www.booksite.ru Память Вологды

Весь Башлачёв

Доманский Ю.
Башлачевский биографический миф в русской рок-поэзии

Биографический миф Башлачева стал оформляться после гибели поэта и воплотился в такой категории как «текст смерти», который стал твориться аудиторией и репродуцироваться в средствах массовой информации при непосредственном привлечении целого ряда фактов, в том числе – поэтического наследия, воспоминаний о Башлачеве, его собственных высказываний.

Наблюдения над репродукцией «текста смерти» Александра Башлачева в прессе показали, что этот текст актуализирует мотивы смерть, самоубийство, полет, окно, зима и поэт, и свернуто воплощается во фразе: Трагический поэт предвидит и творит свою судьбу и уходит рано и добровольно, улетая из открытого окна в зиму. Относительно культурной традиции «текст смерти» Башлачева вписывается в традиционную модель, которую можно обозначить как «текст смерти поэта». Башлачев, таким образом, в сознании аудитории устойчиво обозначается как Поэт.

Как и другие мифы такого рода (Янки Дягилевой, Виктора Цоя, Майка Науменко), биографический миф Башлачева родился внутри рок-культуры. Однако из всех биографических мифов русского рока лишь биографический миф Башлачева масштабно воплотился собственно в последующей рок-поэзии. Причем – в самых разных изводах: от прямой декларации до трансформации и инверсии. Музыканты, близко знавшие Башлачева, признанные мэтры русского рока К. Кинчев, Ю. Шевчук, С. Задерий откликнулись на гибель коллеги по рокерскому цеху прямой актуализацией в своем творчестве основных мотивов башлачевского «текста смерти».

Один из друзей Башлачева Константин Кинчев в начале марта 1988-го г. «впервые спел «Шабаш». Эта песня посвящена памяти Саши Башлачева», – пишет Нина Барановская. И продолжает: «Это песня-исповедь, песня-автобиография. Но и песня-биография многих и многих, кого в этом городе <Петербурге – Ю.Д> – великом и ужасном – свела жизнь. Это песня провидение их судеб» [1] [Константин Кинчев. Жизнь и творчество. Стихи. Документы. Публикации. СПб., 1993. С.58-59.]:

Обращает на себя внимание созвучие заглавия песни и прозвища Башлачева, принятого в рокерской среде: Шабаш – Саш-Баш. Но главное, конечно же, проекция судьбы Башлачева на «петербургский миф», на судьбы тех, кто «исстари» «тянулся к гранитным рекам», тех, кто «Ветрам / вверяли голову, огню – / кресты нательные» [3] [Там же. С.58.]. Амбивалентное ощущение города на Неве, «прекрасного и зловещего, притягивающего, завораживающего, вдохновенного и больного» [4] [Там же. С.57.] (Н. Барановская), продиктованного всей традицией «петербургского текста» русской литературы, у Кинчева сопрягается с амбивалентностью ухода Башлачева – и боль утраты от потери друга [5] [Как Кинчев переживал гибель Башлачева см. в воспоминаниях Нины Барановской (Константин Кинчев. С. 56-57). ], и, в то же время, ощущение легенды, которая только что родилась, ощущение приобщения к великому акту ухода большого поэта. Не случайно финал этой песни – провозглашение прихода весны, начала новой жизни: «Мир тебе воля-весна! / Мир да любовь! / Мир да любовь! / Мир да любовь!». Важно отметить в песне «Шабаш» и активное использование Кинчевым некоторых башлачевских поэтических приемов (эти приемы обозначены А.Э. Скворцовым: «Во-первых, <...> паронимическая аттракция. Во-вторых, <...> своеобразная аккозиональная поэтическая этимология <...> И в третьих, <...> неожиданно иная мотивация для устойчивых языковых конструкций и подключение их к иным семантическим рядам» [6] [Скворцов А.Э. Литературная и языковая игра в русской поэзии 1970-1990-х годов. Дисс. на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Казань, 2000. С.90-91.], исследователь указывает на эти приемы в стихотворении «Когда мы вместе», но они характерны и для всего поэтического мира Башлачева), привлечение языческой и христианской тематики, так же характерных для стихов Башлачева, но все это – темы для отдельных работ по поэтике Кинчева. Мы же только скажем, что Кинчев в «Шабаше» актуализировал «текст смерти» Башлачева, синтезировав свое виденье традиционных мотивов амбивалентного «петербургского мифа» и элементы башлачевской поэтической системы.

Тогда же – в 1988-м году – в программе «Пластун» группы ДДТ прозвучала « пронзительная баллада памяти только что покончившего с собой Александра Башлачева "Дороги"» [7] [Легенды русского рока. М., 1999. С.260.]. Автор – близко знавший Башлачева Юрий Шевчук:

Вовсе не ставя задачи анализировать этот текст (опять-таки, это тема отдельной работы), обратим внимание лишь на то, что и Юрий Шевчук актуализирует «текст смерти» Башлачева в соответствие с традицией текстов такого рода. Можно отметить такие устоявшиеся в мифе о Поэте мотивы, как дорога в небо (приобщение к ангелоподобным), жизнь после жизни (в стихах, в памяти близко знавших людей), наконец – проекция судьбы объекта на собственную судьбу. Отметим и характерные для Башлачева поэтические приемы обращения с фразеологизмами: «Постой с тюрьмой да сумой не рядись. / Не зарекайся: прости да подай», «да крой до краев»; близкий к башлачевскому способ стилизации под фольклорные и древнерусские тексты с нанизыванием фраз при помощи союза «да» и т.п. Таким образом, Шевчук, как и Кинчев, пошел в собственном поэтическом творчестве по пути декларации башлачевского «текста смерти», но в русле своего художественного мира.

Схожим путем пошел и еще один друг Башлачева Святослав Задерий, написавший стихотворное послание: «Через какое-то время я написал ему письмо. Туда, где он сейчас находится. Говорят, самоубийц пятнадцать лет на небо не пускают – так что, возможно, он еще находится где-то среди нас. И когда о нем вспоминают, поют его песни, то как бы "подкачивают" его своей энергией. Но это, конечно, может, только фантазия моя, – не знаю. Это не было песней, посвященной памяти Башлачева – просто письмом ему» [8] [Святослав Задерий. Дети равноденствия. Об АЛИСЕ, о Саш-Баше и др. СПб., 1999. С.63. ]:

Задерий в сравнении с Кинчевым и Шевчуком еще более прямолинеен. Он идет не столько от цитации поэтических приемов, сколько от воспроизведения легко узнаваемых и концептуальных для башлачевского «текста смерти» цитат из его стихов («под хохот седых колдунов», «Только кровь на снегу... земляникой в февральском лукошке», «Синий лед отзвонит нам дорогу весеннею течкой» и др.) и ключевых образов поэзии Башлачева («ах, колокола- колокольчики», «Над хрипящею тройкой», образ разведчика), в результате чего, во-первых, становится очевиден адресат песни (напомним, что по этому же принципу строился триптих Башлачева «Слыша B.C. Высоцкого»), во-вторых, актуализируется основной источник собственно «текста смерти» – стихи. Кроме этого, Задерий воспроизводит некоторые биографические подробности, которые могли бы быть известны только автору, если бы тот их не обнародовал в своих воспоминаниях о Башлачеве, благодаря чему и в песне они стали легко узнаваемы, опять-таки отсылая к «тексту смерти» Башлачева («Мы пройдемся чертями по каменной коже Арбата» [10] [Ср.: там же. С.8-9. ]). Наконец, актуализация в песне Задерия ключевых мотивов башлачевского «текста смерти» позволяет рассматривать это стихотворение как своеобразную поэтическую квинтэссенцию всего комплекса мифов о Башлачеве. Актуализируются такие мотивы, как поэт («Каждый поэт здесь богат, как церковная крыса»), зима («Только кровь на снегу»), полет – причем этот мотив актуализируется в соответствие с традицией через соотнесение с античным образом: «Счастливой дороги, Икар!».

Таким образом, близко знавшие Башлачева Кинчев, Шевчук и Задерий практически сразу же после его гибели откликнулись на этот факт стихами, в которых пошли по традиционному в культуре пути актуализации «текста смерти» через обращение к ключевым моментам поэтического наследия Башлачева (от цитации лексической до цитации приема) с проекцией на собственный художественный мир и сложившуюся традицию «текстов смерти» вообще. Следовательно, все трое вполне могут считаться как репродукторами, так и творцами башлачевского «текста смерти».

Однако, как ни странно, башлачевский «текст смерти» уже в конце 80-х – начале 90-х гг., т.е. тогда же, когда писали свои песни Кинчев, Шевчук и Задерий – другими представителями рок-культуры был иронически переосмыслен, редуцирован и, как следствие, демифологизирован. В 1989 году Янка Дягилева начала стихотворение «Продано» следующими строками:

В 1990 году Егор Летов пишет стихотворение «Свобода»: 

И стихотворение Константина Арбенина 1993-го года с характерным названием «Выпадая из окна», начинающееся следующими словами:

Лишь Летов из всех трех процитированных авторов прямо указывает на Башлачева, тогда как Дягилева и Арбенин не упоминают имени поэта. Между тем, можно с уверенностью утверждать, что и в «Продано», и «Выпадая из окна» аудитория читает именно башлачевский «текст смерти». Поэтому имеет смысл говорить о том, что и Дягилева, и Летов, и Арбенин попытались (каждый по-своему) демифологизировать «текст смерти» Башлачева. Дягилева снизила мотив красивого и самостоятельного финала биографии, употребив слово «коммерческий» (русский рок, как известно, не продается). Другое дело, что сама вскоре ушла не менее «успешно», чем Башлачев, подарив аудитории богатый материал для создания нового «текста смерти», в результате чего и песня «Продано» получила новые смыслы – предчувствие (или даже планирование!) собственной гибели.

Летов использованием и трансформацией легко узнаваемых цитат из стихов Башлачева, цитацией башлачевских приемов, риторическим вопросом показал необоснованность притязаний поэта на особую мессианскую роль в мире и демифологизировал такую часть мотива полета, как обретение какого-то великого знания, тем самым редуцировав важнейший в башлачевском мифе мотив поэта.

Арбенин, обратившись к выбранному Башлачевым способу ухода, и вовсе подверг сомнению всю систему башлачевского «текста смерти», высказав, по сути, предположение о нежелании убивать себя, но желании совершить поступок, который обратит внимание окружающих (явление, весьма распространенное) на потенциального самоубийцу, предостерегая тем самым тех, кто захочет последовать по башлачевскому пути.

Однако у тех же самых рокеров находим и прямые декларации башлачевского мифа. У Янки Дягилевой, как отмечает Е. Борисова, после 1988-го года «стихи и песни становятся все более темными, неконкретными, тяжкими. Многие в мужском роде. И много карнизов, падений и многоэтажек.

Егор Летов в песне «Вершки и корешки» называет Башлачева поэтом, противопоставляя его Б.Г.:

Кстати, заметим, что и объект летовской иронии – «непоэт» Б.Г. – тоже культивировал башлачевский биографический миф, обратившись к наследию поэта в «Русском альбоме» (1992): «Только семь лет спустя автор прямо назвал "источник вдохновения" при создании этого LP: "Башлачев после смерти переложил ответственность: "А теперь ты"» [16] [Смирнов И. Прекрасный дилетант. Борис Гребенщиков в новейшей истории России. М. 1999. ]. Гребенщиков, как показали наблюдения, пошел по тому же пути, что Кинчев и Шевчук в плане прямой актуализации, а Летов («Свобода») в плане демифологизации – по пути цитации башлачевской поэзии как на уровне лексическом, так и на уровне приема, причем обращение к наследию Башлачева стало в «Русском альбоме» одной из важнейших циклообразующих связей [17] [См.: Урубышева Е.В. // Русская рок-поэзия: текст и контекст 4. Тверь, 2000. ]. Сам факт обращения к «источнику вдохновенья» может в данном случае рассматриваться как знаковый и в плане актуализации «текста смерти» – в рамках одной традиции только авторитетный поэт может стать источником поэтического вдохновенья другого авторитетного поэта.

Но вернемся к Летову. В другом стихотворении («Ни кола, ни двора...») Егор Летов вновь, как и в «Свободе», соотнес имя Башлачева с мотивом полета, но в отличие от «Свободы» эта важная тема башлачевского «текста смерти» в «Ни кола, ни двора...» не редуцировалась, а, скорее, обрела новые мифологические коннотации – обеспокоенность за судьбу поэта в его жизни после жизни, в его вечном полете над нашей «казенной» и «растоптанной» землей:

И Константин Арбенин в песне «Контрабандист» воспроизводит (хотя и с некоторой долей иронии) башлачевский «текст смерти», который репродуцируется через прямую актуализацию мотивов смерть, зима и поэт. Тем самым абсолютизируется основная формула башлачевского биографического мифа «Башлачев – Поэт», а «текст смерти» Башлачева воспроизводится в русле «памяти жанра» «текста смерти Поэта»:

Тут, как говорится, комментарии излишни. Заметим лишь, что пара «Башлачев – Пушкин» не только не режет слух, а выглядит вполне уместной. Как видим, редукция «текста смерти» Башлачева в рок-культуре удалась лишь от части. Рок-поэты, обратившиеся к башлачевскому биографическому мифу, актуализировали те его основные мотивы, которые репродуцировались в средствах массовой информации.
Даже в тех случаях, когда поэты шли по пути редукции, они все равно апеллировали к уже сформировавшемуся «тексту смерти», создавая инверсированную разновидность состоявшейся модели. Таким образом, русская рок-поэзия стала, наряду с прессой, важнейшим репродуктором «текста смерти» Башлачева. Но, в отличие от средств массовой информации, корректировала этот текст не только поэзией самого Башлачева и разного рода сведениями о нем, а и законами словесного творчества, особенностями своего художественного мира, оформляя новый уровень башлачевского биографического мифа – «художественный текст смерти», выступая не только репродуктором, но и творцом.