на главную | назад

 Л. Петрик
Жажда гармонии

Имя лауреата Государственной премии СССР Василия Белова широко известно в нашей стране и за рубежом. Его книги переведены на многие языки. О них много пишут в статьях, диссертациях, монографиях, и ни один серьезный обзор современной советской литературы вот уже два десятилетия не обходится без имени Василия Белова. Чтобы разобраться в потоке критической литературы, был выпущен персональный библиографический указатель, Его произведения изучаются в высших учебных заведениях. Без творчества писателя сейчас невозможно представить себе облик современного литературного процесса. И это естественно, поскольку его произведения отличаются философской глубиной, социальной зоркостью, выражают типичные идейно-эстетические мотивы своего времени. Талант Белова — истинный, в лучших традициях русской реалистической прозы — позволил писателю создать глубокие человеческие образы, поднять серьезные государственные и общечеловеческие проблемы.
Белов родился в 1932 году в далекой вологодской деревеньке Тимонихе, где сейчас, как свидетельствует писатель( «осталось всего шесть домов — одни старушки», Поначалу биография складывалась как и у тысяч его сверстников: деревенское детство, тяготы военного времени, бедственное положение в послевоенный период. Знает писатель, что такое безотцовщина: в Тимониху и соседние деревеньки с фронта не вернулся ни один мужчина, После семилетки Белов работает в колхозе. Но вскоре покидает родные края — едет учиться в ФЗО, Судьба заносит его в Ярославль, Пермь... Перепробовал с десяток профессий, Первые литературные опыты Белова — стихи — были опубликованы в армейской газете. В 1959 году он поступил в Литературный институт им. А. М. Горького. Его первая книга (1961) «Деревенька моя лесная» — сборник стихов, В годы учебы писатель обращается к прозе. После института Белов возвращается на родную Вологодчину, где живет и поныне.
Если взглянуть на творческий опыт писателя с жанровой точки зрения, то можно подивиться его разносторонности. Белов начинал как поэт, затем стихи сменила проза — повести, рассказы, очерки. Он выступает с острыми публицистическими статьями. Его пьесы идут в десятках театров. Писатель пишет и для детей. Он автор исторического романа. А одна из последних публикаций — «Лад»— с трудом поддается жанровому определению.
На каком же материале работает писатель? Какие пласты реальности питают его творчество? Творческие искания приводят писателя из деревни в город («Воспитание по доктору Споку»). Действие рассказа «Дама с горностаем» происходит в Кракове. А рассказ-притча «Око дельфина» уносит нас вообще на другой континент, в Новый Свет.
И все же именно судьбы русской деревни и русского крестьянства находятся в центре творчества Белова, дают ему материал для реалистического изображения народной жизни и современной действительности.
Поэтому не случайно имя Белова в первую очередь мыслится в ряду тех, кто пришел в литературу на рубеже 50— 60-х и с кем связан новый поворот темы деревни в современной литературе. Федор Абрамов, Владимир Солоухин, Василий Шукшин, Борис Можаев, Виктор Астафьев, Евгений Носов, Валентин Распутин — вот далеко не полный, но весьма представительный список собратьев Белова по перу. За каждым из них самостоятельный творческий поиск, индивидуальный художественный мир. И при всем многообразии — какое-то взаимное тяготение. Что же объединило искания прозаиков? Может быть то, что каждый из них может сказать вслед за Александром Яшиным: «Дело в том, что я не просто выходец из деревни, из хвойной глухомани, — а я и есть сын крестьянина... Жизнь моя и поныне зависит от того, как складывается жизнь моей деревни. Трудно моим землякам — и мне трудно... меня касается все, что делается на той земле, на которой я не одну тропу босыми ногами выбил... »
Гражданский пафос, искренняя заинтересованность писателей в судьбе деревни роднят эту прозу с предшествующим «деревенским очерком», который вызвал широкий резонанс в обновленной общественно-исторической атмосфере середины 50-х годов. После страстного правдивого очерка читатель был вправе ожидать от литературы не меньшей «глубины вспашки» при освоении серьезных проблем народной жизни. А проблем было много.
Обескровленная войной деревня еще только готовилась выйти из своего бедственного положения, преодолеть социально-экономические противоречия. И понятно, почему критика в первую очередь обратила внимание на социологический аспект прозы, связывая новый этап в движении темы деревни с предшествующим очерком. Но самобытная талантливая проза уже не поддавалась односторонней интерпретации: упускался переход от злободневного социального анализа к лирико-философской проблематике и их последующий синтез в лучших произведениях. Более того, содержание социологического аспекта в прозе не оставалось неизменным,
Так, уже с середины 60-х годов жизнь деревни неуклонно становилась богаче, зажиточнее. Это было связано с преодолением издержек в стиле руководства сельским хозяйством и со все возрастающей технизацией, механизацией сельского труда. Социальные перемены в жизни современной деревни породили новые проблемы: миграция деревенских жителей в города, отмирание маленьких или, как их называли «неперспективных» деревень. И следствие всего этого — разрушение традиционного уклада русской деревни. О масштабности этих явлений говорит то, что эти проблемы были подняты и другими национальными литературами нашей страны (Ч. Айтматов, Г. Матевосян, И. Друцэ и др. ).
Сложная социальная картина, предчувствие полного исчезновения традиционной земледельческой культуры вызвали беспокойство писателей, Уже в 1961 году сравнялись доли городского и деревенского населения страны, испокон веков считавшейся крестьянской. Нарастающий темп урбанизации потрясает своими статистическими данными. Но многомиллионный отток жителей деревни в город — это не просто статистика: уезжает молодая, трудоспособная часть деревенских жителей, остаются старики и старухи — истончаются связи меж поколениями. 
Характерно, что в литературе, с одной стороны, появился герой, мечущийся между городом и селом. Этот переходный социально-психологический тип находится в состоянии культурной акклиматизации. Он поставил перед литературой проблему не только социально-экономического, но и нравственного порядка: потеря традиций и поиск иных — это зачастую и потеря нравственных ориентиров. Одним из первых болезненность этого процесса понял Василий Шукшин. С другой стороны, героями многих произведений становятся люди, целиком принадлежащие уходящей деревне, имеющие за плечами Годы труда и нелегкий жизненный опыт.
Писателей тревожит отрыв деревни от многовековых устоев, так как в стремительном движении вперед можно потерять накопленные веками духовные богатства. Отсюда — закономерный интерес к прошлому, исторической преемственности поколений. Стремлению осмыслить духовные традиции и моральные ценности многовекового крестьянского образа жизни сопутствовал сыновний долг перед предками. Как писал С. Залыгин, «видимо, наше поколение последнее, которое своими глазами видело тот тысячелетний уклад, из которого мы вышли без малого все и каждый. Если мы не скажем о нем и его решительной переделке в течение короткого срока, — кто же скажет?» Память становится «категорическим императивом» современной прозы о деревне.
Поэтому так часты на страницах произведений обращения к воспоминаниям детства («Последний поклон» В. Астафьева, «Уроки французского» В. Распутина), А одной из центральных становится тема возвращения к «истокам», кровной связи человека с его «малой» родиной. Любовь к малоприметной деревеньке, одной-единственной из бесчисленных, разбросанных на российских просторах, эмоциональное восприятие родной природы, духовное родство с земляками-крестьянами становится здесь нравственным фундаментом мировосприятия. В прозе все чаще встречается мотив возвращения в родные места, паломничество к «истокам».
Видимо, правильно определил притягательность этой темы для многих читателей известный советский писатель Е. Носов, который писал о Белове: «В наш беспокойный непоседливый век многие вологжане в разные годы и по разным причинам покинули свои исконные очаги. Прочитавши «Плотницкие рассказы», «Излуки», «За тремя волоками», они закроют книжку с тихой грустью и благодарностью автору за почти осязаемую, зримую побывку в отчих краях, за приобщение к описываемым судьбам и событиям на земле вологодской, за колдовскую музыку слога, по-особому родственную им... Впрочем, одних ли только земляков всколыхнут, взволнуют эти книги?!», — справедливо добавляет писатель.
«И хотя мы покидаем родные места, — пишет Белов в рассказе «Бобришный угор», — все-таки мы снова и снова возвращаемся к ним, как бы ни грешили знакомством с другими краями. Потому что жить без этой малой родины невозможно. Ведь человек счастлив, пока у него есть родина... ». А что если твоя родная деревня — и есть одна из «неперспективных»? Что должен чувствовать, например, майор из рассказа «За тремя волоками», который преодолел тысячи километров, чтобы после долгих лет навестить свою родную деревеньку Каравайку? «Раньше майор почти не думал о чувстве родины. За постоянной суетой забот и дел ощущалось только ровно и постоянно то, что есть где-то маленькая Каравайка, и этого было достаточно. Теперь же майор остро и по-настоящему ощущал так несвойственное кадровым военным чувство дома.
Он думал, что, по правде говоря, заботы и труд, и все, что он делал, имело смысл постольку, поскольку знал, что жил и рисковал иногда жизнью из-за нее, ради этой родины, ради ее людей, и все, что было с ним до этого, наполнилось теперь новым смыслом... » Так думает герой рассказа и с волнением ждет встречи с родными краями.
Три дня длится путешествие от шумного большого мира, где «неслись поезда и свистели ракеты», к далекой заброшенной деревеньке. И чем она ближе, тем сильнее волнение героя. «Майор шел все быстрее, не замечая этого, и все хватался за карманы, ища папиросы. Вот позади и Вороньи сосны, травяная тропа выпрямилась, незаметно перешла в колесную дорогу, и он выбежал на косогор.
Каравайки на косогоре не было».
Смею думать, что не только в сознании героя рассказа «За тремя волоками» прорастало понимание роли «малой» родины в человеческой жизни. Видимо, сложную работу проделала и душа самого Белова. Ведь сказал же когда-то матери своей, чтобы дом в Тимонихе продала. Это уж потом был куплен дом по соседству с отчим, где и живет сейчас мать писателя Анфиса Ивановна и где, по признанию писателя, он проводит большую часть года, поскольку только там и может работать. Здесь написаны «Привычное дело», роман «Кануны», «Лад. Очерки о народной эстетике»— этот апофеоз темы крестьянской памяти.
Тема памяти вывела прозу на философские рубежи, к широкой реалистической концепции народной жизни.
Критика увидела общие черты, мотивы, общее настроение творчества разных писателей и, желая как-то объединить ряд писательских опытов, начала поиск термина. И с середины 60-х годов все активнее стало фигурировать понятие «деревенская проза». Появлялись все новые произведения, литература, без сомнения, вырывалась далеко за пределы деревенской темы как таковой. Проза накапливала широчайший реалистический опыт, обращалась к новым проблемам. Поэтому схематизм термина стал раздражать. В первую очередь, самих писателей. Справедливо подчеркивалось общелитературное значение «деревенской прозы», ее философский и социально -аналитический потенциал, ее общенациональное значение, так как проблема деревни является квинтэссенцией народной судьбы, исторического самосознания.
Запестрили оговорки при употреблении термина. Неуверенность критики в терминологии выразилась даже графически: то весь термин ставится в кавычки, то только определение. И подчас варианты соседствовали, например, на одной странице «Литературной газеты».
И все же, как справедливо писал В. Крупин и как доказала практика, «без него немыслим нынче любой серьезный разговор о современной литературе». Почему же этот термин, постоянно разрушаемый изнутри богатством литературного содержания и своеобразием самой литературы, оказался таким живучим?
Видимо, потому, что термин «деревенская проза» стал знаком, символом литературной ситуации, указал на определенную идейно-художественную установку прозы, которая выразила реально существующее духовное явление. Проявилось оно в общественном сознании не только в прозе, но и в поэзии, критике, кинематографе, живописи, театре...
Среди конкретных исторических причин появления «деревенской прозы» — Великая Отечественная война. Оттого так часто слышно ее эхо на страницах «деревенской прозы» — главы из «Последнего поклона» В. Астафьева, «. Речные излуки». «Весна» В. Белова. «Две весны и три лета» Ф. Абрамова и многие другие произведения. С одной стороны, особую боль вызвала бедность послевоенной деревни на фоне недавнего героического прошлого крестьянства: ратный труд на фронте и труд на пределе физических возможностей женщин, стариков, детей в тылу.
С другой стороны, важным этапом национального самосознания стала сплоченность народа в героические дни войны. К этому времени изжила себя классовая дифференциация крестьянства и стал возможен своеобразный возврат к целостному его восприятию, переосознание исторической роли крестьянства в жизни страны.
Отсюда интерес писателей к тем чертам крестьянского характера, которые восходят к вековой культурной традиции, осмысление нравственных ценностей, присущих традиционной деревне. Поэтому и герой «деревенской прозы» — ее серьезное достижение. «Деревенская проза», впитав весь предшествующий опыт литературы, подошла к образу крестьянина под таким углом зрения, какого еще не знала ни русская, ни советская литература. И произошло это тогда, когда перелом в многовековой истории русской деревни породил трагическое противоречие: старая традиция уже не могла найти такую форму, которая позволила бы ей существовать согласно ее внутренней природе. Вот та пружина, которая движет тему деревни в современной литературе. Не может писатель-гуманист остаться равнодушным, когда на его глазах исчезает то, что, по словам Белова, «рождалось в глубинах народной жизни», то, что «столетия гранили и шлифовали». Что должен чувствовать человек, когда смещаются традиции, коими он руководствовался в своей жизни? Каково тем, кто уже ими сформирован, а глобальные перемены застигли их на закате жизни? Как жить дальше, когда, как распутинская старуха Анна, ясно чувствуешь, что «теперича не наш век»? А всели должно уйти? Писал же В. Шукшин: «Русский народ за всю историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... » Как быть с безусловными человеческими ценностями, накрепко связанными со старым укладом, когда исчезновение его неминуемо? Как сохранить, преумножить народную нравственность в наше сложное время, как сделать эти качества достоянием человека, строящего коммунистическое общество? Советская проза не побоялась глубины и сложности стоящих перед ней проблем.
Заходит разговор о Белове — неминуемо возникают и проблемы «деревенской прозы». А разговор об этом плодотворном течении в советской литературе неизбежно выходит на книги Белова.
Его творчество — сугубо индивидуальный феномен, который невозможно уложить в какие-либо схематические понятия. И тем не менее Белов стоял у истоков этого литературного явления и во многом определил его развитие, его типические стороны.
Если рассказ «За тремя волоками» был одним из произведений, благодаря которым постепенно складывались основные мотивы «деревенской прозы», тогда как индивидуальные поиски прозаиков лишь обретали очертания единой школы, то повесть «Привычное дело» сыграла решающую роль и в творческой судьбе писателя, и в формировании течения, кристаллизации его идейно-художественной установки.
Опубликованная в 1966 году на страницах журнала «Север» она быстро стала известна всесоюзному читателю, вызвала острую литературно-критическую реакцию, всколыхнула читательскую аудиторию.
Повесть «Привычное дело» наиболее целостно, синтетично и полно отразила поиски «деревенской прозы». Не случайно повесть заняла центральное место во всех дискуссиях о деревенской теме в литературе. С момента ее публикации «деревенская проза» вступила в период «самокорректировки» — ориентации на определенный круг тем, проблем, художественных приемов. С ее появлением как бы сложилось «самосознание» этого литературного течения. Не раз в критике высказывалась мысль, что «Привычное дело»— своеобразный эталон «деревенской прозы». Ведь когда говорят о стиле и программе направления, как правило исходят из самого яркого произведения. Именно эта повесть чрезвычайно важна для понимания поисков современной прозы о деревне в целом.
О чем же эта повесть? В журнальной публикации «Привычное дело» имело подзаголовок «Хроника из жизни одной крестьянской семьи». И действительно, повесть рассказывает о нескольких месяцах жизни семьи Ивана Африкановича Дрынова, Бывший фронтовик, Иван Африканович работает конюхом в колхозе, его жена Катерина — доярка. Простые советские колхозники. Большая семья — девять детей. И есть еще корова Рогуля, без которой не прокормить ребятишек, тоже словно член семьи. Чтобы свести концы с концами, помимо работы в колхозе Иван Африканович ловит рыбу, зимой добывает пушнину. Герой повести — человек добрый и совестливый. Основа его жизни — труд. Труд на родной земле. Любит Иван Африканович свою землю, хотя жить на ней отнюдь не легко и не сытно. У Ивана Африкановича болела душа при виде пыльного, поросшего молочником поля, вспаханные места были не намного чернее невспаханных. А Катерина, возвращаясь домой из больницы, «сокращала дорогу узкими тропками, глядела на деревню и улыбалась, плакала от радости. Она больше двух недель не была дома».
Вот кто, казалось бы, и должен быть полным хозяином на этой земле, О которой болит душа. Однако порядки в колхозе того времени — «волевой» стиль руководства, волюнтаризм, получивший должную партийную оценку на Пленумах ЦК КПСС (1964—1965 гг. ) — создают ситуацию, когда заработки на стороне — единственный способ прокормить семью.
А дело в том, что пришла пора сенокоса. Днем косит Иван Африканович для колхозных коров, ночью на лесных полянах — для своей Рогули. Но «незаконно» скошенное сено у него отбирают, а «без сена коровы не будет у Ивана Африкановича, и без коровы молока не будет, а без молока никакой приварок не поможет». Герой знает, что «не дело — землю бросать». «На чужой стороне и меня самого это... в дугу» — понимает он. Ведь для Ивана Африкановича, русского крестьянина традиционного склада, а не «перекати-поле», решение покинуть родные места — это не просто важное жизненное решение. Это крушение его основных принципов и представлений о разумном жизненном устройстве. Писатель особенно чутко описывает душевный кризис героя: «Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал. Будто потерял в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя, и что теперь вроде не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось», «у него словно что-то запеклось внутри, ходил молча, не брился».
Сильна власть земли, но и обстоятельства не просты. Кто знает, решился бы Иван Африканович уехать, не подвернись городской родственник? Митька подбивает ехать в Мурманск, «пристал как банный лист к заднице" и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, так как ничем не может он ответить на Митькины доводы, «и получалось так, что прав он».
Если вычленить рассказ Ивана Африкановича о своей бесславной поездке, то, не правда ли, он легко впишется в мир шукшинского рассказа? Оторвавшись от родных мест, выпав из привычного уклада, Иван Африканович словно попал на территорию поисков Шукшина, напоминая героев сказки бабки Евстольи — горемычных мужиков «пошехонцев».
Есть в повести художественная метафора — родничок. Он — с одной стороны, символ «малой» родины. Он не только ее олицетворяет, но и выражает ее неизменное содержание, порядок. С другой стороны, духовная коллизия, выразившаяся сюжетно в поездке Ивана Африкановича и его возвращении «на круги своя», перекликается с судьбой родничка. «Иван Африканович решил, как всегда, отдохнуть у родничка, попить воды. И не нашел родничка. Там, где был пригорочек с чистым песчаным колодчиком, громоздилась черная искорёженная земля, вывороченные корни, каменья... Иван Африканович поглядел, поискал. Метрах в трех от заваленного колодчика, где теперь громоздилась земля и камни, он разглядел мокрые комья. Шагнул еще, поднагнулся: далеко от прежнего места под глыбами глины светилась на солнце прозрачная холодная вода. Жив, значит, родничок, не умер. Попробуй-ка завали его. Хоть гору земли нагреби, все равно, видно, наверх пробьется... » Не смог Иван Африканович выдержать долгой разлуки с родными местами, скоро потянуло его назад — такая вот душа у Ивана Африкановича, что «чем ее ни заманивай, куда ни завлекай, а она один бес домой просачивается. В родные места, к ольховому полю. Дело привычное». Всего-то три дня и отсутствовал герой. Но за это время умерла жена Катерина. Иван Африканович понимает, что стал невольным виновником ее смерти; неокрепшей после родов и болезни, не под силу было ей одной нести бремя больщой семьи. «Я ведь дурак был, худо тебя берег.,. », — признается себе Иван Африканович на могиле жены.
Долго не может прийти в себя Иван Африканович, тяжело переживает утрату. Отправившись на поиски подходящей осины для лодки-долбленки, Иван Африканович заблудился в знакомом ему с детства лесу. Это символ потери героем четких жизненных ориентиров. Несколько дней без крошки хлеба во рту блуждает герой в поисках дороги к дому, к людям, Предчувствуя близкую гибель, Иван Африканович задумывается о смерти: «Все уйдет, все кончится. И тебя не будет, дело привычное... Его как-то поразила простая, никогда не приходившая в голову мысль: вот родился для чего-то он, Иван Африканович, а ведь до этого-то его тоже не было... но жись-то все равно не остановится и пойдет как раньше, пусть без него, без Ивана Африкановича. Выходит, все-таки, что лучше было родиться».
И только когда герой вновь обретает смысл жизни, когда ои понимает, что смысл этот включает в себя даже и страдание — «земля под ногами.,, будто развернулась и стала на свое место: теперь он знал, куда надо идти».
Доскональное знание деревни, ее людей, позволило Белову так точно и тонко описать внутренний мир крестьянина, его своеобразное мировидение, что, пожалуй, трудно найти подобное даже в русской классике. Иван Африканович, Катерина, бабка Евстолья, Олеша Смолин пополнили ряд ярких реалистических образов русского крестьянина.
Олеша Смолин, герои повести «Плотницкие рассказы», старый крестьянин, хороший плотник. Его приглашают помочь отремотировать баню. Приглашает отпускник, сам уроженец этой же деревни, Константин Зорин. Когда-то отсюда он уходил в большой мир и«ликовал: наконец-то распрощался с этими дымными банями», а теперь вот вернулся, хотя и не надолго, чтобы вдохнуть жизнь в годами наглухо заколоченный отчий дом. И более того, несмотря на зимнюю пору, решает отремонтировать старую, покосившуюся баньку. Это неожиданное для самого героя решения (только раз и успеет в ней попариться) напоминает, как подметила критика, кладбищенский обряд — обновление памятника над могилой. В рассказах старого плотника, которые Константин слушает, «стараясь не перебивать и радуясь, когда старик произносил занятные, но забытые слова либо выражения», непременный персонаж — Авинер Козонков, ровесник Олеши. Олеша совестливый, с детства привыкший к труду. Авинер — враль, приспособленец. Одно дело — шалости детства, (а память Олеши уносит нас в далекое прошлое), другое — серьезные преобразования в деревне, жителям которой небезразлично, чьими руками они творятся. Козонков же, человек беспринципный, бессовестный, при первой возможности примазался к власти. Здесь Белов удачно использует речевые характеристики: речь Олеши — образная крестьянская речь, Козонкова — полна канцеляризмов.
Многое узнает Зорин из рассказов Олеши. И о том как по вине Козонкова потерял Олеша любимую, и о перегибах во время коллективизации — короче, о всей многотрудной Олешиной жизни, в которой, как в капле воды, отразилась народная судьба более чем полувекового периода.
Истек отпуск Зорина, и вот под конец своего пребывания в родных краях Зорин решает помирить двух стариков — устроить им застолье. Но примирение за экзотичной для них бутылкой коньяка кончается безобразной потасовкой — еле разнял Зорин сцепившихся врагов. На следующее утро, удрученный неудачей, идет Константин прощаться с Олешей Смолиным, входит в избу и... «Боже мой, что это? Я не верил своим глазам. За столом сидели и мирно, как старые ветераны, беседовали Авинер и Олеша... Бутылка зеленела между чайных приборов, на столе остывал самовар». А о чем говорят старики? О смерти. Договариваются, чтобы тому, кто из них раньше умрет, оставшийся сделал гроб. И обязательно на шипах. Как все это понять? Что это — всепрощение? Ведь всю жизнь испортил Козонков Олеше, всю жизнь враждовали. Но и связаны всей прошедшей жизнью, и принадлежат оба старой деревне (были в ней и такие как Козонков, а не только совестливцы и праведники, что греха таить!).
«Потом оба они с Авинером, клоня сивые головы, тихо, стройно запели старинную протяжную песню». А что Зорин? «Я не мог им подтянуть — не знал ни слова из этой песни... » Этими словами Зорина кончается повесть. Повесть «Плотницкие рассказы»— важная веха творческого пути Белова. С одной стороны, рассказы Олеши Смолина о прошлом, о периоде коллективизации были словно бы зондированием исторической темы, выходом к широкому историческому полотну — роману «Кануны».
С другой стороны, «Плотницкие рассказы» положили начало циклу «маленьких повестей», объединенных в книге «Воспитание по доктору Споку». В них повествуется о городской жизни уже известного нам Константина Зорина. Писатель пытается разобраться в причинах непрочности городской семьи, анализирует результат утраты традиций. Потому обращается он к материалу городской жизни своих героев-выходцев из деревни, что, по его мнению, «город особенно безжалостен к семье».
И вот после того, как Белов изобразил вблизи городской семейный разлад, его вновь притянуло к себе раздумье о крестьянском «ладе». Этим старинным русским словом писатель назвал «Очерки о народной эстетике». На этой работе хочется остановиться подробнее. «Лад» стал как бы научным обобщением интереса литературы к деревенской культуре. Но значение книги выходит далеко за пределы сугубо литературной жизни. «Лад» — глубокое осознание современной культурой своих корней, свидетельство ее зрелости — заставляет задуматься о судьбах русской деревни и шире — русской культуры в целом. Постепенно прорастает понимание роли этой книги в духовной жизни нашего общества, в национальном самосознании — может быть, не меньшей, чем сыграли в свое время труды Владимира Даля и Александра Афанасьева.
Появление «Лада» неожиданно: впервые писатель обратился к жанру, уже давшему серьезные плоды в истории русской словесности — опыту художественного исследования. Но появление его и закономерно. Связь «Лада» с предшествующим творчеством Белова очевидна: не раз при чтении книги всплывает в памяти «Привычное дело» (например, встретив описание сооружения лодки, как не вспомнить ту заветную осину, из-за которой заблудился Иван Африканович в лесу), а главка «Прозвища» напомнит о бабке Паране, чье прозвище стало заглавием рассказа «Колоколёна», а кузнец, выковавший брату-фронтовику протезы из главки «Кузнецы» — героев рассказа «Братья». Во многих ситуациях невольно узнаешь сюжеты, в реальных людях, упомянутых в «Ладе», — прототипы произведений писателя. Примеры тому можно было бы множить, но пойдем дальше. Кому принадлежат слова: «Я уж чужой век почала, меня на том свете давно хватилися»? Здесь, без сомнения, все вспомнят Распутина, его старуху Анну из «Последнего срока». Однако это «говорила Юлия Федосимовна из деревни Лобанихи», свидетельствует Белов в главке «Похороны». Читая в главке «Свадьба» о счастливой невесте, которая по обычаю должна плакать (как пишет Белов, «слезы ненатуральные становились искренними под эмоциональным воздействием образа»), кто не вспомнит «Вологодскую свадьбу» Александра Яшина? Впрочем, Белов и сам ссылается на него. И не только на него. Не раз и не два встретятся нам ссылки на собратьев по перу: «подробнее об этом рассказывается в повести Вл. Солоухина «Капля росы» (о пахоте), «см. повесть В. Астафьева «Ода русскому огороду» (об огороде), «красочные примеру тому см. в романе Б. Можаева «Мужики и бабы» (о норове коней) и так далее. Можно предположить, что снова всплыл в сознании читателя термин «деревенская проза». И это не случайно: после публикации «Лада», этого художественного исследования традиционной культуры русского земледельца, стало очевидно, насколько «деревенская проза» пронизана полем этой культуры. «Лад» словно «магический кристалл» сделал видимым это незримое поле. Сотни деталей, отражающих быт, мироощущение героев, населяющих «деревенскую прозу», выстроились по силовым линиям, задавая контуры единой культурной традиции.
«Лад» появился в то время, когда большим количеством публикаций по истории и культуре России было отмечено 600-летие Куликовской битвы. Среди этих работ значительным событием стали и «Заметки о русском» академика Д. С. Лихачева, которые, кстати, начинаются такими словами: «Очень много у нас пишется о наших корнях, корнях русской культуры, но очень мало делается для того, чтобы по-настоящему рассказать широкому читателю об этих корнях... Мы не знаем о себе самых простых вещей. И не думаем об этих простых вещах». «Лад» Белова стал словно ответом Д. С. Лихачеву, воплощением его мысли о том, что «национальные особенности — достоверный факт... Отрицать наличие национального характера, национальной индивидуальности значит делать мир народов очень скучным и серым». Несмотря на принципиально качественное различие в жизненном опыте, авторы во многом едины: «Отношение к прошлому формирует собственный национальный облик. Ибо каждый человек — носитель прошлого и носитель национального характера. Человек — часть общества и часть его истории», — пишет ученый. Сравните это с высказыванием писателя: «Беречь надо память. Для памяти и пишу... Вне памяти, вне традиций, истории и культуры, на мой взгляд, — нет личности. Память формирует духовную крепость человека.
Белов говорит о причинах, побудивших его написать «Лад»: «Шагнуть вперед можно лишь тогда, когда нога отталкивается от чего-то... Нельзя воспитать высокие нравственные начала, не зная, что было до нас». Как видите, не только о прошлом, но и о настоящем и будущем думает литература, хорошо помнящая, что только «дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим». Так писал А. С. Пушкин, не раз бичевавший «слабоумное изумление перед своим веком».
На первой странице «Лада» писатель говорит, что книга «была задумана как сборник зарисовок о северном русском быте и народной эстетике», на последней — что это «порой сумбурные, еще чаще отрывочные раздумья о северной народной эстетике». О чем они, эти очерки, зарисовки, отрывочные раздумья, казалось бы говорит уже оглавление: «Плотники», «Лодочники», «Гончары», «Лен», «Битье масла», «Пряжа», «Баня», «Будни и праздники», «Застольщина» и т. д. Но читая книгу, мы не просто узнаем о плотниках, доме, одежде, играх, сказках, частушках и прочем, мы постигаем гораздо большее: образ жизни, мировидение, мироощущение крестьянина с его представлением о красоте, труде, семье, времени, пространстве... Словом, материально - бытовое и духовное начало в их неразрывной взаимосвязи, Единственное, что может охватить, объединить все это и представить в целокупности, — понятие «культура». Именно культуре, объекту сложному, живому, неоднородному, неисчерпаемому и все же со своими устойчивыми, упорядоченными характеристиками, и посвящен «Лад». И по жанру это отнюдь не очерки, этнографические записки. Это пронизанное единой идеей писательское исследование, «плод настолько же научного исследования, насколько и художественного осмысления» (Ю. Селезнев). «Лад» — это художественное исследование русской традиционной крестьянской культуры.
Нужно заметить, что книга эта коренным образом отличается от собственной прозы писателя, где его обычно интересует жизнь конкретной деревни, конкретные судьбы. В «Ладе» писатель меняет стратегию. Здесь начинают действовать центрирующие силы: в многовековой Культуре русской деревни выбираются типичные, «нормативные» явления. Рассказ о естественном самодвижении жизни, воспроизводстве культуры, механизмах, законах ее перетекания от поколения к поколению автор стремится построить на основе 'наиболее характерных, общих для этой жизни явлений.
Уже в зачине книги Белов предупреждает читателя, что она «не случайно называется «Лад» и рассказывает она о ладе, а не о разладе крестьянской жизни» (чему, кстати говоря, писатель посвятил немало места и в своем собственно художественном творчестве).
Если задаться целью проследить те периоды в прежней жизни крестьянина, когда ее лихорадило, когда деформирующие силы влияли на ее естественное движение, тогда «Лад» может служить как бы точкой отсчета, подсказать, насколько, в какой степени нарушалось динамическое равновесие культуры. А в истории старой русской деревни редко когда ладу не сопутствовал бы разлад. Но ведь только благодаря ладу продолжались многовековые традиции, не поддавалась корчеванию культура, продолжалось национальное бытие да и сама жизнь, в конце концов!
И тут возникает вопрос: историчен ли «Лад»? Ведь сознательно оставляя в стороне социальные, экономические, исторические противоречия в судьбах русской деревни, Белов лишь изредка упоминает о трагических перебоях в жизни народа, государства; «война, мор, неурожай», или семьи: , «болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, арест, гибель коня, рекрутство», Все внимание писатель концентрирует на неизменном, для стороннего взгляда косном, что, однако, составляет корневую основу народной жизни, в глубинах которой скапливался и удерживался «духовный опыт, тот нравственный потенциал, нравственные силы, которые не дали пропасть России в годы самых тяжких испытаний» (Ф. Абрамов), И тут-то начинаешь понимать роль лада в историческом движении, поскольку лад — это то, что русский народ веками отстаивал в жестокой борьбе, Благодаря ладу опять возрождалась жизнь после национальных катастроф и социальных потрясений, вновь прорастала молодыми побегами, Более того, лад — это народная основа той демократической культуры, которая в соответствии с учением Ленина о двух культурах, всегда боролась с официальной,
Нужно заметить, что и сам факт появления книги «Лад», книги об устойчивых формах народного бытия, безусловно связан с определенным этапом в истории русской деревни. Такая книга могла появиться именно как реакция на закономерное изменение облика деревни на глазах одного поколения, когда желание понять «как крестьянская «вселенная» была испокон устроена» (В. Белов), как творилась жизнь, в которой сформировался нравственный идеал русского крестьянина, стало особенно актуальным, Как же Белов объясняет самому себе и доносит до читателя идею этой «вселенной»?
Автор исходит из представления о том, что «стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима» и неисчерпаемость ее разрушает рамки сколько угодно сложной схемы. Писатель изначально отказывается от использования каких-либо культурологических методик, членящих объект, понимая, что «народная жизнь в ее идеальном, всеобъемлющем смысле и знать не знала... какого-либо разделения... Мир для человека был единое целое».
Как показал «Лад», многие элементы культуры вообще невозможно рассматривать вне жизни целого, вне контекста. В первую очередь это относится к «началу всех начал» — словесному творчеству, поскольку «отделить стихию словесную от бытовой невозможно, они неразрывны». Фольклорное слово, «помещенное в книгу, почти сразу хирело и блекло». Так, по Белову, сказка «живет только там, где есть триединство: рассказчика, слушателя и художественной традиции»; пословица — лишь «в контексте непословичного языка»; а смысл песни, частушки «раскрывается лишь в определенных условиях, в зависимости от того,.,. кто где как и зачем поет».
Однако как рассмотреть целое и части, его составляющие, не вырывая их из контекста? Только образ, сам целостный по своей природе, способен передать целостность мира. Цель Белова — создать целостный художественный образ культуры.
Вряд ли есть смысл противопоставлять научный и художественный подход. Но, читая «Лад», невольно задумаешься над мыслью Белова о том, что «академическое познание, изучение... никогда не станет вровень с художественным восприятием». Это несколько категоричное высказывание писатель иллюстрирует главой «Игры», составив схему игр: «для мальчиков», «для девочек», «общие», «зимние», «летние» и т, д. Но, не удовлетворившись «холодно-безжизненной схемой», затем пытается вдохнуть в нее жизнь — создает образ игр, образ, неотделимый от всей книги.
«Лад» — художественный образ культуры. А образ, как пишет Белов, «не дается в руки. Он, как радуга, отодвигается от нас настолько, насколько мы к нему приблизимся». И все же попытаемся приблизиться, попытаемся понять, как же передается целостность, единство, тем более, что основано оно «не на статичности, а на постоянном неотвратимом обновлении». Невозможно ухватить, зафиксировать движение, но можно исследовать законы, по которым это движение происходит. Так, в стихии народной жизни писатель выявляет организованность, которая задается ритмом и цикличностью жизни крестьянина. Идея цикличности пронизывает всю книгу. Особенно это видно в главах «Круглый год» и «Жизненный круг» (даже в их названиях!), Писатель говорит о календарных циклах дня, недели, года и цикле жизни «от зачатья и до могильной травы». Здесь мы встречаемся с приемом, который позволил автору представить культуру как живой организм, в движении — рассмотрение культуры как деятельности.
«Круглый год» — это своеобразный образ-эскиз всей книги, Писатель еще вернется ко многому, что в этой главе затронул лишь походя. В ней — основные параметры культуры, задающие тон всей книге, и ее основная идея — воспроизводство культуры, Необходимость такого воспроизводства отразилась, в частности, в народном восприятии бездетности как порока, несчастья: нарушается лад, естественная «бесконечность» семьи, в которой главенство «как бы понемногу соскальзывает, переливаясь от поколения к поколению».
В контур, очерченный главой «Круглый год», вписываются последовательно сменяющие друг друга трудовые будни и праздники — стройный круглогодовой цикл обычаев и обрядов, из которых состоял «весь годовой и жизненный цикл отдельного человека, следовательно, и всего селения, всей этнической группы».
В. Белов рассматривает материальное и духовное в диалектическом единстве, поскольку «истинная красота и польза также взаимосвязаны.
Сравнивая образ реки и дороги (где первое представляет собой эмоциональное начало, а второе — рациональное: «дорога стремилась быть короче и легче», хотя «нередко дорога эта бежала по пути с речною водой»), Белов пишет о «неуместных переправах», когда дорога «ошибалась... удлиняя свой путь... Но от этих ошибок нередко душа человеческая выигрывала нечто более нужное и неожиданное». Такими «переправами» писателю представляются народные промыслы. Как образно выразился Белов, «незримые лавы ложились как раз на пересечениях материального и духовного, обязательного и желаемого, красивого и необходимого». Глава «Подмастерья и мастера» посвящена ремеслам, неразлучным в жизни крестьянина с его основным занятием — землепашеством; глава «Спутник женской судьбы» — льяному циклу, сопутствующему русской крестьянке весь год и — более того — всю жизнь; «Рукодельницы» и «Остановленные мгновения» — таким ремеслам, в которых сливаются понятия «мастер» и «художник» и рождаются известные всему миру русские художественные промыслы: вологодские кружева, великоустюгское чернение по серебру, шемогодская резьба по бересте и т. д. Эти главы логически продолжают «Круглый год», завершенный главкой «Зима». Ведь именно зимой свободный от полевых работ крестьянин совершенствовался в ремеслах, мастерил необходимые в хозяйстве вещи или просто удовлетворял тягу к творчеству. Материал книги словно диктует логику изложения, ее композицию.
Главы «Миряне» и «Родное гнездо», обрамляющие главу «Жизненный круг», говорят о том, где именно находилась его ось. Писатель сужает концентрические круги пространства от волости вплоть до русской печи — материального средоточия крестьянской «вселенной». Но что очень важно — помимо окружающего крестьянина пространства «малой» родины Белов пишет и о представлениях крестьянина об этом пространстве.
Это еще один метод Белова — описывая элементы культуры, деятельность, реалии крестьянского быта и т. д., он постоянно обращается к представлениям крестьянина о них, т. е. лепит образ самого крестьянина, его внутренний мир, его мировидение.
Глава «Жизненный круг» говорит о жизни крестьянина, в которой «прожитые годы складывались для человека в отдельные возрастные периоды, совсем непохожие друг на друга, но вытекающие один из другого». От главки «Младенчество» к главке «Старость» — смена форм и сфер деятельности на протяжении всей человеческой жизни.
«Жизненный круг» и «Круглый год» — словно система из двух зеркал, где в каждом отражается бесконечность и все многообразие народной жизни. Эти главы словно два берега, меж которыми течет река жизни.
Не раз встретится в книге фраза «Круг замкнулся», будь то речь о жизни или крестьянском хозяйстве, соединяющем в себе «циклы землепашеского и животноводческого труда», в котором, как в живом организме, «взаимосвязь всех элементов... была настолько прочна и необходима, что одно не могло существовать без другого». Как пишет Белов, «вся хозяйственная жизнь состояла из подобных взаимодействующих и взаимосвязанных кругов».
Не только хозяйственную жизнь — всю культуру, весь социальный организм писатель представил как совокупность процессов взаимозависимых, пересекающихся. Поэтому не случайно Белов возвращается к уже, казалось бы, «пройденному» (например, не раз говорит о печи — никогда не остывающем очаге, об играх и т. д. ), мысленно делая срезы бесконечно сложной жизни в разных плоскостях, обнаруживая и обнажая циклы-круги. Но только ли «повторения» связывают воедино эти процессы? Что же позволило объединить, спаять все эти «круги», циклы в один целостный образ? Видимо то, что в центре каждого «круга»— человек, главное звено культуры. Ведь культура не существует без человека, вне человека.
При чтении не возникает ощущения, что Белов сознательно, как инструментом познания пользуется какими бы то ни было культурологическими методиками. Тем не менее в поэтически воссозданной «вселенной» крестьянина, в его образе — с избытком материала для научной интерпретации.
Нарушив целостность образа, взяв на вооружение известную в науке концепцию культуры как мировидения, можно представить «вселенную» в виде ряда категорий культуры: отношение к труду, жизни, смерти, восприятие времени, пространства, природы и т. д. Но только, повторяю, нарушив целостность!
Жизненный опыт писателя послужил материалом как «Очерков», так и собственно художественного творчества. Связующим звеном между художественной прозой и культурологическим исследованием является человек, с тем лишь отличием, что, создавая образ крестьянина в «Ладе», Белов сознательно опускает индивидуальные характеристики, делает выборку типических черт, старается выделить существенное ядро характера уже известного по прозе социально-психологического типа.
Каков же этот человек, ставший объектом художественного исследования в «Ладе» и в повестях, рассказах писателя?
Все аспекты «вселенной» крестьянина связаны между собой. Так и в литературе художественный образ — это не механическая совокупность отдельных признаков, черт. Он целостен, а это делает крайне трудным выделение одних признаков, не упуская других и не нарушая связи между ними. Так, например, для крестьянина, показанного Беловым в «Ладе», и для типичного героя «деревенской прозы», персонажа литературного, такие добродетели, как любовь к труду, привязанность к земле, обусловлены всей сутью крестьянской жизни; труд землепашца созвучен природе, ее ритмам, от которых он зависит. «Почти все трудовые дела сплелись у сельского жителя с природой, а природа ритмична, одно вытекает из другого, и все неразрывно между собою. Человек всегда ощущал свое единство с природой. В союзе с нею он создавал сам себя и высокую красоту своей души, отраженную в культуре труда».
В свою очередь, роль природы в жизни крестьянина, его зависимость от нее формируют отношение к жизни и смерти. «Младенчество, детство, отрочество, юность, молодость, пора возмужания, зрелость, старость и дряхлость сменяли друг друга так же естественно, как в природе меняются, например, времена года». «Великая тайна рождения и увядания ежегодно сопутствует крестьянину с весны и до осени». Сравните это с высказыванием В. Распутина о мудром отношении его старух к смерти: «Думаю, что этому спокойствию их научил долгий жизненный опыт. Перед их глазами проходили посевы и жатвы, зима сменялась весной, осень роняла листву... » Отношение к смерти формирует отношение к жизни, накладывает отпечаток на систему ценностей, которые лежат в основе миросозерцания человека, представлений, которыми он руководствуется во всем своем поведении.
Отношение к смерти, по мнению В. Белова, является «нравственным и, более того — философским принципом, по которому можно судить о народе». И действительно, отношение к смерти среди прочих категорий культуры занимает особое место, так как «жизнь человеческая — это то, что находится между двумя великими тайнами: тайной нашего появления и тайной исчезновения. Рождение и смерть ограждают нас от ужаса бесконечности», но момент рождения — акт бессознательный, а «смертный труд (даже такие категории как труд и смерть связаны между собой! — А. П. ) человек встречает уже подготовленным жизнью, умеющим преодолевать физические страдания. Поэтому, несмотря на все многообразие отношения к смерти ( сколько людей, столько смертей), существовало всё же народное отношение к ней — спокойное и мудрое».
В «Очерках» В. Белов уделил особое внимание таким категориям культуры, как время и пространство.
Труд земледельца, связанный с круговоротом природы, определил ритм его жизни. «Ритм — одно из условий жизни, и жизнь моих предков, северных русских крестьян, — пишет В. Белов, — в основе своей и в частностях была ритмична... Ритм проявлялся во всем, формируя цикличность» (вы -делено мной — А. П. ).
После прочтения «Лада» несомненно по-новому воспринимаются думы Ивана Африкановича: «Вот эдак и пройдет жизнь: однажды с полуночи растает лесное болотное тепло, и солнечный колкий мороз утром опустится на воду, улетит последний гусь, остынет последняя кочка с вечнозеленой брусникой, и осоку на лыве ознобит инеем, а подо льдом сгрудятся в сонные артели сороги и окуни. Потом пойдут серые теплые тучи, осыпая светлый лед белым снегом, ветер подует с берега, зашуршат метелками промороженные тростники. И долго, очень долго будет зима. А там, глядишь, опять отогреются апрельские сосны, и щука в глуби шевельнет широким хвостом, давая первое движение мертвой воде. Опять набухнет метровая пластушина зеленого льда, просочится в протоку живая струя, первая лягушка откроет пленчатое веко, в болоте впервые крякнет отощавший глухарь... И нет конца этому круговороту». И через два абзаца: «Конца нет и не будет».
И не случайными покажутся временные границы повести, фактическое время которой длится с ранней весны до поздней осени, завершающей годовой цикл в аграрном понимании. К тому же самая объемная глава повести, «На бревнах», тоже циклична — повествует об одном дне северной деревни. И день этот весенний: не успело закатиться солнце, как «опять посветлело над лесом, опять голубоватые сумерки начали таять в неуспевшем охладиться воздухе и снова на бревна слетела вчерашняя синичка». Из всего года писатель выбрал именно такой день, когда, как говорят на Вологодчине о белых ночах, «целуются зори».
В обстоятельной книге о теме деревни в советской литературе «Человек на земле» Вс. Сурганов писал о парадоксальном явлении: «В «деревенской прозе», обладающей в полной мере тенденцией «общечеловечности», наметилось с неменьшей очевидностью значительное, если не сказать резкое, сужение границ, отделяющих место действия этих произведений от прочего мира». С чем же это связано? В «Ладе» В. Белов подчеркивает насколько сильны в русском фольклоре образы чужой и родной стороны. Даже соседняя деревня считалась «чужой стороной», в то время как «родная деревня была родной без всяких преувеличений», «По своей значимости «родной дом», — пишет автор «Лада», — находился в ряду таких понятий русского крестьянина, как смерть, жизнь, добро и зло, бог, совесть, родина, земля, мать и отец».
В пространственном отношении мир для русского крестьянина по «Ладу», и в сознании героев «деревенской прозы» делился на привычный, бытовой, родной и... весь остальной. Привычный мир, «малая» родина, включает в себя пространство, известное человеку с детства, где распутинская старуха Анна «рожала, работала, ненадолго падала перед новым днем в постель, снова вскакивала, старела — и все там же, где родилась, никуда не отлучаясь, как дерево в лесу, справляя те же человеческие дела, что и ее мать», где для Ивана Африкановича «светлым пластом лежало у ног родимое озеро, молчаливое, понятное каждой своей капелькой, каждой клюквинкой на лывистых берегах», где «он шел по лесу как по деревенской улице. За жизнь каждое дерево вызнато-перевызнато, каждый пень обкурен, обтопаца любая подсека... везде свое государство, куда ни ступишь».
Незримыми нитями эта любовь к «малой» родине связана с любовью к Отчизне — миллионы Иванов африкановичей сложили головы за великую державу, а умирая, вспоминали свою родную деревеньку.
В «Привычном деле» четко обозначена граница между привычным пространством и остальным миром — это родничок, — последний рубеж «малой» родины, рубеж, пролегающий и в сознании героев. Не раз приводит писатель героев к этой границе двух миров. У родничка прощается Иван Африканович с женой, уезжая в Мурманск, у него они, не сговариваясь, останавливаются, везя домой новорожденного, здесь же герой узнает о смерти жены. Еще резче проведена эта граница у В. Распутина: Матера — остров. Подобное наблюдается в произведениях Ф. Абрамова, В. Астафьева, Е. Носова и других.
Да, «Лад» — это такая книга, после которой не раз хочется оглянуться и многое по-новому осмыслить.
В работе над «Ладом» по признанию Белова, «волей-неволей пришлось систематизировать материал... то и дело сокращать или вовсе убирать живой фактический материл, довольствуясь общими размышлениями». В этих-то размышлениях — основные характеристики культуры. И логика исследования такова: в «общие размышления», характеризующие всю культуру или ее элементы, ее части, погружается «фактический материал». Чувство соразмерности подсказало писателю их соотношение, чтобы не затушевывался основной смысл книги — лад. Поэтому-то и не раз предлагает Белов читателю самому дополнять книгу известными ему примерами, вариантами и т. д.
Как видите, «Лад» вопреки определениям самого Белова отнюдь не «сборник зарисовок», «отрывочные раздумья», а произведение с четко продуманной организацией. И хочется думать, что внимательного, вдумчивого читателя вряд ли введут в заблуждение эти определения, а «преднаучная форма» скроет тот огромный труд, который вложен в эту книгу. «Лад» заставляет задуматься и над тем, какой научный потенциал скрывает в себе жанр художественного исследования и каковы его возможности. «А что если «преднаучная форма» не недостаток, а достоинство? Что если «недостатком преднаучности» обладает вообще вся жизнь и даже вся природа? И ничего себе — существуют, вовсе, впрочем, не открещиваясь от науки», (П. Палиевский).
Белову удалось решить весьма сложную задачу — создать образ народной жизни с ее эстетикой, этикой, философией. Причем они, как и красота, которая, по словам писателя, «находилась в растворенном, и не кристаллическом состоянии», также растворены в потоке жизни и не существовали в виде осознанных установок. Найти решение в этих условиях автор сумел не только потому, что он имеет право сказать: в книге написано «лишь о том, что знаю, пережил или видел сам». Ведь не по рассказам же странников писал путешественник-этнограф С. В. Максимов одну из первых книг о русском землепашце «Куль хлеба и его похождения» (1873), во многом, естественно, пересекающуюся с «Ладом». Однако интересный познавательный материал книги Максимова, несмотря на живость изложения, точно за стеклянной витриной. В работе Белова иная по своей природе сопричастность материалу: при чтении «Лада», возникает ощущение, что словно само крестьянство выдвинуло из глубин России своего сына, через него нашло возможность прорасти, в его лице понять самое себя. «Лад» — книга неизбежная в творческой судьбе писателя, и в истории русской литературы, и в истории русского крестьянства.
Десять лет Белов «растил кристалл» — писал «Лад». Этот процесс «кристаллизации» начался в душе самого Белова задолго до того, как он приступил именно к этой работе. Что в прозе писателя предвещало выход к ней? Еще раз оглянемся на предшествующее творчество, чтобы проследить духовный поиск, приведший к «Ладу», В «Привычном деле» трагические обстоятельства в жизни Ивана Африкановича обрели необратимый характер — Катерину не вернуть. Душа героя надломлена. И надлом этот болезненней физических страданий. И тем не менее поиск смысла жизни выводит Ивана Африкановича из этого состояния. «Здесь, у озера, нечаянно пришел К Ивану Африкановичу ровный душевный покой,.. «Жись. Жись, она и есть жись, — думал он, — надо, видно, жить, деваться некуда».
Дружба-вражда Олеши и Авинера, длящаяся всю их долгую жизнь, на страницах повести «Плотницкие рассказы» кончается непонятным для третьего героя — Константина Зорина — примиренческим застольем.
Белов словно бы вбирает в себя боль многих. Чувствуется как ранит его дисгармония мира. Но в разладе жизни ищет, жаждет гармонии. И находит ее в духовном ладе народа. Писатель выводит повествование в сферу, в которой снимаются непреодолимые противоречия. Белов утверждает веру в духовное здоровье народа, в его нравственность.
В этом — гуманистическое, общечеловеческое содержание творчества Василия Белова. Это и составляет «душу живу» художественного мира писателя, его сокровенное средоточие.

Источник: Петрик Л. Жажда гармонии / Л. Петрик // Длиною в жизнь : повести, рассказы, очерки / В. Белов. – Кишинев, 1984. – С. 522–535.