать, и надкушав запечатать [Флоринский. Русские простонародные травники и лечебники. Казань 1880 г. Стр. 199; Ханыков Очерк ист. М. полиц. Стр. 361].

Те же ближние люди, которые заведовали приготовлением лекарств, находились у постели больного государя. Теремная замкнутость женской половины оставалась во всей своей силе даже в течение болезни царей. Впервые теремная дверь раскрылась перед царевной Софьей, которая смело явилась к постели больного брата Феодора, ходила за ним и подавала ему все лекарства [Забелин. Быт русских цариц т. II стр. 1].

Московские цари не ограничивались тем, что поили приближенных бояр лекарствами. Последним иногда приходилось пускать себе кровь вместе с больным государем. По дороге в Москву, в деревне Черкизово, Мейерберг слышал от кого-то следующий характерный рассказ: «Однажды Алексею Михайловичу делали кровопускание. Когда оно окончилось благополучно, великий князь пригласил и окружающих бояр последовать его примеру. Все повинуются пригланиению государя, хотя против воли, однакож не столько из столь обыкновенная при дворах порока лести, сколько из страха, чтобы не навлечь на себя царского негодования в случае отказа. Один окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, понадеявшись на родство, соединявшее его с Алексеем по смерти его матери, Евдокии Стрешневой, отговаривается под предлогом свой дряхлой старости. «Ах ты, неключимый враг сказал Алексей в раздражении. Разве ты не ставишь ни во что своего государя? Неужто в твоих жилах льется кровь дороже моей. Да и с чего ты так превозносишь себя над равными, даже и высшими тебя, что похвальный пример их поспешного усердия позволяешь ceбе охуждать совсем противоположным поступкам? Не говоря много слов он бросается к его лицу, наносит много ему ударов кулаком руки, свободной от кровопускания, и дает ему пинка ногами» [Барона Мейерберга путешествие. Чтен. Имп. Общ. Ист. и Древ. Рос. 1873 года. III, 55.]

Во время выездов «в походы» или путешествия цари были обеспечены со стороны медицинской помощи особым штатом лиц врачебного персонала. Так, в Кашинском походе и в. «походе в селе Хорошеве» при особе царя Феодора Алексеевича находились: доктор Симон Зомер, аптекарь Крестьян Эглер, костоправ Иван Максимов, лекарь Феодор Ильин да ученики [Матер. №№ 1340, 1343.]. В походе «в селе Алексеевском» были: доктора Степан Фунгаданов, Яган Гутменш, два алхимиста, два лекаря из иноземцев и два ученика [ibid. № 1630.]. В ведомстве Аптекарского приказа состояла для царских выездов особая аптека, «меньшая аптека» [Дополн. к акт. истор. VI, № 94.].

Если цари пользовались врачебной помощью так широко даже во время выездов, то царский терем, кажется, упорно и долго избегал соприкосновения с рациональной медициной. Главной причиной этого нужно считать сильное религиозное настроение женской половины царского семейства. Заздравные молитвы, заздравный милостыни были самым обыкновенным явлением в обиходе домашней жизни наших цариц. В трудных случаях деторождения и опасных случаях детской болезни прибегали к заступничеству св. Онуфрия, св. Никиты Столпника или св. Никиты Мученика; бралась также св. вода с чудотворных крестов и со св. мощей; предпринимались путешествия в отдаленные монастыри и т. д.; особенно усердно царицы молились о плодозачатии.

К молитве присоединялись еще традиционные средства теремного знахарства боярынь и комнатных баб, которые принадлежали к четвертой степени царицыных чинов на ряду с постельницами. «Кроме постельниц, пишет Забелин, у царицы и у царевен при каждой комнате находились «комнатные бабы», по одной у каждой царевны и две у царицы. Это были собственно лекарки и поступали во дворец из принимальных, или повивальных бабок, оставаясь здесь по всему вероятию, после каждых родин при комнате ребенка, которого они повивали или принимали» [Забелин. Быть рус. цариц, стр. 360.].

На роль, которую играли комнатные знахарки, указывает следующий отрывок из письма вел. кн. Василия Иоанновича к супруге его вел. кн. Елене Васильевне (1530-32 гг.) по случаю болезни сына их Иоанна, у которого была опухоль шейных желез. «И ты б ко мне ныне отписала, как Ивана сына Бог милует, спрашивал царь, и что у него таково на шее явилося, и которым обычаем явилося, и сколь давно и каково ныне? И со княгинями бы еси и з боярынями поговорила, что таково у Ивана сына явилося и живет ли таково у детей у малых и будет живет, ино с чего таково живет, с роду ли, или с иного чего? о всем бы еси о том з боярынями поговорила и их выпросила... Да и вперед как чают, ни мока ли то будет? и что про их примысл»... Из другого его письма к супруге узнаем, что «Юрьи сын попысался, а вте поры его парили в корыте проскурником, а спуск крепок, черн. [Письма русск. государей etc. Изд. Арх. Ком. т. 1. М. 1843 г. №№ 1, 2, 3, 41].. Последнее средство и до сих пор в подобных случаях применяется народом.

С течением времени терем растворился для иноземных врачей. Особенным гостеприимством пользовались врачи в случаях применения излюбленных русских средств, как, например, кровопускание. Последнее, по замечанию Забелина, было кажется, необходимым лечением у царицы Евдокии Лукьяновны. В обыкновенных случаях это исполняла роженица, пускавшая рожковую руду посредством рожков; она же называлась и рудометницею. В 1634 г. рудометницею царицы была некая Зиновка... но в важных случаях царица лехчилась, жильную отворяла при помощи немецких докторов» [Забелин. Быт рус. цариц стр. 311]. Так 20 фев. 1632 г. ей пускали руду доктор Артемий и лекарь Кляус; в 1637 г. «модьянную жильную кровь» отворяли доктор Венделинус Сибелист, аптекарь Андрей, лекарь Кляус с переводчиком Захарьевым; спустя два года эту операцию производили доктора Артман Граман, Яганус-Белау, лекарь Вилим Крамор с переводчиком Василием Александровым.