Титульный
лист |
М. Дмитриев.
|
Все эти люди, о которых пишу теперь, кроме своих дарований отличались изяществом, носили на себе печать благородства и в мыслях, и в поступках, и в обращении; это были люди избранные: такими почитали их и литераторы, и общество, отдавая им полную справедливость. Ни один журнал не смел бы осмеять их и представить в карикатуре их сочинения, хотя можно все осмеять, можно из всего сделать карикатуру. Пушкин, который стоял всегда наравне с ними, а, по мнению некоторых, был и выше, не избегнул, однако, придирок, превратных толкований и даже насмешек. Время было уже другое; уважение к высшим дарованиям в его время стало уже слабее; талант не защищал уже человека и оскорблял завистливую посредственность. Но Жуковский и Батюшков созревали и цвели под солнцем. Против Жуковского была только одна выходка добродушного Мерзлякова, о которой я упомянул прежде. Да была еще в Вестнике Европы статья анонима, написанная Полевым, на которую он после сам же ссылался в своем Телеграфе, как на доказательство, что Вестник Европы всегда восставал против талантов! Опишу наружность Батюшкова. Он росту ниже среднего, почти малого. Когда я знал его, волосы были у него светло-русые, почти белокурые. Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно. По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта: он был олицетворенная скромность. По рассказам о Богдановиче он напоминал мне его своим осторожным обращением, осторожным разговором и наблюдением приличий. Странно, что и Богданович в своей Душеньке тоже не отличался тою скромностию, которую показывал в своей наружности. Впрочем, все, знавшие Батюшкова короче, нежели я, утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни. Батюшков был ума тонкого и образованного как основательным учением, так и обширным чтением. Он, как известно, воспитывался под руководством родственника своего, Михаила Никитича Муравьева: достаточная порука за просвещение! Зная языки латинский, итальянский, французский и немецкий, он воспользовался литературою всех этих языков, особенно же итальянскою, которую любил преимущественно и которая отразилась и в направлении, и в сладкозвучном языке собственных его сочинений. Из всех итальянских поэтов он предпочитал Ариоста и Тасса: последнего любил преимущественно как поэта и как человека. Может быть, поэтому любимым его стихотворением, из собственных его произведений, была элегия на смерть Тасса, отличающаяся сладостию языка и тем унынием, которое редко встречается в других его стихотворениях. Странно, что это предпочтение как будто указывает на сходство судьбы двух поэтов, и как будто было ее предчувствием! Тасс, ослабший в умственных способностях и умирающий в монастыре Св. Онуфрия; и Батюшков, в таком же состоянии оканчивающий дни свои в отдалении от света, в Вологде, в забвении от людей: какое сближение! С. П. Шевырев видел там Батюшкова; г. Берг срисовал сзади его фигуру, потому что не мог рисовать его спереди: он догадался бы и ушел. Это изображение помещено в книге г. Шевырева: «Поездка в Белозерский монастырь». – Напоминаю об этом для того, что все-таки лучше напомнить, хотя я уверен, что эта книга всем известна. Портрет Батюшкова, приложенный к одному тому «Образцовых стихотворений», изданных в Петербурге, не совсем похож: лицо слишком полно, фигура мешковата, и вообще этот портрет не выражает живости физиономии Батюшкова и его субтильной наружности. Отчего произошло его помешательство? Многие приписывали это неудовлетворенному честолюбию; другие эпикуреизму, расстроившему органы. – Ни то, ни другое; – а последнее решительно несправедливо. Всех вернее, кажется, угадывал это мой дядя, Иван Иванович Дмитриев. Батюшков, как я сказал уже, был воспитан в доме Михаила Никитича Муравьева. С его сыновьями был он в связи дружественной. Очень вероятно, что они открывали ему свое известное предприятие. Батюшков, с одной стороны, не хотел изменить своему долгу; с другой, боялся обнаружить сыновей своего благодетеля. Эта борьба мучила его совесть, гнела его чистую поэтическую душу. С намерением убежать от этой тайны и от самого места, где готовилось преступное предприятие, убежать от самого себя, с этим намерением отпросился он и в Италию, к тамошней миссии, и везде носил с собою грызущего его червя. К этому могло присоединиться и то, что он был недоволен своею службою и посланником. По этой причине он должен был возвратиться в Россию; а там-то и грызла его роковая тайна. Хотя это только догадка; но если она справедлива, то, может быть, поэтому-то он, в сумасшествии, и возненавидел всех прежних друзей своих, с виновными вместе и невинных. Известно, что он не мог слышать о них равнодушно и прервал знакомство даже с Жуковским, которого девственная чистота души известна. Все смешались в его памяти, и все сделались ему равно чуждыми. Несмотря на свою скромность и осторожность, Батюшков доказал свое остроумие и насмешливую сторону своего ума шутливым стихотворением «Видение на берегах Леты», которое в наше время было напечатано, хотя с некоторыми пропусками, в «Русской беседе», изданной в пользу Смирдина в Петербурге, 1841 года. – Вероятно, издателю попалась неверно переписанная рукопись. Вот дополнение: ...По слову: стой! После стихов: недостает в печатном следующего продолжения: Один, один Словенофил, Другая пародия Батюшкова была на «Певца» Жуковского под названием «Певец, или Певцы в Беседе Словенороссов, балладо-эпико-лиро-комическо-эпизодический гимн». – Здесь метил он на Державинскую беседу любителей Российского слова: а в заглавии на «Гимн лиро-эпической» Державина. Здесь, между прочим, вместо Платова, представленного так мастерски в Певце Жуковского, он изобразил одного из старых поэтов, о котором я упоминал уже неоднократно. Чтобы видеть все смешное этой пародии, надобно напомнить куплет Жуковского. – Вот он: Хвала, наш вихорь-атаман, А вот, для сравнения, пародия Батюшкова: Хвала, читателей тиран, Это было какое-то особенно веселое и живое время для поэтов, и время пародий. Воейков тоже написал забавные и острые стихи под названием «Сумасшедший дом», которые были в свое время очень известны. Здесь не пощадил он и друзей своих Жуковского и Батюшкова; поместил в конце и себя, чтобы избежать упрека. Батюшков особенно любил и уважал Ломоносова. Об этом свидетельствует статья, помещенная в его сочинениях под заглавием «О характере Ломоносова». – Я знаю, что ему очень хотелось написать жизнь Ломоносова; ибо он был недоволен сухим жизнеописанием этого великого человека, которое написал профессор Поповский и которое напечатано Академиею в полном издании его сочинений. Недостаток ли материалов или переезды Батюшкова, не знаю, что помешало исполнению этого намерения. Знаю еще, что Батюшков перевел некоторые песни из Тассова «Освобожденного Иерусалима». – Где они? У меня есть одна песнь в рукописи, найденная мною в бумагах моего дяди; но не знаю: его ли это перевод, или кого другого. Слог не так плавен и сладостен, как у Батюшкова... Надпись «К цветам нашего Горация» написана Батюшковым к Ивану Ивановичу Дмитриеву, при посылке ему цветочных семян. В 1818 году Батюшков был в Москве, в одно время с Жуковским. Оба были членами Московского общества любителей российской словесности. В последний раз я видел его перед отъездом его в Италию. Помню, что в это свидание, по прочтении моего перевода 7 сатиры Буало, он советовал мне писать сатиры. Перед кончиною он пришел в себя и, говорят, спросил: возвратился ли государь из Вероны? Стало быть, с 1822 года (год Веронского конгресса) по июль 1855 года – все эти 33 года Батюшков совсем не принадлежал нашему миру и не жил с нами. Немаловажная задача психологии! – Он скончался в Вологде 7 июля 1855.
Источник: Дмитриев М. А. Московские элегии: стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти / М. А. Дмитриев; сост., предисл., примеч. В. Б. Муравьева. – М. :Моск. рабочий, 1985. – С. 267–272.
|
|
