Титульный
лист |
Е. А. Панова
Стихотворение К. Н. Батюшкова «Мой гений» (1815 г.) по праву считается одним из лучших произведений поэта. Критики отмечают особое совершенство стихотворения: «не зная автора», его «можно было бы приписать самому Пушкину (такие случаи были)» [1] [Баевский B.C. История русской поэзии. – Смоленск, 1994. – С. 72]. Первые строки стихотворения, кстати, не оцененные Пушкиным, стали своеобразной «визитной карточкой» Батюшкова, и именно их посчитал пушкинскими Ап. Майков, взяв в качестве эпиграфа к одному из собраний своих стихотворений [2] [См. об этом: Горохова Р. М. Пушкин и элегия К.Н. Батюшкова «Умирающий Тасс» // Временник Пушкинской комиссии. 1976. – Л., 1979. – С.45]. |
||
|
В «Опытах в стихах и прозе» Батюшков поместил стихотворение «Мой гений» в раздел элегий, тем самым определив его жанровую принадлежность. И уже на уровне жанра можно оценить новаторство и самобытность Батюшкова, его отличие от многих предшественников и современников. Так, В. К. Кюхельбекер в своей полемической статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824 г.) сформулировал общее образно-эмоциональное содержание элегии: «Чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску...» [3] [Русские эстетические трактаты первой трети XIX века. – М., 1974. – Т. 2. – С. 573]. Очевидно, что элегия «Мой гений» написана в ином эмоциональном ключе:
Н. В. Фридман считает, что «Батюшков так далеко уходит от традиционной «плачевности», что основной психологический колорит ряда его элегий [к их числу относится и «Мой гений». – Е. П.] становится мажорным и жизнеутверждающим» [5] [Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. – М., 1971. – С. 270]. Может быть, определение мажорный слишком категорично и потому не совсем точно выражает эмоциональную тональность батюшковской элегии (которая не так однозначна), но в целом можно согласиться с мнением исследователя. Несмотря на чувство печали (а слово печальный дважды употребляется в этом коротком тексте), создается впечатление, что жизненная опора найдена и это, видимо, и позволяет считать общее настроение стихотворения оптимистичным. Таким образом, Батюшков, безусловно, расширяет эмоциональный диапазон элегии и передает сложные и богатые оттенками чувства. Во всех изданиях поэтических произведений Батюшкова в комментариях указывается, что элегия «Мой гений» связана с неразделенной любовью поэта к Анне Федоровне Фурман. Действительно, тема воспоминаний о любви присутствует в тексте и выражена с помощью лексических единиц (память сердца, любовью, образ милый и др.), дан и портрет возлюбленной. В стихотворении используется традиционная для любовной темы поэтическая лексика и фразеология. Однако при удивительной прозрачности и ясности стихотворение Батюшкова завораживает каким-то ускользающим смыслом, в нем ощущается нечто, что выводит его содержание за рамки только любовной темы. Представляется, что для понимания этого стихотворения необходимо проанализировать прежде всего лексико-семантический уровень текста и его композицию. Начнем с заглавия, которое, как известно, является сильной позицией текста, задает ключ к его пониманию и значение которого, в свою очередь, обусловлено текстом и уточняется им. «В современных изданиях, – как отмечает И. Шайтанов, – слово «гений», в том числе и в названии стихотворения «Мой гений», печатают со строчной буквы» [6] [Цит. по изд.: Батюшков К. Н. Стихотворения. – М., 1988. – С.7], в результате оказывается затушеванным мифологическое понимание образа, очень важное для Батюшкова и его времени. В мифологических словарях указывается, что Гений первоначально понимался как «олицетворение внутренних сил и способностей», как «персонификация внутренних свойств» и жизненной силы, а затем как «спутник и дух покровитель» мужчины, руководивший его действиями и помыслами, позднее и как «человек, оказывающий на кого-либо благотворное или отрицательное воздействие». В позиции заглавия присутствует весь этот комплекс смыслов, и словосочетание мой гений может быть, таким образом, прочитано как 1) мои жизненные силы (применительно к поэту – мое дарование, т. е. «гений творчества»); 2) мой дух-покровитель, тот, кто меня оберегает, – «гений-хранитель»; 3) тот, кто оказывает на меня влияние (в данном случае – возлюбленная, «гений» любви). Последующий текст должен уточнить смысл заглавия и, возможно, отсечь какое-то из значений или добавить новое. Но в любом случае вряд ли следует заранее ставить знак равенства между гением и возлюбленной, опираясь на факты биографии поэта. Поэтому трудно согласиться с мнением И. Шайтанова, который пишет: «Его Гений – его возлюбленная, являющаяся ему условной пастушкой, которая, однако, увидена так явственно, чувство к которой так лично и неподдельно, что мы забываем о пасторальной условности и вспоминаем о том, что именно в этот момент – летом 1815 года – Батюшков болезненно переживал разрыв и разлуку с Анной Фурман» (цит. соч., с. 8). В словаре стихотворения преобладают лексемы и словосочетания, относящиеся к внутреннему миру лирического субъекта и выражающие его состояние или его оценки и восприятие: память сердца, сильней, рассудка памяти печальной, сладостью, пленяешь, несравненной, образ милый, незабвенный, любовью, засну ль, усладит и др. Это объясняется в первую очередь жанровой природой произведения, так как в элегии раскрывается внутренний мир «я». Лексическим центром элегии являются слова, входящие в семантическое поле «память»: память (2 раза), помню (4 раза), образ незабвенный, с которыми связана основная тема – тема воспоминаний. Особенно важным является выражение память сердца, взятое Батюшковым из высказываний французского мыслителя Ж. Масье. Объяснению его посвящена специальная статья, написанная также в 1815 г. («О лучших свойствах сердца»): «Масье... на вопрос: «Что есть благодарность?» – отвечал: «Память сердца». <...> Эта память сердца есть лучшая добродетель человека» [7] [Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. – М., 1989. – Т. 1. – С. 148]. Таким образом, память сердца наполняется нравственным содержанием. Следует отметить также, что в поэзии Батюшкова слова, входящие в семантическое поле «память», часто употребляются в одном контексте со словами семантического поля «мечта» (ключевого образа для Батюшкова, образа-концепта), иногда как синонимы: Как приятно мне в молчании Вспоминать мечты прошедшие («К Филисе»); Между протекшего есть вечная черта: Нас сближит с ним одно мечтанье. Да оживлю теперь я в памяти своей... («Воспоминание»); Но здесь живет воспоминанье. И путник... Вкушает .сладкое мечтанье. («На развалинах замка в Швеции»). А «мечта» в поэтическом мире Батюшкова – это душа поэтов и стихов («Мечта»), иными словами, она всегда связана с мотивом творчества, поэтического вдохновения. Поэтому память сердца ассоциативно связывается и с мотивом поэтического творчества. Вообще, как отмечают исследователи, особенностью стиля Батюшкова является «употребление повторяющихся слов и словосочетаний, своеобразных поэтических клише, переходящих из одного стихотворения в другое» [8] [Семенко И. М. Батюшков и его «Опыты» // Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. – М., 1977. – С. 459-460]. Это во многом определяет многозначность слова у Батюшкова: чтобы понять его смысл, необходимо учитывать не только словарное значение слова и его значение в данном контексте, но и иметь в виду его семантическую наполненность в других стихотворениях поэта (а часто и в прозаических произведениях). Кроме темы памяти и любви, в анализируемом стихотворении можно выделить еще несколько мотивов: мотив странствий (в стране дальней, повсюду странствует) и связанный с ним мотив разлуки; печали и утешения (сладостью, пленяешь, повсюду со мной, хранитель гений, любовью, в утеху, приникнет, усладит); женской красоты, которая одновременно и совершенна (несравненной), и естественна (небрежно вьющихся власов, наряд простой); сна (засну ль, к изголовью, сон). Все эти мотивы сложным образом взаимодействуют и переплетаются. Поэтому одни и те же слова и словосочетания оказываются связанными одновременно с несколькими тематическими линиями. Так, слово сладостью относится не только к мотиву утешения, но и к теме памяти, так как обозначает отвлеченный признак, носителем которого является память сердца; сочетание повсюду странствует со мной указывает и на странствие, и на утешение; хранитель гений относится и к любви, и к утешению. И т. д. Особого комментария требует слово сон, которое, как и память сердца, является одним из ключевых в тексте. В поэзии Батюшкова сон, сновидение, как и воспоминание, часто выступает синонимом мечты: Сон глаза твои сомкнет, Я невидимо с мечтами Стану плавать над тобой... («Привидение»); Как сладкая мечта, как утром сон приятный! («Мщение»); Зефир последний свеял сон С ресниц, окованных мечтами... («Пробуждение»). Ср. аналогичные примеры в прозе («Похвальное слово сну»): ...усыплять сердце... посредством сладостных мечтаний; ...Тибулл, которого вся жизнь была одно сладостное мечтание без пробуждений... Следовательно, мотив сна также связан с мотивом творчества (сны поэзии) и памяти. То же можно сказать и о мотиве утешения, которое лирический герой поэзии Батюшкова также находит в мечте (= в творчестве): ...Украшены мечтой... Какое утешенье... ; Блаженство находить мечтой... («Мечта»); И от печали злыя Мечта нам щит... («Послание Н. И. Гнедичу»). Таким образом, можно выделить еще один мотив – мотив поэтического творчества, который в элегии выражен не явно, а имплицитно, через ассоциации, хотя и является одним из главных. На лексическом уровне намечены и основные семантические оппозиции: сердце – рассудок; печаль – утешение; разлука – неразлучный спутник. Следует отметить еще одну, неявную, но, как представляется, достаточно важную для данного текста антитезу: «языческое (земное, телесное)» – «христианское (небесное, духовное)», которая получает в элегии достаточно интересное выражение. Левый член оппозиции выражается, прежде всего, словами гений (из римской мифологии) и пастушка (образ из ранней, эпикурейской лирики, связанный с представлениями о радостях земной, плотской любви). Правая часть оппозиции находит выражение в тех же самых образах, но воспринятых в несколько ином ракурсе. Так, сочетание хранитель гений вызывает желание подставить вместо гения слово ангел (тем самым от римской мифологии шагнуть к христианству), а портрет «пастушки» настолько идеален и одухотворен, настолько оторван от грубой реальности («от земли»), что вызывает ассоциации с чем-то небесным, божественным (почти пушкинское чистейшей прелести чистейший образец) и может восприниматься как образ музы (опять-таки намек на мотив поэтического творчества). Слово любовь тоже оказывается неоднозначным; неясным остается, идет ли речь о любви со стороны лирического субъекта или о любви по отношению к нему. В результате любовь вырастает до чистой (небесной) любви (в христианском смысле). В пользу такого понимания свидетельствует и использование страдательной конструкции с творительным субъекта (дан любовью, т.е. дарован свыше). В этом контексте и образ возлюбленной, приникшей к изголовью спящего, сливается с образом ангела-хранителя, оберегающего человека в жизни (ср. похожий образ в батюшковском «Похвальном слове сну»: ангел-хранитель присутствует у ложа праведника). Таким же неоднозначным становится в элегии и образ гения, его нельзя соотносить только с образом возлюбленной и ставить между ними знак равенства. Этот образ вбирает в себя все те значения, которые присутствовали уже в заглавии, и обогащается дополнительными смыслами, обусловленными основными семантическими линиями, рассмотренными выше. А в семантическом пространстве стихотворения обнаруживается смысловая многозначность отдельных слов и словосочетаний. Остановимся теперь на композиции и немного на «грамматике поэзии» стихотворения. Элегия имеет стройную ритмическую структуру: она написана четырехстопным ямбом с точной рифмой, рифменная цепь оформляется чередованием мужской и женской рифм, текст строится на перекрестности рифменного звучания (кроме второго четверостишия с кольцевой рифмой). Ритмическая стройность определяет смысловую цельность текста. Можно сказать, что «Мой гений» в высшей степени соответствует требованию, предъявляемому Батюшковым к поэтическому тексту: текст должен быть ясен, а его композиция стройной. «Для Батюшкова весьма характерно то «чувство соразмерности, которое Пушкин считал одной из главных особенностей "истинного вкуса"» [9] [Фридман Н.В. Указ. соч. – С. 281]. Стихотворение не разбито на строфы, но тематически (и ритмико-синтаксически) отчетливо делится на три части: 4 + (4 + 4) + 4. Первая часть посвящена «памяти сердца», вторая – портрету «пастушки», третья – «хранителю гению». Первые две строки, задающие противопоставление «сердце – рассудок», строятся по принципу параллелизма, однако это неполный параллелизм, и грамматические различия оказываются значимыми: асимметричность приводит к появлению добавочных смыслов. Словосочетания память сердца и рассудка память обозначают внутренние свойства человека и занимают в тексте параллельные места (начала строк). Но они неравноценны для лирического субъекта, что подчеркнуто грамматически. Первое словосочетание употреблено в конструкции обращения и во 2-м лице (близость предмета речи к субъекту), а второе – как зависимый компонент подчинительной конструкции в 3-м лице (удаленность предмета речи от субъекта) [10] [См. об этом: Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. – М., 1980]. Оба словосочетания могут быть поняты и как общие человеческие свойства, и как индивидуальные свойства лирического субъекта данного стихотворения. В последнем случае возникает эффект автокоммуникации, когда диалог ведется между разными сторонами лирического «я». Признаки сильней и печальной также параллельны, но грамматически неравноправны: первое – предикат, второе – атрибут. Отсутствие определения у памяти сердца оставляет возможность предположить, что сравнение (сильней) проводится по общему признаку печальный. К тому же словосочетание память сердца, занимающее первое место в тексте, перекликается со словом сон, являющимся последним словом стихотворения и также имеющим определение печальный. В таком случае эпитет печальный окрашивает в свои тона и слово сладость в третьей строке, что приводит к возникновению имплицитного оксюморонного смысла «пленяешь своей печальной сладостью», который передает лишенную определенности (прямолинейности) и богатую нюансами эмоцию. Центральная часть элегии – портрет «пастушки» – занимает два четверостишия, скрепленных четырехкратным анафорическим повтором я помню, усиливающим возрастание эмоционального напряжения (звучит как заклинание). «Идеальный» портрет создает не столько образ лирической героини, сколько представление и воспоминание о нем. При этом героиня наделяется божественными признаками, и ее образ сливается с олицетворением гения-хранителя: несмотря на «зримость», это почти бесплотное видение. Концовка стихотворения возвращает к его началу («память сердца пленяет сладостью» – «хранитель гений усладит печальный сон») и свидетельствует о том, что лирическое волнение успокаивается. Если учесть сильные позиции текста, то выстраивается ряд: мой гений (заглавие) – память сердца (начало текста) – моя пастушка (начало третьего четверостишия) – хранитель гений (начало последнего четверостишия) – любовь (помимо позиции конца строки и рифмы, это единственное слово, которое акцентировано с помощью стихового переноса) – печальный сон (конец текста). Все компоненты этого ряда можно считать контекстуальными синонимами, относящимися к одному денотату. Мой гений, таким образом, предстает синкретичным образом, многозначным и многоплановым. Стихотворение написано от первого лица, которое заявлено уже в заглавии (с помощью притяжательного местоимения мой) и связывает заключенные в нем смыслы с лирическим субъектом. Однако дальше следует достаточно тонкая игра: все местоимения в тексте (кроме весь) – личные или притяжательные: ты, своей, меня, я, моей, со мной мой, он. Как видим, почти все они относятся к первому лицу, и только три местоимения: личные ты и он и возвратно-притяжательное своей – как будто бы не указывают на говорящего. Однако это не совсем так. Ты и своей относятся к памяти сердца, т. е. также к зоне «я». Он – это хранитель гений, который, если учитывать все значения этого слова, совмещает «я» и «не я». В подобного рода случаях, как отмечает М.Л. Гаспаров, «точка авторского зрения... не объективна, а субъективна, мир представлен не внешним, а внутренне пережитым» [11] [Гаспаров М. Л. «Снова тучи надо мною...» // Гаспаров М. Л. Избр. труды. – М., 1997. – Т. 2. – С. 17]. Переходы с первого или второго лица на третье, а также использование абстрактных субстантивов, называющих неотъемлемые свойства субъекта, драматизируют лирический монолог. В пространственной организации стихотворения (при всей ее неопределенности) выделяются две основные оппозиции, которые, с одной стороны, переплетаются и взаимодействуют, а с другой – нейтрализуются и в конечном итоге оказываются снятыми. Первая оппозиция («далеко – близко») выражена словосочетаниями в стране... дальней (первое четверостишие) и приникнет к изголовью (последнее четверостишие), а также словами разлука и повсюду... со мной. Последние, в свою очередь, составляют вторую антитезу: врозь (разделение) и вместе (соединение). Однако, несмотря на пространственные оппозиции, локализация описываемого внутри «я» (в памяти лирического субъекта) приводит к тому, что левые части этих оппозиций оказываются как бы снятыми, они не релевантны, так как во внутреннем мире «я» преодолевается пространственная и временная разъединенность «я» и «ты» – мотив преодоления пространства и времени в памяти и творческом воображении. Можно отметить также, что от начала к концу стихотворения пространство сужается: от страны... дальней (максимальная удаленность) к приникнет к изголовью (максимальная близость). Последнее выражение, кроме движения по горизонтали, добавляет и вертикаль: взгляд сверху вниз, что также подчеркивает небесную сущность гения. Параллельно – во временном плане – осуществляется переход от настоящего времени (которое вбирало в себя прошлое, так как речь идет о воспоминании) к будущему, которое относится к области мечтаний, а мечты и воспоминания у Батюшкова, как отмечалось выше, часто выступают как синонимы. Таким образом, временной план оказывается нерасчлененным, совмещенным: и настоящее, и будущее неотделимы от прошлого и вбирают его в себя. Мы видим, таким образом, в этом стихотворении за кажущейся простотой сложную семантическую структуру, преобразующую традиционный поэтический материал. Каждое из ключевых слов этого стихотворения оказывается многозначным, и благодаря этому тесно, до неразличимости, сливаются разные смысловые линии и слои стихотворения (любовь – творчество – утешение), так что одно естественно вырастает из другого.
Источник: Панова Е. А. «Память сердца» : (лингвопоэтический анализ стихотворения К. Н. Батюшкова «Мой гений») / Е. А. Панова // Русский язык в школе. – 2007. – № 3. – С. 62–67. – Библиогр. в сносках.
|
|||
