Титульный лист
Собрание сочинений
Общие работы
Современники о Батюшкове
Жизнь поэта
Творчество
Батюшков и ...
Батюшков в школе
Венок поэту
Память
Библиография
Альбом

Поэзия К. Н. Батюшкова

И. М. Семенко
Батюшков и его «Опыты»

Первый биограф поэта, Л. Н. Майков, сравнивает Батюшкова с добайроновским героем начала века – Рене из одноименного романа Шатобриана [1] [Л. Н. Майков. Батюшков, его жизнь и сочинения. СПБ., 1896. Здесь приведен обширный материал об эстетических воззрениях Батюшкова. О взглядах и поэтике Батюшкова см.: Д. Д. Благой. Судьба Батюшкова. Ас. 34; Г. А. Гуковский. Пушкин и русские романтики. В. Б. Сандомирская. К. Н. Батюшков. В кн.: «История русской поэзии». Л., «Наука», 1968; Н. В. Фридман. Поэзия Батюшкова. М., «Наука», 1971]. Батюшкову было глубоко свойственно чувство разлада между идеалом и действительностью. Его мировоззрение и творчество имеют ярко выраженную гуманистическую основу, которая опиралась на широкую традицию европейской мысли. С этих позиций поэт расценивал свою современность.

Болезненно переживая недавние тогда события, Батюшков считал, что французская революция уничтожила самую возможность возводить жизненный идеал на основе политической активности. Он писал Н. И. Гнедичу в 1811 г.: «И вот передо мной лежит на столе третий том Esprit de l'histoire, par Ferrand [2] [Дух истории Феррана (франц.). Имеется в виду 4-х томный труд А. Феррана «Дух истории, или письма отца к сыну о политике и морали...». Paris, 1802], который доказывает, что люди режут друг друга затем, чтоб основывать государства, а государства сами собою разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать и будут резать, и из народного правления всегда родится монархическое, и монархий нет вечных, и республики несчастнее монархий, и везде зло, а наука политики есть наука утешительная, поучительная, назидательная... и еще бог знает что такое! Я закрываю книгу. Пусть читают сии кровавые экстракты те, у которых нет ни сердца, ни души» [3] [К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. III. СПб., 1886, стр. 136. Далее всюду цитируется это издание].
В первой половине своей творческой жизни, до войны 1812 года, Батюшков выработал собственную «маленькую», по его выражению, философию. Поклонник Монтеня и Вольтера (последнего он односторонне понимал как преимущественно рассудительного мудреца-эпикурейца), Батюшков своеобразно соединил скептицизм с чувствительностью и гедонизмом. Парадоксальным образом именно жестокий исторический опыт породил жизненную и политическую философию Батюшкова – гуманное эпикурейство его юности, обожествление личного счастья. Гедонизм его имел, однако, эстетически возвышенный характер, был в целом лишен «либертенского» вольнодумства; наоборот, сочетаясь с «прекраснодушием», сближался с карамзинским сентиментализмом. Поклонник Карамзина и воспитанник его друга, М. Н. Муравьева, Батюшков считал, что истинное наслаждение жизнью возможно только для добродетельной души.
«Маленькая» философия Батюшкова, окруженная с самого начала разбушевавшейся стихией европейской истории, была пронизана тревожными нотами, которые проходят и через все его творчество. Новые исторические события, тяжелый опыт личных неудач повлияли на строй его мыслей. В результате событий 1812–1814 гг. его мировоззрение и творчество изменились [4] [Наиболее подробное изложение биографии Батюшкова см. в указ. книге Л. Н. Майкова].
Батюшков в 1813 г. добровольно вступил в действующую армию, был адъютантом генерала Н. Н. Раевского, участвовал в сражении под Лейпцигом и вместе с русскими войсками вступил в Париж. Однако события Отечественной войны он воспринял во многом иначе, чем большинство его современников. Несмотря на победоносный ход войны, в нем росли горечь и разочарование. Самый факт «образованного варварства» и разрушение прежней картины мира омрачали для него радость и гордость победы. В этом Батюшков был одинок – в русском обществе господствовало настроение общего подъема и радужных надежд. Тот самый 1812 год, который оживил общество и дал толчок движению декабристов, Батюшкова погрузил в мрачные раздумья.
«Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук, все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться?» [5] [К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. III. СПб., 1886, стр. 205–206].
Жуковский пишет «Певца во стане русских воинов», с его светлым одушевлением, Батюшков – трагическое послание «К Дашкову» – реквием на гибель Москвы. Он разочаровывается в «разумности» и «гармоничности» человека. Историческая роль революционного просветительства рисуется ему уже гибельной: «Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся как нарочно перед моими глазами, зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя: где я? что я? <...> Ужасные поступки вандалов, или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством...» [6] [К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. III. СПб., 1886, стр. 208–210].
В 1815 г. Батюшков пишет в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии»: «Мы видели зло, созданное надменными мудрецами, добра не видали».
Общественно-политическая позиция Батюшкова может быть охарактеризована как просветительский патриотизм. Для него еще актуальны петровские преобразования (европеизация России); он полон гордости достигнутыми успехами; отсюда – его восторженное отношение к Петру I и одобрительное – к русскому самодержавию. Совершенно очевидно, что Батюшков – сторонник просвещенной монархии. Молодого Никиту Муравьева шокировали «верноподданнические» высказывания Батюшкова и уже нисколько не умиляли успехи государства в градостроительстве и просвещении: «Через 20 лет не диво», – писал он по поводу восторгов Батюшкова «новым городом» и «новыми людьми» в «Прогулке в Академию художеств» [7] [Замечания декабриста Никиты Муравьева на полях I тома «Опытов» см. К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. II. СПб., 1886, стр. 443–445, 451, 526–528].
Батюшков принадлежал к преддекабристскому поколению и по возрасту, и по историческому опыту, и по пониманию задач современности. Когда слухи о существовании в России тайных обществ дошли до Батюшкова, они вызвали у него тревогу и даже панику, что явствует из скупых свидетельств современников. В катастрофическом обострении наследственной душевной болезни, выключившей Батюшкова из жизни в начале 20-х годов, некоторую роль, по-видимому, сыграла и его осведомленность о существовании тайных декабристских обществ. Сын его старшего друга и учителя, М. Н. Муравьева, Никита Муравьев, был одним из организаторов движения, и это усугубляло тревогу поэта: «Батюшков отчасти с ума сошел в Неаполе страхом либерализма, а о тебе думает он, яко сумасшедший, верно, не лучше» (из письма А. И. Тургенева П. А. Вяземскому) [8] [«Остафьевский архив князей Вяземских», т. II, СПб., 1899. стр. 295].
Это была не просто тревога за близких и друзей. Батюшков – противник революции. «Пора быть умными, то есть покойными» – такой формулой он выразил свое недовольство неаполитанской революцией, свидетелем которой оказался в 1820 г. [9] [См. в книге: «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов», т. I. M., 1931, стр. 146]. Тогда же он, по-видимому, написал и стихи, направленные против неаполитанской революции (не сохранились).
Но по своим общественно-политическим воззрениям Батюшков был либералом, в том положительном смысле, который тогда имело это слово. Феодальная реакция, искоренение возбужденного революцией «вольного духа» заставляли его иногда и резко осуждать внутреннюю и внешнюю политику властей. Об этом сохранились интересные свидетельства современников. А. И. Тургенев сообщил П. А. Вяземскому, что Батюшков при встрече с ним «либеральничал»: «Мы читали новые стихи Пушкина, которые он критиковал; что касается палача и кнута – весьма пикантным образом» [10] [Речь идет о «Братьях-разбойниках». – «Остафьевский архив князей Вяземских», т. II, стр. 322]. Тургенев не счел возможным посвятить почтовое ведомство – в смысл этой критики, Батюшков должен был считаться с нарастанием оппозиционных настроений в близком ему кругу. И все же вместе с Карамзиным и Жуковским он видит только в гуманной и снисходительной «просвещенности» основу общественного благополучия.
Всего дороже для Батюшкова – культура и искусство; их состояние было для него мерилом всего. Батюшков заворожен искусством; в упомянутых замечаниях Никита Муравьев возразил на его фразу в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» («...искусство, как лучшее достояние человека»): «поэзия не есть лучшее достояние человека» [11] [К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. II. СПб., 1886, стр. 527]. Подлинное обожание, обоготворение искусства, поэзии отличало Батюшкова и от многих его сверстников-поэтов, например, от Вяземского, обладавшего сильным политическим темпераментом. Впрочем, Вяземский, метавший громы в тиранов (стихотворение «Негодование»), отказался от предложения войти в тайное общество декабристов.
Искусство понималось Батюшковым как святая святых образованности и гуманности. Его кумиры – итальянские поэты Тассо и Петрарка, Он считал, что, чем выше уровень общественной культуры страны, тем совершеннее ее искусство: «Италиянские критики <...> на каждый стих Петрарки написали целые страницы толкований <...> Только в тех землях, где умеют таким образом уважать отличные дарования, родятся великие авторы» [12] [Статья «Петрарка» (1815), Батюшков с большим уважением относился к европейской философии и, подобно Пушкину, сожалел, что у нас она была еще недостаточно развита (Пушкин писал об этом А. Бестужеву в конце мая – начале июня 1825 г.). Батюшков очень гордился тем, что сделал историко-литературное открытие, обнаружив в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо многие выражения и стихи Петрарки]. Для русской поэзии Батюшков видел лишь один – общеевропейский – путь.
Как в своем понимании истории, так и в понимании задач литературы Батюшков – несомненный карамзинист.
В программной «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1816) Батюшков совмещает европеизм с просветительским патриотизмом. Понятие просвещенности для него неотделимо от понятия «людскости», т. е. светскости в смысле европейской цивилизованности, urbanite [13] [См. в письме Н. И. Гнедичу от 19 сентября 1809 г.].
Батюшков настаивает на взаимодействии, обратной связи между языком литературы и разговорным языком общества; он сторонник карамзинистского принципа «писать как говорят и говорить как пишут». Несомненно, для него имело большое значение и практическое обогащение Карамзиным-писателем русского языка и фразеологии. Самый термин «легкая поэзия», который Батюшков употребляет вслед за М. Н. Муравьевым (от французского poesie fugitive – «скользящая поэзия») подразумевает у него не только малые лирические жанры, но – шире – разговорный (в отличие от книжно-торжественного) стиль поэзии. Вслед за Карамзиным и М. Н. Муравьевым оценивая чрезвычайно высоко «услуги языку» в одах и теоретических работах Ломоносова, Батюшков акцентирует роль его анакреонтики, а успехи русской поэзии после Ломоносова связывает с развитием «разговорного» слога. Не вступая в полемику прямо, он косвенно полемизирует в «Речи» с архаизирующими языковыми концепциями «шишковистов».
«Ясность, плавность, точность, поэзия и... и... и... как можно менее славянских слов» – таков был для Батюшкова критерий совершенства еще в 1809 г., когда, в сущности, произошло его окончательное поэтическое самоопределение. Он постоянно в своих письмах, изобилующих литературными высказываниями, противопоставляет понятия ясности и дикости выражения и смысла. Алогичная и в некоторых отношениях «барочная» образность поэтов, примыкавших к «Беседе любителей российского слова», для него совершенно неприемлема; это «бессмыслица» и «галиматья». Теоретически и практически Батюшков – сторонник гармонического равновесия образов. Он во многом и эстет; красота, даже красивость – для него важнейшие свойства поэзии.
В начале XIX в. в европейском искусстве классицизм уступал место романтизму [14] [Романтическое движение в русской поэзии изучено в работах: Г. А. Гуковский. Пушкин и русские романтики; Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., Гослитиздат, 1957; Л. Я. Гинзбург. О лирике, М.–Л., «Советский писатель», 1964]. В самом центре новой поэзии стояли задачи лирического выражения личности. «Важный род» эпопеи, трактующей проблематику большого масштаба, общечеловеческую по значению, не утратил еще для Батюшкова своего обаяния; этот жанр для него – живой, он способен им наслаждаться, – разумеется, в высоких образцах (статья «Ариост и Тасс»).
Но он уже убежден в том, что в поэзии необходимо изображение современного человека и современного мира.
«Почему лирический род процветал и должен погаснуть? Что всего свойственнее русским? Богатство и бедность языка. Может ли процветать язык без философии и почему может, но не долго?» – такие вопросы задавал себе Батюшков в 1817 г. в «Записной книжке».
«Лирический род» – это, по терминологии того времени (восходящей к античной традиции), ода. Итак, ода должна «погаснуть», потому что ее язык, ее выразительные средства отстали от мысли, от «философии» современного человека. Ода отстала от «людскости».
О лирической поэзии в новом значении этого слова – о «легкой поэзии» – он писал другое: «Сей род словесности беспрестанно напоминает об обществе; он образован из его явлений, странностей, предрассудков и должен быть ясным и верным его зеркалом» («Речь о влиянии легкой поэзии на язык»).
«Легкая поэзия» как жанр развилась в России в последней трети XVIII в. (застольные песни, романсы, дружеские послания, элегии), но представляла собой и в идейном и в художественном отношении периферию поэзии, так как воссоздаваемый в ней «малый», «внутренний» мир был согласно жанровому мышлению классицизма изолирован от «большого», «внешнего». В XVIII в. ода должна была решать серьезные проблемы человеческой жизни (такова и ода Державина). У Батюшкова этой цели начинает служить элегия.
Будучи многим обязан и Карамзину, и Муравьеву, и анакреонтике Державина, Капниста, Н. Львова, и западноевропейским элегикам [15] [Истоки батюшковской элегии, в частности – значение Э. Парни, изучены Н. П. Верховским в статье «Батюшков» («История русской литературы», т. 5. М.– Л, 1941)], Батюшков создал свой собственный тип лирики.
Поэзия Батюшкова, где автобиографизма, по сравнению с Державиным, формально меньше, по существу больше погружает нас в глубины индивидуального сознания. Предметом ее изображения является душевная жизнь человека – не как «малая» часть большого мира, а как мерило ценности этого мира.
В применении к Батюшкову еще невозможно говорить о романтическом индивидуализме, но у него уже появилось не свойственное прежней литературной эпохе представление об обязанности поэта избирать тот род жанра, который соответствует его духовному опыту. «Эпическому стихотворцу надобно все испытать... подобно Тассу, любить и страдать всем сердцем: подобно Камоэнсу, сражаться за отечество, обтекать все страны, вопрошать все народы...» («Нечто о поэте и поэзии», 1815). Там же: «Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть – Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека... Живи, как пишешь, и пиши, как живешь».
Все же Батюшков – решительный противник «исповеди».
В его сознании еще жила не только жанровая иерархия, но и представление о том, что авторский образ в лирике в значительной мере определяется избранным жанром.
П. А. Вяземский писал: «О характере певца судить не можно по словам, которые он поет... Неужели Батюшков на деле то же, что в стихах? Сладострастие совсем не в нем» [16] [«Остафьевский архив князей Вяземских», т. II, стр. 382]. Имея в виду героиню эротических стихов Парни, он в шутку называл Батюшкова «певцом чужих Элеонор». Батюшков пишет Н. И. Гнедичу 21 июля 1821 г. о раздражившем его стихотворении П. А. Плетнева: «... мой прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом. Я родился не на берегах Двины… Скажи бога ради, зачем не пишет он биографии Державина? Он перевел Анакреона – следственно, он прелюбодей; он славил вино, следственно – пьяница; он хвалил борцов и кулачные бои, ergo – буян; он написал оду «Бог», ergo – безбожник? Такой способ очень легок» [17] [К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. III. СПб., 1886, стр. 567. Речь идет о неудачном стихотворения П. А. Плетнева «Б...-в из Рима», напечатанном в «Сыне отечества», 1821, ч. 68, № 8, стр. 35–36]. В своей лирике Батюшков создает своеобразную, очень сложную систему художественных опосредствований и преображений, при помощи которых он строит свой авторский образ. Его проза, как увидим, строилась иначе. Известен выразительный автопортрет, набросанный поэтом в записной книжке. Его черты – противоречивость, дисгармоничность, склонность к рефлексии:
«Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое – умирал! В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию, которой сам удивлялся; в мире для него все тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни было, есть свинцовое бремя <...> Оба человека живут в одном теле. Как это? не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурного человека, а посмотришь в глаза, так найдешь доброго <...> Он жил в аде; он был на Олимпе <...> Он благословен, он проклят каким-то гением <...> Белый человек спасает черного слезами перед творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми. Дурной человек все портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь два составляют одно, зло так тесно связано с добром и отличено столь резкими чертами? Откуда этот человек, или эти человеки, белый и черный, составляющие нашего знакомца?.. У белого совесть чувствительна, у другого – медный лоб. Белый обожает друзей и готов для них в огонь; черный не даст и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя пламенно».
В своей лирике Батюшков еще не мог воссоздать этот чисто романтический характер, со столь отчетливой установкой на «демонизм», – характер, прямо ведущий к Онегину и Печорину. Кроме того, он и не хотел изобразить себя таким в своей поэзии.
Впервые в русской поэзии Батюшковым был создан «лирический герой». Стихийный автобиографизм Державина – явление совсем иного порядка.
О «лирическом герое» нам кажется уместным говорить не тогда, когда у поэта есть установка на спонтанную поэтическую «исповедь», а, наоборот, когда у него есть сознательно построенный образ автора, как своего рода персонаж. Лирический герой затушевывает авторскую индивидуальность. Лирическому герою близок образ «автора» в пушкинском «Евгении Онегине». Он строится, конструируется Пушкиным. Соотношение автора с самим Пушкиным сложно; их точки зрения соприкасаются, часто совпадают, но могут и не совпасть [18] [См. нашу статью «О роли образа автора в «Евгении Онегине». – «Труды Ленинградского библиотечного института», т. II. Л., 1957]. Лирический герой всегда – персонификация в образе «автора» тех или иных понятий поэта о жизни. Он сродни героям эпическим и драматическим, и, создавая его, поэт пользуется средствами этих искусств. Гете, имея в виду другой, «непосредственный» тип лирики, заметил, что каждое стихотворение есть «стихотворение на случай». Для «лирического героя» случай зачастую оказывается вымышленным. Например, любимый Батюшковым Тибулл переносил в свои стихи сюжеты из современных ему драматических жанров (цикл, обращенный к Делии).
Индивидуальность в стихах Батюшкова не чужда своего рода «многозначности», и здесь, может быть, одна из разгадок привлекательности его поэзии. В поэзии классицизма авторский образ в существенных чертах обусловливался жанром, в котором написано произведение; и автор-«эпикуреец», так же как «автор» одический и т. п., был абстракцией. Не он, носитель чувств радости, любви, дружества, был предметом изображения, а сами эти чувства в их абстрактном, «чистом» виде. В батюшковской же элегии жанровый по своей природе «автор» превращен в «лирического героя» – в предмет изображения, в характер, в индивидуальность. Эпикурейство, жанровое по своему происхождению, становится индивидуальной характеристикой лирического героя, олицетворившего ценности жизни.
Вяземский, как мы видели, подчеркивал, что лично Батюшков вовсе не любитель эротики. Эротическая тема отдана поэтом лирическому герою и имеет не автобиографическую (также и не жанровую), а эстетически более широкую функцию. Любовь для Батюшкова, как и красота, – «олицетворение» жизни, образ, символ земной жизни. Качества, которыми наделен батюшковский лирический герой, призваны символизировать полноту физического бытия. Это молодость, влюбленность, красота. Возлюбленная батюшковского героя всегда идеально прекрасна. Ее уста непременно алые, очи – голубые, «ланиты» подобны розам, локоны ниспадают золотой или каштановой волной; руки – лилейны и т. п. Она украшена душистыми цветами.
Батюшковское восхищение красотой глубже, чем эстетство и эротизм французской легкой поэзии XVIII в. Любовь батюшковского лирического героя (на что обратил внимание еще Белинский) овеяна ореолом духовности. В ней «много нежности, – писал Белинский, – а иногда много грусти и страдания» [19] [В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII. М., изд-во АН СССР, 1955, стр. 227, Далее всюду цитируется это издание].
Батюшков высоко поднялся над уровнем эротической поэзии своих предшественников, прежде всего – своего прославленного учителя Эвариста Парни. Любовь у Батюшкова не выделена в некий обособленный мир наслаждений, а связана с обширным кругом высоких ценностей человеческой жизни. Герой эротических стихов Батюшкова не только пылкий любовник: он наделен также жаждой независимости, бескорыстием, гуманностью. Пафос батюшковской лирики уходит в почву более глубокую и духовно более насыщенную, чем галантная эротика XVIII в. Недаром Батюшков употребил в своих рассуждениях о судьбах современной ему поэзии слово «философия». В отличие от Баратынского, он, разумеется, не философский поэт. Но философский смысл его поэзии неизмеримо значительнее по сравнению с упрощающим мир гедонизмом и рационализмом. Это в особенности сказывается на его трактовке античной темы. Лирический герой Батюшкова зачастую дан как некий античный персонаж, воскуряющий фимиам пред алтарем домашних богов, преследующий вакханку на празднике Эригоны и т. п. Он обрисован с помощью атрибутов античности, окружен музами, нимфами, изображениями богов. Сама его психологическая характеристика содержит свойства античного мировоззрения, как его представлял себе Батюшков (гармоничность, непосредственность, эпикуреизм).
Античность была для Батюшкова идеалом гармонических взаимоотношений между человеком и миром. Вот почему так велико в его поэзии значение античной темы.
Тема античности – средоточие важнейшей проблематики классицизма – постепенно уступала свои позиции теме средневековья, выдвинутой романтиками. Но она еще притягивала к себе художественную мысль. «Неоклассицизм» Батюшкова сродни немецкому «неоклассицизму» конца XVIII в., с его глубоким пониманием античности как определенного исторического этапа в развитии человечества (Винкельман, «веймарский классицизм» Гете, Гёльдерлина). В начале XIX в. в России новое понимание античности пропагандировалось президентом Академии художеств А. Н. Олениным (Батюшков был частым гостем в его художественном «салоне»). Влияние оленинского кружка испытал и Гнедич.
Свойственная классицизму трактовка античности как нормы, образца для подражания преобразилась у Батюшкова в романтическую мечту, облекшуюся в плоть его лирического героя и того прекрасного мира, в котором он живет [20] [О романтической сущности батюшковской мечты, идеала пишет Г. А. Гуковский в книге «Пушкин» русские романтики»].
Батюшков сам ясно сознает нереальность мечты (ведь современному человеку уже не стать человеком «древним»), но он наделяет свою античность всеми красками жизни, лучшими ее свойствами – любовью, радостью, наслаждениями, молодостью, красотой. Особенность поэзии Батюшкова – в переплетении иллюзорного и действительного.
Жизнь батюшковского лирического героя дана как заведомая утопия, как «украшенный мир вымыслов» (выражение В. В. Виноградова). Отсюда – нарочитое использование мотивов, сюжетов, образов античной и новой европейской лирики. Стихи Батюшкова населены условно литературными образами. «Стройный стан» и «простой» наряд «пастушки», ее «златые кудри» («Мой гений», «Мои пенаты») – общее место античной и европейской лирики. Лирический герой попадает в ситуации, изображенные Горацием (бегство с поля боя); в месте его сельского уединения протекает домашний ключ – тот самый, который был всемирно известен по поэзии Горация, воспевшего свой источник Бандузию в сабинском поместье [21] [История этого мотива в европейской лирике рассмотрена И. Н. Голенищевым-Кутузовым в статье «Гораций в эпоху Возрождения». – В сб. «Проблемы сравнительной филологии». М.–Л., 1964, стр. 303–346].
Античные персонажи и атрибуты формируют образную систему лирики Батюшкова. Но наряду с античными богами и жертвоприношениями в стихотворении фигурируют «книги выписные», «камелек», имена друзей поэта – Жуковского и Вяземского. Поэт боится прогневить древних божков и в то же время читает Лафонтена и своих современников – Крылова и Карамзина. Здесь же «явное смешение», как выразился Пушкин, античной и христианской погребальной церемоний (заметки на полях «Опытов»). Но античные «куренья» – это не художественный недосмотр. Это поэтическая условность, способ выразить нужную поэту дистанцию между лирическим героем и автором. Б. В. Томашевский, писавший о связях Батюшкова с Н. И. Гнедичем и А. Н. Олениным, определил батюшковский стиль как стиль «ампир», как применение античных аксессуаров в современных, в частности сентименталистских, целях [22] [См. вступительную статью Б. В. Томашевского к «Стихотворениям» Батюшкова («Б-ка поэта». Малая серия). Л., «Советский писатель», 1948].
У Батюшкова есть ряд стихотворений, где герой в наибольшей мере удален от эмпирического авторского «я», где идеал дан как бы в чистом виде и изображение античности максимально приближено к «действительной» античности, как Батюшков ее понимал. Таковы «Вакханка», «Радость», «Гезиод и Омир соперники». Таковы же, в сущности, и позднейшие «Подражания древним» и стихи из «Антологии», не вошедшие в «Опыты». Во многих из них воплощен уже не идеал радости, а своего рода идеал мудрой и мужественной скорби, напоминающий античное понимание рока.
Здесь видна грань между античностью Батюшкова и «орнаментальным мифологизмом» литературного «рококо» французской поэзии XVIII в. (Батюшков хорошо знал Бернара, Дора, Грессё и др.) [23] [Об «орнаментальной» поэзии – см.: Б. В. Томашевский. Пушкин и Франция. Л., «Советский писатель», 1960]. В «орнаментальной» поэзии античная мифология и ее аксессуары использовались как аллегории, а сами эти аллегории служили украшением. Батюшков возмущался суждениями критика-архаиста М. Т. Каченовского: «... меня считает за галла (??? !!!..) Меня!» [24] [К. Н. Батюшков. Сочинения под ред. Л. Н. Майкова, т. III. СПб., 1886, стр. 111.]
Лучшие стихи Батюшкова далеки от украшательности. Так, в «Радости» «топанье» и «скаканье» передает наивно-простодушное, почти детское проявление чувства юноши эпохи «детства человечества». Счастливый, наивный юноша как бы действительно живет в мире, где Киприда мчится в облаках в запряженной птицами колеснице и осыпает цветами влюбленных. Это совсем не похоже на аллегорическую Киприду и ее «игры и смехи» (общее место в «орнаментальных» французских стихах). Мифы сплетаются с реальностью, будни состоят из пиров и плясок, а любовная погоня есть ритуальное действо («Вакханка»).
Отказ от аллегорий обусловил рельефность, живописность, «телесность» античных персонажей Батюшкова.
Сравним несколько батюшковских подражаний и переложений с подлинниками. В «Моих пенатах» использован мотив стихотворения Грессе «Обитель» («когда Парка увезет на той же ладье наши игры, наши сердца и наши наслаждения»).
 

* * *

«Опыты в стихах и прозе» – первый сборник произведений Батюшкова [55] [Возможно, мысль об издании сборника возникла у Батюшкова еще в 1810 г.; об этом свидетельствует составленное им тогда «Расписание моим сочинениям», содержащее 44 стихотворения. Впрочем, этот перечень мог быть сделан и без цели издания. Из перечисленных в нем стихотворений не сохранились: «К Ч-ой», «Желания», «Семь грехов», «Ода Лебрюна на старость», «Блестящий червяк», «Орел и уж», «На смерть Хераскова», «Урок красавице», «Хлоин ответ», «А. П. С. Приписание», «Лиса и пчелы», «Песнь песней». Под названием «Русский витязь» подразумевается, вероятно, стихотворение «Истинный патриот». Остальные могли быть уничтожены самим Батюшковым, как не удовлетворяющие его. Батюшков не оставил архива, уничтожал автографы (среди сохранившихся почти нет черновых)]. До этого, начиная с 1805 г., он печатался в журналах и альманахах. И в том и в другом его на несколько лет опередил Жуковский56 [56 Первое выступление в печати в 1802 г., первое собрание сочинений в 1815–1816 гг.]. Выход в свет, в двух частях, «Стихотворений Василия Жуковского» укрепил Батюшкова в намерении выпустить свой сборник.
Структура батюшковских «Опытов» своеобразна, хотя объединение в одном собрании сочинений прозы и стихов – не новшество. Например, так было задумано издание произведений М. Н. Муравьева [57] [Два тома прозы вышли в 1810 г., выход третьего тома – стихов – задерживался]. Для Батюшкова имело значение то, что проза здесь предшествовала стихам. Название «Опыты», данное в подражание книге Монтеня, часто встречалось во французской литературе и было употребительно в русской (собрание сочинений Муравьева было озаглавлено «Опыты истории, словесности и нравоучения»; С. С. Бобров издал в 1804 г. «Рассвет полночи, или созерцание славы <...> в стихах и прозе опытов»).
Обдумывая состав своего собрания, Батюшков сначала предполагал печатать только стихи и советовался об этом с Н. И. Гнедичем в письме от начала августа 1816 г. Он боялся недобросовестности профессиональных издателей, и Гнедич, с которым его связывала давняя дружба, предложил свои услуги в качестве издателя. Упомянутое издание произведений Жуковского также было выпущено друзьями автора. Батюшков полагался на дружеское понимание и художественный вкус переводчика Гомера.
Хотя Батюшков поставил условие, чтобы издание осуществлялось без предварительной подписки, Гнедич тем не менее счел нужным объявить подписку на второй, стихотворный том сразу по выходе первого тома. Батюшков переживал это болезненно и боялся насмешек критики [58] [«Но ты меня убьешь подпискою. Молю и заклинаю не убивать. Ну скажи бога ради, как заводить подписку на любовные стишки», – письмо от мая 1817 г.]. Однако подписка прошла успешно; подписалось 183 человека, в основном из Петербурга и Москвы. Число подписчиков было по тому времени внушительным.
Казалось, все шло хорошо. Между тем Батюшкова мучительно терзала неуверенность в успехе. Он был глубоко неудовлетворен собой и полон робости. В написанной Гнедичем заметке «От издателя» он вычеркнул хвалебный отзыв о своих стихах; просил выпустить «все вдруг, без шуму, без похвал, без артиллерии, бога ради!» (письмо от второй половины февраля 1817 г.). Поместить в издании свой портрет отказался наотрез: «Портрета никак! На место его виньетку, на место его «Умирающего Тасса», если кончить успею...» (там же; далее перечисляются «Странствователь и домосед» и неосуществленная, по-видимому, имевшая автобиографическую подоснову, сказка «Бальядера»).
О своем страхе «провалиться» Батюшков иногда пишет в шутливом тоне: «Ах, страшно! Лучше бы на батарею полез, выслушал всего Расина Хвостова и всега новорожденного Оссиана [59] [Имеются в виду переводы из Оссиана В. Н. Олина, печатавшиеся в 1817 г. в «Сыне отечества»], нежели вдруг, при всем Израиле, растянуться в лавках Глазунова, Матушкина, Бабушкина, Душина, Свешникова, и потом – бух!.. в знакомые подвалы» (цитата из собственного «Певца в Беседе...». – Письмо Н. И. Гнедичу от начала июля 1817 г.). В письмах 1817 г. преобладают жалобы на неблагоприятные для творчества обстоятельства: «Что скажешь о моей прозе? С ужасом делаю этот вопрос. Зачем я вздумал это печатать. Чувствую, знаю, что много дряни; самые стихи, которые мне стоили столько, меня мучат. Но могло ли быть лучше? Какую жизнь я вел для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное? Совесть отвечает: нет. Так зачем же печатать? Беда, конечно, не велика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня убийственна, убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее, вырвать из рук фортуны, не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны. Если бог позволит предпринять другое издание, то я все переправлю; может быть, напишу что-нибудь новое...» (письмо Жуковскому от июня 1817 г.). В письме к П. А. Вяземскому от 23 июня 1817 г.: «Скажи по совести, какова моя проза: можно ли читать ее? Если просвещенные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом, но знаю и то, что если меня немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем сделаю лучше. Пускай говорят, что хотят, строгие судьи и кумы славенофиловы! Не для них пишу, и они не для меня; но не понравиться тебе и еще трем или четырем человекам в России больно, и лучше бросить перо в огонь».
Предполагалось вначале, что подготовка тома стихов займет не более месяца, однако она потребовала около года, тем более, что поэт хотел закончить и включить в собрание несколько новых произведений. Не имея средств для жизни в Петербурге или Москве, Батюшков занимался подготовкой собрания в своей деревне Хантоново, где его отвлекали и раздражали материальные заботы. Времени стало не хватать. «Нет покоя! Такой ли бы том отпустил стихов?..» Батюшков опасался, что в издание войдут заведомо, как он считал, слабые вещи. В этом отношении проза беспокоила его меньше, чем стихи. Что касается стихов, то почти в каждом письме 1816 г. Гнедичу повторяется просьба о строгости отбора. «Дряни не печатай. Лучше мало, да хорошо. И то половина дряни». Состав стихотворного тома был в значительной мере в ведении Гнедича. Но Батюшков отказался от хронологического принципа и сам установил деление на отделы («Элегии», «Послания», «Смесь»). Отбор и расположение внутри отделов были поручены Гнедичу. Поэт просил Жуковского и Вяземского также принять участие в отборе и правке текстов. «Дряни, ой, как много! Вяземский у вас теперь. Он обещал взглянуть на издание. Посоветуйся с ним. Я знаю его: он без предрассудков и рука у него не дрогнет выбросить дрянь. Я уже просил его об этом» (письмо от мая 1817 г.). С разрешения Батюшкова Гнедич кое-что поправлял в самих текстах (например, в «Беседке муз»). Колебания в выборе текстов продолжались до последнего момента. Уже когда часть тиража была сброшюрована, из отдела «Смесь» были выкинуты несколько эпиграмм («Известный откупщик Фадей», «Теперь сего же дня...», «О хлеб-соль русская») и стихотворение «Отъезд» («Ты хочешь горсткой фимиама...»). Монументальные, элегии «Переход через Рейн» и «Умирающий Тасс», сказка «Странствователь и домосед» (их Батюшков собирался поместить «вместо портрета») и «Беседка муз» попали в самый конец книги, причем элегии – с повторной рубрикацией.
Именно по книге «Опыты» знал Батюшкова современный ему читатель.
Отвергнув в «Опытах» хронологический принцип, Батюшков в предваряющем второй том обращении «К друзьям» тем не менее говорит об «истории» его страстей, которую читатель найдет в стихотворениях. Слово «история» здесь приближается по значению к слову «прошлое». «Журнал» (дневник), которому Батюшков уподобляет здесь собрание своих стихов, – это смена событий, настроений, удач и неудач «прежних дней». Батюшков не прибегает к биографической циклизации, не дает «истории» в смысле развития той или иной ситуации или чувства. В этом отношении он не следует ни примеру своего любимого Петрарки, ни примеру Парни, создавшего лирический роман о любви к Элеоноре. Чтоб усилить впечатление единства цикла, Парни даже заменял имена других женщин, героинь его любовной лирики, на имя Элеонора.
Батюшков, как об этом и говорится в стихотворении «К друзьям», стремился представить свою жизнь в разнообразии ситуаций и переживаний, свое лирическое творчество – в разнообразии жанров.
В «Опыты» включены медитативные, исторические, любовные элегии Батюшкова, переложения элегий античных, дружеские послания, стихотворная сказка, эпиграммы, басни, надписи. Свои блестящие литературные сатиры Батюшков печатать в «Опытах» отказался наотрез (в настоящем издании они публикуются в отделе дополнений), так как не хотел в первом собрании сочинений выступить в роли обидчика собратьев по поэзии. В «Опыты» входит 52 стихотворения, то есть, в сущности, очень мало; деление на три раздела («Элегии», «Послания», «Смесь») создает стройную архитектонику сборника и увеличивает смысловое пространство.
Лирика Батюшкова – лирика жанровая. При этом некоторые жанры (например, историческая элегия) вводятся поэтом в русскую поэзию впервые.
Новые лирические формы, созданные и отточенные Батюшковым – в элегиях «Выздоровление», «Мой гений», «Пробуждение»; они имели значение для Пушкина. Любовные элегии в «Опытах» отличаются большим лаконизмом и экспрессивностью, чем это предусматривалось традицией (в том числе Парни) [60] [В. В. Виноградов подробно исследовал особенности специфически-батюшковской архитектоники. В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., Гослитиздат, 1941, стр. 306-307]. Послание «Мои пенаты» также отклоняется от принятого в русской поэзии того времени «Дмитриевского» канона дружеского послания. Но эти отклонения были не разрушением жанров, а созданием новых, батюшковских. Так, «Мои пенаты» явились эталоном для молодого Пушкина («Городок»). В других своих посланиях Батюшков ближе следует жанровой традиции, созданной в основном И. И. Дмитриевым. В стиле литературно-разговорной «болтовни» (как выражался Пушкин, использовавший его в лирических отступлениях «Евгения Онегина») свободно объединяется серьезное с шутливым. Батюшков окончательно закрепляет этот канон. Не должно поэтому удивлять, что патетическое стихотворение «К Дашкову» помещено не в разделе посланий, а в разделе элегий. В батюшковском представлении о жанре дружеского послания важнее интонация, чем наличие обращения «мой друг». Стихотворение «К Гнедичу» и вовсе не является посланием.
Три основных раздела «Опытов» представляют разные типы стихотворного повествования.
В элегиях – полностью господствует авторский мир, в ряде случаев – опосредствованно (в переложениях из Тибулла, «Судьбе Одиссея», «Пленном», в монументальных «исторических» элегиях).
В посланиях почти непременно присутствует адресат; он вводится в текст со своими мнениями, привычками, суждениями, поведением и т. п.
Отдел «Смесь» в подавляющем большинстве представляет некую «стороннюю» точку зрения, за исключением стихотворения «К Никите» (на его месте первоначально было стихотворение «Отъезд»). Возможно, по типографским причинам его уже нельзя было поместить в разделе посланий, хотя по своей структуре это именно послание (предшествовавший ему «Отъезд», обращенный к условной «Хлое», жанру «дружеского послания» не соответствовал).
После выхода в свет «Опытов» Батюшков хотел повторить издание тома стихов, сначала предполагая назвать книгу «Опыты в стихах», затем остановился на названии «Стихотворения Константина Батюшкова». Книге должна была быть предпослана в качестве введения «Речь о влиянии легкой поэзии на язык». Батюшковский экземпляр второй части «Опытов» хранится в ГПБ. Подготовку нового издания Батюшков начал в 1819–1821 гг. во время пребывания в Италии и Германии. В текст «Опытов» внесено несколько стилистических поправок. Зачеркнуты 10 стихотворений [61] [«Тибуллова элегия III», «Веселый час», «К Петину», «Сон воинов», «Сон могольца», «Надпись к портрету Н. Н.», «Надпись на гробе пастушки», эпиграммы «Всегдашний гость, мучитель мой», «Памфил забавен за столом», «Как трудно Бибрису со славою ужиться». «Хор для выпуска» сначала был вычеркнут, затем восстановлен]. Имеется помета: «В будущем издании выкинуть все, что зачеркнуто». Взамен Батюшков хотел ввести в книгу переводы из «Антологии», созданные в 1817–1818 гг., после выхода «Опытов» и «Подражания древним» (1821). Он вписал их на чистых страницах книги. Также вписана «Надпись для гробницы дочери Малышевой». Вписаны и затем зачеркнуты названия девяти стихотворений: «Воспоминания Италии», «Море», «Судьба поэта», «Псалмы» (остальные не поддаются прочтению); тексты этих произведений не сохранились; неясно, были ли они написаны или только задуманы. Зачеркнута заключительная фраза предисловия от издателя («Издатель надеется...» и т. д.).
После издания книги Батюшков лелеял замыслы сказок, поэм, новых монументальных элегий. Они написаны не были, сохранились лишь названия: «Бальядера», «Рурик», «Овидий в Скифии», «Ромео и Юлия», «Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе и область элегии расширить», – слова в письме к Жуковскому от июня 1817 г. Внимание к монументальным элегиям сказалось и в структуре «Опытов»: ими начинается и ими оканчивается том стихов. Была задумана также статья о Данте.
Книгу «Опытов» Батюшков рассматривал как подведение итога своему поэтическому прошлому. В письмах 1816–1817 гг. Гнедичу, Вяземскому, Жуковскому он повторяет не раз, что ему хочется «сбыть все старое с рук», начать некий новый этап жизни и творчества.
Несмотря на опасения автора, «Опыты» были благожелательно приняты критикой. После выхода первого тома появилась упомянутая рецензия В. И. Козлова в газете «Русский инвалид» (1817, № 156), восторженная по отношению ко всему творчеству Батюшкова.
«Кто из просвещенных любителей отечественной словесности не читал, кто не восхищался стихотворениями г. Батюшкова?.. Кто не видел в нем одного из достойнейших поэтов века Александрова? Кто не отдавал справедливости отличному и вместе образованному его таланту, пламенному воображению, богатству мыслей, силе чувств, приятности выражения и сладостной гармонии стихов его? Прозаические его произведения, рассеянные в разных журналах и по большей части напечатанные без имени автора, вообще не столь известны, хотя не менее того заслуживают. Полное собрание как тех, так и других есть прекраснейший подарок, какой только сочинитель и издатель могли сделать публике...» Хвалебные заметки о первой части «Опытов» были помещены в «Сыне отечества»–1817, № 27, о второй части–1817, № 41. Но Батюшкова самые эти похвалы тревожили своей, как ему казалось, неумеренностью.
«Достал и читал я объявление в «Инвалиде» и ужаснулся. Козлов или смеется или дурачит меня <...> Необычайные похвалы мне повредят только, дадут врагов, а к достоинству книги ничего не прибавят. Теперь, перечитывая книгу, вижу все ее недостатки. Если какой-нибудь просвещенный человек скажет, прочитав ее: «Вот приятная книжка, слог довольно красив, и в писателе будет путь», то я останусь довольным. <...> Сделают идолом, а завтра же в грязь затопчут» (письмо Гнедичу от второй половины июля 1817 г.). Большая рецензия на все собрание, написанная С. С. Уваровым, появилась в издававшейся в Петербурге на французском языке газете «Le Conservaieur impartial» (1817, № 83). В ней говорилось о различии и значительности двух направлений в русской поэзии, созданных Жуковским и Батюшковым. Этой стать и Батюшков был, вероятно, доволен.
В 1818 г. Н. И. Греч положительно отозвался об «Опытах» в № 1 «Сына Отечества» [62] [Подробнее библиографию см.: Н. В. Фридман. Творчество Батюшкова в оценке русской критики 1817– 1820 годов. – «Ученые записки Московского университета», вып. 127. Труды кафедры русской литературы. М., 1948].
В конце 1810-х–начале 1820-х годов ситуация в литературной жизни с большой быстротой менялась, и это сказалось на отношении к Батюшкову. Формировалась декабристская критика, которая отнеслась к поэту сурово. Батюшкову, вероятно, остались неизвестны крайне резкие, презрительные замечания на полях первого тома «Опытов» (проза) близкого ему человека, Никиты Муравьева, который расценил прозу Батюшкова с чисто политической точки зрения и даже приписал ему сервилизм перед властями [63] [См. примечание на стр. 563]. Декабристская критика, отстаивавшая «гражданское» искусство и боровшаяся против «личной» лирики, резко осудила личную поэзию в известной переписке 1825 г. Рылеева и А. Бестужева с Пушкиным. Кюхельбекер, в 1820 г. еще восторженно разобравший поэтику Батюшкова в рецензии на не вошедшие в «Опыты» переводы из «Антологии», в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» [64] [«Мнемозина», ч. II. М., 1824] осудил Батюшкова за «подражание» иностранным авторам.
Пушкин в письмах 1825 г. спорил с Рылеевым и Бестужевым и писал о Батюшкове: «Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды» [65] [А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10-ти томах, т. 10, стр. 118]. Отношение Пушкина к Батюшкову выражено в его известных замечаниях по поводу книги «Опыты». На полях своего экземпляра второй (стихотворной) части «Опытов» Пушкин сделал множество пометок, зачеркиваний и замечаний [66] [Там же, т. 7, стр. 564–592]. Замечания почти поровну делятся на отрицательные («вяло», «плохо», «черт знает что такое») и восторженные («прекрасно», «прелесть», «совершенство», «гармония»). Пушкин выступает как нелицеприятный рецензент, озабоченный при этом интересами автора; более того, он правит местами текст, зачеркивает длинноты, куски текста, которые считает «вялыми». Происходит как бы повторная подготовка текста «Опытов» к печати. Но это, конечно, впечатление кажущееся. Пушкин делал свои замечания для себя. По поводу стихотворения «Мечта», которое он считает не удавшимся, Пушкин пишет то самое словечко «дрянь», которое так часто встречалось в письмах Батюшкова, умолявшего выкидывать неудавшиеся стихотворения. Пушкин в сущности проделал именно тот отбор, о котором Батюшков просил Гнедича, Вяземского, Жуковского. Нельзя исключить того, что одним из поводов для Пушкина взяться за это, по существу, редактирование «Опытов в стихах» было чтение указанных выше писем Батюшкова, хранившихся у общих друзей. Критикуя неудавшиеся, по его мнению, стихи, Пушкин употребляет еще одно выражение из самокритичных суждений Батюшкова, считавшего, что в некоторых его писаниях есть что-то «детское». Дважды это слово употребляет и Пушкин (по поводу отдельных кусков из стихотворений «Мечта» и «К Г<неди>чу»). То, что Пушкин был в курсе этой переписки, во всяком случае, знал о просьбах Батюшкова «выкидывать лишнее», доказывается замечанием об отборе текстов: «Батюшков – не виноват» [67] [На стр. 145 принадлежавшего Пушкину экземпляра «Опытов»]. Многие суждения Пушкина об «Опытах» представляют интерес исторический. Пушкин выступает по отношению к Батюшкову как собрат по перу и судит строго и профессионально. Как младший современник, Пушкин еще не находится от Батюшкова на такой дистанции, чтобы дорожить его архаическими чертами, которые он так умел ценить у писателей XVIII в. Раздражали Пушкина такие вещи, как «Мечта» и вообще «стихи, достойные Василия Львовича». Правда, Пушкин отмечает как заслуживающие подражания батюшковские «счастливые усечения» прилагательных.
Для понимания поэтики зрелого Пушкина его «Замечания» дали бесценный материал; их многократно использовали в литературе о Пушкине.
Пушкин критикует аллегорический и перифрастический стиль. Многие его суждения хрестоматийно известны. Стремление к предметности, вещности собственного стиля продиктовало критику Пушкиным «Моих пенатов»: «Главный порок в сем прелестном послании – есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни». Сходны по типу замечания о «Послании г. В<елеурско>му». По поводу стиха «Как ландыш под серпом убийственным жнеца» («Выздоровление») замечено: «Не под серпом, а под косою. Ландыш растет в лугах и рощах – не на пашнях засеянных». Не понравился «Странствователь и домосед», которым Батюшков как раз очень дорожил. С восхищением разобраны стихотворения «Тень друга» («Прелесть и совершенство – какая гармония!»); «Таврида» («По чувству, по гармонии, по роскоши и небрежности воображения – лучшая элегия Батюшкова»); «К другу» («Прелесть! Да и все – прелесть! звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков!»); «Радость» («вот батюшковская гармония»); «Вакханка» («Подражание Парни, но лучше подлинника, живее»); «Переход через Рейн» («Лучшее стихотворение поэта, сильнейшее и более всех обдуманное»); «Беседка муз» и «Привидение» («прелесть»). Одной из лучших элегий Батюшкова названо «Выздоровление». Самая строгость Пушкина – следствие глубокого проникновения в сущность новаторской поэтики Батюшкова. «Живость», динамичность одних стихотворений, внимательно отмечаемая Пушкиным, дает основание применить этот критерий и к другим и назвать их более «вялыми». Синтаксическая и фонетическая гармония, особенно характерная для Батюшкова, служит критерием для критики его же «неудачных оборотов». Точность поэтического словоупотребления, разработанная Батюшковым, дает основание для нескольких упреков ему же в «темноте» смысла. Стройность архитектоники в лучших созданиях («обдуманность», «полнота») – основание для упрека в нескольких других случаях в «растянутости». Как «собственно батюшковскую» Пушкин проницательно характеризует манеру изображать внутренние движения души через внешние признаки (позы, движения, состояния). Таков смысл замечания на полях текста «На развалинах замка в Швеции» («Вот стихи прелестные, собственно Батюшкова...» – по поводу стихов 69–72). В некоторых случаях Пушкин с экспериментальными целями, для себя, предлагает поправки к тексту Батюшкова («Точнее бы вера» – в конце стихотворения «Надежда») и т. д.
Разумеется, есть ряд случаев, когда мы вправе с замечаниями Пушкина не согласиться. К их числу можно отнести отрицательную оценку «Умирающего Тасса», а также ставшее хрестоматийным замечание о ландышах, которые растут «не на пашнях засеянных» и потому погибают «не под серпом, а под косою» [68] [Вероятно, Пушкин помнил свое послание 1815 г. «К Батюшкову», где, перефразируя этот стих, употребил именно слово «коса»]. В контексте батюшковского стихотворения слово «коса» (если бы в тексте стояло «под косой убийственной») неизбежно должно было обрести аллегорический смысл («коса смерти»), что глубоко, и не в лучшую сторону, сказалось бы на всем содержании стихотворения. В других случаях Пушкин протестует против синтаксических инверсий Батюшкова, в том числе и против изысканной инверсии в двух заключительных стихах «Пробуждения»: «Смысл выходит – холодными словами любви – запятая не поможет». Между тем затрудненность этой фразы семантически очень эффективна. Некоторая придирчивость Пушкина сказалась и в том, что он укоряет Батюшкова за стихи 104–105 «Элегии из Тибулла»; в них имеется в виду не Тифон, а Титий. Время, когда Пушкин делал свои замечания на полях «Опытов», точно не установлено. Отсутствие автографа затрудняет дело. В большом академическом издании замечания предположительно датируются 1830 г.; в малом – временем не ранее 1830 г.
Дополнительный свет для этого пока не решенного вопроса дает, как нам представляется, пушкинская запись об элегии «Умирающий Тасс». Она имеет свою историю. В 1834 г. (28 апреля) находившийся в крепости Кюхельбекер сделал в дневнике запись: «Fiat justitia et pe-reat mundus! Хотя жаль, а должно же, наконец, сказать, что Батюшков вовсе не заслуживает громких похвал за «Умирающего Тасса», какими кадили ему за это стихотворение, когда он еще здравствовал, и какими еще и поныне, например в «Телеграфе», кадят за оное его памяти. «Умирающий Тасс» – перевод с французского; подлинник охотники могут отыскать в французском «Альманахе муз» 90-х годов; автор – женщина». Кюхельбекер ошибся [69] [См. стр. 569]. Но важно, что начало пушкинской записи является репликой на предыдущий текст: «Эта элегия, конечно (подчеркнуто мною. – И. С), ниже своей славы. – Я не видал элегии, давшей Батюшкову повод к своему стихотворению, но сравните «Сетования Тасса» поэта Байрона с сим тощим произведением...» 12 февраля 1836 г., выйдя на поселение, Кюхельбекер после 12-летнего перерыва послал Пушкину первое письмо. 3 августа того же года он ответил на не дошедшее до нас письмо Пушкина, из которого следует, что Пушкин что-то писал ему о его дневнике, и Кюхельбекер дает объяснения («Еще одно: когда я начал дневник свой, то именно положил, чтоб он отнюдь не был исповедью...» [70] [А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 16-ти томах, т. 16. М, Изд-во АН СССР, 1949, стр. 147] и т. д.). Пушкин, как известно, получал рукописи Кюхельбекера, и, по-видимому, также часть его дневника; это с несомненностью следует из письма Кюхельбекера. Указание на «источник» (мнимый) «Умирающего Тасса» Кюхельбекер излагает как некое свое открытие. Не исключено, таким образом, что пушкинские заметки сделаны после 1834 г. [71] [Косвенно это подтверждается еще одним суждением Пушкина, там же, об «Умирающем Тассе»: «здесь, кроме славолюбия и добродушия (см. замечание) ничего не видно. Это – умирающий Василий Львович, а не Торквато». Когда в 1830 г. В. Л. Пушкин умер, то племянник проводил его в могилу с грустью, словами о его литературной воинственности (Полн. собр. соч., в 10-ти томах, т. X, стр. 306). Лишь через несколько лет восприятие могло так сильно измениться. Многозначительное замечание о «добродушии» (т. е. в данном случае наивности) относится к стихам 66–69 «Умирающего Тасса»: «Ни в хижине оратая простова – Ни под защитою Альфонсова дворца – … не спас главы моей». По-видимому, эти строки были восприняты Пушкиным очень лично, с раздражением – после 1834 г. оно особенно сильно обуревало его под фиктивной и оскорбительной «защитой дворца»].
Отношение Пушкина к Батюшкову, по-видимому, не было стабильным. В наброске статьи 1824 г. («Причинами, замедлившими ход нашей словесности...») он писал: «... Батюшков, счастливый сподвижник Ломоносова, сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для италианского». Что было стимулом для нового, столь внимательного и придирчивого чтения Пушкиным «Опытов», остается все же неясным.
Батюшков, подобно Жуковскому, закрепил победу лирики нового типа. В этом – широком – смысле воздействие Батюшкова на русских поэтов никогда не прекращалось. В смысле более узком элегия Батюшкова и его антологический стих имели огромное значение для Пушкина. В дальнейшем приемы батюшковского «антологического» стиля были восприняты «антологической» поэзией 40–60-х годов (А. Майков, Щербина). Очень велико значение батюшковского гармонического стиха для поэзии Фета.