ПУШКИН писал, что «...отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться...». И посейчас это можно увидеть — и в будни, и в праздники.
С детства мне знаком обычай подмосковной деревни, когда свадьба выходит на улицу с ряжеными впереди: театр для себя и для людей. Обычай этот, одно время почти позабытый, теперь прекрасно уживается с официальными речами во Дворце бракосочетания, с престижным катанием на машинах, убранных цветами и лентами, с поклонением святым могилам героев войны. И поскольку многие деревни ныне стали рабочими поселками, а то и городами, театр на улице теперь уже не только сельский обычай. Так, минувшим летом мне повстречалась свадьба с ряжеными в высокоученом Обнинске.
Во главе «процессии» куролесили двое. Парень, переряженный женщиной, и женщина в мужском костюме и в огородной капроновой шляпе. Потешный жених и потешная невеста. Прохожие останавливались и смеялись. «Невеста» — в юбке-макси и нейлоновом парике лезла (то есть лез) целоваться со встречными парнями. Старухи сослепу ворчали на распущенность нынешних девиц. Это еще прибавляло веселья. Встречные побойчей охотно подыгрывали ряженым. Как ни говори, а мы сейчас научились уважительнее относиться к народным обычаям, даже если сами им не следуем или — что бывает чаще — просто их не знаем. Самые неожиданные случаются с нами перемены в нашем стремительном веке. В том же Обнинске кто-либо из докторов наук, увидев у себя под окном уличный театр, возможно, подумал, что люди, вышедшие — вот так просто, не для диплома на конкурсе самодеятельности! — ряжеными на современную улицу, где асфальт и автомобили, несомненно, должны понимать в фольклоре что-то свое, очень важное, очень существенное, чего не понимают иные исследователи, а также руководители роскошных ансамблей народного танца. Разумеется, руководители ансамблей лучше знают и хореографию, и этнографию, но это почему-то не мешает кое-кому вытаскивать на сцену тот самый трактирный вариант народного костюма, который еще Достоевским был метко развей «русским до неприличия» и в котором, по справедливому возмущению Михаила Луконина, — едва включишь телевизор — и на тебя с утра идет плясом вся страна. Не потому ли у Шукшина в сказке «До третьих петухов» Ивану-дураку, куда он ни придет, говорят: «Пляши». Надо, не надо — пляши. Но подмосковная свадьба знает, когда идти в пляс.

Что до меня, то я, повстречав такую «процессию», вглядываюсь, по давнему своему пристрастию, кто же нынче куролесит в мужском костюме, начернив усы гримировальным карандашом и нарумянив нос губной помадой. Встречаются женщины, которые ведут роль «жениха» с истинным комизмом, играют этакого ухаря и кавалера. Помню, одна нацепила для потехи старую милицейскую фуражку. А тут навстречу — настоящий милиционер. Она не растерялась, встала навытяжку с дураковатым видом. Милиционер тоже не сплоховал, скомандовал: «Вольно!». Конечно, вся улица каталась от хохота. Случается слышать и такие озорные импровизации, что на бумаге и не передашь. Разное бывает... Но никогда женщина помоложе и покрасивей не переоденется в мужской костюм и не пойдет дурачиться другим на потеху. Молодые и красивые идут чинно, в лучших платьях, а впереди куролесит непременно тетка постарше. Смотрю я на нее, и кажется мне, что из всех собравшихся на свадьбу гостей она не самая счастливая. Скорее — наоборот... Но скажите же мне, ради чего ей — лихой и горемычной — понадобилось плясать и кривляться, потешая почтенную публику? Ей-то смешная роль зачем? Клоуну какому-нибудь понятно зачем, это его работа. А ей?
«Со смехом многое понимается, многое доходит: если сдвинуть разговор от резонерски ровного в сторону баловства, гротеска, игры, — это шанс докричаться, обратить на себя внимание», — сказал Шукшин, объясняя, зачем в «Калине красной» Егор Прокудин устроил старикам Байкаловым дурацкий спектакль-допрос.
Со смехом многое понимается... В этих словах выражено и свойство народного характера, и роль смешного в литературе в искусстве вообще. Шукшин говорил о своем фильме «Печки-лавочки», что «проявления смешного столь же многообразны, сколь и драматическо-трагедийного».
...Да, я опять о Шукшине, хотя знаю, что о нем за последние годы пишут «все, кому не лень». Было бы эстетским чистоплюйством не упоминать Шукшина потому лишь, что его имя сделали модным. Потому иногда и делают модным, чтобы затем объявить из моды вышедшим. А Шукшина нам еще понимать и понимать...
У него в «Калине красной» Егор Прокудин раскрывается и через трагическое (имя Егор, а к имени — кличка Горе), и через смешное, прокудливое. Причем на «пересол», на игру Егор идет с отчаянной решимостью — на смех, Как на драку. Кроме Шукшина, в нашей современной литературе, на мой взгляд, только еще Василий Белов так сильно воспринимает из действительности именно комическое, а не фельетонное. Смех есть у Белова не только в «Бухтинах» или в повести «Целуются зори...» но и в «Привычном деле» (все начало повести, вся поездка Ивана Африкановича с Мишкой), и в «Канунах», где разливается стихия деревенского острословия, где столько забав и курьезнейших происшествий, начиная от шутки деревенских ребят, напоминающей эпизоды из «Ночи перед рождеством» Гоголя: вологодские озорники в святки заморозили накрепко дверь избы, в которую забрел Микуленок...
В этой статье пойдет разговор об особенностях воспроизведения жизни через смешное у Василия Белова и Василия Шукшина. И не столько потому, что автор статьи обнаружил у них много общих черт, сколько потому, что комизм Белова поразительно не похож на комизм Шукшина.
Однако довольно странно было бы причислять Белова или Шукшина к цеху юмористов и сатириков. Не помню, чтобы они печатались в соответствующих изданиях, украшенных вилами или гамбсовским стулом. Разве что разок... И с эстрады их не торопятся популяризировать профессионалы юмора. Возможно, это происходило и происходит в силу того, что Белов и Шукшин не являются в достаточной степени «чистыми» юмористами.
Взять хотя бы для примера мелкое происшествие в больнице, когда вахтерша не пустила к писателю сначала его детей, а потом двух друзей, приехавших по важному делу. Можно бы все это изобразить в самом смешном виде. Нет! Прекрасно понимая, что смешное убивает, что смех дает шанс докричаться, Шукшин все-таки не смог написать об этом мелком происшествии в юмористическом плане, а написал «Кляузу» — самый страшный свой рассказ, по определению Сергея Бондарчука, — где ничто не сдвинуто в сторону гротеска, игры, а все напрямик, с документальной точностью, доводящей до отчаяния. «Страшно и противно стало жить, — пишет Шукшин, — не могу собрать воедино мысли, не могу доказать себе, что это мелочь». И дальше: «...жить же противно, жить неохота, когда мы такие».
Наверное, «Кляуза» в какой-то степени объясняет, почему у Шукшина Егор Прокудин только в сценарии, а не в повести смог сказать о себе: «Просто я веселый человек». Шукшин, игравший в своем фильме Егора, знал, как тут надо произнести слово «веселый». Интонации русской речи дают поразительные возможности по части многозначия слова. Можно по-разному сказать: «Хороши!» В похвалу и в упрек. «Покорный слуга» и «слуга покорный» — выражают противоположный смысл. Старуха из ярославской деревни, сказавшая мне про зятя: «Он у нас вина не любит», произнесла «не любит» так, что не оставалось сомнений — зять у нее отнюдь не трезвенник. А бывает, что одним разом слышатся два оттенка слова. Стоит обратить внимание, что у Белова в «Привычном деле» старуха Евстолья называет пошехонцев «невеселыми мужиками». А ведь собралась потешить детишек пошехонской сказкой. И детишки всему другому предпочли именно эту сказку, то есть выказали немалое понимание русского юмора. Слушают бабку Евстолью и смеются. Все у этих пошехонцев не так, как у людей, все на смех. Но, с другой стороны, в распространенном народном понимании, если назовут пошехонцем — это не смешно, это обидное ругательное слово. У Шукшина в сказке «До третьих петухов» этим словом шпыняют Ивана. И казалось бы, что во вполне реальном, а не сказочном Пошехонье, в Пошехонском районе Ярославской области должны бы обижаться на такое прозвище. Однако, побывав там, я убедилась, что потомки тех мужиков, которые комара за семь верст искали, а комар-то был на носу, теперь вполне гордятся своим пошехонским «историческим» прошлым, хотя и не обуреваемы тщеславными стремлениями проводить у себя ежегодную «юморину». Да и зачем она им, если есть чему посмеяться в обычный, будний день. Например, в то лето, когда я ездила в Пошехонье, через их земли тянули высоковольтную линию на Череповец и — по причине тамошнего бездорожья — тянули не столько по земле, сколько по небу, доставляя всю технику для установки опор вертолетами. В то лето — без всякой специально инсценированной юморины — потомки тех мужиков, которые загоняли корову пастись на крышу, насмеялись всласть, видя у себя над головой порхающие в небе самосвалы и бульдозеры. Шутка — в пошехонском вкусе — была, конечно, придумана не на районном уровне, а в соответствующем солидном тресте, но ведь и сказки о пошехонцах не все придуманы у них дома — даже определенно в большинстве придуманы не в самом Пошехонье, а по всей северной Руси. «Пошехонство» у нас было явлением широким и до сих пор кое в чем остается. И не всегда поймешь, где мы шутим, а где серьезны. И смех иной раз берет, и жалость, и злость — все сразу. Не об этом ли думал Чехов, когда писал сестре из Баденвейлера незадолго до смерти: «Наша русская жизнь гораздо талантливее»? Здесь примечательно само по себе определение — талантливая жизнь. Чехов лучше многих знал, какова была жизнь тогда в России, — и все же!
Из талантливой жизни народа явился в самую трудную для страны пору веселый Василий Теркин. Вошло в обычай говорить по этому поводу, что со смехом легче воюется. Но воюется ли вообще легче?.. Теркин взял другим. Когда писатель создает национальный характер, создает героя, которого читатели будут бессчетно узнавать в других людях, в нем неизменно есть и глубина, и многоплановость, произведение многое вбирает в себя из прошлого, настоящего и будущего. «Теркин» доказал, что комическое в произведении о Великой Отечественной войне возможно. При том условии, если комизм не привносится в действительность, а является отражением ее самой. А когда автор полагается лишь на собственное умение смешить, получается «Женя, Женечка и «катюша», или тот фильм еще военных лет, над которым зрители-солдаты в «Пастухе и пастушке» Астафьева дружно смеются, но как над чем-то очень далеким: сами они — совсем на другой войне...
Представлять жизнь не карикатурно, а истинно, — этой традиции следуют и Белов, и Шукшин, создавшие такие новые для нашей литературы комические фигуры, как у Белова — Кузьма Иванович Барахвостов, у Шукшина — Чудик, генерал Малафейкин, гражданин Н. Н. Князев. С прозой Белова и Шукшина явилось к нам то, по чему мы изрядно соскучились, читая усредненную юмористику, где вместо живых героев — манекены и фельетонные персонажи, — с их прозой явилось многообразие живых повседневных национальных характеров, выхваченных из глубин жизни.
Разговор о новых комических персонажах правильнее всего будет начать с Кузьмы Ивановича Барахвостова, героя «Бухтин» Василия Белова. Кузьма Иванович и годами постарше — родился, как помнит читатель, в самый раз, чтобы не опоздать к земельному переделу, обозначившему новую эпоху в жизни крестьянства.
«Бухтины вологодские завиральные в шести темах» показывают читателю все тот же край, где живут и другие герои Белова, — Иван Африканович из «Привычного дела», Олеша Смолин с Авениром Козонковым из «Плотницких рассказов», забавные «мушкетеры» из повести «Целуются зори...», шибановские мужики из романа «Кануны».
Пошехонские мотивы у Василия Белова, пожалуй, наиболее традиционно использованы в повести «Целуются зори...». Трое героев то и дело попадают впросак, все над ними смеются, никто не посочувствует. Однако вся история поездки троих пошехонцев в город передана, как сообщает автор, с их собственных слов, «причем с такими невыгодными для них подробностями, что если б, не дай бог, по моему сценарию был поставлен фильм, они бы схватились за головы». Вот и определи теперь: «невеселые мужики» Лешка, Егорович и Николай Иванович или, наоборот, очень даже развеселые. Так возникает особая внутренняя линия кинокомедии, сценарий которой, как признается автор — с невыгодными для него подробностями! — был всюду отвергнут, куда бы он с ним ни совался, причем автору тут же предлагали со всею душой написать... об альпинистах. Не побояться рассказать о себе с невыгодными подробностями, выставить себя в невыгодном свете — черта русского характера, причем далеко не простая (возьмите хотя бы сказочного Ивана-дурака), однако многие со стороны и посейчас ошибаются именно на ней. У Шукшина в одном из интервью есть любопытнейшее откровение. Он поздно пришел учиться, и все вокруг знали больше, чем он. Что же делает талантливый человек в такой ситуации? Вот что: «...до поры до времени я стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что — правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда... ну, окажусь более состоятельным, а они со всеми своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного. Теперь мне не хочется становиться в позицию и положение другого человека — я уж свыкся с этой манерой жить и работать». Вот ведь, оказывается, что это был за деревенский «серый» парень, которого снисходительно хлопали по плечу «они со своими бесконечными заявлениями об искусстве». Ему бы, признанному Герасимовым, Роммом, ходить грудью вперед — я Шукшин! — а он в тень, в простаки. И самолюбие не припекало, и, наверное, больше ему было видно при такой манере жить и работать. Хорошая актерская игра, со смехом и не без злости!..
Многое оказывается виднее и Белову через простаков из повести «Целуются зори...». Потешая читателя своей незадачливостью, то и дело оказываясь в нелепейших ситуациях, они «пропустили через себя», как нынче принято выражаться в критических статьях, всю жизнь современного города. Это и есть главное в повести — наша городская, наша обыкновенная и такая странная жизнь. Василий Белов творчески развивает те традиции русской литературы, которым — каждый по-своему—следовали и Зощенко, и Булгаков, постигая в свое время быт, «развороченный бурен», — по определению Еceнина. К слову, и Зощенко, и Булгаков, столь между собой несхожие, иной раз оказываются совершенно рядом, когда, например, булгаковский кот садится в зощенковский трамвай, где ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела - не то, что кот лезет в трамвай, это бы еще полбеды, а то, что он собирается платить! Уже в наше время, когда вышли новые издания Зощенко и появился роман Булгакова «Мастер и Маргарита», многие пытались им подражать, но и человек уже не тот, и быт не тот — ничего не получалось. Еще одно подтверждение того, что приспособление чужих готовых моделей к новым формам жизни сразу выдает себя с головой.
Но вот Белов обратился к источнику, казалось бы, более устарелому, к пошехонцам, — и не ошибся, потому что знал и новый город, и новую, изрядно «развороченную» переменами деревню, где не все, оторвавшись от старого берега, успели освоить другой образ жизни, кое-кто еще пребывает ни там, ни тут — как и те, о ком писали Зощенко и Булгаков.
Теперь по повести «Целуются зори...» действительно снимается фильм. Но если нам покажут в нем только приключения трех «мушкетеров» и не покажут нашу современную городскую жизнь, то это будет уже не Василий Белов.
Однако гораздо выше повести «Целуются зори...» я поставлю все же «Бухтины», откуда пришел к читателю Кузьма Иванович Барахвостов, колхозный пенсионер.
Бухтина — по толковому словарю Даля — «ложь, враки, нелепые слухи; шутка, прибаутка, красное словцо, побывальщина. Пустить бухтинку, что западные газетчики называют у т к о и». Толкование преинтереснейшее. Прочитав насчет западных газетчиков, невольно заглянешь в титульный лист словаря. Неужели издан сто лет назад? Ведь как современен! Вот тебе и бухтина...
Врать — грех, нехорошо, врать стыдно, врут трусы. Это мы знаем с малых лет. Но, кроме пословицы «Вранье не введет в добро», есть у нас еще и такие: «Не любо — не слушай, а врать не мешай». И опять же у Даля враль—это не только лгун, тот, кто говорит неправду, но и говорун, забавный пустослов, шутник. Среди русских сказок, опубликованных А. Н. Афанасьевым, есть немала о врунах. В сказке «Диво» у рыбака жареная щука «как прыгнет с огня, да прямо в озеро», а в сказке «Не любо — не слушай» (под этим заглавием несколько коротких сказок) у одного мужика горошина доросла до неба, у другого гречиху сеют на печке, омет сметали на столбе и т. п. Вруны и выдумщики есть и в сказках других народов (например, в знаменитых казахских «Сорока небылицах»).
Русскую литературу издавна привлекали типы лгунов. Написаны даже исследования на эту тему — о том, как люди врут, зачем и ради чего, — и через типы лгунов открывались характернейшие явления времени. У Гоголя, у Достоевского, у Горького. Ну и, конечно, как не вспомнить деда Щукаря из «Поднятой целины», за которым, к сожалению, протянулся длиннейший хвост бесцветных повторений. Но по-настоящему же за великолепным дедом Щукарем идет мастер прибауток и побывальщин Василий Теркин. Как же и его опять не вспомнить! Тем более что путешествие Теркина на тот свет вполне похоже и на бухтину. А «темную тему» загробной жизни, где «...ни ада, ни рая давно нету. Произошло слиянье ведомств», затрагивает и Кузьма Иванович Барахвостов, трактуя ее близко к Твардовскому. Заметим здесь сразу же, что у этого сочинителя бухтин такое заимствование — не единичный случай, Кузьма Иванович вообще склонен переводить написанное и напечатанное в фольклор. Этим он тоже интересен.
Белов изобразил нам сочинителя, так сказать, по главной его профессии. В отличие от безымянных слагателей фольклора Кузьма Иванович Барахвостов наделен необходимой авторской гордостью и даже самомнением. Он не безвестен, к нему ездят, его записывают и популяризируют, ему запрещают разбазаривать бухтины попусту — только так, а не иначе. «Когда я первый раз умер, дак в Москве-то схватились за голову: «Ах! Ох! Как оконфузились! Почему Барахвостова проспали, не устеклили? Надо было его в больницу повалить, все ревматизмы вылечить». Дурачки! Где вы раньше-то были?
Ну, постановили послать следом за мной натодельного человека, чтобы там, кровь из носу, меня найти и все бухтины, какие при мне остались, записать на блокнот. Уж и командировку ему выписали. А я — возьми да воскресни.
У них весь интерес к бухтинам сразу пропал, все дело заглохло. Видать, ждут, когда умру взаправду».
Кузьма Иванович Барахвостов пришел из глубин талантливой жизни народа. Он, поспевший родиться к земельному переделу, многое повидал за свои годы, и ему необходимо высказаться по всем животрепещущим вопросам с истинно государственной заинтересованностью. Хотя сам Кузьма Иванович, несомненно, посмеялся бы над таким определением его творчества, дело обстоит именно так. Завиральные бухтины рисуют широчайший круг интересов бывшего печника, а ныне пенсионера. «Писатель врет, чтобы сказать правду» — формула общеизвестная и общепринятая, объясняющая/ природу художественного вымысла. А уж по части вымысла Кузьма Иванович сто очков вперед даст иным профессиональным литераторам, облекающим правду в самые серые одежки. «Люди говорят: «Ты, Барахвостов, весь изоврался... Ни одному твоему слову верить нельзя, у тебя что ни слово, то и бухтина». — «Хорошо, — говорю. — Согласен». Я тоже не святой, иной раз немножко прибавишь и от себя. Промашки бывают, не скажу. Число, бывает, перепутаешь, за имена тоже не ручаюсь. А в основном и главном — сущая правда. Бывало...».
Но это Кузьма Иванович так, лукавит. На самом деле он — за выдумку: «Ведь что за народ нынче! Бухтины гнешь — уши развесили... Начнешь правду сказывать — никто не слушает».
Я не возьмусь переводить бухтины Барахвостова с образного, во множество слоев, завирального языка на язык прямого смысла. Это столь же неблагодарное занятие, как и прозаический пересказ стихотворения. Кузьма Иванович чрезвычайно мастеровит в своем бухтинном деле. Он умеет сдвинуть разговор в сторону гротеска, игры. Он может сложить современную сказку и небылицу, сочинить пародию на казенную речь и на лакировочную повесть... В своих бухтинах Барахвостов придерживается традиционного нравственно-сатирического направления фольклора. При этом русская северная бухтина и по части содержания, я по части формы нашла в лице Кузьмы Ивановича смелого реформатора, он открыл нам живую жизнь народного языка, бесстрашно перемалывающего пришлые слова, обкатывающего их или выворачивающего наизнанку. Барахвостов - рассказчик, и его бухтины — это типичный для нашего времени изустный юмор, о котором не скажешь, что он «мягкий», но это и не бичующая сатира, не язвительный смешок и уж никак не эстрадный кукиш в кармане. Юмор острособытийный, открытый, добрый, в нем постоянно слышится то, о чем говорил Чехов, — не только жизнь, какая она есть, но и какой она должна быть.
Из «Бухтин вологодских завиральных в шести темах» встает перед читателем яркий и самобытный народный характер. Но сравните Барахвостова с Василием Теркиным — как несхожи, потому что один смоленский — «как дразнили нас, — рожок», а другой вологодский, из тех, что «теленка с подковой съели». Мы часто говорим и пишем, что происходит некая стандартизация жизни, что многое в ней нивелируется, однако под талантливым пером — а значит, и в самой жизни — всегда есть в характере человека что-то от тех мест, где он родился. Того же Василия Теркина не «перекроишь» в сибиряка, как не «перекроишь» и Григория Мелехова в жителя среднерусской полосы. Но именно благодаря этим местным родовым особенностям характера такие герои выражают характер общерусский. Местный колорит и всеобщий смысл произведения — вот что делает писателя национальным и что вызывает интерес к нему в других странах. Если так, то и Шукшин тоже ведь имеет свой «местный колорит», — это Алтайский край, куда переселились его предки из Заволжья, быстрая Катунь, Чуйский тракт... Кто бывал на его родине, знает тамошнюю манеру шутить всерьез, без тени улыбки. У Шукшина это тоже можно встретить. Конечно, на одном лишь алтайском, то есть сибирском, происхождении юмора Шукшина разбор. его произведений не обоснуешь. И все-таки...
Попавши на тот свет, Кузьма Иванович Барахвостов встречает человека: «Сидит, глаза закрытые. Подойдешь к нему — вроде бы спит. Один раз осмелился. Спрашиваю: «Гражданин, скажите, пожалуйста, о чем думаете?». Отвечает: «Как это о чем? Думаю, о чем завтра думать. Сначала идут простые мысли. После с развитием головы начинаются мысли об этих мыслях, потом мысли всеобщие. Из всех всеобщих приходит одна наиобщая, самая верхняя. От ее начинаешь все сначала, в том же направлении».
Кузьме Ивановичу все это чудно. Все это верчение мозгов. Он мыслит образами, любую мысль может перевести в бухтину. Начнет рассказывать — заслушаешься. А вот «человек и гражданин» Н. Н. Князев так и не смог дойти до слушателя, стал записывать свои мысли о государстве, исписал восемь тетрадей: «Я не мог иначе. Иначе у меня лопнет голова от напряжения, если я не дам выход мыслям».
До рассказа «Штрихи к портрету. Некоторые конкретные мысли Н. Н. Князева, человека и гражданина» (это скорее не рассказ, а маленькая повесть в четырех главах) у Шукшина фамилия Князев встречалась в «Чудике». Василий Егорыч Князев, он же Чудик. Возможно, это чисто случайное совпадение фамилий, а возможно, и нет.
Об Н. Н. Князеве из «Штрихов к портрету» уже несколько критиков высказались как о человеке-загадке. Создается впечатление, что Шукшин намеренно пишет о нем так, чтобы мы поломали себе головы. Чтобы, размышляя об этом загадочном Князеве, испытали муки непонимания, побыли некоторым образом в его шкуре. Как говорил Н. Н. Князев одному из собеседников: «Вот побьешься, побьешься об нее лбом — и начнешь хихикать». Ситуация не смешная, скорее наоборот...
У Шукшина и другие герои любят порассуждать в государственном и мировом масштабе. Шофер Иван Петин из «Раскаса» пишет: «Мы гусударству пользу приносим вот этими самыми руками, которыми я счас пишу, а при стрече могу этими же самыми руками так засветить промеж глаз, што кое кто с неделю хворать будет». Но Петин весь ясен из одной этой фразы. А ветфельдшер Козулин из рассказа «Даешь сердце!»? Одинокий, незаметный человек, разговаривает мало и все как будто чего-то стыдится. Это он глухой ночью в селе услышал по радио, что в Кейптауне человеку пересадили сердце, и на радостях пальнул из ружья. Его личный салют в честь науки!.. Глеб Капустин из рассказа «Срезал» говорит кандидату наук: «...вы забываете, что поток информации сейчас распространяется везде равномерно»: Глеб может бессмысленным набором «мировых проблем» сбить с толку, «срезать» любого образованного человека... Н. Н. Князев не такой, хотя его речь иной раз смахивает на речь Глеба Капустина. Эта схожесть фразеологии вообще мнимая. Капустин «срезает» своими речами при полной их бессмысленности, а Н. Н. Князев — напротив — бьется от бессилия передать собеседнику очень важные идеи, от которых у него лопается голова. «Русский человек любит все потрогать руками — тогда он поймет, что к чему, — говорит Н. Н. Князев. — Мыслить категориями он еще не привык». Князев сохнет над своими тетрадями «О государстве», «О смысле жизни», всюду с ними суется, «...ему говорили, что это глупость, бред, пытались отговорить... Много раз хотели отговорить, но все без толку».
Стоит особо отметить, что для «Штрихов к портрету» Шукшин взял не «патриархального» человека, а представителя новейшей профессии; его герой — мастер по ремонту телевизоров. Уж, кажется, этот-то мог бы — совсем наоборот — прийти к выводу, что другие за него и подумают, и споют, и спляшут. Нет, сидит перед голубым экраном и, что называется, изобретает велосипед. В людях он не очень разбирается, — вы только поглядите, с кем он пробует поделиться своими собственными, без ссылок на авторитеты, мыслями. С заезжим мотоциклистом, демонстрирующим гонки по вертикальной стене; с человеком ленивого ума, прикатившим в деревню отдохнуть и порыбачить; с соседом по кафе, который только что набулькал и осушил стакан... Причем с каждым Н. Н. Князев начинает разговор не с того, чтобы ловко подъехать, расположить к себе, а напротив — задирает, держится весело и нахально, хотя он вовсе не наглец по натуре. Нахальство и веселье у него — игра. Н. Н. Князев, как и Егор Прокудин, знает, что игра — это шанс докричаться, обратить на себя внимание. Вот Князева ведут с почты в отделение милиции. «— Спинозу ведут! — кричал он. ~ Не видели Спинозу? Вот он — я! — Князев смеялся. — А сзади несут чявой-то про государство. Удивительно, да? Какой еще! Ишь чяво захотел!.. Мы-то не пишем же! Да?! Мы те попишем!». В этой сиене, где Князев издевается над тупостью тех, кто его ведет в милицию, он смешон уже почти как непонятый гений. И он все-таки докричался. Все восемь тетрадей берет почитать начальник милиции. Из «Тетради № I», из «Описи жизни» Н. Н. Князева, сделанной им самим, мы узнаем, как он рос, как его «воспитывал труд, а также улица и природа», как у него появились «проблески философского сознания», и если, бывало, бригадир наорет на него, Князев уже задумывался: «А почему он на меня орет?». И вот он приходит, как ему кажется, к умению мыслить категориями: «Я оглядывался вокруг себя и думал: «Сколько всего наворочено». Так постепенно я весь проникся мыслями о государстве. Я с грустью с удивлением стал спрашивать себя: «А что было бы, если бы мы, как муравьи, несли максимум государству!». Вы только вдумайтесь: никто не ворует, не пьет, не лодырничает — каждый на своем месте кладет свой кирпичик в это грандиозное здание... Когда я вдумался во все это, окинул мысленно наши просторы, у меня захватило дух».
Мастерски написал Шукшин за своего Н. Н. Князева. Тут и затертые в печати категории «труд – улица - природа», и голубая наивность, и простодушная мечтательность в этом смешном, загадочном человеке — а может, он просто-напросто графоман?! — странным, печальным образом отразилось что-то во времени нашем, и в чертах народного характера. Конечно, очень далек Н. Н. Князев, нарисованный Шукшиным, от К. И. Барахвостова из «Бухтин» Белова однако же обоим свойственна та «излишня! оригинальность» русского человека, о которой писал еще Белинский. Конечно, один и них представляет исчезающую профессию - печник, а другой —новейшую, мастер по телевизорам, но разве не стал у нас телевизор в определенном смысле чем-то вроде прежней печки? И Князев, и Барахвостов npeдставлены нам как сочинители: только один сочиняет философский трактат, а другой -нравственно-сатирические бухтины; один смешон, а другой мастер смешить, — однако и тут, и там со смехом многое в жизни понимается...
Свою самобытную линию в юморе Шукшин блистательно подтвердил в сказке «До третьих петухов» — последней законченной им работе. Тут у него Мудрец, к которому Иван пришел за справкой, оказывает большим специалистом по юмору. Читатель помнит, что Мудрец в сказке Шукшина выражается чрезвычайно учено, — Н. Н. Князев мог бы ему позавидовать как теоретик, теоретику. Скажем, заняли черти монастыри, Мудрец тут же говорит о «возможном положительном влиянии крайнебесовских тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали...». Заскучали молодые бездельники, лежащие среди фикусов под кварцевыми лампами — старичок их поучает: «Вы, господа хорошие, в поисках так называемого веселья совсем забыли о народе. А ведь народ не скучал! Народ смеялся!.. Умел смеяться. Бывали в истории моменты, когда народ прогонял со своей земли целые полчища — и только смехом. Полчища окружали со всех сторон крепостные стены, а за стенами вдруг раздался могучий смех... Враги терялись и отходили. Надо знать историю, милые люди». И тут же Мудрец-«народолюбец» пускается «на очень и очень постыдный выверт — решил сделать Ивана посмешищем». Но именно в этом деле и побеждает Иван. В смехе!.. Ивана вышиб пинком Горыныч, обвели вокруг пальца черти, облапошили Баба-Яга и ее усатая дочка. Единственный, кого он одолел, — это Мудрец, то есть, конечно, лжемудрец, суеслов и все прочее. «Это не смешно, понимаете? — кричит Мудрец. — Это не юмор, это же не юмор! Дурак пошутил, а они... Когда смешно? Смешно, когда намерения, цель и средства — все искажено! Когда налицо отклонение от нормы!». И накладывает резолюцию: «Данный юмор данного коллектива дураков объявляется тупым! А также несвоевременным и животным, в связи с чем он лишается права выражать собой качество, именуемое в дальнейшем — смех». Таким образом, проясняется, что дискутировать с чертями и призывать их подналечь на теорию Мудрецу в общем-то даже приятно, а смех — это ему уже когда как. Отчего же не посмеяться над другим, не выставить другого полным дураком. Если бы, например, Мудрец взялся делать фильм по сказке «До третьих петухов», он бы просто-напросто не доверил главную роль артисту Шукшину, а пригласил бы какого-нибудь «гы-гы», рот до ушей — и больше ничего. Ну и, конечно, нарядил бы всех в костюмы карикатурно-народные, и плясу пустил бы в том количестве, о котором говорил Михаил Луконин. Мудрец у Шукшина — фигура щедринского обличительного письма, в ней выражено опасное для нашего общества явление, мимикрирующее с поразительной ловкостью и быстротой. Мудрец возвел в высшую степень обывательскую приспособляемость и бездуховность. Он из тех, о ком Шукшин писал в статье «Монолог на лестнице»: «Ничего так не пугает, не удивляет в человеке, как его странная способность разучить несколько несложных житейских приемов (лучше — модных), приспособить разум и руки передвигать несколько рычажков в огромной машине Жизни — и все, баста. И доволен. И еще похлопывает по плечу того, кто пока не разучил этих приемов (или не захотел разучить), и говорит снисходительно: «Ну что, Ваня?». Не только Шукшин, но и другие писатели замечали вокруг себя такую «странную способность» отдельных личностей, и писалось о ней немало, но у Шукшина выкристаллизовался цельный сатирический образ. В результате мы узнали об этом типе поразительно много, больше, чем о нем написано, и вправе предположить, что мысли Мудреца об устройстве нашего общества никак не совпадают с теми, которые пытается выразить в своем трактате «человек и гражданин Н. Н. Князев», — скорее они противоположны.
Если сравнить «Бухтины» Василия Белова и сказку Василия Шукшина «До третьих петухов» — удивишься, до чего они несхожи. Разве только «очеловеченные» и «вкусившие цивилизации» медведи некоторым образом из одного леса, Фольклорную форму каждый писатель преобразил по-своему. У «Бухтин» склад лукавый, завиральный. У сказки Шукшина многое идет от его опыта работы в кино, от сказок Салтыкова-Щедрина и щедринского использования литературных персонажей, от стремления переиграть затертые юмористами ситуации (например, со справкой) и вывернуть уже осмеянное по-неожиданному: а этого не видали?..
И Белов, и Шукшин завоевали признание как истинные художники, с которыми пришли в литературу новые лица и характеры. Но как-то не сразу открылось, не было особо отмечено критикой, что наконец-то опять у нас есть в литературе таланты ярчайшего самобытного воспроизведения действительности через смешное, есть творческое развитие традиций русского юмора сатиры, не укладывающихся в рамки чистого, дистиллированного смеха ради смен, Думается, что тому причиной — долгое невнимание серьезной критики к проблема» комического, гротеску, игре в современной литературе. Впрочем, не потому ли длилось такое невнимание, что не появлялось в этой области ничего яркого, истинно художественного? Меж тем, развиваясь не каким-либо своим окольным путем, а в русле общего литературного процесса, сатира и юмор не могли не обрести новых форм, чтобы отразить характерное для нашего времени и нашего общества стремление к нравственному совершенствованию человека. Этим и было обусловлено появление таких мастеров в области смешного, как Белов и Шукшин. Пример их творчества свидетельствует, что смех не только изничтожает пороки своего времени, но и открывает достоинства, что через смех многое понимается, что через гротеск, игру ярчайшим образом раскрывается наш современник, жаждущий добра и справедливости, не терпящий рядом с собой равнодушия и бездуховности. В юморе этих двух писателей звучит свежо и сильно талантливая жизнь народа, знающего цену и доброте, и остроте слова.

Источник: Стрелкова И. «Со смехом многое понимается...» : юмор в произведениях В. Шукшина и В. Белова / И. Стрелкова // Наш современник. – 1978. – № 4. – С. 170–178. – (Критика).