Титульный
лист |
Кирилл Кобрин
Нужно ли писать пухлые литературоведческие тома, мягко укоряя поэта X то в прямых, то в скрытых заимствованиях у поэта Y? Стоит ли читать эти тома, сдержанно возмущаясь нескромностью филолога Z, его топорными принципами и рубаночными методами? Полноте! Есть ли вообще смысл штудировать тексты самих поэтов X и Y, прозаиков А, В, С, драматургов Р, Q, R? Есть? Нет? |
|
Еще удар: «Автор водянисто-пухлых романсов?» «Апухтин!» Теперь апперкот: «Счастливая проходная пешка?» «Горький!» Что же, мы утираем юшку. Действительно, читать не надо. Надо услышать фамилию (После ринга, уже в раздевалке, мы решились-таки подковырнуть соперника и задать ему следующий кулинарный рецепт: «Взбить яйцо нежинской хохлатки с православной сахарной пудрой?» «Гоголь»,— через плечо бросили нам и отправились в душевую. Мы остались лежать в компании узкоглазого моголя.) Или Батюшков. Вслушайтесь: Батюшков. Уменьшительно-сострадательный суффикс «-юш» заставляет всплеснуть руками и заахать по-бабьи, запричитать: «Ах, батюшки-батюшки, что ж с тобой, милок, сталось-то!» Действительно, посмотрим на известный рисунок Кипренского: нос длинный, взгляд грустный, малахольный какой-то; одним словом — Батюшков. И сам герой наш был того же мнения: Посмотрите: в двадцать лет Или в прозе (о себе в третьем лице): «Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен...». Читая письма Батюшкова, чувствуешь чуть ли не фанфаронство в первой части цитированной фразы, зато вторая часть — ах, батюшки! как верна! «Я в Риге остался за болезнию на несколько дней» (1807 г., Гнедичу); «Здоровье мое на нитке» (1809 г., ему же); «я теперь, сидя с сильной головной болью...» (1810 г., Вяземскому); «благодарю и кашель, и насморк, и лихорадку, которые доставили мне вашу записку, исполненную филантропии... вчера был в лихорадке, которую прервал чаем и ромом» (1811 г., Е. Г. Пушкиной); «насилу и теперь отдохнул во время моей болезни» (1814 г., Вяземскому) (1 Кстати, именно в одном из писем Вяземскому прозвучала аранжированная пока простодушной болтовней увертюра чудовищной темы батюшковской судьбы: «Я с ума еще не сошел, милый друг, но беспорядок моей головы приметен не одному тебе...» (письмо 1813 г.)); наконец: «Я писал к тебе с приезда, что я сделался нездоров сыпью, которую благопристойность не позволяет назвать чесоткою.. » (1814 г., сестре Александре) и так далее. Что же окружающие? Жалели? Ехидничали? «И теперь вижу его субтильную фигурку»,— каркает реакционный Греч. «Малютка Батюшков,— нараспев декламирует благородный хлопотун Жуковский и (отдадим балладнику должное) добавляет, — гигант по дарованию». Другой приятель цинично уточняет батюшковский рост: «Не более двух аршин». Наконец, беспардонные арзамасцы окрестили поэта Ахиллом, в смысле «Ахилл-Ах! хил!». Батюшкову не везло. И не только на предмет комплекции и здоровья. Его все время принимали не за того. Капнист с Гнедичем советовали ему перевести что-нибудь БОЛЬШОЕ, «Освобожденный Иерусалим», например. Батюшков огрызался: «Ты мне твердишь о Тассе или Тазе, как будто я сотворен по образу и подобию Божиему затем, чтобы переводить Тасса». Не в бровь, а в единственный гнедичев глаз попал Батюшков. Его считали насмешником, памятуя о двух-трех довольно громоздких сатирах, а он писал Вяземскому: «Вооружаться против тех, которые оскорбляют вкус, не есть большая вина, но горе тому, кто занимается единственно теми, которые оскорбляют вкус и наше суетное самолюбие». Пятнадцатилетний Пушкин, юношески перепутав стихи с жизнью, сочинил о нем следующие строки: Философ резвый и пиит, Это о Батюшкове с его чесоткой, долгами и депрессиями! Вообще Батюшкову изрядно досталось от «нашего всего». Читая «Опыты в стихах и прозе», Пушкин по своему обыкновению делает пометы на полях. Какое счастье, что их никогда не увидел автор! «Как ландыш под серпом убийственным жнеца»,— пишет Батюшков. «Не под серпом, а под косою. Ландыш растет на лугах и в рощах, не на пашнях засеянных»,— строго одергивает его ботаник и агроном Пушкин. «Умирающего Тасса» Александр Сергеевич обзывает «умирающим Василием Львовичем». Пометки «вяло», «слабо», «дурно» птичками порхают по полям книги. Наконец, издевательский итог: «Охота печатать всякий вздор! Батюшков не виноват» (2 Есть там, конечно, и похвалы, например «Что за чудотворец этот Батюшков!», но фраза эта как-то подозрительно напоминает хрестоматийное «Что за чудо эти сказки!».) Еще более насолил Пушкин Батюшкову после своей смерти. Он стал его потихоньку съедать. Начало сей батюшкофагии положил Белинский: «Это еще не пушкинские стихи, но после них уже надо было ожидать не других каких-нибудь, а пушкинских». Мандельштам сослепу поразил слабое сердце автора первых в истории русской словесности записных книжек, назвав Батюшкова «записной книжкой нерожденного Пушкина». С каждым годом Батюшков все более превращался в этакую грустную луну, ретроспективно отражавшую свет «солнца русской поэзии». В год своего двухсотлетнего юбилея наш герой уже окончательно перешел из категории звезд в категорию сателлитов. Вот что пишет об этом Лидия Гинзбург: «200-летие со дня рождения Батюшкова. Маленькая газетная заметка. Она начинается "Предшественник Пушкина. Духом свободомыслия было проникнуто творчество великого русского поэта Константина Николаевича Батюшкова". Здесь в тринадцати словах сосредоточена работа по меньшей мере трех сильно действующих социальных механизмов. Во-первых, привычка к чинопочитанию. Пушкин — самый главный начальник, и нужно как можно больше ему кланяться, Батюшков сам по себе не релевантен, он предшественник. Во-вторых, привычка к политическому передергиванию. В Батюшкове, для вящего славословия, крупным планом показано вольнолюбие. В-третьих, привычка (со сталинских времен) к гигантомании. Батюшков—поэт пленительный, но великим его никогда не называли (3 Лидия Яковлевна ошибается, приписывая гигантоманию исключительно сталинскому и послесталинскому периоду. Дореволюционный П. И. Бартенев, например, отлил Батюшкову следующую чугунную пошлость: «Прочное преуспеяние нашего отечества на пути истинного просвещения невозможно, как скоро произведения таких писателей, как Батюшков, не сделаются общим образовательным чтением русского народа»), и это к нему как-то совсем не подходит». Не везло, фатально не везло этому человеку. Не стоит входить во все его житейские обстоятельства — хроническое безденежье, ссоры с отцом, какие-то недополученные чины, кресты. Несчастливая любовь. Жестокая неблагодарность — нежно любимый Батюшковым Никита Муравьев, его кузен и воспитанник, даже не разрезал первый том «Опытов» до конца (4 А как Батюшков с ним возился! «Молодой Муравьев будет украшением России, если пойдет по стопам своего отца. Ум дельный, большие способности и сердце своего родителя с пламенной душою матери: редкое сочетание! Дай бог ему здоровья и успеxa!»; «Бога ради, напишите ко мне хоть одно слово, здоров ли братец и где он?»; «Немало я беспокоился за Никиту. Вы себе представить не можете, как я его люблю и уважаю». Нехорошо Никита поступил, нехорошо). Однако везение есть вопрос удачливости. Батюшкова ожидало нечто по ту сторону везения и невезения — трагедия. Нельзя без внутреннего содрогания читать следующее письмо: «Лорду Бейрону О каком везении-невезении, крестах-чинах можно говорить, прочтя эту страшную, безумную фразу, обращенную к мертвому Байрону: «Молитесь о невесте моей»(5«Не дай мне бог сойти с ума» — открестился от сумасшедшего Батюшкова Пушкин. 3 апреля 1830 г. в Москве Пушкин посетил уже неизлечимого Батюшкова, но тот его не узнал. Солнце не добирается до обратной стороны Луны)? Константин Батюшков сошел с ума. Как любимый им Тасс (6 Не на это ли обстоятельство намекнул Мандельштам своей знаменитой фразой «Батюшков… погиб от того, что вкусил от Тассовых чар, не имея к ним Дантовой привычки»?). Трагедия выходит за рамки фамилии, здесь уже не всплеснешь руками, не заахаешь: «Батюшки!» Здесь прилично молчание. Но вот вопрос: можно ли назвать несчастливым, нет, не человека — поэта, сочинившего «Элегию из Тибулла», «Мои Пенаты», «Привидение», «Надежду», «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы», «Счастливца»? Автора самого лаконичного шедевра русской поэзии: Ты знаешь, что изрек, Батюшков — счастливчик Он. Источник: Кобрин К. Человек, которому (не) повезло / К. Кобрин // Октябрь. – 1995. – № 2. – С. 183–185. |
|
