Весь Башлачёв

Сергей Рыженко
Правда, хорошо?

Я жил на Арбате, и у меня время от времени собирались мои друзья-товарищи песни попеть. Позвонил Артемий Троицкий и сказал: «Человек приехал из Череповца, песни свои поет под гитару, в русском духе, но не пошло, не так, как все эти наши «Ариэли» или еще кто-нибудь. Очень интересно он это делает, ни на что не похоже. Можно он у тебя споет дома?» Я говорю: «Конечно, Артемий, приводи его». И вот они пришли, и привели с собой трех девушек-итальянок, очень красивых, ни бельмеса не понимающих по-русски, но при этом слушающих нас с большим удовольствием. Пели мы с Сашей по очереди. Тогда такое время было – все пели друг другу свои песни, как алаверды. Это была основная форма общения, такая кухонно-домашняя...

Мы сразу друг другу понравились. СашБаш был очень искренен. Всегда радовался, когда нравились его песни, его исполнение. Он часто и помногу раз спрашивал: «Правда нравится, правда хорошо?» Всегда улыбался, сверкая своей фиксой. Забавный такой и наивный, обезоруживающий. Ему было очень важно получить поддержку – видимо, у него была такая глубинная неуверенность в себе. Он вообще производил впечатление хрупкости и неустойчивости. Но при этом через себя пропускал огромные энергетические потоки и испытывал сильнейшее духовное напряжение.

Я всегда называл Сашу самым выдающимся российским поэтом последней четверти XX века. Это мое личное мнение. В чем-то я бы поставил его даже выше Высоцкого – по поэтическим качествам, по пророческим, по степени откровения, которое ему было дано. Видимо, таково мое впечатление, что раз он играл роль проводника, то напоминал мне лампочку, которую подключили слишком сильно. Видимо, это его и перепалило, сгубило. Его глодал страх творческой несостоятельности. Я его хорошо понимаю, потому что сам испытывал в те времена подобные страхи. Написал что-то и каждый раз думаешь: а напишу ли я что-нибудь еще, получится или нет? Но мне было легче, потому что я был инструменталистом, музыкантом и всегда говорил дружкам нашим: «Ну, вот вы, рокеры-шмокеры, состаритесь и никому не будете нужны, а я буду на скрипочке играть, и это никогда не перестанет быть актуальным». У меня были запасные ходы, а у него нет, он сжигал все мосты. Он тогда был еще череповецким журналистом, и приезжал к нам только время от времени. Вот так и жил тусовочной жизнью бродячего музыканта, на копейки. Помню, как-то он Анжелку Каменцеву учил, как надо жить на двадцать шесть копеек в день. Этого вполне хватало – ведь нам тогда много не надо было от жизни. Достаточно было встретиться с единомышленниками. Все мы были тогда аскетичными бессребрениками, да и время было такое. Достаточно было встретиться с друзьями-товарищами, немного вина, песен и стихов – и все было прекрасно...

Саша писал мне из Череповца очень трогательные письма, что тоже было в те времена большой редкостью. Чувствовалось, что человек к письменному слову имеет серьезное отношение. Мне писал коротенькие такие письма, как родственникам пишут – почти открытки, на две странички. Катушку он мне подарил, когда выпустил первые песни. Тоже с трогательной надписью-посвящением. Где-то у меня хранится раритет... Так мы с ним регулярно и общались, он у меня брал гитару, когда приезжал играть в Москву. У меня была неплохая двенадцатиструнка, доставшаяся мне еще от «Машины Времени», когда я там работал. Все любили ее брать на сейшены и квартирники. Саша часто приезжал ко мне. В последний раз был у меня с Настей за месяц до гибели. Переночевать приехали, с бутылкой шампанского. Я тогда жил один, у меня были серьезные семейные неурядицы. Мы посидели тихо-мирно, почти не разговаривали. Пили это шампанское, а он говорил о том, как ему хотелось бы собрать группу. Он все время носился с этой идеей. «А ты смог бы мне помочь в этом деле?» Я говорю: «Ну, конечно, Саша, всегда с удовольствием вместе поиграем». – «Вот здорово! А у тебя сейчас есть группа?» – «Нет, сейчас группы нет, она в разваленном состоянии». Так посетовали мы о том о сем. А утром он убежал. Я, помню, сидел в ванной, он постучал, зашел попрощаться. Мы расцеловались, и он ушел.

В последнее время в его поведении я ничего особенного не ощущал. Разве что был несколько более молчалив, чем обычно. Но ведь он всегда был таким, с улыбкой своей полуюродивой. Всегда у него присутствовала некоторая степень закрытой откровенности. Мы могли говорить о чем угодно, но человек не раскрывался до конца никогда. Это нормально для поэта, для художника, потому что есть вещи, которые напрямую словами не расскажешь. Стихами еще куда ни шло... А в общении всегда преграда возникает не из-за того, что человек не хочет говорить, а из-за того, что эта система общения несовершенна, скажем так. Это все чувствуется на уровне душевного и духовного контакта. Тем не менее у нас с Сашей такая общность была.

Иногда я думаю: «Слава Богу, что он не пережил эти времена». Может быть, это жестоко, но тем не менее... Не знаю, как бы он адаптировался. Это были не его времена, да и не мои. Тогда все поперли во Дворцы спорта. А мы как раз были такими, которые неминуемо бы выпали в осадок. Не потому, что мы менее способные, а потому, что менее организованные, менее честолюбивые. А ведь нужно двигаться не только в творческом плане, но еще и в прикладном, в материальном. Новые времена наступали и новые ценности. Вся прежняя система ценностей была отменена, перечеркнута в одночасье.

Эти процессы уже витали в воздухе... У кого-то было убеждение, что Саша злоупотреблял наркотическими веществами. Я ничего такого за ним не замечал, кроме того, что он чуть-чуть курил траву. Больше ничего подобного. Но мало ли на кого что и как действует? У него существовал какой-то душевный надлом, он был подвержен колебаниям настроения. Мало ли что случилось, одному Богу известно. Я не считаю, что это было вызвано какими-либо злоупотреблениями. В нем не было такой крестьянской жилки, он не строил никакого фундамента – ни семьи, ни дома. Он просто принимал все как есть. Жил как жил, как ветер дует. Как это в Писании? «Как птица небесная». Если человек, который был с ним рядом, принимал это, то он принимал этого человека, если нет – значит, нет. Он был человек толерантный и бесконфликтный в жизни, не лез на рожон. Он даже меня удерживал. Я однажды был в состоянии аффекта, а Саша вовремя оказался рядом и тормознул, успокоил меня.

В этой жизни выживают самые сильные. Башлачев не выжил. Талант всегда подвержен влиянию среды более, чем обычный человек. Талант незащищен. Душевные силы расходуются не для того, чтобы вырабатывать какой-то защитный оборонительный рефлекс, а чтобы отдавать людям то, что тебе дано. Если бы в то время нашлись люди, силы, структуры, призванные сохранять все самое хрупкое, нежное, незащищенное... Если бы...